Иванъ Солоневичъ. Россiя въ концлагерe
--------------------------------------------------------------- http://lib.ru/POLITOLOG/SOLONEVICH/konclager.txt
* Электронный текстъ книги для некоммерческаго свободнаго
распространенiя подготовилъ С. Виницкiй. Февраль 2000. Свeрка по оригиналу,
провeрка правописанiя, {номера} послe текстовъ страницъ, разрядка,
дореформенная орфографiя въ кодировкe KOI8-C: дополнительныя буквы "Ять" (E,
e), "И съ точкой" (I, i) (фита не использовалась). Подробнeе о кодировкe
KOI8-C см. на сeти по адресу: "http://www.linuxstart.com/~winitzki/koi8-extended.html"
---------------------------------------------------------------
РОССIЯ ВЪ КОНЦЛАГЕРE
{1}
III изданiе. Издательство "Голосъ Россiи", Софiя, 1938. Обложка и
рисунки Ю. Солоневича. {2}
--------
НEСКОЛЬКО ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫХЪ ОБЪЯСНЕНIЙ
ВОПРОСЪ ОБЪ ОЧЕВИДЦАХЪ
Я отдаю себe совершенно ясный отчетъ въ томъ, насколько трудна и
отвeтственна всякая тема, касающаяся Совeтской Россiи. Трудность этой темы
осложняется необычайной противорeчивостью всякаго рода "свидeтельскихъ
показанiй" и еще большею противорeчивостью тeхъ выводовъ, которые дeлаются
на основанiи этихъ показанiй.
Свидeтелямъ, вышедшимъ изъ Совeтской Россiи, читающая публика вправe
нeсколько не довeрять, подозрeвая ихъ -- и не безъ нeкотораго
психологическаго основанiя -- въ чрезмeрномъ сгущенiи красокъ. Свидeтели,
наeзжающiе въ Россiю извнe, при самомъ честномъ своемъ желанiи, технически
не въ состоянiи видeть ничего существеннаго, не говоря уже о томъ, что
подавляющее большинство изъ нихъ ищетъ въ совeтскихъ наблюденiяхъ не
провeрки, а только подтвержденiя своихъ прежнихъ взглядовъ. А ищущiй --
конечно, находитъ...
Помимо этого, значительная часть иностранныхъ наблюдателей пытается --
и не безуспeшно -- найти положительныя стороны суроваго коммунистическаго
опыта, оплаченнаго и оплачиваемаго не за ихъ счетъ. Цeна отдeльныхъ
достиженiй власти -- а эти достиженiя, конечно, есть, -- ихъ не интересуетъ:
не они платятъ эту цeну. Для нихъ этотъ опытъ болeе или менeе безплатенъ.
Вивисекцiя производится не надъ ихъ живымъ тeломъ -- почему же не
воспользоваться результатами ея?
Полученный такимъ образомъ "фактическiй матерiалъ" подвергается затeмъ
дальнeйшей обработкe въ зависимости отъ насущныхъ и уже сформировавшихся
потребностей отдeльныхъ политическихъ группировокъ. Въ качествe
окончательнаго продукта всего этого "производственнаго процесса" получаются
картины -- или обрывки картинъ, -- имeющiя очень мало общаго съ "исходнымъ
продуктомъ" -- съ совeтской реальностью: "должное" получаетъ подавляющiй
перевeсъ надъ "сущимъ"...
Фактъ моего бeгства изъ СССР въ нeкоторой степени предопредeляетъ тонъ
и моихъ "свидeтельскихъ показанiй." Но если читатель приметъ во вниманiе то
обстоятельство, что и въ концлагерь-то я попалъ именно за попытку бeгства
изъ СССР, то этотъ тонъ получаетъ нeсколько иное, не слишкомъ банальное
объясненiе: не лагерныя, а общероссiйскiя переживанiя толкнули меня
заграницу.
Мы трое, т.е. я, мой братъ и сынъ, предпочли совсeмъ всерьезъ рискнуть
своей жизнью, чeмъ продолжать свое существованiе {3} въ соцiалистической
странe. Мы пошли на этотъ рискъ безъ всякаго непосредственнаго давленiя
извнe. Я въ матерiальномъ отношенiи былъ устроенъ значительно лучше, чeмъ
подавляющее большинство квалифицированной русской интеллигенцiи, и даже мой
братъ, во время нашихъ первыхъ попытокъ бeгства еще отбывавшiй послe
Соловковъ свою "административную ссылку", поддерживалъ уровень жизни, на
много превышающiй уровень, скажемъ, русскаго рабочаго. Настоятельно прошу
читателя учитывать относительность этихъ масштабовъ: уровень жизни
совeтскаго инженера на много ниже уровня жизни финляндскаго рабочаго, а
русскiй рабочiй вообще ведетъ существованiе полуголодное.
Слeдовательно, тонъ моихъ очерковъ вовсе не опредeляется ощущенiемъ
какой-то особой, личной, обиды. Революцiя не отняла у меня никакихъ
капиталовъ -- ни движимыхъ, ни недвижимыхъ -- по той простой причинe, что
капиталовъ этихъ у меня не было. Я даже не могу питать никакихъ спецiальныхъ
и личныхъ претензiй къ ГПУ: мы были посажены въ концентрацiонный лагерь не
за здорово живешь, какъ попадаетъ, вeроятно, процентовъ восемьдесятъ
лагерниковъ, а за весьма конкретное "преступленiе", и преступленiе, съ точки
зрeнiя совeтской власти, особо предосудительное: попытку оставить
соцiалистическiй рай. Полгода спустя послe нашего ареста былъ изданъ законъ
(отъ 7 iюня 1934 г.), карающiй побeгъ заграницу смертной казнью. Даже и
совeтски-настроенный читатель долженъ, мнe кажется, понять, что не очень
велики сладости этого рая, если выходы изъ него приходится охранять суровeе,
чeмъ выходы изъ любой тюрьмы...
Дiапазонъ моихъ переживанiй въ Совeтской Россiи опредeляется тeмъ, что
я прожилъ въ ней 17 лeтъ и что за эти годы -- съ блокнотомъ и безъ блокнота,
съ фото-аппаратомъ и безъ фото-аппарата -- я исколесилъ ее всю. То, что я
пережилъ въ теченiе этихъ совeтскихъ лeтъ, и то, что я видалъ на
пространствахъ этихъ совeтскихъ территорiй, -- опредeлило для меня моральную
невозможность оставаться въ Россiи. Мои личныя переживанiя какъ потребителя
хлeба, мяса и пиджаковъ, не играли въ этомъ отношенiи рeшительно никакой
роли. Чeмъ именно опредeлялись эти переживанiя -- будетъ видно изъ моихъ
очерковъ: въ двухъ строчкахъ этого сказать нельзя.
ДВE СИЛЫ
Если попытаться предварительно и, такъ сказать, эскизно, опредeлить
тотъ процессъ, который сейчасъ совершается въ Россiи, то можно сказать
приблизительно слeдующее:
Процессъ идетъ чрезвычайно противорeчивый и сложный. Властью созданъ
аппаратъ принужденiя такой мощности, какого исторiя еще не видала. Этому
принужденiю противостоитъ сопротивленiе почти такой же мощности. Двe
чудовищныя силы сцeпились другъ съ другомъ въ обхватку, въ безпримeрную по
своей напряженности и трагичности борьбу. Власть задыхается отъ
непосильности задачъ, страна задыхается отъ непосильности гнета.
Власть ставитъ своей цeлью мiровую революцiю. Въ виду {4} того, что
надежды на близкое достиженiе этой цeли рухнули, -- страна должна быть
превращена въ моральный, политическiй и военный плацдармъ, который сохранилъ
бы до удобнаго момента революцiонные кадры, революцiонный опытъ и
революцiонную армiю.
Люди же, составляющiе эту "страну", становиться на службу мiровой
революцiи не хотятъ и не хотятъ отдавать своего достоянiя и своихъ жизней.
Власть сильнeе "людей", но "людей" больше. Водораздeлъ между властью и
"людьми" проведенъ съ такой рeзкостью, съ какою это обычно бываетъ только въ
эпохи иноземнаго завоеванiя. Борьба принимаетъ формы средневeковой
жестокости.
Ни на Невскомъ, ни на Кузнецкомъ мосту ни этой борьбы, ни этихъ
жестокостей не видать. Здeсь -- территорiя, уже прочно завоеванная властью.
Борьба идетъ на фабрикахъ и заводахъ, въ степяхъ Украины и Средней Азiи, въ
горахъ Кавказа, въ лeсахъ Сибири и Сeвера. Она стала гораздо болeе жестокой,
чeмъ она была даже въ годы военнаго коммунизма, -- отсюда чудовищныя цифры
"лагернаго населенiя" и непрекращающееся голодное вымиранiе страны.
Но на завоеванныхъ территорiяхъ столицъ, крупнeйшихъ промышленныхъ
центровъ, желeзнодорожныхъ магистралей достигнутъ относительный внeшнiй
порядокъ: "врагъ" или вытeсненъ, или уничтоженъ. Терроръ въ городахъ,
резонирующiй по всему мiру, сталъ ненуженъ и даже вреденъ. Онъ перешелъ въ
низы, въ массы, отъ буржуазiи и интеллигенцiи -- къ рабочимъ и крестьянамъ,
отъ кабинетовъ -- къ сохe и станку. И для посторонняго наблюдателя онъ сталъ
почти незамeтенъ.
КОНЦЕНТРАЦIОННЫЕ ЛАГЕРЯ
Тема о концентрацiонныхъ лагеряхъ въ Совeтской Россiи уже достаточно
использована. Но она была использована преимущественно какъ тема "ужасовъ" и
какъ тема личныхъ переживанiй людей, попавшихъ въ концлагерь болeе или менeе
безвинно. Меня концлагерь интересуетъ не какъ территорiя "ужасовъ", не какъ
мeсто страданiй и гибели миллiонныхъ массъ, въ томъ числe и не какъ фонъ
моихъ личныхъ переживанiй -- каковы бы они ни были. Я не пишу
сентиментальнаго романа и не собираюсь вызвать въ читателe чувства симпатiи
или сожалeнiя. Дeло не въ сожалeнiи, а въ пониманiи.
И вотъ именно здeсь, въ концентрацiонномъ лагерe, легче и проще всего
понять основное содержанiе и основныя "правила" той борьбы, которая ведется
на пространствe всей соцiалистической республики.
Я хочу предупредить читателя: ничeмъ существеннымъ лагерь отъ "воли" не
отличается. Въ лагерe, если и хуже, чeмъ на волe, то очень ужъ не на много,
-- конечно, для основныхъ массъ лагерниковъ -- для рабочихъ и крестьянъ. Все
то, что происходитъ въ лагерe, происходитъ и на волe -- и наоборотъ. Но
только -- въ лагерe все это нагляднeе, проще, четче. Нeтъ той рекламы, нeтъ
тeхъ "идеологическихъ надстроекъ", подставной и показной {5} общественности,
бeлыхъ перчатокъ и оглядки на иностраннаго наблюдателя, какiя существуютъ на
волe. Въ лагерe основы совeтской власти представлены съ четкостью
алгебраической формулы.
Исторiя моего лагернаго бытiя и побeга, если не доказываетъ, то, во
всякомъ случаe, показываетъ, что эту формулу я понималъ правильно.
Подставивъ въ нее, вмeсто отвлеченныхъ алгебраическихъ величинъ, живыхъ и
конкретныхъ носителей совeтской власти въ лагерe, живыя и конкретныя
взаимоотношенiя власти и населенiя, -- я получилъ нужное мнe рeшенiе,
обезпечившее въ исключительно трудныхъ объективныхъ условiяхъ успeхъ нашего
очень сложнаго технически побeга.
Возможно, что нeкоторыя страницы моихъ очерковъ покажутся читателю
циничными... Конечно, я очень далекъ отъ мысли изображать изъ себя невиннаго
агнца: въ той жестокой ежедневной борьбe за жизнь, которая идетъ по всей
Россiи, такихъ агнцевъ вообще не осталось: они вымерли. Но я прошу не
забывать, что дeло шло -- совершенно реально -- о жизни и смерти, и не
только моей.
Въ той общей борьбe не на жизнь, а на смерть, о которой я только что
говорилъ, нельзя представлять себe дeла такъ, что вотъ съ одной стороны
безпощадные палачи, а съ другой -- только безотвeтныя жертвы. Нельзя же
думать, что за годы этой борьбы у страны не выработалось миллiоновъ
способовъ и открытаго сопротивленiя, и "примeненiя къ мeстности", и всякаго
рода изворотовъ, не всегда одобряемыхъ евангельской моралью. И не нужно
представлять себe страданiе непремeнно въ ореолe святости... Я буду рисовать
совeтскую жизнь въ мeру моихъ способностей -- такою, какой я ее видeлъ. Если
нeкоторыя страницы этой жизни читателю не понравятся -- это не моя вина...
ИМПЕРIЯ ГУЛАГ'А
Эпоха коллективизацiи довела количество лагерей и лагернаго населенiя
до неслыханныхъ раньше цифръ. Именно въ связи съ этимъ лагерь пересталъ быть
мeстомъ заключенiя и истребленiя нeсколькихъ десятковъ тысячъ
контръ-революцiонеровъ, какимъ были Соловки, и превратился въ гигантское
предпрiятiе по эксплоатацiи даровой рабочей силы, находящейся въ вeдeнiи
Главнаго Управленiя Лагерями ГПУ -- ГУЛАГ'а. Границы между лагеремъ и волей
стираются все больше и больше. Въ лагерe идетъ процессъ относительнаго
раскрeпощенiя лагерниковъ, на волe идетъ процессъ абсолютнаго закрeпощенiя
массъ. Лагерь вовсе не является изнанкой, нeкоимъ Unterwelt'омъ воли, а
просто отдeльнымъ и даже не очень своеобразнымъ кускомъ совeтской жизни.
Если мы представимъ себe лагерь нeсколько менeе голодный, лучше одeтый и
менeе интенсивно разстрeливаемый, чeмъ сейчасъ, то это и будетъ кускомъ
будущей Россiи, при условiи ея дальнeйшей "мирной эволюцiи". Я беру слово
"мирная" въ кавычки, ибо этотъ худой миръ намного хуже основательной
войны... А сегодняшняя Россiя пока очень немногимъ лучше сегодняшняго
концлагеря. {6}
Лагерь, въ который мы попали -- Бeломорско-Балтiйскiй Комбинатъ --
сокращенно ББК, -- это цeлое королевство съ территорiей отъ Петрозаводска до
Мурманска, съ собственными лeсоразработками, каменоломнями, фабриками,
заводами, желeзнодорожными вeтками и даже съ собственными верфями и
пароходствомъ. Въ немъ девять "отдeленiй": мурманское, туломское, кемское,
сорокское, сегежское, сосновецкое, водораздeльное, повeнецкое и медгорское.
Въ каждомъ такомъ отдeленiи -- отъ пяти до двадцати семи лагерныхъ пунктовъ
("лагпункты") съ населенiемъ отъ пятисотъ человeкъ до двадцати пяти тысячъ.
Большинство лагпунктовъ имeютъ еще свои "командировки" -- всякаго рода
мелкiя предпрiятiя, разбросанныя на территорiи лагпункта.
На ст. Медвeжья Гора ("Медгора") находится управленiе лагеремъ -- оно
же и фактическое правительство такъ называемой "Карельской республики" --
лагерь поглотилъ республику, захватилъ ея территорiю и -- по извeстному
приказу Сталина объ организацiи Балтiйско-Бeломорскаго Комбината --
узурпировалъ всe хозяйственныя и административныя функцiи правительства.
Этому правительству осталось только "представительство", побeгушки по
приказамъ изъ Медгоры, да роль декорацiи нацiональной автономiи Карелiи.
Въ iюнe мeсяцe 1934 года "лагерное населенiе" ББК исчислялось въ
286.000 человeкъ, хотя лагерь находился уже въ состоянiи нeкотораго упадка
-- работы по сооруженiю Бeломорско-Балтiйскаго канала были уже закончены, и
огромное число заключенныхъ -- я не знаю точно, какое именно -- было
отправлено на БАМ (Байкало-Амурская магистраль). Въ началe марта того же
года мнe пришлось работать въ плановомъ отдeлe Свирьскаго лагеря -- это
одинъ изъ сравнительно мелкихъ лагерей; въ немъ было 78000 "населенiя".
Нeкоторое время я работалъ и въ учетно-распредeлительной части (УРЧ)
ББК и въ этой работe сталкивался со всякаго рода перебросками изъ лагеря въ
лагерь. Это дало мнe возможность съ очень грубой приблизительностью
опредeлить число заключенныхъ всeхъ лагерей СССР. Я при этомъ подсчетe
исходилъ, съ одной стороны -- изъ точно мнe извeстныхъ цифръ "лагернаго
населенiя" Свирьлага и ББК, а съ другой -- изъ, такъ сказать,
"относительныхъ величинъ" остальныхъ болeе или менeе извeстныхъ мнe лагерей.
Некоторые изъ нихъ -- больше ББК (БАМ, Сиблагъ, Дмитлагъ); большинство --
меньше. Есть совсeмъ ужъ неопредeленное количество мелкихъ и мельчайшихъ
лагерей -- въ отдeльныхъ совхозахъ, даже въ городахъ. Такъ, напримeръ, въ
Москвe и Петербургe стройки домовъ ГПУ и стадiоновъ "Динамо" производились
силами мeстныхъ лагерниковъ. Есть десятка два лагерей средней величины --
такъ, между ББК и Свирьлагомъ... Я не думаю, чтобы общее число всeхъ
заключенныхъ въ этихъ лагеряхъ было меньше пяти миллiоновъ человeкъ.
Вeроятно, -- нeсколько больше. Но, конечно, ни о какой точности подсчета не
можетъ быть и рeчи. Больше того, я знаю системы низового подсчета въ самомъ
лагерe и поэтому сильно сомнeваюсь, чтобы само {7} ГПУ знало о числe
лагерниковъ съ точностью хотя бы до сотенъ тысячъ.
Здeсь идетъ рeчь о лагерникахъ въ строгомъ смыслe этого слова. Помимо
нихъ, существуютъ всякiе другiе -- болeе или менeе заключенные слои
населенiя. Такъ, напримeръ, въ ББК въ перiодъ моего пребыванiя тамъ
находилось 28.000 семействъ такъ называемыхъ "спецпереселенцевъ" -- это
крестьяне Воронежской губернiи, высланные въ Карелiю цeлыми селами на
поселенiе и подъ надзоръ ББК. Они находились въ гораздо худшемъ положенiи,
чeмъ лагерники, ибо они были съ семьями, и пайка имъ не давали. Далeе
слeдуетъ категорiя административно ссыльныхъ, высылаемыхъ въ индивидуальномъ
порядкe: это варiантъ довоенной ссылки, только безъ всякаго обезпеченiя со
стороны государства -- живи, чeмъ хочешь. Дальше -- "вольно-ссыльные"
крестьяне, высылаемые обычно цeлыми селами на всякаго рода "неудобоусвояемыя
земли", но не находящiяся подъ непосредственнымъ вeдeнiемъ ГПУ.
О количествe всeхъ этихъ категорiй, не говоря уже о количествe
заключенныхъ въ тюрьмахъ, я не имeю никакого, даже и приблизительнаго,
представленiя. Надо имeть въ виду, что всe эти заключенные и полузаключенные
люди -- все это цвeтъ нацiи, въ особенности, крестьяне. Думаю, что не меньше
одной десятой части взрослаго мужского населенiя страны находится или въ
лагеряхъ, или гдe-то около нихъ...
Это, конечно, не европейскiе масштабы... Системы совeтскихъ ссылокъ
какъ-то напоминаютъ новгородскiй "выводъ" при Грозномъ, а еще больше --
ассирiйскiе методы и масштабы.
"Ассирiйцы, -- пишетъ Каутскiй,1 -- додумались до системы, которая
обeщала ихъ завоеванiямъ большую прочность: тамъ, гдe они наталкивались на
упорное сопротивленiе или повторныя возстанiя, они парализовали силы
побeжденнаго народа такимъ путемъ, что отнимали у него голову, т.е. отнимали
у него господствующiе классы... самые знатные, образованные и боеспособные
элементы... и отсылали ихъ въ отдаленную мeстность, гдe они, оторванные отъ
своей подпочвы, были совершенно безсильны. Оставшiеся на родинe крестьяне и
мелкiе ремесленники представляли плохо связанную массу, неспособную оказать
какое-нибудь сопротивленiе завоевателямъ"...
1 К. Каутскiй. Античный мiръ, христiанство и iудейство. Стр. 205. Изд.
1909 г.
Совeтская власть повсюду "наталкивалась на упорное сопротивленiе и
повторныя возстанiя" и имeетъ всe основанiя опасаться, въ случаe внeшнихъ
осложненiй, такого подъема "сопротивленiя и возстанiй", какого еще не видала
даже и многострадальная русская земля. Отсюда -- и ассирiйскiе методы, и
ассирiйскiе масштабы. Все болeе или менeе хозяйственно устойчивое, способное
мало-мальски самостоятельно мыслить и дeйствовать, -- короче, все то, что
оказываетъ хоть малeйшее сопротивленiе всеобщему нивеллированiю, --
подвергается "выводу", искорененiю, изгнанiю. {8}
ПЕРСПЕКТИВЫ
Какъ видите -- эти цифры очень далеки и отъ "мирной эволюцiи", и отъ
"ликвидацiи террора"... Боюсь, что во всякаго рода эволюцiонныхъ теорiяхъ
русская эмиграцiя слишкомъ увлеклась тенденцiей "видeть чаемое какъ бы
сущимъ". Въ Россiи объ этихъ теорiяхъ не слышно абсолютно ничего, и для насъ
-- всeхъ троихъ -- эти теорiи эмиграцiи явились полнeйшей неожиданностью:
какъ снeгъ на голову... Конечно, нынeшнiй маневръ власти -- "защита родины"
-- обсуждается и въ Россiи, но за всю мою весьма многостороннюю совeтскую
практику я не слыхалъ ни одного случая, чтобы этотъ маневръ обсуждался, такъ
сказать, всерьезъ -- какъ его обсуждаютъ здeсь, заграницей...
При НЭП'e власть использовала инстинктъ собственности и, использовавъ,
послала въ Соловки и на разстрeлъ десятки и сотни тысячъ своихъ временныхъ
нэповскихъ "помощниковъ". Первая пятилeтка использовала инстинктъ
строительства и привела страну къ голоду, еще небывалому даже въ исторiи
соцiалистическаго рая. Сейчасъ власть пытается использовать нацiональный
инстинктъ для того, чтобы въ моментъ военныхъ испытанiй обезпечить, по
крайней мeрe, свой тылъ... Исторiя всякихъ помощниковъ, попутчиковъ,
смeновeховцевъ и прочихъ -- использованныхъ до послeдняго волоса и потомъ
выкинутыхъ на разстрeлъ -- могла бы заполнить цeлые томы. Въ эмиграцiи и
заграницей объ этой исторiи позволительно время отъ времени забывать: не
эмиграцiя и не заграница платила своими шкурами за тенденцiю "видeть чаемое
какъ бы сущимъ". Профессору Устрялову, сильно промахнувшемуся на своихъ
НЭП'овскихъ пророчествахъ, рeшительно ничего не стоитъ въ тиши харбинскаго
кабинета смeнить свои вeхи еще одинъ разъ (или далеко не одинъ разъ!) и
состряпать новое пророчество. Въ Россiи люди, ошибавшiеся въ своей оцeнкe и
повeрившiе власти, платили за свои ошибки жизнью. И поэтому человeкъ,
который въ Россiи сталъ бы всерьезъ говорить объ эволюцiи власти, былъ бы
просто поднять на смeхъ.
Но какъ бы ни оцeнивать шансы "мирной эволюцiи", мирнаго врастанiя
соцiализма въ кулака (можно утверждать, что издали -- виднeе), одинъ фактъ
остается для меня абсолютно внe всякаго сомнeнiя. Объ этомъ мелькомъ
говорилъ краскомъ Тренинъ въ "Послeднихъ Новостяхъ": страна ждетъ войны для
возстанiя. Ни о какой защитe "соцiалистическаго отечества" со стороны
народныхъ массъ -- не можетъ быть и рeчи. Наоборотъ: съ кeмъ бы ни велась
война и какими бы послeдствiями ни грозилъ военный разгромъ -- всe штыки и
всe вилы, которые только могутъ быть воткнуты въ спину красной армiи, будутъ
воткнуты обязательно. Каждый мужикъ знаетъ это точно такъ же, какъ это
знаетъ и каждый коммунистъ!.. Каждый мужикъ знаетъ, что при первыхъ же
выстрeлахъ войны онъ въ первую голову будетъ рeзать своего ближайшаго
предсeдателя сельсовeта, предсeдателя колхоза и т.п., и эти послeднiе
совершенно ясно знаютъ, что въ первые же дни войны они будутъ зарeзаны, какъ
бараны...
Я не могу сказать, чтобы вопросы отношенiя массъ къ религiи, {9}
монархiи, республикe и пр. были для меня совершенно ясны... Но вопросъ объ
отношенiи къ войнe выпираетъ съ такой очевидностью, что тутъ не можетъ быть
никакихъ ошибокъ... Я не считаю это особенно розовой перспективой, но
особенно розовыхъ перспективъ вообще не видать... Достаточно хорошо зная
русскую дeйствительность, я довольно ясно представляю себe, что будетъ
дeлаться въ Россiи на второй день послe объявленiя войны: военный коммунизмъ
покажется дeтскимъ спектаклемъ... Нeкоторыя репетицiи вотъ такого спектакля
я видалъ уже въ Киргизiи, на Сeверномъ Кавказe и въ Чечнe... Коммунизмъ это
знаетъ совершенно точно -- и вотъ почему онъ пытается ухватиться за ту
соломинку довeрiя, которая, какъ ему кажется, въ массахъ еще осталась...
Конечно, оселъ съ охапкой сeна передъ носомъ принадлежитъ къ числу
генiальнeйшихъ изобрeтенiй мiровой исторiи -- такъ по крайней мeрe
утверждаетъ Вудвортъ, -- но даже и это изобрeтенiе изнашивается. Можно еще
одинъ -- совсeмъ лишнiй -- разъ обмануть людей, сидящихъ въ Парижe или въ
Харбинe, но нельзя еще одинъ разъ (который, о Господи!) обмануть людей,
сидящихъ въ концлагерe или въ колхозe... Для нихъ сейчасъ ubi bene -- ibi
patria, а хуже, чeмъ на совeтской родинe, имъ все равно не будетъ нигдe...
Это, какъ видите, очень прозаично, не очень весело, но это все-таки --
фактъ...
Учитывая этотъ фактъ, большевизмъ строитъ свои военные планы съ
большимъ расчетомъ на возстанiя -- и у себя, и у противника. Или, какъ
говорилъ мнe одинъ изъ военныхъ главковъ, вопросъ стоитъ такъ: "гдe раньше
вспыхнутъ массовыя возстанiя -- у насъ или у противника. Они раньше всего
вспыхнутъ въ тылу отступающей стороны. Поэтому мы должны наступать и поэтому
мы будемъ наступать".
Къ чему можетъ привести это наступленiе -- я не знаю. Но возможно, что
въ результатe его мiровая революцiя можетъ стать, такъ сказать, актуальнымъ
вопросомъ... И тогда г. г. Устрялову, Блюму, Бернарду Шоу и многимъ другимъ
-- покровительственно поглаживающимъ большевицкаго пса или пытающимся въ
порядкe торговыхъ договоровъ урвать изъ его шерсти клочокъ долларовъ --
придется пересматривать свои вeхи уже не въ кабинетахъ, а въ Соловкахъ и
ББК'ахъ, -- какъ ихъ пересматриваютъ много, очень много, людей, увeровавшихъ
въ эволюцiю, сидя не въ Харбинe, а въ Россiи...
Въ этомъ -- все же не вполнe исключенномъ случаe -- неудобоусвояемые
просторы россiйскихъ отдаленныхъ мeстъ будутъ несомненно любезно
предоставлены въ распоряженiе соотвeтствующихъ братскихъ ревкомовъ для
поселенiя тамъ многихъ, нынe благополучно вeрующихъ, людей -- откуда же
взять этихъ просторовъ, какъ не на россiйскомъ сeверe?
И для этого случая мои очерки могутъ сослужить службу путеводителя и
самоучителя. {10}
--------
БEЛОМОРСКО-БАЛТIЙСКIЙ КОМБИНАТЪ (ББК)
ОДИНОЧНЫЯ РАЗМЫШЛЕНIЯ
Въ камерe мокро и темно. Каждое утро я тряпкой стираю струйки воды со
стeнъ и лужицы -- съ полу. Къ полудню -- полъ снова въ лужахъ...
Около семи утра мнe въ окошечко двери просовываютъ фунтъ чернаго
малосъeдобнаго хлeба -- это мой дневной паекъ -- и кружку кипятку. Въ
полдень -- блюдечко ячкаши, вечеромъ -- тарелку жидкости, долженствующей
изображать щи, и то же блюдечко ячкаши.
По камерe можно гулять изъ угла въ уголъ -- выходитъ четыре шага туда и
четыре обратно. На прогулку меня не выпускаютъ, книгъ и газетъ не даютъ,
всякое сообщенiе съ внeшнимъ мiромъ отрeзано. Насъ арестовали весьма
конспиративно -- и никто не знаетъ и не можетъ знать, гдe мы, собственно,
находимся. Мы -- т.е. я, мой братъ Борисъ и сынъ Юра. Но они -- гдe-то по
другимъ одиночкамъ.
Я по недeлямъ не вижу даже тюремнаго надзирателя. Только чья-то рука
просовывается съ eдой и чей-то глазъ каждыя 10-15 минутъ заглядываетъ въ
волчекъ. Обладатель глаза ходитъ неслышно, какъ привидeнiе, и мертвая тишина
покрытыхъ войлокомъ тюремныхъ корридоровъ нарушается только рeдкимъ лязгомъ
дверей, звономъ ключей и изрeдка какимъ-нибудь дикимъ и скоро заглушаемымъ
крикомъ. Только одинъ разъ я явственно разобралъ содержанiе этого крика:
-- Товарищи, братишки, на убой ведутъ...
Ну, что же... Въ какую-то не очень прекрасную ночь вотъ точно такъ же
поведутъ и меня. Всe объективныя основанiя для этого "убоя" есть. Мой
расчетъ заключается, въ частности, въ томъ, чтобы не дать довести себя до
этого "убоя". Когда-то, еще до голодовокъ соцiалистическаго рая, у меня была
огромная физическая сила. Кое-что осталось и теперь. Каждый день, несмотря
на голодовку, я все-таки занимаюсь гимнастикой, неизмeнно вспоминая при
этомъ андреевскаго студента изъ "Разсказа о семи повeшенныхъ". Я надeюсь,
что у меня еще хватитъ силы, чтобы кое-кому изъ людей, которые вотъ такъ,
ночью, войдутъ ко мнe съ револьверами въ рукахъ, переломать кости и быть
пристрeленнымъ безъ обычныхъ убойныхъ обрядностей... Все-таки -- это
проще...
Но, можетъ, захватятъ соннаго и врасплохъ -- какъ захватили насъ въ
вагонe? И тогда придется пройти весь этотъ скорбный {11} путь, исхоженный
уже столькими тысячами ногъ, со скрученными на спинe руками, все ниже и
ниже, въ таинственный подвалъ ГПУ... И съ падающимъ сердцемъ ждать
послeдняго -- уже неслышнаго -- толчка въ затылокъ.
Ну, что-жъ... Неуютно -- но я не первый и не послeднiй. Еще неуютнeе
мысль, что по этому пути придется пройти и Борису. Въ его бiографiи --
Соловки, и у него совсeмъ ужъ мало шансовъ на жизнь. Но онъ чудовищно силенъ
физически и едва-ли дастъ довести себя до убоя...
А какъ съ Юрой? Ему еще нeтъ 18-ти лeтъ. Можетъ быть, пощадятъ, а
можетъ быть, и нeтъ. И когда въ воображенiи всплываетъ его высокая и
стройная юношеская фигура, его кудрявая голова... Въ Кiевe, на Садовой 5,
послe ухода большевиковъ я видeлъ человeческiя головы, прострeленныя изъ
нагана на близкомъ разстоянiи:
"...Пуля имeла модный чеканъ,
И мозгъ не вытекъ, а выперъ комомъ..."
Когда я представляю себe Юру, плетущагося по этому скорбному пути, и
его голову... Нeтъ, объ этомъ нельзя думать. Отъ этого становится тeсно и
холодно въ груди и мутится въ головe. Тогда хочется сдeлать что-нибудь
рeшительно ни съ чeмъ несообразное.
Но не думать -- тоже нельзя. Безконечно тянутся безсонныя тюремныя
ночи, неслышно заглядываетъ въ волчекъ чей-то почти невидимый глазъ. Тускло
свeтитъ съ середины потолка электрическая лампочка. Со стeнъ несетъ
сыростью. О чемъ думать въ такiя ночи?
О будущемъ думать нечего. Гдe-то тамъ, въ таинственныхъ глубинахъ
Шпалерки, уже, можетъ быть, лежитъ клочекъ бумажки, на которомъ чернымъ по
бeлому написана моя судьба, судьба брата и сына, и объ этой судьбe думать
нечего, потому что она -- неизвeстна, потому что въ ней измeнить я уже
ничего не могу.
Говорятъ, что въ памяти умирающаго проходитъ вся его жизнь. Такъ и у
меня -- мысль все настойчивeе возвращается къ прошлому, къ тому, что за всe
эти революцiонные годы было перечувствовано, передумано, сдeлано, -- точно
на какой-то суровой, аскетической исповeди передъ самимъ собой. Исповeди
тeмъ болeе суровой, что именно я, какъ "старшiй въ родe", какъ организаторъ,
а въ нeкоторой степени и иницiаторъ побeга, былъ отвeтственъ не только за
свою собственную жизнь. И вотъ -- я допустилъ техническую ошибку.
БЫЛО-ЛИ ЭТО ОШИБКОЙ?
Да, техническая ошибка, конечно, была -- именно въ результатe ея мы
очутились здeсь. Но не было ли чего-то болeе глубокаго -- не было ли
принципiальной ошибки въ нашемъ рeшенiи бeжать изъ Россiи. Неужели же нельзя
было остаться, жить такъ, какъ живутъ миллiоны, пройти вмeстe со своей
страной {12} весь ея трагическiй путь въ неизвeстность? Дeйствительно ли не
было никакого житья? Никакого просвeта?
Внeшняго толчка въ сущности не было вовсе. Внeшне наша семья жила въ
послeднiе годы спокойной и обезпеченной жизнью, болeе спокойной и болeе
обезпеченной, чeмъ жизнь подавляющаго большинства квалифицированной
интеллигенцiи. Правда, Борисъ прошелъ многое, въ томъ числe и Соловки, но и
онъ, даже будучи ссыльнымъ, устраивался какъ-то лучше, чeмъ устраивались
другiе...
Я вспоминаю страшныя московскiя зимы 1928 -- 1930 г. г., когда Москва
-- конечно, рядовая, неоффицiальная Москва -- вымерзала отъ холода и
вымирала отъ голода. Я жилъ подъ Москвой, въ 20 верстахъ, въ Салтыковкe, гдe
живутъ многострадальные "зимогоры", для которыхъ въ Москвe не нашлось
жилплощади. Мнe не нужно было eздить въ Москву на службу, ибо моей
профессiей была литературная работа въ области спорта и туризма. Москва
внушала мнe острое отвращенiе своей переполненностью, сутолокой, клопами,
грязью. А въ Салтыковкe у меня была своя робинзоновская мансарда, достаточно
просторная и почти полностью изолированная отъ жилищныхъ дрязгъ,
подслушиванiя, грудныхъ ребятъ за стeной и вeчныхъ примусовъ въ корридорe,
безъ вeчной борьбы за ухваченный кусочекъ жилплощади, безъ управдомовской
слeжки и безъ прочихъ московскихъ ароматовъ. Въ Салтыковкe, кромe того,
можно было, хотя бы частично, отгораживаться отъ холода и голода.
Лeтомъ мы собирали грибы и ловили рыбу. Осенью и зимой корчевали пни
(хворостъ былъ давно подобранъ подъ метелку). Конечно, всего этого было
мало, тeмъ болeе, что время отъ времени въ Москвe наступали моменты, когда
ничего мало-мальски съeдобнаго, иначе какъ по карточкамъ, нельзя было
достать ни за какiя деньги. По крайней мeрe -- легальнымъ путемъ.
Поэтому приходилось прибeгать иногда къ весьма сложнымъ и почти всегда
не весьма легальнымъ комбинацiямъ. Такъ, одну изъ самыхъ голодныхъ зимъ мы
пропитались картошкой и икрой. Не какой-нибудь грибной икрой, которая по
цeнe около трешки за кило предлагается "кооперированнымъ трудящимся" и
которой даже эти трудящiеся eсть не могутъ, а настоящей, живительной черной
икрой, зернистой и паюсной. Хлeба, впрочемъ, не было...
Фактъ пропитанiя икрой въ теченiе цeлой зимы цeлаго совeтскаго
семейства могъ бы, конечно, служить иллюстрацiей "безпримeрнаго въ исторiи
подъема благосостоянiя массъ", но по существу дeло обстояло прозаичнeе.
Въ старомъ елисeевскомъ магазинe на Тверской обосновался "Инснабъ", изъ
котораго безхлeбное совeтское правительство снабжало своихъ иностранцевъ --
приглашенныхъ по договорамъ иностранныхъ спецiалистовъ и разную
коминтерновскую и профинтерновскую шпану помельче. Шпана покрупнeе --
снабжалась изъ кремлевскаго распредeлителя.
Впрочемъ, это былъ перiодъ, когда и для иностранцевъ уже немного
оставалось. Каждый изъ нихъ получалъ персональную заборную книжку, въ
которой было проставлено, сколько продуктовъ онъ можетъ получить въ мeсяцъ.
Количество это колебалось {13} въ зависимости отъ производственной и
политической цeнности даннаго иностранца, но въ среднемъ было очень
невелико. Особенно ограничена была выдача продуктовъ первой необходимости --
картофеля, хлeба, сахару и пр. И наоборотъ -- икра, семга, балыки, вина и
пр. -- отпускались безъ ограниченiй. Цeны же на всe эти продукты первой и не
первой необходимости были разъ въ 10-20 ниже рыночныхъ.
Русскихъ въ магазинъ не пускали вовсе. У меня же было сногсшибательное
англiйское пальто и "неопалимая" сигара, спецiально для особыхъ случаевъ
сохранявшаяся.
И вотъ, я въ этомъ густо иностранномъ пальто и съ сигарой въ зубахъ
важно шествую мимо чекиста изъ паршивенькихъ, охраняющаго этотъ съeстной рай
отъ голодныхъ совeтскихъ глазъ. Въ первые визиты чекистъ еще пытался
спросить у меня пропускъ, я величественно запускалъ руку въ карманъ и,
ничего оттуда видимого не вынимая, проплывалъ мимо. Въ магазинe все уже было
просто. Конечно, хорошо бы купить и просто хлeба; картошка, даже и при икрe,
все же надоeдаетъ, но хлeбъ строго нормированъ и безъ книжки нельзя купить
ни фунта. Ну, что-жъ. Если нeтъ хлeба, будемъ жрать честную пролетарскую
икру.
Икра здeсь стоила 22 рубля кило. Я не думаю, чтобы Рокфеллеръ поглощалъ
ее въ такихъ количествахъ... въ какихъ ее поглощала совeтская Салтыковка. Но
къ икрe нуженъ былъ еще и картофель.
Съ картофелемъ дeлалось такъ. Мое образцово-показательное пальто
оставлялось дома, я надeвалъ свою видавшую самые живописные виды совeтскую
хламиду и устремлялся въ подворотни гдe-нибудь у Земляного Вала. Тамъ мирно
и съ подозрительно честнымъ взглядомъ прохаживались подмосковныя крестьянки.
Я посмотрю на нее, она посмотритъ на меня. Потомъ я пройдусь еще разъ и
спрошу ее таинственнымъ шепоткомъ:
-- Картошка есть?
-- Какая тутъ картошка... -- но глаза "спекулянтки" уже ощупываютъ
меня. Ощупавъ меня взглядомъ и убeдившись въ моей добропорядочности,
"спекулянтка" задаетъ какой-нибудь довольно безсмысленный вопросъ:
-- А вамъ картошки надо?..
Потомъ мы идемъ куда-нибудь въ подворотню, на задворки, гдe на
какой-нибудь кучкe тряпья сидитъ мальчуганъ или дeвченка, а подъ тряпьемъ --
завeтный, со столькими трудностями и рискомъ провезенный въ Москву мeшочекъ
съ картошкой. За картошку я плачу по 5-6 рублей кило...
Хлeба же не было потому, что мои неоднократныя попытки использовать всe
блага пресловутой карточной системы кончались позорнымъ проваломъ: я бeгалъ,
хлопоталъ, доставалъ изъ разныхъ мeстъ разныя удостовeренiя, торчалъ въ
потной и вшивой очереди и карточномъ бюро, получалъ карточки и потомъ
ругался съ женой, по экономически-хозяйственной иницiативe которой
затeвалась вся эта волынка.
Я вспоминаю газетныя замeтки о томъ, съ какимъ "энтузiазмомъ"
привeтствовалъ пролетарiатъ эту самую карточную систему {14} въ Россiи;
"энтузiазмъ" извлекается изъ самыхъ, казалось бы, безнадежныхъ
источниковъ... Но карточная система сорганизована была дeйствительно
остроумно.
Мы всe трое -- на совeтской работe и всe трое имeемъ карточки. Но моя
карточка прикрeплена къ распредeлителю у Земляного Вала, карточка жены -- къ
распредeлителю на Тверской и карточка сына -- гдe-то у Разгуляя. Это --
разъ. Второе: по карточкe, кромe хлeба, получаю еще и сахаръ по 800 гр. въ
мeсяцъ. Талоны на остальные продукты имeютъ чисто отвлеченное значенiе и
никого ни къ чему не обязываютъ.
Такъ вотъ, попробуйте на московскихъ трамваяхъ объeхать всe эти три
кооператива, постоять въ очереди у каждаго изъ нихъ и по меньшей мeрe въ
одномъ изъ трехъ получить отвeтъ, что хлeбъ уже весь вышелъ, будетъ къ
вечеру или завтра. Говорятъ, что сахару нeтъ. На дняхъ будетъ. Эта операцiя
повторяется раза три-четыре, пока въ одинъ прекрасный день вамъ говорятъ:
-- Ну, что-жъ вы вчера не брали? Вчера сахаръ у насъ былъ.
-- А когда будетъ въ слeдующiй разъ?
-- Да, все равно, эти карточки уже аннулированы. Надо было вчера брать.
И все -- въ порядкe. Карточки у васъ есть? -- Есть.
Право на два фунта сахару вы имeете? -- Имeете.
А что вы этого сахару не получили -- ваше дeло. Не надо было зeвать...
Я не помню случая, чтобы моихъ нервовъ и моего характера хватало
больше, чeмъ на недeлю такой волокиты. Я доказывалъ, что за время,
ухлопанное на всю эту идiотскую возню, можно заработать въ два раза больше
денегъ, чeмъ всe эти паршивые нищiе, совeтскiе объeдки стоятъ на вольномъ
рынкe. Что для человeка вообще и для мужчины, въ частности, ей Богу, менeе
позорно схватить кого-нибудь за горло, чeмъ три часа стоять бараномъ въ
очереди и подъ конецъ получить издeвательскiй шишъ.
Послe вотъ этакихъ поeздокъ прieзжаешь домой въ состоянiи ярости и
бeшенства. Хочется по дорогe набить морду какому-нибудь милицiонеру, который
приблизительно въ такой же степени, какъ и я, виноватъ въ этомъ раздувшемся
на одну шестую часть земного шара кабакe, или устроить вооруженное
возстанiе. Но такъ какъ бить морду милицiонеру -- явная безсмыслица, а для
вооруженнаго возстанiя нужно имeть, по меньшей мeрe, оружiе, то оставалось
прибeгать къ излюбленному оружiю рабовъ -- къ жульничеству.
Я съ трескомъ рвалъ карточки и шелъ въ какой-нибудь "Инснабъ".
О МОРАЛИ
Я не питаю никакихъ иллюзiй насчетъ того, что комбинацiя съ "Инснабомъ"
и другiя въ этомъ же родe -- имя имъ -- легiонъ -- не были жульничествомъ.
Не хочу вскармливать на этихъ иллюзiяхъ и читателя.
Нeкоторымъ оправданiемъ для меня можетъ служить то {15} обстоятельство,
что въ Совeтской Россiи такъ дeлали и дeлаютъ всe -- начиная съ государства.
Государство за мою болeе или менeе полноцeнную работу даетъ мнe бумажку, на
которой написано, что цeна ей -- рубль, и даже что этотъ рубль обмeнивается
на золото. Реальная же цeна этой бумажки -- немногимъ больше копeйки,
несмотря на ежедневный курсовой отчетъ "Извeстiй", въ которомъ эта бумажка
упорно фигурируетъ въ качествe самаго всамдeлишняго полноцeннаго рубля. Въ
теченiе 17-ти лeтъ государство, если и не всегда грабитъ меня, то ужъ
обжуливаетъ систематически, изо дня въ день. Рабочаго оно обжуливаетъ
больше, чeмъ меня, а мужика -- больше, чeмъ рабочаго. Я пропитываюсь
"Инснабомъ" и не голодаю, рабочiй воруетъ на заводe и -- все же голодаетъ,
мужикъ таскается по ночамъ по своему собственному полю съ ножикомъ или
ножницами въ рукахъ, стрижетъ колосья -- и совсeмъ уже мретъ съ голоду.
Мужикъ, ежели онъ попадется, рискуетъ или разстрeломъ, или минимумъ, "при
смягчающихъ вину обстоятельствахъ", десятью годами концлагеря (законъ отъ 7
августа 32 г.). Рабочiй рискуетъ тремя-пятью годами концлагеря или минимумъ
-- исключенiемъ изъ профсоюза. Я рискую минимумъ -- однимъ непрiятнымъ
разговоромъ и максимумъ -- нeсколькими непрiятными разговорами. Ибо никакой
"широкой общественно-политической кампанiей" мои хожденiя въ "Инснабъ"
непредусмотрeны.
Легкомысленный иностранецъ можетъ упрекнуть и меня, и рабочаго, и
мужика въ томъ, что, "обжуливая государство", мы сами создаемъ свой
собственный голодъ. Но и я, и рабочiй, и мужикъ отдаемъ себe совершенно
ясный отчетъ въ томъ, что государство -- это отнюдь не мы, а государство --
это мiровая революцiя. И что каждый украденный у насъ рубль, день работы,
снопъ хлeба пойдутъ въ эту самую бездонную прорву мiровой революцiи: на
китайскую красную армiю, на англiйскую забастовку, на германскихъ
коммунистовъ, на откормъ коминтерновской шпаны. Пойдутъ на военные заводы
пятилeтки, которая строится все же въ расчетe на войну за мiровую революцiю.
Пойдутъ на укрeпленiе того же дикаго партiйно-бюрократическаго кабака, отъ
котораго стономъ стонемъ всe мы.
Нeтъ, государство -- это не я. И не мужикъ, и не рабочiй. Государство
для насъ -- это совершенно внeшняя сила, насильственно поставившая насъ на
службу совершенно чуждымъ намъ цeлямъ. И мы отъ этой службы изворачиваемся,
какъ можемъ.
ТЕОРIЯ ВСЕОБЩАГО НАДУВАТЕЛЬСТВА
Служба же эта заключается въ томъ, чтобы мы возможно меньше eли и
возможно больше работали во имя тeхъ же бездонныхъ универсально
революцiонныхъ аппетитовъ. Во-первыхъ, не eвши, мы вообще толкомъ работать
не можемъ: одни -- потому, что нeтъ силъ, другiе -- потому, что голова
занята поисками пропитанiя. Во вторыхъ, партiйно-бюрократическiй кабакъ,
нацeленный на мiровую революцiю, создаетъ условiя, при которыхъ толкомъ
работать совсeмъ ужъ нельзя. Рабочiй выпускаетъ бракъ, ибо вся {16} система
построена такъ, что бракъ является его почти единственнымъ продуктомъ; о
томъ, какъ работаетъ мужикъ -- видно по неизбывному совeтскому голоду. Но
тема о совeтскихъ заводахъ и совeтскихъ поляхъ далеко выходитъ за рамки
этихъ очерковъ. Что же касается лично меня, то и я поставленъ въ такiя
условiя, что не жульничать я никакъ не могу.
Я работаю въ области спорта -- и меня заставляютъ разрабатывать и
восхвалять проектъ гигантскаго стадiона въ Москвe. Я знаю, что для рабочей и
прочей молодежи нeтъ элементарнeйшихъ спортивныхъ площадокъ, что люди у
лыжныхъ станцiй стоятъ въ очереди часами, что стадiонъ этотъ имeетъ
единственное назначенiе -- пустить пыль въ глаза иностранцевъ, обжулить
иностранную публику размахомъ совeтской физической культуры. Это дeлается
для мiровой революцiи. Я -- противъ стадiона, но я не могу ни протестовать,
ни уклониться отъ него.
Я пишу очерки о Дагестанe -- изъ этихъ очерковъ цензура выбрасываетъ
самые отдаленные намеки на тотъ весьма существенный фактъ, что весь
плоскостной Дагестанъ вымираетъ отъ малярiи, что вербовочныя организацiи
вербуютъ туда людей (кубанцевъ и украинцевъ) приблизительно на вeрную
смерть... Конечно, я не пишу о томъ, что золота, которое тоннами идетъ на
революцiю во всемъ мiрe и на соцiалистическiй кабакъ въ одной странe, не
хватило на покупку нeсколькихъ килограммовъ хинина для Дагестана... И по
моимъ очеркамъ выходитъ, что на Шипкe все замeчательно спокойно и живописно.
Люди eдутъ, прieзжаютъ съ малярiей и говорятъ мнe вещи, отъ которыхъ надо бы
краснeть...
Я eду въ Киргизiю и вижу тамъ неслыханное разоренiе киргизскаго
скотоводства, неописуемый даже для совeтской Россiи, кабакъ
животноводческихъ совхозовъ, концентрацiонные лагери на рeкe Чу, цыганскiе
таборы оборванныхъ и голодныхъ кулацкихъ семействъ, выселенныхъ сюда изъ
Украины. Я чудомъ уношу свои ноги отъ киргизскаго возстанiя, а киргизы
зарeзали бы меня, какъ барана, и имeли бы весьма вeскiя основанiя для этой
операцiи -- я русскiй и изъ Москвы. Для меня это было бы очень невеселое
похмeлье на совсeмъ ужъ чужомъ пиру, но какое дeло киргизамъ до моихъ
политическихъ взглядовъ?
И обо всемъ этомъ я не могу написать ни слова. А не писать -- тоже
нельзя. Это значитъ -- поставить крестъ надъ всякими попытками литературной
работы и, слeдовательно, -- надо всякими возможностями заглянуть вглубь
страны и собственными глазами увидeть, что тамъ дeлается. И я вру.
Я вру, когда работаю переводчикомъ съ иностранцами. Я вру, когда
выступаю съ докладами о пользe физической культуры, ибо въ мои тезисы
обязательно вставляются разговоры о томъ, какъ буржуазiя запрещаетъ рабочимъ
заниматься спортомъ и т.п. Я вру, когда составляю статистику совeтскихъ
физкультурниковъ -- цeликомъ и полностью высосанную мною и моими
сотоварищами по работe изъ всeхъ нашихъ пальцевъ, -- ибо {17} "верхи"
требуютъ крупныхъ цифръ, такъ сказать, для экспорта заграницу...
Это все вещи похуже пяти килограммъ икры изъ иностраннаго
распредeлителя. Были вещи и еще похуже... Когда сынъ болeлъ тифомъ и мнe
нуженъ былъ керосинъ, а керосина въ городe не было, -- я воровалъ этотъ
керосинъ въ военномъ кооперативe, въ которомъ служилъ въ качествe
инструктора. Изъ за двухъ литровъ керосина, спрятанныхъ подъ пальто, я
рисковалъ разстрeломъ (военный кооперативъ). Я рисковалъ своей головой, но
въ такой же степени я готовъ былъ свернуть каждую голову, ставшую на дорогe
къ этому керосину. И вотъ, крадучись съ этими двумя литрами, торчавшими у
меня изъ подъ пальто, я наталкиваюсь носъ къ носу съ часовымъ. Онъ понялъ,
что у меня керосинъ и что этого керосина трогать не слeдуетъ. А что было бы,
если бы онъ этого не понялъ?..
У меня передъ революцiей не было ни фабрикъ, ни заводовъ, ни имeнiй, ни
капиталовъ. Я не потерялъ ничего такого, что можно было бы вернуть, какъ,
допустимъ, въ случаe переворота, можно было бы вернуть домъ. Но я потерялъ
17 лeтъ жизни, которые безвозвратно и безсмысленно были ухлопаны въ этотъ
сумасшедшiй домъ совeтскихъ принудительныхъ работъ во имя мiровой революцiи,
въ жульничество, которое диктовалось то голодомъ, то чрезвычайкой, то
профсоюзомъ -- а профсоюзъ иногда не многимъ лучше чрезвычайки. И, конечно,
даже этими семнадцатью годами я еще дешево отдeлался. Десятки миллiоновъ
заплатили всeми годами своей жизни, всей своей жизнью...
Временами появлялась надежда на то, что на россiйскихъ просторахъ,
удобренныхъ миллiонами труповъ, обогащенныхъ годами нечеловeческаго труда и
нечеловeческой плюшкинской экономiи, взойдутъ, наконецъ, ростки какой-то
человeческой жизни. Эти надежды появлялись до тeхъ поръ, пока я не понялъ съ
предeльной ясностью -- все это для мiровой революцiи, но не для страны.
Семнадцать лeтъ накапливалось великое отвращенье. И оно росло по мeрe
того, какъ росъ и совершенствовался аппаратъ давленiя. Онъ уже не работалъ,
какъ паровой молотъ, дробящими и слышными на весь мiръ ударами. Онъ
работалъ, какъ гидравлическiй прессъ, сжимая неслышно и сжимая на каждомъ
шагу, постепенно охватывая этимъ давленiемъ абсолютно всe стороны жизни...
Когда у васъ подъ угрозой револьвера требуютъ штаны -- это еще терпимо.
Но когда отъ васъ подъ угрозой того же револьвера требуютъ, кромe штановъ,
еще и энтузiазма, -- жить становится вовсе невмоготу, захлестываетъ
отвращенiе.
Вотъ это отвращенiе толкнуло насъ къ финской границe.
ТЕХНИЧЕСКАЯ ОШИБКА
Долгое время надъ нашими попытками побeга висeло нeчто вродe фатума,
рока, невезенья -- называйте, какъ хотите. Первая {18} попытка была сдeлана
осенью 1932 года. Все было подготовлено очень неплохо, включая и развeдку
мeстности. Я предварительно поeхалъ въ Карелiю, вооруженный, само собою
разумeется, соотвeтствующими документами, и выяснилъ тамъ приблизительно
все, что мнe нужно было. Но благодаря нeкоторымъ чисто семейнымъ
обстоятельствамъ, мы не смогли выeхать раньше конца сентября -- время для
Карелiи совсeмъ не подходящее, и передъ нами всталъ вопросъ: не лучше ли
отложить все это предпрiятiе до слeдующаго года.
Я справился въ московскомъ бюро погоды -- изъ его сводокъ явствовало,
что весь августъ и сентябрь въ Карелiи стояла исключительно сухая погода, не
было ни одного дождя. Слeдовательно, угроза со стороны карельскихъ болотъ
отпадала, и мы двинулись.
Московское бюро погоды оказалось, какъ въ сущности слeдовало
предполагать заранeе, совeтскимъ бюро погоды. Въ августe и сентябрe въ
Карелiи шли непрерывные дожди. Болота оказались совершенно непроходимыми. Мы
четверо сутокъ вязли и тонули въ нихъ и съ великимъ трудомъ и рискомъ
выбирались обратно. Побeгъ былъ отложенъ на iюнь 1933 г.
8 iюня 1933 года, рано утромъ, моя belle-soeur Ирина поeхала въ Москву
получать уже заказанные билеты. Но Юра, проснувшись, заявилъ, что у него
какiя-то боли въ животe. Борисъ ощупалъ Юру, и оказалось что-то похожее на
аппендицитъ. Борисъ поeхалъ въ Москву "отмeнять билеты", я вызвалъ еще двухъ
врачей, и къ полудню всe сомнeнiя разсeялись: аппендицитъ. Везти сына въ
Москву, въ больницу, на операцiю по жуткимъ подмосковнымъ ухабамъ я не
рискнулъ. Предстояло выждать конца припадка и потомъ дeлать операцiю. Но во
всякомъ случаe побeгъ былъ сорванъ второй разъ. Вся подготовка, такая
сложная и такая опасная -- продовольствiе, документы, оружiе и пр. -- все
было сорвано. Психологически это былъ жестокiй ударъ, совершенно
непредвидeнный и неожиданный ударъ, свалившiйся, такъ сказать, совсeмъ
непосредственно отъ судьбы. Точно кирпичъ на голову...
Побeгъ былъ отложенъ на начало сентября -- ближайшiй срокъ поправки Юры
послe операцiи.
Настроенiе было подавленное. Трудно было идти на такой огромный рискъ,
имeя позади двe такъ хорошо подготовленныя и все же сорвавшiяся попытки.
Трудно было потому, что откуда-то изъ подсознанiя безформенной, но давящей
тeнью выползало смутное предчувствiе, суевeрный страхъ передъ новымъ
ударомъ, ударомъ неизвeстно съ какой стороны.
Наша основная группа -- я, сынъ, братъ и жена брата -- были тeсно
спаянной семьей, въ которой каждый другъ въ другe былъ увeренъ. Всe были
крeпкими, хорошо тренированными людьми, и каждый могъ положиться на каждаго.
Пятый участникъ группы былъ болeе или менeе случаенъ: старый бухгалтеръ
Степановъ (фамилiя вымышлена), у котораго заграницей, въ одномъ изъ
лимитрофовъ, осталась вся его семья и всe его родные, а здeсь, въ {19} СССР,
потерявъ жену, онъ остался одинъ, какъ перстъ. Во всей организацiи побeга
онъ игралъ чисто пассивную роль, такъ сказать, роль багажа. Въ его честности
мы были увeрены точно такъ же, какъ и въ его робости.
Но кромe этихъ пяти непосредственныхъ участниковъ побeга, о проектe
зналъ еще одинъ человeкъ -- и вотъ именно съ этой стороны и пришелъ ударъ.
Въ Петроградe жилъ мой очень старый прiятель, Iосифъ Антоновичъ. И у
него была жена г-жа Е., женщина изъ очень извeстной и очень богатой польской
семьи, чрезвычайно энергичная, самовлюбленная и неумная. Такими бываетъ
большинство женщинъ, считающихъ себя великими дипломатками.
За три недeли до нашего отъeзда въ моей салтыковской голубятнe, какъ
снeгъ на голову, появляется г-жа Е., въ сопровожденiи мистера Бабенко.
Мистера Бабенко я зналъ по Питеру -- въ квартирe Iосифа Антоновича онъ
безвылазно пьянствовалъ года три подрядъ.
Я былъ удивленъ этимъ неожиданнымъ визитомъ, и я былъ еще болeе
удивленъ, когда г-жа Е. стала просить меня захватить съ собой и ее. И не
только ее, но и мистера Бабенко, который, дескать, является ея женихомъ или
мужемъ, или почти мужемъ -- кто тамъ разберетъ при совeтской простотe
нравовъ.
Это еще не былъ ударъ, но это уже была опасность. При нашемъ нервномъ
состоянiи, взвинченномъ двумя годами подготовки, двумя годами неудачъ, эта
опасность сразу приняла форму реальной угрозы. Какое право имeла г-жа Е.
посвящать м-ра Бабенко въ нашъ проектъ безъ всякой санкцiи съ нашей стороны?
А что Бабенко былъ посвященъ -- стало ясно, несмотря на всe отпирательства
г-жи Е.
Въ субъективной лойяльности г-жи Е. мы не сомнeвались. Но кто такой
Бабенко? Если онъ сексотъ, -- мы все равно никуда не уeдемъ и никуда не
уйдемъ. Если онъ не сексотъ, -- онъ будетъ намъ очень полезенъ -- бывшiй
артиллерiйскiй офицеръ, человeкъ съ прекраснымъ зрeнiемъ и прекрасной
орiентировкой въ лeсу. А въ Карелiи, съ ея магнитными аномалiями и
ненадежностью работы компаса, орiентировка въ странахъ свeта могла имeть
огромное значенiе. Его охотничьи и лeсные навыки мы провeрили, но въ его
артиллерiйскомъ прошломъ оказалась нeкоторая неясность.
Зашелъ разговоръ объ оружiи, и Бабенко сказалъ, что онъ, въ свое время
много тренировался на фронтe въ стрeльбe изъ нагана и что на пятьсотъ шаговъ
онъ довольно увeренно попадалъ въ цeль величиной съ человeка.
Этотъ "наганъ" подeйствовалъ на меня, какъ ударъ обухомъ. На пятьсотъ
шаговъ наганъ вообще не можетъ дать прицeльнаго боя, и этого обстоятельства
бывшiй артиллерiйскiй офицеръ не могъ не знать.
Въ стройной бiографiи Николая Артемьевича Бабенки образовалась дыра, и
въ эту дыру хлынули всe наши подозрeнiя...
Но что намъ было дeлать? Если Бабенко -- сексотъ, то все равно мы уже
"подъ стеклышкомъ", все равно гдe-то здeсь же {20} въ Салтыковкe, по
какимъ-то окнамъ и угламъ, торчатъ ненавистные намъ агенты ГПУ, все равно
каждый нашъ шагъ -- уже подъ контролемъ...
Съ другой стороны, какой смыслъ Бабенкe выдавать насъ? У г-жи Е. въ
Польшe -- весьма солидное имeнiе, Бабенко -- женихъ г-жи Е., и это имeнiе,
во всякомъ случаe, привлекательнeе тeхъ тридцати совeтскихъ сребренниковъ,
которые Бабенко, можетъ быть, получитъ -- а можетъ быть, и не получитъ -- за
предательство...
Это было очень тяжелое время неоформленныхъ подозрeнiй и давящихъ
предчувствiй. Въ сущности, съ очень большимъ рискомъ и съ огромными
усилiями, но мы еще имeли возможность обойти ГПУ: ночью уйти изъ дому въ
лeсъ и пробираться къ границe, но уже персидской, а не финской, и уже безъ
документовъ и почти безъ денегъ.
Но... мы поeхали. У меня было ощущенье, точно я eду въ какой-то
похоронной процессiи, а покойники -- это всe мы.
Въ Питерe насъ долженъ былъ встрeтить Бабенко и присоединиться къ намъ.
Поeздка г-жи Е. отпала, такъ какъ у нея появилась возможность легальнаго
выeзда черезъ Интуристъ2. Бабенко встрeтилъ насъ и очень быстро и ловко
устроилъ намъ плацъ-пересадочные билеты до ст. Шуйская Мурманской ж. д.
Я не думаю, чтобы кто бы то ни было изъ насъ находился во вполнe
здравомъ умe и твердой памяти. Я какъ-то вяло отмeтилъ въ умe и "оставилъ
безъ послeдствiй" тотъ фактъ, что вагонъ, на который Бабенко досталъ
плацкарты, былъ послeднимъ, въ хвостe поeзда, что какими-то странными были
номера плацкартъ -- въ разбивку: 3-iй, 6-ой, 8-ой и т.д., что главный
кондукторъ безъ всякой къ этому необходимости заставилъ насъ разсeсться
"согласно взятымъ плацкартамъ", хотя мы договорились съ пассажирами о
перемeнe мeстъ. Да и пассажиры были странноваты...
Вечеромъ мы всe собрались въ одномъ купе. Бабенко разливалъ чай, и
послe чаю я, уже давно страдавшiй безсоницей, заснулъ какъ-то странно
быстро, точно въ омутъ провалился...
Я сейчасъ не помню, какъ именно я это почувствовалъ... Помню только,
что я рeзко рванулся, отбросилъ какого-то человeка къ противоположной стeнкe
купе, человeкъ глухо стукнулся головой объ стeнку, что кто-то повисъ на моей
рукe, кто-то цeпко обхватилъ мои колeна, какiя-то руки сзади судорожно
вцeпились мнe въ горло -- а прямо въ лицо уставились три или четыре
револьверныхъ дула.
Я понялъ, что все кончено. Точно какая-то черная молнiя вспыхнула
невидимымъ свeтомъ и освeтила все -- и Бабенко съ его странной теорiей
баллистики, и странные номера плацкартъ, и тeхъ 36 пассажировъ, которые въ
личинахъ инженеровъ, рыбниковъ, бухгалтеровъ, желeзнодорожниковъ, eдущихъ въ
Мурманскъ, {21} въ Кемь, въ Петрозаводскъ, составляли, кромe насъ, все
населенiе вагона.
2 Впослeдствiи, уже здeсь, заграницей, я узналъ, что къ этому времени
г-жа Е. была уже арестована.
Вагонъ былъ наполненъ шумомъ борьбы, тревожными криками чекистовъ,
истерическимъ визгомъ Степушки, чьимъ-то раздирающимъ уши стономъ... Вотъ
почтенный "инженеръ" тычетъ мнe въ лицо кольтомъ, кольтъ дрожитъ въ его
рукахъ, инженеръ приглушенно, но тоже истерически кричитъ: "руки вверхъ,
руки вверхъ, говорю я вамъ!"
Приказанiе -- явно безсмысленное, ибо въ мои руки вцeпилось человeка по
три на каждую и на мои запястья уже надeта "восьмерка" -- наручники, тeсно
сковывающiе одну руку съ другой... Какой-то вчерашнiй "бухгалтеръ" держитъ
меня за ноги и вцeпился зубами въ мою штанину. Человeкъ, котораго я
отбросилъ къ стeнe, судорожно вытаскиваетъ изъ кармана что-то блестящее...
Словно все купе ощетинилось стволами наганомъ, кольтовъ, браунинговъ...
___
Мы eдемъ въ Питеръ въ томъ же вагонe, что и выeхали. Насъ просто
отцeпили отъ поeзда и прицeпили къ другому. Вeроятно, внe вагона никто
ничего и не замeтилъ.
Я сижу у окна. Руки распухли отъ наручниковъ, кольца которыхъ оказались
слишкомъ узкими для моихъ запястiй. Въ купе, ни на секунду не спуская съ
меня глазъ, посмeнно дежурятъ чекисты -- по три человeка на дежурство. Они
изысканно вeжливы со мной. Нeкоторые знаютъ меня лично. Для охоты на столь
"крупнаго звeря", какъ мы съ братомъ, ГПУ, повидимому, мобилизовало половину
тяжело-атлетической секцiи ленинградскаго "Динамо". Хотeли взять насъ
живьемъ и по возможности неслышно.
Сдeлано, что и говорить, чисто, хотя и не безъ излишнихъ затрать. Но
что для ГПУ значатъ затраты? Не только отдeльный "салонъ вагонъ", и цeлый
поeздъ могли для насъ подставить.
На полкe лежитъ уже ненужное оружiе. У насъ были двe двухстволки,
берданка, малокалиберная винтовка и у Ирины -- маленькiй браунингъ, который
Юра контрабандой привезъ изъ заграницы... Въ лeсу, съ его радiусомъ
видимости въ 40 -- 50 метровъ, это было бы очень серьезнымъ оружiемъ въ
рукахъ людей, которые бьются за свою жизнь. Но здeсь, въ вагонe, мы не
успeли за него даже и хватиться.
Грустно -- но уже все равно. Жребiй былъ брошенъ, и игра проиграна въ
чистую...
Въ вагонe распоряжается тотъ самый толстый "инженеръ", который тыкалъ
мнe кольтомъ въ физiономiю. Зовутъ его Добротинъ. Онъ разрeшаетъ мнe подъ
очень усиленнымъ конвоемъ пойти въ уборную, и, проходя черезъ вагонъ, я
обмeниваюсь дeланной улыбкой съ Борисомъ, съ Юрой... Всe они, кромe Ирины,
тоже въ наручникахъ. Жалобно смотритъ на меня Степушка. Онъ считалъ, что на
предательство со стороны Бабенки -- одинъ шансъ на сто. Вотъ этотъ одинъ
шансъ и выпалъ... {22}
Здeсь же и тоже въ наручникахъ сидитъ Бабенко съ угнетенной невинностью
въ бeгающихъ глазахъ... Господи, кому при такой роскошной мизансценe нуженъ
такой дешевый маскарадъ!..
Поздно вечеромъ во внутреннемъ дворe ленинградскаго ГПУ Добротинъ долго
ковыряется ключемъ въ моихъ наручникахъ и никакъ не можетъ открыть ихъ. Руки
мои превратились въ подушки. Борисъ, уже раскованный, разминаетъ кисти рукъ
и иронизируетъ: "какъ это вы, товарищъ Добротинъ, при всей вашей практикe,
до сихъ поръ не научились съ восьмерками справляться?"
Потомъ мы прощаемся съ очень плохо дeланнымъ спокойствiемъ. Жму руку
Бобу. Ирочка цeлуетъ меня въ лобъ. Юра старается не смотрeть на меня, жметъ
мнe руку и говоритъ:
-- Ну, что-жъ, Ватикъ... До свиданiя... Въ четвертомъ измeренiи...
Это его любимая и весьма утeшительная теорiя о метампсихозe въ
четвертомъ измeренiи; но голосъ не выдаетъ увeренности въ этой теорiи.
Ничего, Юрчинька. Богъ дастъ -- и въ третьемъ встрeтимся...
___
Стоитъ совсeмъ пришибленный Степушка -- онъ едва-ли что-нибудь
соображаетъ сейчасъ. Вокругъ насъ плотнымъ кольцомъ выстроились всe 36
захватившихъ насъ чекистовъ, хотя между нами и волей -- циклопическiя
желeзо-бетонныя стeны тюрьмы ОГПУ -- тюрьмы новой стройки. Это, кажется,
единственное, что совeтская власть строитъ прочно и въ расчетe на долгое,
очень долгое время.
Я подымаюсь по какимъ-то узкимъ бетоннымъ лeстницамъ. Потомъ цeлый
лабиринтъ корридоровъ. Двухчасовый обыскъ. Одиночка. Четыре шага впередъ,
четыре шага назадъ. Безсонныя ночи. Лязгъ тюремныхъ дверей...
И ожиданiе.
ДОПРОСЫ
Въ корридорахъ тюрьмы -- собачiй холодъ и образцовая чистота.
Надзиратель идетъ сзади меня и командуетъ: налeво... внизъ... направо...
Полы устланы половиками. Въ циклопическихъ стeнахъ -- глубокiя ниши, ведущiя
въ камеры. Это -- корпусъ одиночекъ...
Издали, изъ-за угла корридора, появляется фигура какого-то
заключеннаго. Ведущiй его надзиратель что-то командуетъ, и заключенный
исчезаетъ въ нишe. Я только мелькомъ вижу безмeрно исхудавшее обросшее лицо.
Мой надзиратель командуетъ:
-- Проходите и не оглядывайтесь въ сторону.
Я все-таки искоса оглядываюсь. Человeкъ стоитъ лицомъ къ двери, и
надзиратель заслоняетъ его отъ моихъ взоровъ. Но это -- незнакомая фигура...
Меня вводятъ въ кабинетъ слeдователя, и я, къ своему изумленiю, {23}
вижу Добротина, возсeдающаго за огромнымъ министерскимъ письменнымъ столомъ.
Теперь его руки не дрожатъ; на кругломъ, хорошо откормленномъ лицe --
спокойная и даже благожелательная улыбка.
Я понимаю, что у Добротина есть всe основанiя быть довольнымъ. Это онъ
провелъ всю операцiю, пусть нeсколько театрально, но втихомолку и съ
успeхомъ. Это онъ поймалъ вооруженную группу, это у него на рукахъ какое ни
на есть, а все же настоящее дeло, а вeдь не каждый день, да, пожалуй, и не
каждый мeсяцъ ГПУ, даже ленинградскому, удается изъ чудовищныхъ кучъ
всяческой провокацiи, липы, халтуры, инсценировокъ, доносовъ, "романовъ" и
прочей трагической чепухи извлечь хотя бы одно "жемчужное зерно" настоящей
контръ-революцiи, да еще и вооруженной.
Лицо Добротина лоснится, когда онъ приподымается, протягиваетъ мнe руку
и говоритъ:
-- Садитесь, пожалуйста, Иванъ Лукьяновичъ...
Я сажусь и всматриваюсь въ это лицо, какъ хотите, а все-таки
побeдителя. Добротинъ протягиваетъ мнe папиросу, и я закуриваю. Я не курилъ
уже двe недeли, и отъ папиросы чуть-чуть кружится голова.
-- Чаю хотите?
Я, конечно, хочу и чаю... Черезъ нeсколько минутъ приносятъ чай,
настоящiй чай, какого "на волe" нeтъ, съ лимономъ и съ сахаромъ.
-- Ну-съ, Иванъ Лукьяновичъ, -- начинаетъ Добротинъ, -- вы, конечно,
прекрасно понимаете, что намъ все, рeшительно все извeстно. Единственная
правильная для васъ политика -- это карты на столъ.
Я понимаю, что какiя тутъ карты на столъ, когда всe карты и безъ того
уже въ рукахъ Добротина. Если онъ не окончательный дуракъ -- а предполагать
это у меня нeтъ рeшительно никакихъ основанiй, -- то, помимо Бабенковскихъ
показали, у него есть показанiя г-жи Е. и, что еще хуже, показанiя Степушки.
А что именно Степушка съ переполоху могъ наворотить -- этого напередъ и
хитрый человeкъ не придумаетъ.
Чай и папиросы уже почти совсeмъ успокоили мою нервную систему. Я почти
спокоенъ. Я могу спокойно наблюдать за Добротинымъ, расшифровывать его
интонацiи и строить какiе-то планы самозащиты -- весьма эфемерные планы,
впрочемъ...
-- Я долженъ васъ предупредить, Иванъ Лукьяновичъ, что вашему
существованiю непосредственной опасности не угрожаетъ. Въ особенности, если
вы послeдуете моему совeту. Мы -- не мясники. Мы не разстрeливаемъ
преступниковъ, гораздо болeе опасныхъ, чeмъ вы. Вотъ, -- тутъ Добротинъ
сдeлалъ широкiй жестъ по направленiю къ окну. Тамъ, за окномъ, во
внутреннемъ дворe ГПУ, еще достраивались новые корпуса тюрьмы. -- Вотъ, тутъ
работаютъ люди, которые были приговорены даже къ разстрeлу, и тутъ они
своимъ трудомъ очищаютъ себя отъ прежнихъ {24} преступленiй передъ совeтской
властью. Наша задача -- не карать, а исправлять...
Я сижу въ мягкомъ креслe, курю папиросу и думаю о томъ, что это
дипломатическое вступленiе рeшительно ничего хорошаго не предвeщаетъ.
Добротинъ меня обхаживаетъ. А это можетъ означать только одно: на базe
безспорной и извeстной ГПУ и безъ меня фактической стороны нашего дeла
Добротинъ хочетъ создать какую-то "надстройку", раздуть дeло, запутать въ
него кого-то еще. Какъ и кого именно -- я еще не знаю.
-- Вы, какъ разумный человeкъ, понимаете, что ходъ вашего дeла зависитъ
прежде всего отъ васъ самихъ. Слeдовательно, отъ васъ зависятъ и судьбы
вашихъ родныхъ -- вашего сына, брата... Повeрьте мнe, что я не только
слeдователь, но и человeкъ. Это, конечно, не значитъ, что вообще слeдователи
-- не люди... Но вашъ сынъ еще такъ молодъ...
Ну-ну, думаю я, не ГПУ, а какая-то воскресная проповeдь.
-- Скажите, пожалуйста, товарищъ Добротинъ, вотъ вы говорите, что не
считаете насъ опасными преступниками... Къ чему же тогда такой, скажемъ,
расточительный способъ ареста? Отдeльный вагонъ, почти четыре десятка
вооруженныхъ людей...
-- Ну, знаете, вы -- не опасны съ точки зрeнiя совeтской власти. Но вы
могли быть очень опасны съ точки зрeнiя безопасности нашего оперативнаго
персонала... Повeрьте, о вашихъ атлетическихъ достиженiяхъ мы знаемъ очень
хорошо. И такъ вашъ братъ сломалъ руку одному изъ нашихъ работниковъ.
-- Что это -- отягчающiй моментъ?
-- Э, нeтъ, пустяки. Но если бы нашихъ работниковъ было бы меньше, онъ
переломалъ бы кости имъ всeмъ... Пришлось бы стрeлять... Отчаянный парень
вашъ братъ.
-- Неудивительно. Вы его лeтъ восемь по тюрьмамъ таскаете за здорово
живешь...
-- Во-первыхъ, не за здорово живешь... А во-вторыхъ, конечно, съ нашей
точки зрeнiя, вашъ братъ едва-ли поддается исправленiю... О его судьбe вы
должны подумать особенно серьезно. Мнe будетъ очень трудно добиться для
него... болeе мягкой мeры наказанiя. Особенно, если вы мнe не поможете.
Добротинъ кидаетъ на меня взглядъ въ упоръ, какъ бы ставя этимъ
взглядомъ точку надъ какимъ-то невысказаннымъ "i". Я понимаю -- въ переводe
на общепонятный языкъ это все значитъ: или вы подпишите все, что вамъ будетъ
приказано, или...
Я еще не знаю, что именно мнe будетъ приказано. По всей вeроятности, я
этого не подпишу... И тогда?
-- Мнe кажется, товарищъ Добротинъ, что все дeло -- совершенно ясно, и
мнe только остается письменно подтвердить то, что вы и такъ знаете.
-- А откуда вамъ извeстно, что именно мы знаемъ?
-- Помилуйте, у васъ есть Степановъ, г-жа Е., "вещественныя
доказательства" и, наконецъ, у васъ есть товарищъ Бабенко.
При имени Бабенко Добротинъ слегка улыбается. {25}
-- Ну, у Бабенки есть еще и своя исторiя -- по линiи вредительства въ
Рыбпромe.
-- Ага, такъ это онъ такъ заглаживаетъ вредительство?
-- Послушайте, -- дипломатически намекаетъ Добротинъ, -- слeдствiе вeдь
веду я, а не вы...
-- Я понимаю. Впрочемъ, для меня дeло такъ же ясно, какъ и для васъ.
-- Мнe не все ясно. Какъ, напримeръ, вы достали оружiе и документы?
Я объясняю: я, Юра и Степановъ -- члены союза охотниковъ,
слeдовательно, имeли право держать охотничьи, гладкоствольныя ружья. Свою
малокалиберную винтовку Борисъ сперъ въ осоавiахимовскомъ тирe. Браунингъ
Юра привезъ изъ заграницы. Документы -- всe совершенно легальны, оффицiальны
и получены такимъ же легальнымъ и оффицiальнымъ путемъ -- тамъ-то и тамъ-то.
Добротинъ явственно разочарованъ. Онъ ждалъ чего-то болeе сложнаго,
чего-то, откуда можно было бы вытянуть какихъ-нибудь соучастниковъ,
разыскать какiя-нибудь "нити" и вообще развести всякую пинкертоновщину. Онъ
знаетъ, что получить даже самую прозаическую гладкоствольную берданку -- въ
СССР очень трудная вещь и далеко не всякому удается. Я разсказываю, какъ мы
съ сыномъ участвовали въ разныхъ экспедицiяхъ: въ Среднюю Азiю, въ
Дагестанъ, Чечню и т.д., и что подъ этимъ соусомъ я вполнe легальнымъ путемъ
получилъ оружiе. Добротинъ пытается выудить хоть какiя-нибудь противорeчiя
изъ моего разсказа, я пытаюсь выудить изъ Добротина хотя бы приблизительный
остовъ тeхъ "показанiй", какiя мнe будутъ предложены. Мы оба терпимъ полное
фiаско.
-- Вотъ что я вамъ предложу, -- говоритъ, наконецъ, Добротинъ. -- Я
отдамъ распоряженiе доставить въ вашу камеру бумагу и прочее, и вы сами
изложите всe показанiя, не скрывая рeшительно ничего. Еще разъ напоминаю
вамъ, что отъ вашей откровенности зависитъ все.
Добротинъ опять принимаетъ видъ рубахи-парня, и я рeшаюсь
воспользоваться моментомъ:
-- Не можете ли вы, вмeстe съ бумагой, приказать доставить мнe хоть
часть того продовольствiя, которое у насъ было отобрано?
Голодая въ одиночкe, я не безъ вожделeнiя въ сердцe своемъ вспоминалъ о
тeхъ запасахъ сала, сахару, сухарей, которые мы везли съ собой и которые
сейчасъ жрали какiе-то чекисты...
-- Знаете, Иванъ Лукьяновичъ, это будетъ трудно. Администрацiя тюрьмы
не подчинена слeдственнымъ властямъ. Кромe того, ваши запасы, вeроятно, уже
съeдены... Знаете-ли, скоропортящiеся продукты...
-- Ну, скоропортящiеся мы и сами могли бы съeсть...
-- Да... Вашему сыну я передалъ кое-что, -- вралъ Добротинъ (ничего онъ
не передалъ). -- Постараюсь и вамъ. Вообще я готовъ идти вамъ навстрeчу и въ
смыслe режима, и въ смыслe питанiя... Надeюсь, что и вы... {26}
-- Ну, конечно. И въ вашихъ, и въ моихъ интересахъ покончить со всей
этой канителью возможно скорeе, чeмъ бы она ни кончилась...
Добротинъ понимаетъ мой намекъ.
-- Увeряю васъ, Иванъ Лукьяновичъ, что ничeмъ особенно страшнымъ она
кончиться не можетъ... Ну, пока, до свиданья.
Я подымаюсь со своего кресла и вижу: рядомъ съ кресломъ Добротина изъ
письменнаго стола выдвинута доска и на доскe крупнокалиберный кольтъ со
взведеннымъ куркомъ.
Добротинъ былъ готовъ къ менeе великосвeтскому финалу нашей бесeды...
СТЕПУШКИНЪ РОМАНЪ
Вeжливость -- качество прiятное даже въ палачe. Конечно, очень
утeшительно, что мнe не тыкали въ носъ наганомъ, не инсценировали разстрeла.
Но, во-первыхъ, это до поры до времени и, во-вторыхъ, допросъ не далъ
рeшительно ничего новаго. Весь разговоръ -- совсeмъ впустую. Никакимъ
обeщанiямъ Добротина я, конечно, не вeрю, какъ не вeрю его крокодиловымъ
воздыханiямъ по поводу Юриной молодости. Юру, впрочемъ, вeроятно, посадятъ
въ концлагерь. Но, что изъ того? За смерть отца и дяди онъ вeдь будетъ
мстить -- онъ не изъ тихихъ мальчиковъ. Значитъ, тотъ-же разстрeлъ -- только
немного попозже. Степушка, вeроятно, отдeлается дешевле всeхъ. У него одного
не было никакого оружiя, онъ не принималъ никакого участiя въ подготовкe
побeга. Это -- старый, затрушенный и вполнe аполитичный гроссбухъ. Кому онъ
нуженъ -- абсолютно одинокiй, отъ всего оторванный человeкъ, единственная
вина котораго заключалась въ томъ, что онъ, рискуя жизнью, пытался
пробраться къ себe домой, на родину, чтобы тамъ доживать свои дни...
Я наскоро пишу свои показанiя и жду очередного вызова, чтобы узнать,
гдe кончится слeдствiе, какъ таковое, и гдe начнутся попытки выжать изъ меня
"романъ".
Мои показанiя забираетъ корридорный надзиратель и относить къ
Добротину. Дня черезъ три меня вызываютъ на допросъ.
Добротинъ встрeчаетъ меня такъ же вeжливо, какъ и въ первый разъ, но
лицо его выражаетъ разочарованiе.
-- Долженъ вамъ сказать, Иванъ Лукьяновичъ, что ваша писанина никуда не
годится. Это все мы и безъ васъ знаемъ. Ваша попытка побeга насъ очень мало
интересуетъ. Насъ интересуетъ вашъ шпiонажъ.
Добротинъ бросаетъ это слово, какъ какой-то тяжелый метательный
снарядъ, который долженъ сбить меня съ ногъ и выбить изъ моего, очень
относительнаго, конечно, равновeсiя. Но я остаюсь равнодушнымъ.
Вопросительно и молча смотрю на Добротина.
Добротинъ "пронизываетъ меня взглядомъ". Техническая часть этой
процедуры ему явственно не удается. Я курю добротинскую папироску и жду...
-- Основы вашей "работы" намъ достаточно полно извeстны, {27} и съ
вашей стороны, Иванъ Лукьяновичъ, было бы даже, такъ сказать... неумно эту
работу отрицать. Но цeлый рядъ отдeльныхъ нитей намъ неясенъ. Вы должны намъ
ихъ выяснить...
-- Къ сожалeнiю, ни насчетъ основъ, ни насчетъ нитей ничeмъ вамъ помочь
не могу.
-- Вы, значитъ, собираетесь отрицать вашу "работу".
-- Самымъ категорическимъ образомъ. И преимущественно потому, что такой
работы и въ природe не существовало.
-- Позвольте, Иванъ Лукьяновичъ. У насъ есть наши агентурныя данныя, у
насъ есть копiи съ вашей переписки. У насъ есть показанiя Степанова, который
во всемъ сознался...
Я уже потомъ, по дорогe въ лагерь, узналъ, что со Степушкой обращались
далеко не такъ великосвeтски, какъ со всeми нами. Тотъ же самый Добротинъ,
который вотъ сейчасъ прямо лоснится отъ корректности, стучалъ кулакомъ по
столу, крылъ его матомъ, тыкалъ ему въ носъ кольтомъ и грозилъ "пристрeлить,
какъ дохлую собаку". Не знаю, почему именно какъ дохлую...
Степушка наворотилъ. Наворотилъ совершенно жуткой чепухи, запутавъ въ
ней и людей, которыхъ онъ зналъ, и людей, которыхъ онъ не зналъ. Онъ
перепугался такъ, что стремительность его "показанiй" прорвала всe преграды
элементарной логики, подхватила за собой Добротина и Добротинъ въ этой
чепухe утопъ.
Что онъ утопъ, мнe стало ясно послe первыхъ же минутъ допроса. Его
"агентурныя данныя" не стоили двухъ копeекъ; слeжка за мной, какъ оказалось,
была, но ничего путнаго и выслeживать не было; переписка моя, какъ
оказалось, перлюстрировалась вся, но и изъ нея Добротинъ ухитрился выкопать
только факты, разбивающiя его собственную или, вeрнeе, Степушкину теорiю.
Оставалась одна эта "теорiи" или, точнeе, остовъ "романа", который я долженъ
былъ облечь плотью и кровью, закрeпить всю эту чепуху своей подписью, и
тогда на рукахъ у Добротина оказалось бы настоящее дeло, на которомъ, можетъ
быть, можно было бы сдeлать карьеру и въ которомъ увязло бы около десятка
рeшительно ни въ чемъ ниповинныхъ людей.
Если бы вся эта чепуха была сгруппирована хоть сколько-нибудь
соотвeтственно съ человeческимъ мышленiемъ, выбраться изъ нея было бы
нелегко. Какъ-никакъ знакомства съ иностранцами у меня были. Связь съ
заграницей была. Все это само по себe уже достаточно предосудительно съ
совeтской точки зрeнiя, ибо не только заграницу, но и каждаго отдeльнаго
иностранца совeтская власть отгораживаетъ китайской стeной отъ зрeлища
совeтской нищеты, а совeтскаго жителя -- отъ буржуазныхъ соблазновъ.
Я до сихъ поръ не знаю, какъ именно конструировался остовъ этого
романа. Мнe кажется, что Степушкинъ переполохъ вступилъ въ соцiалистическое
соревнованiе съ Добротинскимъ рвенiемъ, и изъ обоихъ и въ отдeльности не
слишкомъ хитрыхъ источниковъ получился совсeмъ ужъ противоестественный
ублюдокъ. Въ одну нелeпую кучу были свалены и Юрины товарищи по футболу, и
та англiйская семья, которая прieзжала ко мнe въ Салтыковку на Week End, и
нeсколько знакомыхъ журналистовъ, и мои поeздки {28} по Россiи, и все, что
хотите. Здeсь не было никакой ни логической, ни хронологической увязки.
Каждая "улика" вопiюще противорeчила другой, и ничего не стоило доказать всю
полную логическую безсмыслицу всего этого "романа".
Но что было бы, если бы я ее доказалъ?
Въ данномъ видe -- это было варево, несъeдобное даже для неприхотливаго
желудка ГПУ. Но если бы я указалъ Добротину на самыя зiяющiя несообразности,
-- онъ устранилъ бы ихъ, и въ коллегiю ОГПУ пошелъ бы обвинительный актъ, не
лишенный хоть нeкоторой, самой отдаленной, доли правдоподобiя. Этого
правдоподобiя было бы достаточно для созданiя новаго "дeла" и для ареста
новыхъ "шпiоновъ".
И я очень просто говорю Добротину, что я -- по его же словамъ --
человeкъ разумный и что именно поэтому я не вeрю ни въ его обeщанiя, ни въ
его угрозы, что вся эта пинкертоновщина со шпiонами -- несусвeтимый вздоръ и
что вообще никакихъ показанiй на эту тему я подписывать не буду. Что можно
было перепугать Степанова и поймать его на какую-нибудь очень дешевую
удочку, но что меня на такую удочку никакъ не поймать.
Добротинъ какъ-то сразу осeкается, его лицо на одинъ мигъ
перекашивается яростью, и изъ подъ лоснящейся поверхности хорошо
откормленнаго и благодушно-корректнаго, если хотите, даже слегка
европеизированнаго "слeдователя" мелькаетъ оскалъ чекистскихъ челюстей.
-- Ахъ, такъ вы -- такъ...
-- Да, я -- такъ...
Мы нeсколько секундъ смотримъ другъ на друга въ упоръ.
-- Ну, мы васъ заставимъ сознаться...
-- Очень мало вeроятно...
По лицу Добротина видна, такъ сказать, борьба стилей. Онъ сбился со
своего европейскаго стиля и почему-то не рискуетъ перейти къ обычному
чекистскому: то-ли ему не приказано, то-ли онъ побаивается: за три недeли
тюремной голодовки я не очень уже ослабь физически и терять мнe нечего.
Разговоръ заканчивается совсeмъ ужъ глупо:
-- Вотъ видите, -- раздраженно говоритъ Добротинъ. -- А я для васъ даже
выхлопоталъ сухарей изъ вашего запаса.
-- Что-же, вы думали купить сухарями мои показанiя?
-- Ничего я не думалъ покупать. Забирайте ваши сухари. Можете идти въ
камеру.
СИНЕДРIОНЪ
На другой же день меня снова вызываютъ на допросъ. На этотъ разъ
Добротинъ -- не одинъ. Вмeстe съ нимъ -- еще какихъ-то три слeдователя,
видимо, чиномъ значительно повыше. Одинъ -- въ чекистской формe и съ двумя
ромбами въ петлицe. Дeло идетъ всерьезъ.
Добротинъ держится пассивно и въ тeни. Допрашиваютъ тe трое. Около пяти
часовъ идутъ безконечные вопросы о всeхъ моихъ {29} знакомыхъ, снова
выплываетъ уродливый, нелeпый остовъ Степушкинаго детективнаго романа, но на
этотъ разъ уже въ новомъ варiантe. Меня въ шпiонажe уже не обвиняютъ. Но
граждане X, Y, Z и прочiе занимались шпiонажемъ, и я объ этомъ не могу не
знать. О Степушкиномъ шпiонажe тоже почти не заикаются, весь упоръ дeлается
на нeсколькихъ моихъ иностранныхъ и не-иностранныхъ знакомыхъ. Требуется,
чтобы я подписалъ показанiя, ихъ изобличающiя, и тогда... опять разговоровъ
о молодости моего сына, о моей собственной судьбe, о судьбe брата. Намеки на
то, что мои показанiи весьма существенны "съ международной точки зрeнiя",
что, въ виду дипломатическаго характера всего этого дeла, имя мое нигдe не
будетъ названо. Потомъ намеки -- и весьма прозрачные -- на разстрeлъ для
всeхъ насъ трехъ, въ случаe моего отказа и т.д. и т.д.
Часы проходятъ, я чувствую, что допросъ превращается въ конвейеръ.
Слeдователи то выходятъ, то приходятъ. Мнe трудно разобрать ихъ лица. Я сижу
на ярко освeщенномъ мeстe, въ креслe, у письменнаго стола. За столомъ --
Добротинъ, остальные -- въ тeни, у стeны огромнаго кабинета, на какомъ-то
диванe.
Провраться я не могу -- хотя бы просто потому, что я рeшительно ничего
не выдумываю. Но этотъ многочасовый допросъ, это огромное нервное напряженiе
временами уже заволакиваетъ сознанiе какой-то апатiей, какимъ-то
безразличiемъ. Я чувствую, что этотъ конвейеръ надо остановить.
-- Я васъ не понимаю, -- говоритъ человeкъ съ двумя ромбами. -- Васъ въ
активномъ шпiонажe мы не обвиняемъ. Но какой вамъ смыслъ топить себя,
выгораживая другихъ. Васъ они такъ не выгораживаютъ...
Что значитъ глаголъ "не выгораживаютъ" -- и еще въ настоящемъ времени.
Что -- эти люди или часть изъ нихъ уже арестованы? И, дeйствительно, "не
выгораживаютъ" меня? Или просто -- это новый трюкъ?
Во всякомъ случаe -- конвейеръ надо остановить.
Со всeмъ доступнымъ мнe спокойствiемъ и со всей доступной мнe
твердостью я говорю приблизительно слeдующее:
-- Я -- журналистъ и, слeдовательно, достаточно опытный въ совeтскихъ
дeлахъ человeкъ. Я не мальчикъ и не трусъ. Я не питаю никакихъ иллюзiй
относительно своей собственной судьбы и судьбы моихъ близкихъ. Я ни на одну
минуту и ни на одну копeйку не вeрю ни обeщанiямъ, ни увeщеванiямъ ГПУ --
весь этотъ романъ я считаю форменнымъ вздоромъ и убeжденъ въ томъ, что
такимъ же вздоромъ считаютъ его и мои слeдователи: ни одинъ мало-мальски
здравомыслящiй человeкъ ничeмъ инымъ и считать его не можетъ. И что, въ виду
всего этого, я никакихъ показанiй не только подписывать, но и вообще давать
не буду.
-- То-есть, какъ это вы не будете? -- вскакиваетъ съ мeста одинъ изъ
слeдователей -- и замолкаетъ... Человeкъ съ двумя ромбами медленно подходитъ
къ столу, зажигаетъ папиросу и говоритъ:
-- Ну, что-жъ, Иванъ Лукьяновичъ, -- вы сами подписали {30} вашъ
приговоръ!.. И не только вашъ. Мы хотeли дать вамъ возможность спасти себя.
Вы этой возможностью не воспользовались. Ваше дeло. Можете идти...
Я встаю и направляюсь къ двери, у которой стоитъ часовой.
-- Если надумаетесь, -- говоритъ мнe въ догонку человeкъ съ двумя
ромбами, -- сообщите вашему слeдователю... Если не будетъ поздно...
-- Не надумаюсь...
Но когда я вернулся въ камеру, я былъ совсeмъ безъ силъ. Точно вынули
что-то самое цeнное въ жизни и голову наполнили безконечной тьмой и
отчаянiемъ. Спасъ ли я кого-нибудь въ реальности? Не отдалъ ли я брата и
сына на расправу этому человeку съ двумя ромбами? Развe я знаю, какiе аресты
произведены въ Москвe и какiе методы допросовъ были примeнены и какiе романы
плетутся или сплетены тамъ. Я знаю, я твердо знаю, знаетъ моя логика, мой
разсудокъ, знаетъ весь мой опытъ, что я правильно поставилъ вопросъ. Но
откуда-то со дна сознанiя подымается что-то темное, что-то почти паническое
-- и за всeмъ этимъ кудрявая голова сына, развороченная выстрeломъ изъ
револьвера на близкомъ разстоянiи...
Я забрался съ головой подъ одeяло, чтобы ничего не видeть, чтобы меня
не видeли въ этотъ глазокъ, чтобы не подстерегли минуты упадка.
Но дверь лязгнула, въ камеру вбeжали два надзирателя и стали стаскивать
одeяло. Чего они хотeли, я не догадался, хотя я зналъ, что существуетъ
система медленнаго, но довольно вeрнаго самоубiйства: перетянуть шею
веревочкой или полоской простыни и лечь. Сонная артерiя передавлена,
наступаетъ сонъ, потомъ смерть. Но я уже оправился.
-- Мнe мeшаетъ свeтъ.
-- Все равно, голову закрывать не полагается...
Надзиратели ушли -- но волчокъ поскрипывалъ всю ночь...
ПРИГОВОРЪ
Наступили дни безмолвнаго ожиданiя. Гдe-то тамъ, въ гигантскихъ и
безпощадныхъ зубцахъ ГПУ-ской машины, вертится стопка бумаги съ помeткой:
"дeло ? 2248". Стопка бeжитъ по какимъ-то роликамъ, подхватывается какими-то
шестеренками... Потомъ подхватитъ ее какая-то одна, особенная шестеренка, и
вотъ придутъ ко мнe и скажутъ: "собирайте вещи"...
Я узнаю, въ чемъ дeло, потому что они придутъ не вдвоемъ и даже не
втроемъ. Они придутъ ночью. У нихъ будутъ револьверы въ рукахъ, и эти
револьверы будутъ дрожать больше, чeмъ дрожалъ кольтъ въ рукахъ Добротина въ
вагонe ? 13.
Снова -- безконечныя безсонныя ночи. Тускло съ середины потолка
подмигиваетъ электрическая лампочка. Мертвая тишина корпуса одиночекъ, лишь
изрeдка прерываемая чьими-то предсмертными ночными криками. Полная
отрeзанность отъ всего мiра. Ощущенье человeка похороненнаго заживо.
Такъ проходятъ три мeсяца. {31}
___
Рано утромъ, часовъ въ шесть, въ камеру входитъ надзиратель. Въ рукe у
него какая-то бумажка.
-- Фамилiя?
-- Солоневичъ, Иванъ Лукьяновичъ...
-- Выписка изъ постановленiя чрезвычайной судебной тройки ПП ОГПУ ЛВО
отъ 28 ноября 1933 года.
У меня чуть-чуть замираетъ сердце, но въ мозгу -- уже ясно: это не
разстрeлъ. Надзиратель одинъ и безъ оружiя.
...Слушали: дeло ? 2248 гражданина Солоневича, Ивана Лукьяновича, по
обвиненiю его въ преступленiяхъ, предусмотрeнныхъ ст. ст. 58 пунктъ 6; 58
пунктъ 10; 58 пунктъ 11 и 59 пунктъ 10...
Постановили: признать гражданина Солоневича, Ивана Лукьяновича,
виновнымъ въ преступленiяхъ, предусмотрeнныхъ указанными статьями, и
заключить его въ исправительно-трудовой лагерь срокомъ на 8 лeтъ.
Распишитесь...
Надзиратель кладетъ бумажку на столъ, текстомъ книзу. Я хочу лично
прочесть приговоръ и записать номеръ дeла, дату и пр. Надзиратель не
позволяетъ. Я отказываюсь расписаться. Въ концe концовъ, онъ уступаетъ.
Уже потомъ, въ концлагерe, я узналъ, что это -- обычная манера
объявленiя приговора (впрочемъ, крестьянамъ очень часто приговора не
объявляютъ вовсе). И человeкъ попадаетъ въ лагерь, не зная или не помня
номера дeла, даты приговора, безъ чего всякiя заявленiя и обжалованiя почти
невозможны и что въ высокой степени затрудняетъ всякую юридическую помощь
заключеннымъ...
Итакъ -- восемь лeтъ концентрацiоннаго лагеря. Путевка на восемь лeтъ
каторги, но все-таки не путевка на смерть...
Охватываетъ чувство огромнаго облегченiя. И въ тотъ же моментъ въ мозгу
вспыхиваетъ цeлый рядъ вопросовъ: отчего такой милостивый приговоръ, даже не
10, а только 8 лeтъ? Что съ Юрой, Борисомъ, Ириной, Степушкой? И въ концe
этого списка вопросовъ -- послeднiй, какъ удастся очередная -- которая по
счету? -- попытка побeга. Ибо если мнe и совeтская воля была невтерпежъ, то
что же говорить о совeтской каторгe?
На вопросъ объ относительной мягкости приговора у меня отвeта нeтъ и до
сихъ поръ. Наиболeе вeроятное объясненiе заключается въ томъ, что мы не
подписали никакихъ доносовъ и не написали никакихъ романовъ. Фигура
"романиста", какъ бы его не улещали во время допроса, всегда остается
нежелательной фигурой, конечно, уже послe окончательной редакцiи романа. Онъ
уже написалъ все, что отъ него требовалось, а потомъ, изъ концлагеря,
начнетъ писать заявленiя, опроверженiя, покаянiя. Мало ли какiя группировки
существуютъ въ ГПУ? Мало ли кто можетъ другъ друга подсиживать? Отъ
романиста проще отдeлаться совсeмъ: мавръ сдeлалъ свое дeло и мавръ можетъ
отправляться ко всeмъ чертямъ. Документъ остается, и опровергать его уже
некому. {32} Можетъ быть, меня оставили жить оттого, что ГПУ не удалось
создать крупное дeло? Можетъ быть, -- благодаря признанiю совeтской Россiи
Америкой? Кто его знаетъ -- отчего.
Борисъ, значитъ, тоже получилъ что-то вродe 8-10 лeтъ концлагеря.
Исходя изъ нeкоторой пропорцiональности вины и прочаго, можно было бы
предполагать, что Юра отдeлается какой-нибудь высылкой въ болeе или менeе
отдаленныя мeста. Но у Юры были очень плохи дeла со слeдователемъ. Онъ
вообще отъ всякихъ показанiй отказался, и Добротинъ мнe о немъ говорилъ:
"вотъ тоже вашъ сынъ, самый молодой и самый жуковатый"... Степушка своимъ
романомъ могъ себe очень сильно напортить...
Въ тотъ же день меня переводятъ въ пересыльную тюрьму на Нижегородской
улицe...
ВЪ ПЕРЕСЫЛКE
Огромные каменные корридоры пересылки переполнены всяческимъ народомъ.
Сегодня -- "большой прiемъ". Изъ провинцiальныхъ тюремъ прибыли сотни
крестьянъ, изъ Шпалерки -- рабочiе, урки (профессiональный уголовный
элементъ) и -- къ моему удивленiю -- всего нeсколько человeкъ интеллигенцiи.
Я издали замeчаю всклокоченный чубъ Юры, и Юра устремляется ко мнe, уже
издали показывая пальцами "три года". Юра исхудалъ почти до неузнаваемости
-- онъ, оказывается, объявилъ голодовку въ видe протеста противъ
недостаточнаго питанiя... Мотивъ, не лишенный оригинальности... Здeсь же и
Борисъ -- тоже исхудавшiй, обросшiй бородищей и уже поглощенный мыслью о
томъ, какъ бы намъ всeмъ попасть въ одну камеру. У него, какъ и у меня, --
восемь лeтъ, но въ данный моментъ всe эти сроки насъ совершенно не
интересуютъ. Всe живы -- и то слава Богу...
Борисъ предпринимаетъ рядъ таинственныхъ манипуляцiй, а часа черезъ два
-- мы всe въ одной камерe, правда, одиночкe, но сухой и свeтлой и, главное,
безъ всякой посторонней компанiи. Здeсь мы можемъ крeпко обняться,
обмeняться всeмъ пережитымъ и ... обмозговать новые планы побeга.
Въ этой камерe мы какъ-то быстро и хорошо обжились. Всe мы были вмeстe
и пока что -- внe опасности. У всeхъ насъ было ощущенiе выздоровленiя послe
тяжелой болeзни, когда силы прибываютъ и когда весь мiръ кажется ярче и
чище, чeмъ онъ есть на самомъ дeлe. При тюрьмe оказалась старенькая
библiотека. Насъ ежедневно водили на прогулку... Сначала трудно было ходить:
ноги ослабeли и подгибались. Потомъ, послe того, какъ первыя передачи влили
новыя силы въ наши ослабeвшiя мышцы, Борисъ какъ-то предложилъ:
-- Ну, теперь давайте тренироваться въ бeгe. Дистанцiя -- иксъ
километровъ: Совдепiя -- заграница... {33}
На прогулку выводили сразу камеръ десять. Ходили по кругу, довольно
большому, дiаметромъ метровъ въ сорокъ, причемъ каждая камера должна была
держаться на разстоянiи десяти шаговъ одна отъ другой. Не нарушая этой
дистанцiи, намъ приходилось бeгать почти "на мeстe", но мы все же бeгали...
"Прогульщикъ" -- тотъ чинъ тюремной администрацiи, который надзираетъ за
прогулкой, смотрeлъ на нашу тренировку скептически, но не вмeшивался...
Рабочiе подсмeивались. Мужики смотрeли недоумeнно... Изъ оконъ тюремной
канцелярiи на насъ взирали изумленныя лица... А мы все бeгали...
"Прогульщикъ" сталъ смотрeть на насъ уже не скептически, а даже
нeсколько сочувственно.
-- Что, спортсмэны? -- спросилъ онъ какъ-то меня.
-- Чемпiонъ Россiи, -- кивнулъ я въ сторону Бориса.
-- Вишь ты, -- сказалъ "прогульщикъ"...
На слeдующiй день, когда прогулка уже кончилась и вереница арестантовъ
потянулась въ тюремныя двери, онъ намъ подмигнулъ:
-- А ну, валяйте по пустому двору...
Такъ мы прiобрeли возможность тренироваться болeе или менeе всерьезъ...
И попали въ лагерь въ такомъ состоянiи физической fitness, которое дало намъ
возможность обойти много острыхъ и трагическихъ угловъ лагерной жизни.
РАБОЧЕ-КРЕСТЬЯНСКАЯ ТЮРЬМА
Это была "рабоче-крестьянская" тюрьма въ буквальномъ смыслe этого
слова. Сидя въ одиночкe на Шпалеркe, я не могъ составить себe никакого
представленiи о соцiальномъ составe населенiя совeтскихъ тюремъ. Въ
пересылкe мои возможности нeсколько расширились. На прогулку выводили
человeкъ отъ 50 до 100 одновременно. Составъ этой партiи мeнялся постоянно
-- однихъ куда-то усылали, другихъ присылали, -- но за весь мeсяцъ нашего
пребыванiя въ пересылкe мы оставались единственными интеллигентами въ этой
партiи -- обстоятельство, которое для меня было нeсколько неожиданнымъ.
Больше всего было крестьянъ -- до жути изголодавшихся и какихъ-то по
особенному пришибленныхъ... Иногда, встрeчаясь съ ними гдe-нибудь въ темномъ
углу лeстницы, слышишь придушенный шепотъ:
-- Братецъ, а, братецъ... хлeбца бы... корочку... а?..
Много было рабочихъ -- тe имeли чуть-чуть менeе голодный видъ и были
лучше одeты. И, наконецъ, мрачными фигурами, полными окончательнаго отчаянiя
и окончательной безысходности, шагали по кругу "знатные иностранцы"...
Это были почти исключительно финскiе рабочiе, тeми или иными, но
большею частью нелегальными, способами перебравшiеся въ страну строящагося
соцiализма, на "родину всeхъ трудящихся"... Сурово ихъ встрeтила эта родина.
Во-первыхъ, ей и своихъ трудящихся дeть было некуда, во-вторыхъ, и чужимъ
трудящимся {34} неохота показывать своей нищеты, своего голода и своихъ
разстрeловъ... А какъ выпустить обратно этихъ чужихъ трудящихся, хотя бы
однимъ уголкомъ глаза уже увидeвшихъ совeтскую жизнь не изъ окна спальнаго
вагона.
И вотъ мeсяцами они маячатъ здeсь по заколдованному кругу пересылки
(сюда сажали и слeдственныхъ, но не срочныхъ заключенныхъ) безъ языка, безъ
друзей, безъ знакомыхъ, покинувъ волю своей не пролетарской родины и попавъ
въ тюрьму -- пролетарской.
Эти пролетарскiе иммигранты въ СССР -- легальные, полулегальные и вовсе
нелегальные -- представляютъ собою очень жалкое зрeлище... Ихъ привлекла
сюда та безудержная коммунистическая агитацiя о прелестяхъ соцiалистическаго
рая, которая была особенно характерна для первыхъ лeтъ пятилeтки и для
первыхъ надеждъ, возлагавшихся на эту пятилeтку. Предполагался бурный ростъ
промышленности и большая потребность въ квалифицированной рабочей силe,
предполагался "небывалый ростъ благосостоянiя широкихъ трудящихся массъ" --
многое предполагалось. Пятилeтка пришла и прошла. Оказалось, что и своихъ
собственныхъ рабочихъ дeвать некуда, что предъ страной -- въ добавленiе къ
прочимъ прелестямъ -- стала угроза массовой безработицы, что отъ
"благосостоянiя" массы ушли еще дальше, чeмъ до пятилeтки. Правительство
стало выжимать изъ СССР и тeхъ иностранныхъ рабочихъ, которые прieхали сюда
по договорамъ и которымъ нечeмъ было платить и которыхъ нечeмъ было кормить.
Но агитацiя продолжала дeйствовать. Тысячи неудачниковъ-идеалистовъ, если
хотите, идеалистическихъ карасей, поперли въ СССР всякими не очень
легальными путями и попали въ щучьи зубы ОГПУ...
Можно симпатизировать и можно не симпатизировать политическимъ
убeжденiямъ, толкнувшимъ этихъ людей сюда. Но не жалeть этихъ людей нельзя.
Это -- не та коминтерновская шпана, которая eдетъ сюда по всяческимъ, иногда
тоже не очень легальнымъ, визамъ совeтской власти, которая отдыхаетъ въ
Крыму, на Минеральныхъ Водахъ, которая объeдаетъ русскiй народъ Инснабами,
субсидiями и просто подачками... Они, эти идеалисты, бeжали отъ "буржуазныхъ
акулъ" къ своимъ соцiалистическимъ братьямъ... И эти братья первымъ дeломъ
скрутили имъ руки и бросили ихъ въ подвалы ГПУ...
Эту категорiю людей я встрeчалъ въ самыхъ разнообразныхъ мeстахъ
совeтской Россiи, въ томъ числe и у финляндской границы въ Карелiи, откуда
ихъ на грузовикахъ и подъ конвоемъ ГПУ волокли въ Петрозаводскъ, въ
тюрьму... Это было въ селe Койкоры, куда я пробрался для развeдки насчетъ
бeгства отъ соцiалистическаго рая, а они бeжали въ этотъ рай... Они были
очень голодны, но еще больше придавлены и растеряны... Они видeли еще очень
немного, но и того, что они видeли, было достаточно для самыхъ мрачныхъ
предчувствiй насчетъ будущаго... Никто изъ нихъ не зналъ русскаго языка и
никто изъ конвоировъ не зналъ ни одного иностраннаго. Поэтому мнe удалось на
нeсколько минутъ втиснуться въ ихъ среду въ качествe переводчика. Одинъ изъ
нихъ говорилъ по нeмецки. Я переводилъ, подъ {35} проницательными взглядами
полудюжины чекистовъ, буквально смотрeвшихъ мнe въ ротъ. Финнъ плохо
понималъ по нeмецки, и приходилось говорить очень внятно и раздeльно...
Среди конвоировъ былъ одинъ еврей, онъ могъ кое-что понимать по нeмецки, и
лишнее слово могло бы означать для меня концлагерь...
Мы стояли кучкой у грузовика... Изъ-за избъ на насъ выглядывали
перепуганные карельскiе крестьяне, которые шарахались отъ грузовика и отъ
финновъ, какъ отъ чумы -- перекинешься двумя-тремя словами, а потомъ -- Богъ
его знаетъ, что могутъ "пришить". Финны знали, что мeстное населенiе
понимаетъ по фински, и мой собесeдникъ спросилъ, почему къ нимъ никого изъ
мeстныхъ жителей не пускаютъ. Я перевелъ вопросъ начальнику конвоя и
получилъ отвeтъ:
-- Это не ихнее дeло.
Финнъ спросилъ, нельзя ли достать хлeба и сала... Наивность этого
вопроса вызвала хохотъ у конвоировъ. Финнъ спросилъ, куда ихъ везутъ.
Начальникъ конвоя отвeтилъ: "самъ увидитъ" и предупредилъ меня: "только вы
лишняго ничего не переводите"... Финнъ растерялся и не зналъ, что и
спрашивать больше.
Арестованныхъ стали сажать въ грузовикъ. Мой собесeдникъ бросилъ мнe
послeднiй вопросъ:
-- Неужели буржуазныя газеты говорили правду?
И я ему отвeтилъ словами начальника конвоя -- увидите сами. И онъ
понялъ, что увидeть ему предстоитъ еще очень много.
Въ концентрацiонномъ лагерe ББК я не видeлъ ни одного изъ этихъ
дружественныхъ иммигрантовъ. Впослeдствiи я узналъ, что всeхъ ихъ
отправляютъ подальше: за Уралъ, на Караганду, въ Кузбассъ -- подальше отъ
соблазна новаго бeгства -- бeгства возвращенiя на свою старую и
несоцiалистическую родину.
УМЫВАЮЩIЕ РУКИ
Однако, самое прiятное въ пересылкe было то, что мы, наконецъ, могли
завязать связь съ волей, дать знать о себe людямъ, для которыхъ мы четыре
мeсяца тому назадъ какъ въ воду канули, слать и получать письма, получать
передачи и свиданiя.
Но съ этой связью дeло обстояло довольно сложно: мы не питерцы, и по
моей линiи въ Питерe было только два моихъ старыхъ товарища. Одинъ изъ нихъ,
Iосифъ Антоновичъ, мужъ г-жи Е., явственно сидeлъ гдe-то рядомъ съ нами, но
другой былъ на волe, внe всякихъ подозрeнiй ГПУ и внe всякаго риска, что
передачей или свиданiемъ онъ навлечетъ какое бы то ни было подозрeнiе: такая
масса людей сидитъ по тюрьмамъ, что если поарестовывать ихъ родственниковъ и
друзей, нужно было бы окончательно опустошить всю Россiю. Nominae sunt
odiosa -- назовемъ его "профессоромъ Костей". Когда-то очень давно, наша
семья вырастила и выкормила его, почти безпризорнаго мальчика, онъ кончилъ
гимназiю и университетъ. Сейчасъ онъ мирно профессорствовалъ въ Петербургe,
жилъ тихой кабинетной мышью. Онъ нeсколько разъ проводилъ свои московскiя
командировки у меня, въ Салтыковкe, и у меня съ нимъ была почти постоянная
связь. {36}
И еще была у насъ въ Питерe двоюродная сестра. Я и въ жизни ее не
видалъ, Борисъ встрeчался съ нею давно и мелькомъ; мы только знали, что она,
какъ и всякая служащая дeвушка въ Россiи, живетъ нищенски, работаетъ
каторжно и, почти какъ и всe онe, каторжно работающiя и нищенски живущiя,
болeетъ туберкулезомъ. Я говорилъ о томъ, что эту дeвушку не стоитъ и
загружать хожденiемъ на передачи и свиданiе, а что вотъ Костя -- такъ отъ
кого же и ждать-то помощи, какъ не отъ него.
Юра къ Костe вообще относился весьма скептически, онъ не любилъ людей,
окончательно выхолощенныхъ отъ всякаго протеста... Мы послали по открыткe --
Костe и ей.
Какъ мы ждали перваго дня свиданья! Какъ мы ждали этой первой за четыре
мeсяца лазейки въ мiръ, въ которомъ близкiе наши то молились уже за упокой
душъ нашихъ, то мечтали о почти невeроятномъ -- о томъ, что мы все-таки
какъ-то еще живы! Какъ мы мечтали о первой вeсточкe туда и о первомъ кускe
хлeба оттуда!..
Когда голодаешь этакъ по ленински -- долго и всерьезъ, вопросъ о кускe
хлeба прiобрeтаетъ странное значенiе. Сидя на тюремномъ пайкe, я какъ-то не
могъ себe представить съ достаточной ясностью и убедительностью, что вотъ
лежитъ передо мной кусокъ хлeба, а я eсть не хочу, и я его не съeмъ. Хлeбъ
занималъ командныя высоты въ психикe -- унизительныя высоты.
Въ первый же день свиданiй въ камеру вошелъ дежурный.
-- Который тутъ Солоневичъ?
-- Всe трое...
Дежурный изумленно воззрился на насъ.
-- Эка васъ расплодилось. А который Борисъ? На свиданiе...
Борисъ вернулся съ мeшкомъ всяческихъ продовольственныхъ сокровищъ:
здeсь было фунта три хлeбныхъ огрызковъ, фунтовъ пять варенаго картофеля въ
мундирахъ, двe брюквы, двe луковицы и нeсколько кусочковъ селедки. Это было
все, что Катя успeла наскребать. Денегъ у нея, какъ мы ожидали, не было ни
копeйки, а достать денегъ по нашимъ указанiямъ она еще не сумeла.
Но картошка... Какое это было пиршество! И какъ весело было при мысли о
томъ, что наша оторванность отъ мiра кончилась, что панихидъ по насъ служить
уже не будутъ. Все-таки, по сравненiю съ могилой, и концлагерь -- радость.
Но Кости не было.
Къ слeдующему свиданiю опять пришла Катя...
Богъ ее знаетъ, какими путями и подъ какимъ предлогомъ она удрала со
службы, наскребала хлeба, картошки и брюквы, стояла полубольная въ тюремной
очереди. Костя не только не пришелъ: на телефонный звонокъ Костя отвeтилъ
Катe, что онъ, конечно, очень сожалeетъ, но что онъ ничего сдeлать на
можетъ, такъ какъ сегодня же уeзжаетъ на дачу.
Дача была выдумана плохо: на дворe стоялъ декабрь...
Потомъ, лежа на тюремной койкe и перебирая въ памяти всe эти страшные
годы, я думалъ о томъ, какъ "тяжкiй млатъ" {37} голода и террора однихъ
закалилъ, другихъ раздробилъ, третьи оказались пришибленными -- но
пришибленными прочно. Какъ это я раньше не могъ понять, что Костя -- изъ
пришибленныхъ.
Сейчасъ, въ тюрьмe, видя, какъ я придавленъ этимъ разочарованiемъ, Юра
сталъ утeшать меня -- такъ неуклюже, какъ это только можетъ сдeлать юноша 18
лeтъ отъ роду и 180 сантиметровъ ростомъ.
-- Слушай, Ватикъ, неужели же тебe и раньше не было ясно, что Костя не
придетъ и ничего не сдeлаетъ?.. Вeдь это же просто -- Акакiй Акакiевичъ по
ученой части... Вeдь онъ же, Ватикъ, трусъ... У него отъ одного Катинаго
звонка душа въ пятки ушла... А чтобы придти на свиданiе -- что ты, въ самомъ
дeлe? Онъ дрожитъ надъ каждымъ своимъ рублемъ и надъ каждымъ своимъ
шагомъ... Я, конечно, понимаю, Ватикъ, -- смягчилъ Юра свою филиппику, --
ну, конечно, раньше онъ, можетъ быть, и былъ другимъ, но сейчасъ...
Да, другимъ... Многiе были иными. Да, сейчасъ, конечно, -- Акакiй
Акакiевичъ... Роль знаменитой шубы выполняетъ дочь, хлибкая истеричка
двeнадцати лeтъ. Да, конечно, революцiонный ребенокъ; ни жировъ, ни елки, ни
витаминовъ, ни сказокъ... Пайковый хлeбъ и политграмота. Оную же
политграмоту, надрываясь отъ тошноты, читаетъ Костя по всякимъ рабфакамъ --
кому нужна теперь славянская литература... Тощiй и шаткiй уютъ на
Васильевскомъ Островe... Вeчная дрожь: справа -- уклонъ, слeва -- загибъ,
снизу -- голодъ, а сверху -- просто ГПУ... Оппозицiонный шепотъ за закрытой
дверью. И вeчная дрожь...
Да, можно понять -- какъ я этого раньше не понялъ... Можно простить...
Но руку -- трудно подать. Хотя, развe онъ одинъ -- духовно убiенный
революцiей? Если нeтъ статистики убитыхъ физически, то кто можетъ подсчитать
количество убитыхъ духовно, пришибленныхъ, забитыхъ?
Ихъ много... Но, какъ ни много ихъ, какъ ни чудовищно давленiе, есть
все-таки люди, которыхъ пришибить не удалось.
ЯВЛЕНIЕ IОСИФА
Дверь въ нашу камеру распахнулась, и въ нее ввалилось нeчто
перегруженное всяческими мeшками, весьма небритое и очень знакомое... Но я
не сразу повeрилъ глазамъ своимъ...
Небритая личность свалила на полъ свои мeшки и звeрски огрызнулась на
дежурнаго:
-- Куда же вы къ чортовой матери меня пихаете? Вeдь здeсь ни стать, ни
сeсть...
Но дверь уже захлопнулась.
-- Вотъ сук-к-кины дeти, -- сказала личность по направленiю къ двери.
Мои сомнeнiя разсeялись. Невeроятно, но фактъ: это былъ Iосифъ
Антоновичъ.
И я говорю этакимъ для вящаго изумленiя равнодушнымъ тономъ: {38}
-- Ничего, I. А., какъ-нибудь помeстимся.
I. А. нацeлился было молотить каблукомъ въ дверь. Но при моихъ словахъ
его приподнятая было нога мирно стала на полъ.
-- Иванъ Лукьяновичъ!.. вотъ это значитъ -- чортъ меня раздери. Неужели
ты? И Борисъ? А это, какъ я имeю основанiя полагать, -- Юра. (Юру I. А. не
видалъ 15 лeтъ, немудрено было не узнать).
-- Ну, пока тамъ что, давай поцeлуемся.
Мы по доброму старому россiйскому обычаю колемъ другъ друга небритыми
щетинами...
-- Какъ ты попалъ сюда? -- спрашиваю я.
-- Вотъ тоже дурацкiй вопросъ, -- огрызается I. А. и на меня. -- Какъ
попалъ? Обыкновенно, какъ всe попадаютъ... Во всякомъ случаe, попалъ изъ-за
тебя, чортъ тебя дери... Ну, это ты потомъ мнe разскажешь. Главное -- вы
живы. Остальное -- хрeнъ съ нимъ. Тутъ у меня полный мeшокъ всякой жратвы. И
папиросы есть...
-- Знаешь, I. А., мы пока будемъ eсть, а ужъ ты разсказывай. Я -- за
тобой.
Мы присаживаемся за eду. I. А. закуриваетъ папиросу и, мотаясь по
камерe, разсказываетъ:
-- Ты знаешь, я уже мeсяцевъ восемь -- въ Мурманскe. Въ Питерe съ
начальствомъ разругался вдрызгъ: они, сукины дeти, разворовали больничное
бeлье, а я эту хрeновину долженъ былъ въ бухгалтерiи замазывать. Ну, я
плюнулъ имъ въ рожу и ушелъ. Перебрался въ Мурманскъ. Мeсто замeчательно
паршивое, но отвeтственнымъ работникамъ даютъ полярный паекъ, такъ что, въ
общемъ, жить можно... Да еще въ заливe морскiе окуни водятся --
замeчательная рыба!.. Я даже о конькахъ сталъ подумывать (I. А. въ свое
время былъ первокласснымъ фигуристомъ). Словомъ, живу, работы чортова уйма,
и вдругъ -- ба-бахъ. Сижу вечеромъ дома, ужинаю, пью водку... Являются:
разрeшите, говорятъ, обыскъ у васъ сдeлать?.. Ахъ, вы, сукины дeти, -- еще
въ вeжливость играютъ. Мы, дескать, не какiе-нибудь, мы, дескать, европейцы.
"Разрeшите"... Ну, мнe плевать -- что у меня можно найти, кромe пустыхъ
бутылокъ? Вы мнe, говорю, водку разрeшите допить, пока вы тамъ подъ
кроватями ползать будете... Словомъ, обшарили все, водку я допилъ, поволокли
меня въ ГПУ, а оттуда со спецконвоемъ -- двухъ идiотовъ приставили --
повезли въ Питеръ. Ну, деньги у меня были, всю дорогу пьянствовали... Я
этихъ идiотовъ такъ накачалъ, что когда прieхали на Николаевскiй вокзалъ,
прямо дeваться некуда, такой духъ, что даже прохожiе внюхиваются. Ну, ясно,
въ ГПУ съ такимъ духомъ идти нельзя было, мы заскочили на базарникъ,
пожевали чесноку, я позвонилъ домой сестрe...
-- Отчего же вы не сбeжали? -- снаивничалъ Юра.
-- А какого мнe, спрашивается, чорта бeжать? Куда бeжать? И что я такое
сдeлалъ, чтобы мнe бeжать? Единственное, что водку пилъ... Такъ за это у
насъ сажать еще не придумали. Наоборотъ: казнe доходъ и о политикe меньше
думаютъ. Словомъ, {39} притащили на Шпалерку и посадили въ одиночку. Сижу и
ничего не понимаю. Потомъ вызываютъ на допросъ -- сидитъ какая-то толстая
сволочь...
-- Добротинъ?
-- А чортъ его знаетъ, можетъ, и Добротинъ... Начинается, какъ
обыкновенно: мы все о васъ знаемъ. Очень, говорю, прiятно, что знаете,
только, если знаете, такъ на какого же чорта вы меня посадили? Вы, говоритъ,
обвиняетесь въ организацiи контръ-революцiоннаго сообщества. У васъ бывали
такiе-то и такiе-то, вели такiе-то и такiе-то разговоры; знаемъ рeшительно
все -- и кто былъ, и что говорили... Я ужъ совсeмъ ничего не понимаю...
Водку пьютъ вездe и разговоры такiе вездe разговариваютъ. Если бы за такiе
разговоры сажали, въ Питерe давно бы ни одной живой души не осталось...
Потомъ выясняется: и, кромe того, вы обвиняетесь въ пособничествe попыткe
побeга вашего товарища Солоневича.
Тутъ я понялъ, что вы влипли. Но откуда такая информацiя о моемъ
собственномъ домe. Эта толстая сволочь требуетъ, чтобы я подписалъ показанiя
и насчетъ тебя, и насчетъ всякихъ другихъ моихъ знакомыхъ. Я ему и говорю,
что ни черта подобнаго я не подпишу, что никакой контръ-революцiи у меня въ
домe не было, что тебя я за хвостъ держать не обязанъ. Тутъ этотъ
слeдователь начинаетъ крыть матомъ, грозить разстрeломъ и тыкать мнe въ лицо
револьверомъ. Ахъ, ты, думаю, сукинъ сынъ! Я восемнадцать лeтъ въ совeтской
Россiи живу, а онъ еще думаетъ разстрeломъ, видите ли, меня испугать. Я,
знаешь, съ нимъ очень вeжливо говорилъ. Я ему говорю, пусть онъ тыкаетъ
револьверомъ въ свою жену, а не въ меня, потому что я ему вмeсто револьвера
и кулакомъ могу тыкнуть... Хорошо, что онъ убралъ револьверъ, а то набилъ бы
я ему морду...
Ну, на этомъ нашъ разговоръ кончился. А черезъ мeсяца два вызываютъ --
и пожалуйте: три года ссылки въ Сибирь. Ну, въ Сибирь, такъ въ Сибирь, чортъ
съ ними. Въ Сибири тоже водка есть. Но скажи ты мнe, ради Бога, И. Л., вотъ
вeдь не дуракъ же ты -- какъ же тебя угораздило попасться этимъ идiотамъ?
-- Почему же идiотамъ?
I. А. былъ самаго скептическаго мнeнiя о талантахъ ГПУ.
-- Съ такими деньгами и возможностями, какiя имeетъ ГПУ, -- зачeмъ имъ
мозги? Берутъ тeмъ, что четверть Ленинграда у нихъ въ шпикахъ служить... И
если вы эту истину зазубрите у себя на носу, -- никакое ГПУ вамъ не страшно.
Сажаютъ такъ, для цифры, для запугиванiя. А толковому человeку ихъ провести
-- ни шиша не стоитъ... Ну, такъ въ чемъ же, собственно, дeло?
Я разсказываю, и по мeрe моего разсказа въ лицe I. А. появляется
выраженiе чрезвычайнаго негодованiя.
-- Бабенко! Этотъ сукинъ сынъ, который три года пьянствовалъ за моимъ
столомъ и которому я бы ни на копeйку не повeрилъ! Охъ, какая дура Е. Вeдь
сколько разъ ей говорилъ, что она -- дура: не вeритъ... Воображаетъ себя
Меттернихомъ въ юбкe. Ей тоже три года Сибири дали. Думаешь, поумнeетъ? Ни
черта подобнаго! Говорилъ я тебe, И. Л., не связывайся ты въ такомъ {40}
дeлe съ бабами. Ну, чортъ съ нимъ, со всeмъ этимъ. Главное, что живы, и
потомъ -- не падать духомъ. Вeдь вы же все равно сбeжите?
-- Разумeется, сбeжимъ.
-- И опять заграницу?
-- Разумeется, заграницу. А то, куда же?
-- Но за что же меня, въ концe концовъ, выперли? Вeдь не за
"контръ-революцiонные" разговоры за бутылкой водки?
-- Я думаю, за разговоръ со слeдователемъ.
-- Можетъ быть... Не могъ же я позволить, чтобы всякая сволочь мнe въ
лицо револьверомъ тыкала.
-- А что, I. А., -- спрашиваетъ Юра, -- вы въ самомъ дeлe дали бы ему
въ морду?
I. А. ощетинивается на Юру:
-- А что мнe, по вашему, оставалось бы дeлать?
Несмотря на годы неистоваго пьянства, I. А. остался жилистымъ, какъ
старая рабочая лошадь, и въ морду могъ бы дать. Я увeренъ, что далъ бы. А
пьянствуютъ на Руси поистинe неистово, особенно въ Питерe, гдe, кромe водки,
почти ничего нельзя купить и гдe населенiе пьетъ безъ просыпу. Такъ,
положимъ, дeлается во всемъ мiрe: чeмъ глубже нищета и безысходность, тeмъ
страшнeе пьянство.
-- Чортъ съ нимъ, -- еще разъ резюмируетъ нашу бесeду I. А., -- въ
Сибирь, такъ въ Сибирь. Хуже не будетъ. Думаю, что вездe приблизительно
одинаково паршиво...
-- Во всякомъ случаe, -- сказалъ Борисъ, -- хоть пьянствовать
перестанете.
-- Ну, это ужъ извините. Что здeсь больше дeлать порядочному человeку?
Воровать? Лизать Сталинскiя пятки? Выслуживаться передъ всякой сволочью?
Нeтъ, ужъ я лучше просто буду честно пьянствовать. Лeтъ на пять меня
хватитъ, а тамъ -- крышка. Все равно, вы вeдь должны понимать, Б. Л., жизни
нeтъ... Будь мнe тридцать лeтъ, ну, туда-сюда. А мнe -- пятьдесятъ. Что-жъ,
семьей обзаводиться? Плодить мясо для Сталинскихъ экспериментовъ? Вeдь
только прieдешь домой, сядешь за бутылку, такъ по крайней мeрe всего этого
кабака не видишь и не вспоминаешь... Бeжать съ вами? Что я тамъ буду
дeлать?.. Нeтъ, Б. Л., самый простой выходъ -- это просто пить.
Въ числe остальныхъ видовъ внутренней эмиграцiи, есть и такой, пожалуй,
наиболeе популярный: уходъ въ пьянство. Хлeба нeтъ, но водка есть вездe. Въ
нашей, напримeръ, Салтыковкe, гдe жителей тысячъ 10, хлeбъ можно купить
только въ одной лавченкe, а водка продается въ шестнадцати, въ томъ числe и
въ кiоскахъ того типа, въ которыхъ при "проклятомъ царскомъ режимe"
торговали газированной водой. Водка дешева, бутылка водки стоитъ столько же,
сколько стоитъ два кило хлeба, да и въ очереди стоять не нужно. Пьютъ вездe.
Пьетъ молоднякъ, пьютъ дeвушки, не пьетъ только мужикъ, у котораго денегъ
ужъ совсeмъ нeтъ.
Конечно, никакой статистики алкоголизма въ совeтской {41} Россiи не
существуетъ. По моимъ наблюденiямъ больше всего пьютъ въ Петроградe и больше
всего пьетъ средняя интеллигенцiя и рабочiй молоднякъ. Уходятъ въ пьянство
отъ принудительной общественности, отъ казеннаго энтузiазма, отъ каторжной
работы, отъ безперспективности, отъ всяческаго гнета, отъ великой тоски по
человeческой жизни и отъ реальностей жизни совeтской.
Не всe. Конечно, не всe. Но по какому-то таинственному и уже
традицiонному русскому заскоку въ пьяную эмиграцiю уходитъ очень цeнная
часть людей... Тe, кто какъ Есенинъ, не смогъ "задравъ штаны, бeжать за
комсомоломъ". Впрочемъ, комсомолъ указываетъ путь и здeсь.
Черезъ нeсколько дней пришли забрать I. А. на этапъ.
-- Никуда я не пойду, -- заявилъ I. А., -- у меня сегодня свиданiе.
-- Какiя тутъ свиданiя, -- заоралъ дежурный, -- сказано -- на этапъ.
Собирайте вещи.
-- Собирайте сами. А мнe вещи должны передать на свиданiи. Не могу я въ
такихъ ботинкахъ зимой въ Сибирь eхать.
-- Ничего не знаю. Говорю, собирайте вещи, а то васъ силой выведутъ.
-- Идите вы къ чортовой матери, -- вразумительно сказалъ I. А.
Дежурный исчезъ и черезъ нeкоторое время явился съ другимъ какимъ-то
чиномъ повыше.
-- Вы что позволяете себe нарушать тюремныя правила? -- сталъ орать
чинъ.
-- А вы не орите, -- сказалъ I. А. и жестомъ опытнаго фигуриста поднесъ
къ лицу чина свою ногу въ старомъ продранномъ полуботинкe. -- Ну? Видите?
Куда я къ чорту безъ подошвъ въ Сибирь поeду?..
-- Плевать мнe на ваши подошвы. Приказываю вамъ немедленно собирать
вещи и идти.
Небритая щетина на верхней губe I. А. грозно стала дыбомъ.
-- Идите вы къ чортовой матери, -- сказалъ I. А., усаживаясь на койку.
-- И позовите кого-нибудь поумнeе.
Чинъ постоялъ въ нeкоторой нерeшительности и ушелъ, сказавъ угрожающе:
-- Ну, сейчасъ мы вами займемся...
-- Знаешь, I. А., -- сказалъ я, -- какъ бы тебe въ самомъ дeлe не
влетeло за твою ругань...
-- Хрeнъ съ ними. Эта сволочь тащитъ меня за здорово живешь куда-то къ
чортовой матери, таскаетъ по тюрьмамъ, а я еще передъ ними расшаркиваться
буду?.. Пусть попробуютъ: не всeмъ, а кому-то морду ужъ набью.
Черезъ полчаса пришелъ какой-то новый надзиратель.
-- Гражданинъ П., на свиданье...
I. А. уeхалъ въ Сибирь въ полномъ походномъ обмундированiи... {42}
ЭТАПЪ
Каждую недeлю ленинградскiя тюрьмы отправляютъ по два этапныхъ поeзда
въ концентрацiонные лагери. Но такъ какъ тюрьмы переполнены свыше всякой
мeры, -- ждать очередного этапа приходится довольно долго. Мы ждали больше
мeсяца.
Наконецъ, отправляютъ и насъ. Въ полутемныхъ корридорахъ тюрьмы снова
выстраиваются длинныя шеренги будущихъ лагерниковъ, идетъ скрупулезный,
безконечный и, въ сущности, никому не нужный обыскъ. Раздeваютъ до нитки. Мы
долго мерзнемъ на каменныхъ плитахъ корридора. Потомъ насъ усаживаютъ на
грузовики. На ихъ бортахъ -- конвойные красноармейцы съ наганами въ рукахъ.
Предупрежденiе: при малeйшей попыткe къ бeгству -- пуля въ спину безъ
всякихъ разговоровъ...
Раскрываются тюремныя ворота, и за ними -- цeлая толпа, почти
исключительно женская, человeкъ въ пятьсотъ.
Толпа раздается передъ грузовикомъ, и изъ нея сразу, взрывомъ, несутся
сотни криковъ, привeтствiй, прощанiй, именъ... Все это превращается въ
какой-то сплошной нечленораздeльный вопль человeческаго горя, въ которомъ
тонутъ отдeльныя слова и отдeльные голоса. Все это -- русскiя женщины,
изможденныя и истощенныя, пришедшiя и встрeчать, и провожать своихъ мужей,
братьевъ, сыновей...
Вотъ гдe, поистинe, "долюшка русская, долюшка женская"... Сколько
женскаго горя, безсонныхъ ночей, невидимыхъ мiру лишенiй стоитъ за спиной
каждой мужской судьбы, попавшей въ зубцы ГПУ-ской машины. Вотъ и эти
женщины. Я знаю -- онe недeлями бeгали къ воротамъ тюрьмы, чтобы узнать день
отправки ихъ близкихъ. И сегодня онe стоятъ здeсь, на январьскомъ морозe, съ
самаго разсвeта -- на этапъ идетъ около сорока грузовиковъ, погрузка
началась съ разсвeта и кончится поздно вечеромъ. И онe будутъ стоять здeсь
цeлый день только для того, чтобы бросить мимолетный прощальный взглядъ на
родное лицо... Да и лица-то этого, пожалуй, и не увидятъ: мы сидимъ, точнeе,
валяемся на днe кузова и заслонены спинами чекистовъ, сидящихъ на бортахъ...
Сколько десятковъ и сотенъ тысячъ сестеръ, женъ, матерей вотъ такъ
бьются о тюремныя ворота, стоятъ въ безконечныхъ очередяхъ съ "передачами",
съэкономленными за счетъ самаго жестокаго недоeданiя! Потомъ, отрывая отъ
себя послeднiй кусокъ хлeба, онe будутъ слать эти передачи куда-нибудь за
Уралъ, въ карельскiе лeса, въ приполярную тундру. Сколько загублено женскихъ
жизней, вотъ этакъ, мимоходомъ, прихваченныхъ чекистской машиной...
Грузовикъ -- еще на медленномъ ходу. Толпа, отхлынувшая было отъ него,
опять смыкается почти у самыхъ колесъ. Грузовикъ набираетъ ходъ. Женщины
бeгутъ рядомъ съ нимъ, выкрикивая разныя имена... Какая-то дeвушка,
растрепанная и заплаканная, долго бeжитъ рядомъ съ машиной, шатаясь, точно
пьяная, и каждую секунду рискуя попасть подъ колеса... {43}
-- Миша, Миша, родной мой, Миша!..
Конвоиры орутъ, потрясая своими наганами:
-- Сиди на мeстe!.. Сиди, стрeлять буду!..
Сколько грузовиковъ уже прошло мимо этой дeвушки и сколько еще
пройдетъ... Она нелeпо пытается схватиться за бортъ грузовика, одинъ изъ
конвоировъ перебрасываетъ ногу черезъ бортъ и отталкиваетъ дeвушку. Она
падаетъ и исчезаетъ за бeгущей толпой...
Какъ хорошо, что насъ никто здeсь не встрeчаетъ... И какъ хорошо, что
этого Миши съ нами нeтъ. Каково было бы ему видeть свою любимую, сбитую на
мостовую ударомъ чекистскаго сапога... И остаться безсильнымъ...
Машины ревутъ. Люди шарахаются въ стороны. Все движенiе на улицахъ
останавливается передъ этой почти похоронной процессiей грузовиковъ. Мы
проносимся по улицамъ "красной столицы" какимъ-то многоликимъ
олицетворенiемъ memento mori, какимъ-то жуткимъ напоминанiемъ каждому, кто
еще ходитъ по тротуарамъ: сегодня -- я, а завтра -- ты.
Мы въeзжаемъ на задворки Николаевскаго вокзала. Эти задворки,
повидимому, спецiально приспособлены для чекистскихъ погрузочныхъ операцiй.
Большая площадь обнесена колючей проволокой. На углахъ -- бревенчатыя вышки
съ пулеметами. У платформы -- безконечный товарный составъ: это нашъ
эшелонъ, въ которомъ намъ придется eхать Богъ знаетъ куда и Богъ знаетъ
сколько времени.
Эти погрузочныя операцiй какъ будто должны бы стать привычными и
налаженными. Но вмeсто налаженности -- крикъ, ругань, сутолока, безтолочь.
Насъ долго перегоняютъ отъ вагона къ вагону. Все уже заполнено до отказа --
даже по нормамъ чекистскихъ этаповъ; конвоиры орутъ, урки ругаются, мужики
стонутъ... Такъ тыкаясь отъ вагона къ вагону, мы, наконецъ, попадаемъ въ
какую-то совсeмъ пустую теплушку и врываемся въ нее оголтeлой и озлобленной
толпой.
Теплушка оффицiально расчитана на 40 человeкъ, но въ нее напихиваютъ и
60, и 70. Въ нашу, какъ потомъ выяснилось, было напихано 58; мы не знаемъ,
куда насъ везутъ и сколько времени придется eхать. Если за Уралъ -- нужно
расчитывать на мeсяцъ, а то и на два. Понятно, что при такихъ условiяхъ
мeста на нарахъ -- а ихъ на всeхъ, конечно, не хватитъ -- сразу становятся
объектомъ жестокой борьбы...
Дверь вагона съ трескомъ захлопывается, и мы остаемся въ полутьмe. Съ
правой, по ходу поeзда, стороны оба люка забиты наглухо. Оба лeвыхъ -- за
толстыми желeзными рeшетками... Кажется, что вся эта полутьма отъ пола до
потолка биткомъ набита людьми, мeшками, сумками, тряпьемъ, дикой руганью и
дракой. Люди атакуютъ нары, отталкивая ногами менeе удачливыхъ
претендентовъ, въ воздухe мелькаютъ тeла, слышится матъ, звонъ жестяныхъ
чайниковъ, грохотъ падающихъ вещей.
Всe атакуютъ верхнiя нары, гдe теплeе, свeтлeе и чище. Намъ какъ-то
удается протиснуться сквозь живой водопадъ тeлъ {44} на среднiя нары. Тамъ
-- хуже, чeмъ наверху, но все же безмeрно лучше, чeмъ остаться на полу
посерединe вагона...
Черезъ часъ это столпотворенiе какъ-то утихаетъ. Сквозь многочисленныя
дыры въ стeнахъ и въ потолкe видно, какъ пробивается въ теплушку свeтъ, какъ
январьскiй вeтеръ наметаетъ на полу узенькiя полоски снeга. Становится зябко
при одной мысли о томъ, какъ въ эти дыры будетъ дуть вeтеръ на ходу
поeзда... Посерединe теплушки стоитъ чугунная печурка, изъeденная всeми
язвами гражданской войны, военнаго коммунизма, мeшочничества и Богъ знаетъ
чего еще.
Мы стоимъ на путяхъ Николаевскаго вокзала почти цeлыя сутки. Ни дровъ,
ни воды, ни eды намъ не даютъ. Отъ голода, холода и усталости вагонъ
постепенно затихаетъ...
Ночь... Лязгъ буферовъ!.. Поeхали...
Мы лежимъ на нарахъ, плотно прижавшись другъ къ другу. Повернуться
нельзя, ибо люди на нарахъ уложены такъ же плотно, какъ дощечки на паркетe.
Заснуть тоже нельзя. Я чувствую, какъ холодъ постепенно пробирается куда-то
внутрь организма, какъ коченeютъ ноги и застываетъ мозгъ. Юра дрожитъ
мелкой, частой дрожью, старается удержать ее и опять начинаетъ дрожать...
-- Юрчикъ, замерзаешь?
-- Нeтъ, Ватикъ, ничего...
Такъ проходитъ ночь.
Къ полудню на какой-то станцiи намъ дали дровъ -- немного и сырыхъ.
Теплушка наполнилась eдкимъ дымомъ, тепла прибавилось мало, но стало какъ-то
веселeе. Я начинаю разглядывать своихъ сотоварищей по этапу...
Большинство -- это крестьяне. Они одeты во что попало -- какъ ихъ
захватилъ арестъ. Съ мужикомъ вообще стeсняются очень мало. Его
арестовываютъ на полевыхъ работахъ, сейчасъ же переводятъ въ какую-нибудь
уeздную тюрьму -- страшную уeздную тюрьму, по сравненiю съ которой Шпалерка
-- это дворецъ... Тамъ, въ этихъ уeздныхъ тюрьмахъ, въ одиночныхъ камерахъ
сидятъ по 10-15 человeкъ, тамъ дeйствительно негдe ни стать, ни сeсть, и
люди сидятъ и спятъ по очереди. Тамъ въ день даютъ 200 граммъ хлeба, и
мужики, не имeющiе возможности получать передачи (деревня -- далеко, да и
тамъ нечего eсть), если и выходятъ оттуда живыми, то выходятъ совсeмъ уже
привидeнiями.
Наши этапные мужички тоже больше похожи на привидeнiя. Въ звeриной
борьбe за мeста на нарахъ у нихъ не хватило силъ, и они заползли на полъ,
подъ нижнiя нары, расположились у дверныхъ щелей... Зеленые, оборванные, они
робко, взглядами загнанныхъ лошадей, посматриваютъ на болeе сильныхъ или
болeе оборотистыхъ горожанъ...
..."Въ столицахъ -- шумъ, гремятъ витiи"... Столичный шумъ и столичные
разстрeлы даютъ мiровой резонансъ. О травлe интеллигенцiи пишетъ вся мiровая
печать... Но какая, въ сущности, это ерунда, какая мелочь -- эта травля
интеллигенцiи... Не помeщики, не фабриканты, не профессора оплачиваютъ въ
основномъ эти страшныя "издержки революцiи" -- ихъ оплачиваетъ мужикъ. {45}
Это онъ, мужикъ, дохнетъ миллiонами и десятками миллiоновъ отъ голода, тифа,
концлагерей, коллективизацiи и закона о "священной соцiалистической
собственности", отъ всякихъ великихъ и малыхъ строекъ Совeтскаго Союза, отъ
всeхъ этихъ сталинскихъ хеопсовыхъ пирамидъ, построенныхъ на его мужицкихъ
костяхъ... Да, конечно, интеллигенцiи очень туго. Да, конечно, очень туго
было и въ тюрьмe, и въ лагерe, напримeръ, мнe... Значительно хуже --
большинству интеллигенцiи. Но въ какое сравненiе могутъ идти наши страданiя
и наши лишенiя со страданiями и лишенiями русскаго крестьянства, и не только
русскаго, а и грузинскаго, татарскаго, киргизскаго и всякаго другого. Вeдь
вотъ -- какъ ни отвратительно мнe, какъ ни голодно, ни холодно, какимъ бы
опасностямъ я ни подвергался и буду подвергаться еще -- со мною считались въ
тюрьмe и будутъ считаться въ лагерe. Я имeю тысячи возможностей
выкручиваться -- возможностей, совершенно недоступныхъ крестьянину. Съ
крестьяниномъ не считаются вовсе, и никакихъ возможностей выкручиваться у
него нeтъ. Меня -- плохо ли, хорошо ли, -- но все же судятъ. Крестьянина и
разстрeливаютъ, и ссылаютъ или вовсе безъ суда, или по такому суду, о
которомъ и говорить трудно: я видалъ такiе "суды" -- тройка безграмотныхъ и
пьяныхъ комсомольцевъ засуживаетъ семью, въ теченiе двухъ-трехъ часовъ ее
разоряетъ въ конецъ и ликвидируетъ подъ корень... Я, наконецъ, сижу не зря.
Да, я врагъ совeтской власти, я всегда былъ ея врагомъ, и никакихъ иллюзiй
на этотъ счетъ ГПУ не питало. Но я былъ нуженъ, въ нeкоторомъ родe,
"незамeнимъ", и меня кормили и со мной разговаривали. Интеллигенцiю кормятъ
и съ интеллигенцiей разговариваютъ. И если интеллигенцiя садится въ лагерь,
то только въ исключительныхъ случаяхъ въ "массовыхъ кампанiй" она садится за
здорово живешь...
Я знаю, что эта точка зрeнiя идетъ совсeмъ въ разрeзъ съ
установившимися мнeнiями о судьбахъ интеллигенцiи въ СССР. Объ этихъ
судьбахъ я когда-нибудь буду говорить подробнeе. Но все то, что я видeлъ въ
СССР -- а видeлъ я много вещей -- создало у меня твердое убeжденiе: лишь въ
рeдкихъ случаяхъ интеллигенцiю сажаютъ за зря, конечно, съ совeтской точки
зрeнiя. Она все-таки нужна. Ее все-таки судятъ. Мужика -- много, имъ хоть
прудъ пруди, и онъ совершенно реально находится въ положенiи во много разъ
худшемъ, чeмъ онъ былъ въ самыя худшiя, въ самыя мрачныя времена крeпостного
права. Онъ абсолютно безправенъ, такъ же безправенъ, какъ любой рабъ
какого-нибудь африканскаго царька, такъ же онъ нищъ, какъ этотъ рабъ, ибо у
него нeтъ рeшительно ничего, чего любой деревенскiй помпадуръ не могъ бы
отобрать въ любую секунду, у него нeтъ рeшительно никакихъ перспективъ и
рeшительно никакой возможности выкарабкаться изъ этого рабства и этой
нищеты...
Положенiе интеллигенцiи? Ерунда -- положенiе интеллигенцiи по сравненiю
съ этимъ океаномъ буквально неизмeримыхъ страданiй многомиллiоннаго и
дeйствительно многострадальнаго русскаго мужика. И передъ лицомъ этого
океана какъ-то неловко, какъ-то {46} языкъ не поворачивается говорить о
себe, о своихъ лишенiяхъ: все это -- булавочные уколы. А мужика бьютъ по
черепу дубьемъ.
И вотъ, сидитъ "сeятель и хранитель" великой русской земли у щели
вагонной двери. Январьская вьюга уже намела сквозь эту щель сугробикъ снeга
на его обутую въ рваный лапоть ногу. Руки зябко запрятаны въ рукава какой-то
лоскутной шинелишки временъ мiровой войны. Мертвецки посинeвшее лицо тупо
уставилось на прыгающiй огонь печурки. Онъ весь скомкался, съежился, какъ бы
стараясь стать меньше, незамeтнeе, вовсе исчезнуть такъ, чтобы его никто не
увидeлъ, не ограбилъ, не убилъ...
И вотъ, eдетъ онъ на какую-то очередную "великую" сталинскую стройку.
Ничего строить онъ не можетъ, ибо силъ у него нeтъ... Въ 1930-31 году такого
этапнаго мужика на Бeломорско-Балтiйскомъ каналe прямо ставили на работы, и
онъ погибалъ десятками тысячъ, такъ что на "строительномъ фронтe" вмeсто
"пополненiй" оказывались сплошныя дыры. Санчасть (санитарная часть) ББК
догадалась: прибывающихъ съ этапами крестьянъ раньше, чeмъ посылать на
обычныя работы, ставили на болeе или менeе "усиленное" питанiе -- и тогда
люди гибли отъ того, что отощавшiе желудки не въ состоянiи были переваривать
нормальной пищи. Сейчасъ ихъ оставляютъ на двe недeли въ "карантинe",
постепенно втягиваютъ и въ работу, и въ то голодное лагерное питанiе,
которое мужику и на волe не было доступно и которое является лукулловымъ
пиршествомъ съ точки зрeнiя провинцiальнаго тюремнаго пайка. Лагерь --
все-таки хозяйственная организацiя, и въ своемъ рабочемъ скотe онъ все-таки
заинтересованъ... Но въ чемъ заинтересованъ рeдко грамотный и еще рeже
трезвый деревенскiй комсомолецъ, которому на потопъ и разграбленiе отдано
все крестьянство и который и самъ-то окончательно очумeлъ отъ всeхъ вихлянiй
"генеральной линiи", отъ дикаго, кабацкаго административнаго восторга
безчисленныхъ провинцiальныхъ властей?
ВЕЛИКОЕ ПЛЕМЯ "УРОКЪ"
Насъ, интеллигенцiи, на весь вагонъ всего пять человeкъ: насъ трое,
нашъ горе-романистъ Степушка, попавшiй въ одинъ съ нами грузовикъ, и еще
какой-то ленинградскiй техникъ. Мы всe приспособились вмeстe на средней
нарe. Надъ нами -- группа питерскихъ рабочихъ; ихъ мнe не видно. Другую
половину вагона занимаетъ еще десятка два рабочихъ; они сытeе и лучше одeты,
чeмъ крестьяне, или говоря, точнeе, менeе голодны и менeе оборваны. Всe они
спятъ.
Плотно сбитой стаей сидятъ у печурки уголовники. Они не то чтобы
оборваны -- они просто полураздeты, но ихъ выручаетъ невeроятная, волчья
выносливость бывшихъ безпризорниковъ. Всe они -- результатъ жесточайшаго
естественнаго отбора. Всe, кто не могъ выдержать поeздокъ подъ вагонными
осями, ночевокъ въ кучахъ каменнаго угля, пропитанiя изъ мусорныхъ ямъ
(совeтскихъ мусорныхъ ямъ!) -- всe они погибли. Остались только самые
крeпкiе, по волчьи выносливые, по волчьи {47} ненавидящiе весь мiръ -- мiръ,
выгнавшiй ихъ дeтьми на большiя дороги голода, на волчью борьбу за жизнь...
Тепло отъ печки добирается, наконецъ, и до меня, и я начинаю дремать.
Просыпаюсь отъ дикаго крика и вижу:
Прислонившись спиной къ стeнкe вагона блeдный, стоитъ нашъ техникъ и
тянетъ къ себe какой-то мeшокъ. За другой конецъ мeшка уцeпился одинъ изъ
урокъ -- плюгавый парнишка, съ глазами попавшаго въ капканъ хорька. Борисъ
тоже держится за мeшокъ. Схема ясна: урка сперъ мeшокъ, техникъ отнимаетъ,
урка не отдаетъ, въ расчетe на помощь "своихъ". Борисъ пытается что-то
урегулировать. Онъ что-то говоритъ, но въ общемъ гвалтe и ругани ни одного
слова нельзя разобрать. Мелькаютъ кулаки, полeнья и даже ножи. Мы съ Юрой
пулей выкидываемся на помощь Борису.
Мы втроемъ представляемъ собою "боевую силу", съ которою приходится
считаться и уркамъ -- даже и всей ихъ стаe, взятой вмeстe. Однако, плюгавый
парнишка цeпко и съ какимъ-то отчаянiемъ въ глазахъ держится за мeшокъ, пока
откуда-то не раздается спокойный и властный голосъ:
-- Пусти мeшокъ...
Парнишка отпускаетъ мeшокъ и уходитъ въ сторону, утирая носъ, но все же
съ видомъ исполненнаго долга...
Спокойный голосъ продолжаетъ:
-- Ничего, другой разъ возьмемъ такъ, что и слыхать не будете.
Оглядываюсь. Высокiй, изсиня блeдный, испитой и, видимо, много и сильно
на своемъ вeку битый урка -- очевидно, "паханъ" -- коноводъ и вождь
уголовной стаи. Онъ продолжаетъ, обращаясь къ Борису:
-- А вы чего лeзете? Не вашъ мeшокъ -- не ваше дeло. А то такъ и ножъ
ночью можемъ всунуть... У насъ, братъ, ни на какихъ обыскахъ ножей не
отберутъ...
Въ самомъ дeлe -- какой-то ножъ фигурировалъ надъ свалкой. Какимъ
путемъ урки ухитряются фабриковать и проносить свои ножи сквозь всe тюрьмы и
сквозь всe обыски -- Аллахъ ихъ знаетъ, но фабрикуютъ и проносятъ. И я
понимаю -- вотъ въ такой людской толчеe, откуда-то изъ-за спинъ и мeшковъ
ткнуть ножомъ въ бокъ -- и пойди доискивайся...
Рабочiе сверху сохраняютъ полный нейтралитетъ: они-то по своему
городскому опыту знаютъ, что значитъ становиться урочьей стаe поперекъ
дороги. Крестьяне что-то робко и приглушенно ворчатъ по своимъ угламъ...
Остаемся мы четверо (Степушка -- не въ счетъ) -- противъ 15 урокъ, готовыхъ
на все и ничeмъ не рискующихъ. Въ этомъ каторжномъ вагонe мы, какъ на
необитаемомъ островe. Законъ остался гдe-то за дверями теплушки, законъ въ
лицe какого-то конвойнаго начальника, заинтересованнаго лишь въ томъ, чтобы
мы не сбeжали и не передохли въ количествахъ, превышающихъ нeкiй, мнe
неизвeстный, "нормальный" процентъ. А что тутъ кто-то кого-то зарeжетъ --
кому какое дeло.
Борисъ поворачивается къ пахану: {48}
-- Вотъ тутъ насъ трое: я, братъ и его сынъ. Если кого-нибудь изъ насъ
ткнутъ ножомъ, -- отвeчать будете вы...
Урка дeлаетъ наглое лицо человeка, передъ которымъ ляпнули вопiющiй
вздоръ. И потомъ разражается хохотомъ.
-- Ого-го... Отвeчать... Передъ самимъ Сталинымъ... Вотъ это здорово...
Отвeчать... Мы тебe, братъ, кишки и безъ отвeту выпустимъ...
Стая урокъ подхватываетъ хохотъ своего пахана. И я понимаю, что
разговоръ объ отвeтственности, о законной отвeтственности на этомъ
каторжномъ робинзоновскомъ островe -- пустой разговоръ. Урки понимаютъ это
еще лучше, чeмъ я. Паханъ продолжаетъ ржать и тычетъ Борису въ носъ
сложенные въ традицiонную эмблему три своихъ грязныхъ посинeвшихъ пальца.
Рука пахана сразу попадаетъ въ Бобины тиски. Ржанье переходитъ въ вой.
Паханъ пытается вырвать руку, но это -- дeло совсeмъ безнадежное. Кое-кто
изъ урокъ срывается на помощь своему вождю, но Бобинъ тылъ прикрываемъ мы съ
Юрой -- и всe остаются на своихъ мeстахъ.
-- Пусти, -- тихо и сдающимся тономъ говоритъ паханъ. Борисъ выпускаетъ
его руку. Паханъ корчится отъ боли, держится за руку и смотритъ на Бориса
глазами, преисполненными боли, злобы и... почтенiя...
Да, конечно, мы не въ девятнадцатомъ вeкe. Faustrecht. Ну, что-жъ! На
нашей полдюжинe кулаковъ -- кулаковъ основательныхъ -- тоже можно какое-то
право основать.
-- Видите ли, товарищъ... какъ ваша фамилiя, -- возможно спокойнeе
начинаю я...
-- Иди ты къ чорту съ фамилiей, -- отвeчаетъ паханъ.
-- Михайловъ... -- раздается откуда-то со стороны...
-- Такъ видите ли, товарищъ Михайловъ, -- говорю я чрезвычайно
академическимъ тономъ, -- когда мой братъ говорилъ объ отвeтственности, то
это, понятно, вовсе не въ томъ смыслe, что кто-то тамъ куда-то пойдетъ
жаловаться... Ничего подобнаго... Но если кого-нибудь изъ насъ троихъ
подколютъ, то оставшiеся просто... переломаютъ вамъ кости. И переломаютъ
всерьезъ... И именно -- вамъ... Такъ что и для васъ, и для насъ будетъ
спокойнeе такими дeлами не заниматься...
Урка молчитъ. Онъ, по уже испытанному ощущенiю Бобиной длани, понялъ,
что кости будутъ переломаны совсeмъ всерьезъ (они, конечно, и были бы
переломаны).
Если бы не семейная спаянность нашей "стаи" и не наши кулаки, то
спаянная своей солидарностью стая урокъ раздeла бы и ограбила бы насъ до
нитки. Такъ дeлается всегда -- въ общихъ камерахъ, на этапахъ, отчасти и въ
лагеряхъ, гдe всякой случайной и разрозненной публикe, попавшей въ пещеры
ГПУ, противостоитъ спаянная и "классово-солидарная" стая урокъ. У нихъ есть
своя организацiя, и эта организацiя давитъ и грабить.
Впрочемъ, такая же организацiя существуетъ и на волe. Только она давитъ
и грабить всю страну... {49}
ДИСКУССIЯ
Часа черезъ полтора я сижу у печки. Паханъ подходитъ ко мнe.
-- Ну, и здоровый же бугай вашъ братъ. Чуть руки не сломалъ. И сейчасъ
еще еле шевелится... Оставьте мнe, товарищъ Солоневичъ, бычка (окурокъ) --
страсть курить хочется.
Я принимаю оливковую вeтвь мира и достаю свой кисетъ. Урка крутить
собачью ножку и сладострастно затягивается...
-- Тоже надо понимать, товарищъ Солоневичъ, собачье наше житье...
-- Такъ что же вы его не бросите?
-- А какъ его бросить? Мы всe -- безпризорная шатiя. Отъ мамкиной цицки
-- да прямо въ безпризорники. Я, прямо говоря, съ самаго малолeтства воръ,
такъ воромъ и помру. А этого супчика, техника-то, мы все равно обработаемъ.
Не здeсь, такъ въ лагерe... Сволочь. У него одного хлeба съ пудъ будетъ.
Просили по хорошему -- дай хоть кусокъ. Такъ онъ какъ собака лается...
-- Вотъ еще, васъ, сволочей, кормить, -- раздается съ рабочей полки
чей-то внушительный басъ.
Урка подымаетъ голову.
-- Да вотъ, хоть и неохотой, да кормите же. Что ты думаешь, я хуже тебя
eмъ?
-- Я ни у кого не прошу.
-- И я не прошу. Я самъ беру.
-- Ну вотъ и сидишь здeсь.
-- А ты гдe сидишь? У себя на квартирe?
Рабочiй замолкаетъ. Другой голосъ съ той же полки подхватываетъ тему:
-- Воруютъ съ трудящаго человeка послeднее, а потомъ еще и корми ихъ.
Мало васъ, сволочей, сажаютъ.
-- Насъ, дeйствительно, мало сажаютъ, -- спокойно парируетъ урка, --
вотъ васъ -- много сажаютъ. Ты, небось, лeтъ на десять eдешь, а я -- на три
года. Ты на совeтскую власть на волe спину гнулъ за два фунта хлeба и въ
лагерe за тe же два фунта гнуть будешь. И подохнешь тамъ къ чертовой матери.
-- Ну, это еще кто скорeе подохнетъ...
-- Ты подохнешь, -- увeренно сказалъ урка. -- Я -- какъ весна -- такъ
ищи вeтра въ полe. А тебe куда податься? Подохнешь.
На рабочей нарe замолчали, подавленные аргументацiй урки.
-- Такимъ, прямо головы проламывать, -- изрекъ нашъ техникъ.
У урки отъ злости и презрeнiя перекосилось лицо.
-- Эхъ, ты, въ ротъ плеванный. Это ты-то, чортъ моржевый, проламывать
будешь? Ты, братъ, смотри, ты, сукинъ сынъ, на носъ себe накрути. Это здeсь
мы просимъ, а ты куражишься, а въ лагерe ты у меня будешь на брюхe ползать,
сукинъ ты сынъ. Тамъ тебe въ два счета кишки вывернутъ. Ты тамъ, братъ, за
чужимъ кулакомъ не спрячешься. Вотъ этотъ -- урка кивнулъ въ мою сторону --
этотъ можетъ проломать... А ты, эхъ ты, дерьмо вшивое... {50}
-- Нeтъ, такихъ... да... такихъ совeтская власть прямо разстрeливать
должна. Прямо разстрeливать. Вездe воруютъ, вездe грабятъ...
Это, оказывается, вынырнулъ изъ подъ наръ нашъ Степушка. Его
основательно ограбили урки въ пересылкe, и онъ предвидeлъ еще массу
огорченiй въ томъ же стилe. У него дрожали руки, и онъ брызгалъ слюной.
-- Нeтъ, я не понимаю. Какъ же это такъ? Везутъ въ одномъ вагонe.
Полная безнаказанность. Что хотятъ, то и дeлаютъ.
Урка смотритъ на него съ пренебрежительнымъ удивленiемъ.
-- А вы, тихiй господинчикъ, лежали бы на своемъ мeстечкe и писали бы
свои покаянiя. Не трогаютъ васъ -- такъ и лежите. А вотъ часишки вы въ
пересылкe обратно получили, такъ вы будьте спокойны -- мы ихъ возьмемъ.
Степушка судорожно схватился за карманъ съ часами. Урки захохотали.
-- Это изъ нашей ко, -- сказалъ я. -- Такъ что насчетъ часиковъ -- вы
ужъ не троньте.
-- Все равно. Не мы -- такъ другiе. Не здeсь -- такъ въ лагерe.
Господинчикъ-то вашъ больно ужъ хрeновый. Покаянiя все писалъ. Знаю -- наши
съ нимъ сидeли.
-- Не ваше дeло, что я писалъ. Я на васъ заявленiе подамъ.
Степушка нервничалъ и трусилъ, и глупилъ. Я ему подмигивалъ, но онъ
ничего не замeчалъ...
-- Вы, господинчикъ хрeновый, слушайте, что я вамъ скажу... Я у васъ
пока ничего не укралъ, а украду -- поможетъ вамъ заявленiе, какъ мертвому
кадило...
-- Ничего, въ лагерe васъ прикрутятъ, -- сказалъ техникъ.
-- Съ дураками, видно, твоя мамаша спала, что ты такимъ умнымъ
уродился... Въ лагерe... эхъ ты, моржевая голова! А что ты о лагерe знаешь?
Бывалъ ты въ лагерe? Я вотъ уже пятый разъ eду -- а ты мнe о лагерe
разсказываешь...
-- А что въ лагерe? -- спросилъ я.
-- Что въ лагерe? Первое дeло -- вотъ, скажемъ, вы или этотъ
господинчикъ, вы, ясное дeло, контръ-революцiонеры. Вотъ та дубина, что
наверху, -- урка кивнулъ въ сторону рабочей нары, -- тотъ или вредитель, или
контръ-революцiонеръ... Ну, мужикъ -- онъ всегда кулакъ. Это такъ надо
понимать, что всe вы классовые враги, ну и обращенiе съ вами подходящее. А
мы, урки, -- соцiально близкiй элементъ. Вотъ какъ. Потому, мы, елки-палки,
противъ собственности...
-- И противъ соцiалистической? -- спросилъ я.
-- Э, нeтъ. Казенной не трогаемъ. На грошъ возьмешь -- на рубль отвeту.
Да еще въ милицiи бьютъ. Зачeмъ? Вотъ тутъ наши одно время на торгсинъ было
насeли... Нестоющее дeло... А такъ просто, фраера, вотъ вродe этого
господинчика -- во первыхъ, разъ плюнуть, а второе -- куда онъ пойдетъ?
Заявленiя писать будетъ? Такъ ужъ будьте покойнички -- ужъ съ милицiей я
лучше сговорюсь, чeмъ этотъ вашъ шибздикъ... А въ лагерe -- и подавно. Ужъ
тамъ скажутъ тебe: сними пинжакъ -- такъ и снимай безъ разговоровъ, а то еще
ножа получишь... {51}
Урка явно хвастался, но урка вралъ не совсeмъ... Степушка, изсякнувъ,
растерянно посмотрeлъ на меня. Да, Степушкe придется плохо: ни выдержки, ни
изворотливости, ни кулаковъ... Пропадетъ.
ЛИКВИДИРОВАННАЯ БЕЗПРИЗОРНОСТЬ
Въ книгe совeтскаго бытiя, трудно читаемой вообще, есть страницы,
недоступныя даже очень близко стоящему и очень внимательному наблюдателю.
Поэтому всякiя попытки "познанiя Россiи" всегда имeютъ этакую... прелесть
неожиданности. Правда, "прелесть" эта нeсколько вывернута наизнанку, но
неожиданности обычно ошарашиваютъ своей парадоксальностью. Ну, развe не
парадоксъ, что украинскому мужику въ лагерe живется лучше, чeмъ на волe, и
что онъ изъ лагеря на волю шлетъ хлeбные сухари? И какъ это совмeстить съ
тeмъ фактомъ, что этотъ мужикъ въ лагерe вымираетъ десятками и сотнями
тысячъ (въ масштабe ББК)? А вотъ въ россiйской сумятицe это совмeщается: на
Украинe крестьяне вымираютъ въ большей пропорцiи, чeмъ въ лагерe, и я
реально видалъ крестьянъ, собирающихъ всякiе объeдки для посылки ихъ на
Украину. Значитъ ли это, что эти крестьяне въ лагерe не голодали? Нeтъ, не
значитъ. Но за счетъ еще большаго голоданiя они спасали свои семьи отъ
голодной смерти... Этотъ парадоксъ цeпляется еще за одинъ: за необычайное
укрeпленiе семьи -- такое, какое не снилось даже и покойному В. В. Розанову.
А отъ укрeпленiя семьи возникаетъ еще одна неожиданность -- принудительное
безбрачiе комсомолокъ: никто замужъ не беретъ -- ни партiйцы, ни
безпартiйцы... такъ и торчи всю свою жизнь какой-нибудь мeсткомовской
дeвой...
Много есть такихъ неожиданностей. Я однажды видалъ даже образцовый
колхозъ -- его предсeдателемъ былъ старый трактирщикъ... Но есть вещи, о
которыхъ вообще ничего нельзя узнать. Что мы, напримeръ, знаемъ о такихъ
явленiяхъ соцiальной гигiены въ Совeтской Россiи, какъ проституцiя,
алкоголизмъ, самоубiйства. Что зналъ я до лагеря о "ликвидацiи дeтской
безпризорности", я -- человeкъ, исколесившiй всю Россiю?...
Я видалъ, что Москва, Петроградъ, крупнeйшiя магистрали "подчищены" отъ
безпризорниковъ, но я зналъ и то, что эпоха коллективизацiи и голодъ
послeднихъ лeтъ дали новый рeзкiй толчекъ безпризорности... Но только здeсь,
въ лагерe, я узналъ куда дeвается и какъ "ликвидируется" безпризорность
всeхъ призывовъ -- и эпохи военнаго коммунизма, тифовъ, и гражданской войны,
и эпохи ликвидацiи кулачества, какъ класса, и эпохи коллективизацiи, и...
просто голода, стоящаго внe "эпохъ" и образующаго общiй болeе пли менeе
постоянный фонъ россiйской жизни...
Такъ, почти ничего я не зналъ о великомъ племени урокъ, населяющемъ
широкiя подполья соцiалистической страны. Раза два меня обворовывали, но не
очень сильно. Обворовывали моихъ {52} знакомыхъ -- иногда очень сильно, а
два раза даже съ убiйствомъ. Потомъ, еще Утесовъ пeлъ свои "блатныя"
пeсенки:
Съ вапнярскаго Кичмана
Сорвались два уркана,
Сорвались два уркана на Одестъ...
Вотъ, примeрно, и все... Такъ, иногда говорилось, что миллiонная армiя
безпризорниковъ подросла и орудуетъ гдe-то по тыламъ соцiалистическаго
строительства. Но такъ какъ, во-первыхъ, объ убiйствахъ и грабежахъ
совeтская пресса не пишетъ ничего, то данное "соцiальное явленiе" для васъ
существуетъ лишь постольку, поскольку вы съ нимъ сталкиваетесь лично. Внe
вашего личнаго горизонта вы не видите ни кражъ, ни самоубiйствъ, ни
убiйствъ, ни алкоголизма, ни даже концлагерей, поскольку туда не сeли вы или
ваши родные... И, наконецъ, такъ много и такъ долго грабили и убивали, что и
кошелекъ, и жизнь давно перестали волновать...
И вотъ, передо мною, покуривая мою махорку и густо сплевывая на
раскаленную печку, сидитъ представитель вновь открываемаго мною мiра -- мiра
профессiональныхъ бандитовъ, выросшаго и вырастающаго изъ великой дeтской
безпризорности...
На немъ, этомъ "представителe", только рваный пиджачишко (рубашка была
пропита въ тюрьмe, какъ онъ мнe объяснилъ), причемъ, пиджачишко этотъ еще
недавно былъ, видимо, достаточно шикарнымъ. Отъ печки пышетъ жаромъ, въ
спину сквозь щели вагона дуетъ ледяной январьскiй вeтеръ, но уркe и на жару,
и на холодъ наплевать... Вспоминается анекдотъ о безпризорникe, котораго по
ошибкe всунули въ печь крематорiя, а дверцы забыли закрыть. Изъ огненнаго
пекла раздался пропитый голосъ:
-- Закрой, стерьва, дуетъ...
Еще съ десятокъ урокъ, такихъ же не то чтобы оборванныхъ, а просто
полуодeтыхъ, валяются на дырявомъ промерзломъ полу около печки, лeниво
подбрасываютъ въ нее дрова, курятъ мою махорку и снабжаютъ меня информацiей
о лагерe, пересыпанной совершенно несусвeтимымъ сквернословiемъ... Что
боцмана добраго стараго времени! Грудные ребята эти боцмана съ ихъ "морскими
терминами", по сравненiю съ самымъ желторотымъ уркой...
Нужно сказать честно, что никогда я не затрачивалъ свой капиталъ съ
такой сумасшедшей прибылью, съ какой я затратилъ червонецъ, прокуренный
урками въ эту ночь... Мужики гдe-то подъ нарами сбились въ кучу, зарывшись
въ свои лохмотья. Рабочiй классъ храпитъ наверху... Я выспался днемъ. Урки
не спятъ вторыя сутки, и не видно, чтобы ихъ тянуло ко сну. И передо мною
разворачивается "учебный фильмъ" изъ лагернаго быта, со всей безпощадностью
лагернаго житья, со всeмъ лагернымъ "блатомъ", административной структурой,
разстрeлами, "зачетами", "довeсками", пайками, жульничествомъ, грабежами,
охраной, тюрьмами и прочимъ, и прочимъ. Борисъ, отмахиваясь отъ клубовъ
махорки, проводитъ параллели между Соловками, въ которыхъ онъ просидeлъ три
года, и современнымъ лагеремъ, гдe ему предстоитъ {53} просидeть...
вeроятно, очень немного... На полупонятномъ мнe блатномъ жаргонe
разсказываются безконечныя воровскiя исторiи, пересыпаемыя необычайно
вонючими непристойностями...
-- А вотъ въ Кiевe, подъ самый новый годъ -- вотъ была исторiя, --
начинаетъ какой-то урка лeтъ семнадцати. -- Сунулся я въ квартирку одну --
замокъ пустяковый былъ. Гляжу -- комнатенка, въ комнатенкe -- канапа, а на
канапe -- узелокъ съ пальтомъ -- хорошее пальто, буржуйское. Ну, дeло было
днемъ -- много не заберешь. Я за узелокъ -- и ходу. Иду, иду. А въ узелкe
что-то шевелится. Какъ я погляжу -- а тамъ ребеночекъ. Спитъ, сукинъ сынъ.
Смотрю кругомъ -- никого нeтъ. Я это пальто на себя, а ребеночка подъ
заборъ, въ кусты, подъ снeгъ.
-- Ну, а какъ же ребенокъ-то? -- спрашиваетъ Борисъ...
Столь наивный вопросъ уркe, видимо, и въ голову ни разу не приходилъ.
-- А чортъ его знаетъ, -- сказалъ онъ равнодушно. -- Не я его дeлалъ.
-- Урка загнулъ особенно изысканную непристойность, и вся орава заржала.
Финки, фомки, "всадилъ", "кишки выпустилъ", малины, "шалманы", рeдкая
по жестокости и изобрeтательности месть, поджоги, проститутки, пьянство,
кокаинизмъ, морфинизмъ... Вотъ она эта "ликвидированная безпризорность",
вотъ она эта армiя, оперирующая въ тылахъ соцiалистическаго фронта -- "отъ
финскихъ хладныхъ скалъ до пламенной Колхиды."
Изъ всeхъ человeческихъ чувствъ у нихъ, видимо, осталось только одно --
солидарность волчьей стаи, съ дeтства выкинутой изъ всякаго человeческаго
общества. Едва ли какая-либо другая страна и другая эпоха можетъ
похвастаться наличiемъ миллiонной армiи людей, оторванныхъ отъ всякой
соцiальной базы, лишенныхъ всякаго соцiальнаго чувства, всякой морали.
Значительно позже, въ лагерe, я пытался подсчитать -- какова же, хоть
приблизительно, численность этой армiи или, по крайней мeрe, той ея части,
которая находится въ лагеряхъ. Въ ББК ихъ было около 15%. Если взять такое
же процентное отношенiе для всего "лагернаго населенiя" Совeтской Россiи, --
получится что-то отъ 750.000 до 1 500.000, -- конечно, цифра, какъ говорятъ
въ СССР, "сугубо орiентировочная"... А сколько этихъ людей оперируетъ на
волe?
Не знаю.
И что станетъ съ этой армiей дeлать будущая Россiя?
Тоже -- не знаю...
ЭТАПЪ КАКЪ ТАКОВОЙ
Помимо жестокостей планомeрныхъ, такъ сказать,
"классово-цeлеустремленныхъ", совeтская страна захлебывается еще отъ дикаго
потока жестокостей совершенно безцeльныхъ, никому не нужныхъ, никуда не
"устремленныхъ". Растутъ они, эти жестокости, изъ того несусвeтимаго
совeтскаго кабака, зигзаги котораго предусмотрeть вообще невозможно,
который, на ряду съ самой суровой {54} отвeтственностью по закону, создаетъ
полнeйшую безотвeтственность на практикe (и, конечно и наоборотъ), наряду съ
оффицiальной плановостью организуетъ полнeйшiй хаосъ, наряду со статистикой
-- абсолютную неразбериху. Я совершенно увeренъ въ томъ, что реальной
величины, напримeръ, посeвной площади въ Россiи не знаетъ никто -- не знаетъ
этого ни Сталинъ, ни политбюро и ни ЦСУ, вообще никто не знаетъ -- ибо уже и
низовая колхозная цифра рождается въ колхозномъ кабакe, проходитъ кабаки
уeзднаго, областного и республиканскаго масштаба и теряетъ всякое
соотвeтствiе съ реальностью... Что ужъ тамъ съ ней сдeлаютъ въ московскомъ
кабакe -- это дeло шестнадцатое. Въ Москвe въ большинствe случаевъ цифры не
суммируютъ, а высасываютъ... Съ цифровымъ кабакомъ, который оплачивается
человeческими жизнями, мнe потомъ пришлось встрeтиться въ лагерe. По дорогe
же въ лагерь свирeпствовалъ кабакъ просто -- безъ статистики и безъ всякаго
смысла...
Само собой разумeется, что для ГПУ не было рeшительно никакого расчета,
отправляя рабочую силу въ лагеря, обставлять перевозку эту такъ, чтобы эта
рабочая сила прибывала на мeсто работы въ состоянiи крайняго истощенiя.
Практически же дeло обстояло именно такъ.
По положенiю этапники должны были получать въ дорогe по 600 гр. хлeба
въ день, сколько то тамъ граммъ селедки, по куску сахару и кипятокъ. Горячей
пищи не полагалось вовсе, и зимой, при длительныхъ -- недeлями и мeсяцами --
переeздахъ въ слишкомъ плохо отапливаемыхъ и слишкомъ хорошо
"вентилируемыхъ" теплушкахъ, -- этапы несли огромныя потери и больными, и
умершими, и просто страшнымъ ослабленiемъ тeхъ, кому удалось и не заболeть,
и не помереть... Допустимъ, что общiя для всей страны "продовольственныя
затрудненiя" лимитровали количество и качество пищи, помимо, такъ сказать,
доброй воли ГПУ. Но почему насъ морили жаждой?
Намъ выдали хлeбъ и селедку сразу на 4 -- 5 дней. Сахару не давали --
но Богъ ужъ съ нимъ... Но вотъ, когда послe двухъ сутокъ селедочнаго питанiя
намъ въ теченiе двухъ сутокъ не дали ни капли воды -- это было совсeмъ
плохо. И совсeмъ глупо...
Первыя сутки было плохо, но все же не очень мучительно. На вторыя сутки
мы стали уже собирать снeгъ съ крыши вагона: сквозь рeшетки люка можно было
протянуть руку и пошарить ею по крышe... Потомъ стали собирать снeгъ,
который вeтеръ наметалъ на полу сквозь щели вагона, но, понятно, для 58
человeкъ этого немножко не хватало.
Муки жажды обычно описываются въ комбинацiи съ жарой, песками пустыни
или солнцемъ Тихаго Океана. Но я думаю, что комбинацiя холода и жажды была
на много хуже...
На третьи сутки, на разсвeтe, кто-то въ вагонe крикнулъ:
-- Воду раздаютъ!..
Люди бросились къ дверямъ -- кто съ кружкой, кто съ чайникомъ... Стали
прислушиваться къ звукамъ отодвигаемыхъ дверей сосeднихъ вагоновъ, ловили
приближающуюся ругань и плескъ {55} разливаемой воды... Какимъ музыкальнымъ
звукомъ показался мнe этотъ плескъ!..
Но вотъ отодвинулась и наша дверь. Патруль принесъ бакъ съ водой --
ведеръ этакъ на пять. Отъ воды шелъ легкiй паръ -- когда-то она была
кипяткомъ, -- но теперь намъ было не до такихъ тонкостей. Если бы не штыки
конвоя, -- этапники нашего вагона, казалось, готовы были бы броситься въ
этотъ бакъ внизъ головой...
-- Отойди отъ двери, такъ-то, такъ-то и такъ-то, -- оралъ кто-то изъ
конвойныхъ. -- А то унесемъ воду къ чортовой матери!..
Но вагонъ былъ близокъ къ безумiю...
Характерно, что даже и здeсь, въ водяномъ вопросe, сказалось
своеобразное "классовое разслоенiе"... Рабочiе имeли свою посуду,
слeдовательно, у нихъ вчера еще оставался нeкоторый запасъ воды, они меньше
страдали отъ жажды, да и вообще держались какъ-то организованнeе. Урки
ругались очень сильно и изысканно, но въ бутылку не лeзли. Мы,
интеллигенцiя, держались этакимъ "комсоставомъ", который, не считаясь съ
личными ощущенiями, старается что-то сорганизовать и какъ-то взять команду
въ свои руки.
Крестьяне, у которыхъ не было посуды, какъ у рабочихъ, не было собачьей
выносливости, какъ у урокъ, не было сознательной выдержки, какъ у
интеллигенцiи, превратились въ окончательно обезумeвшую толпу. Со стонами,
криками и воплями они лeзли къ узкой щели дверей, забивали ее своими тeлами
такъ, что ни къ двери подойти, ни воду въ теплушку поднять. Заднiе
оттаскивали переднихъ или взбирались по ихъ спинамъ вверхъ, къ самой
притолокe двери, и двери оказались плотно, снизу доверху, забитыми живымъ
клубкомъ орущихъ и брыкающихся человeческихъ тeлъ.
Съ великими мускульными и голосовыми усилiями намъ, интеллигенцiи и
конвою, удалось очистить проходъ и втащить бакъ на полъ теплушки. Только что
втянули бакъ, какъ какой-то крупный бородатый мужикъ ринулся къ нему сквозь
всe наши загражденiя и всей своей волосатой физiономiей нырнулъ въ воду;
хорошо еще, что она не была кипяткомъ.
Борисъ схватилъ его за плечи, стараясь оттащить, но мужикъ такъ крeпко
вцeпился въ края бака руками, что эти попытки грозили перевернуть весь бакъ
и оставить насъ всeхъ вовсе безъ воды.
Глядя на то, какъ бородатый мужикъ, захлебываясь, лакаетъ воду, толпа
мужиковъ снова бросилась къ баку. Какой-то рабочiй колотилъ своимъ чайникомъ
по полупогруженной въ воду головe, какiя-то еще двe головы пытались
втиснуться между первой и краями бака, но мужикъ ничего не слышалъ и ничего
не чувствовалъ: онъ лакалъ, лакалъ, лакалъ...
Конвойный, очевидно, много насмотрeвшiйся на такого рода происшествiи,
крикнулъ Борису:
-- Пихай бакъ сюда!
Мы съ Борисомъ поднажали, и по скользкому обледенeлому {56} полу
теплушки бакъ скользнулъ къ дверямъ. Тамъ его подхватили конвойные, а
бородатый мужикъ тяжело грохнулся о землю.
-- Ну, сукины дeти, -- оралъ конвойный начальникъ, -- теперь совсeмъ
заберемъ бакъ, и подыхайте вы тутъ къ чортовой матери...
-- Послушайте, -- запротестовалъ Борисъ, -- во-первыхъ, не всe же
устраивали безпорядокъ, а во-вторыхъ, надо было воду давать во время.
-- Мы и безъ васъ знаемъ, когда время, когда нeтъ. Ну, забирайте воду
въ свою посуду, намъ нужно бакъ забирать.
Возникла новая проблема: у интеллигенцiи было довольно много посуды,
посуда была и у рабочихъ; у мужиковъ и у урокъ ея не было вовсе. Одна часть
рабочихъ отъ дeлежки своей посудой отказалась наотрeзъ. Въ результатe
длительной и матерной дискуссiи установили порядокъ: каждому по кружкe воды.
Оставшуюся воду распредeлять не по принципу собственности на посуду, а, такъ
сказать, въ общiй котелъ. Тe, кто не даютъ посуды для общаго котла, больше
воды не получатъ. Такимъ образомъ тe рабочiе, которые отказались дать
посуду, рисковали остаться безъ воды. Они пытались было протестовать, но на
нашей сторонe было и моральное право, и большинство голосовъ, и, наконецъ,
аргументъ, безъ котораго всe остальные не стоили копeйки, -- это кулаки.
Частно-собственническiе инстинкты были побeждены.
--------
ЛАГЕРНОЕ КРЕЩЕНIЕ
ПРIEХАЛИ
Такъ eхали мы 250 километровъ пять сутокъ. Уже въ нашей теплушкe
появились больные -- около десятка человeкъ. Борисъ щупалъ имъ пульсъ и
говорилъ имъ хорошiя слова -- единственное медицинское средство,
находившееся въ его распоряженiи. Впрочемъ, въ обстановкe этого
человeческаго звeринца и хорошее слово было медицинскимъ средствомъ.
Наконецъ, утромъ, на шестыя сутки въ раскрывшейся двери теплушки
появились люди, не похожiе на нашихъ конвоировъ. Въ рукахъ одного изъ нихъ
былъ списокъ. На носу, какъ-то свeсившись на бокъ, плясало пенснэ. Одeтъ
человeкъ былъ во что-то рваное и весьма штатское. При видe этого человeка я
понялъ, что мы куда-то прieхали. Неизвeстно куда, но во всякомъ случаe
далеко мы уeхать не успeли.
-- Эй, кто тутъ староста?
Борисъ вышелъ впередъ.
-- Сколько у васъ человeкъ по списку? Повeрьте всeхъ.
Я просунулъ свою голову въ дверь теплушки и конфиденцiальнымъ шепотомъ
спросилъ человeка въ пенснэ:
-- Скажите, пожалуйста, куда мы прieхали? {57}
Человeкъ въ пенснэ воровато оглянулся кругомъ и шепнулъ:
-- Свирьстрой.
Несмотря на морозный январьскiй вeтеръ, широкой струей врывавшiйся въ
двери теплушки, въ душахъ нашихъ расцвeли незабудки.
Свирьстрой! Это значитъ, во всякомъ случаe, не больше двухсотъ
километровъ отъ границы. Двeсти километровъ -- пустяки. Это не какой-нибудь
"Сиблагъ", откуда до границы хоть три года скачи -- не доскачешь... Неужели
судьба послe всeхъ подвоховъ съ ея стороны повернулась, наконецъ, "лицомъ къ
деревнe?"
НОВЫЙ ХОЗЯИНЪ
Такое же морозное январьское утро, какъ и въ день нашей отправки изъ
Питера. Та же цeпь стрeлковъ охраны и пулеметы на треножникахъ. Кругомъ --
поросшая мелкимъ ельникомъ равнина, какiе-то захолустные, заметенные снeгомъ
подъeздные пути.
Насъ выгружаютъ, строятъ и считаютъ. Потомъ снова перестраиваютъ и
пересчитываютъ. Начальникъ конвоя мечется, какъ угорeлый, отъ колонны къ
колоннe: двое арестантовъ пропало. Впрочемъ, при такихъ порядкахъ могло
статься, что ихъ и вовсе не было.
Мечутся и конвойные. Дикая ругань. Ошалeвшiе въ конецъ мужички тыкаются
отъ шеренги къ шеренгe, окончательно разстраивая и безъ того весьма
приблизительный порядокъ построенiя. Опять перестраиваютъ. Опять
пересчитываютъ...
Такъ мы стоимъ часовъ пять и промерзаемъ до костей. Полураздeтые урки,
несмотря на свою красноиндeйскую выносливость, совсeмъ еле живы. Конвойные,
которые почти такъ же замерзли, какъ и мы, съ каждымъ часомъ свирeпeютъ все
больше. То тамъ, то здeсь люди валятся на снeгъ. Десятокъ нашихъ больныхъ
уже свалились. Мы укладываемъ ихъ на рюкзаки, мeшки и всякое борохло, но
ясно, что они скоро замерзнутъ. Наши мeропрiятiя, конечно, снова нарушаютъ
порядокъ въ колоннахъ, слeдовательно, снова портятъ весь подсчетъ. Между
нами и конвоемъ возникаетъ ожесточенная дискуссiя. Крыть матомъ и приводить
въ порядокъ прикладами людей въ очкахъ конвой все-таки не рeшается. Намъ
угрожаютъ арестомъ и обратной отправкой въ Ленинградъ. Это, конечно, вздоръ,
и ничего съ нами конвой сдeлать не можетъ. Борисъ заявляетъ, что люди
заболeли еще въ дорогe, что стоять они не могутъ. Конвоиры подымаютъ
упавшихъ на ноги, тe снова валятся на земь. Подходятъ какiе-то люди въ
лагерномъ одeянiи, -- какъ потомъ оказалось, прiемочная коммиссiя лагеря.
Насквозь промерзшiй старичекъ съ колючими усами оказывается начальникомъ
санитарной части лагеря. Подходитъ начальникъ конвоя и сразу набрасывается
на Бориса:
-- А вамъ какое дeло? Немедленно станьте въ строй!
Борисъ заявляетъ, что онъ -- врачъ и, какъ врачъ, не можетъ допустить,
чтобы люди замерзали единственно вслeдствiе {58} полной нераспорядительности
конвоя. Намекъ на "нераспорядительность" и на посылку жалобы въ Ленинградъ
нeсколько тормозитъ начальственный разбeгъ чекиста. Въ результатe длительной
перепалки появляются лагерныя сани, на нихъ нагружаютъ упавшихъ, и обозъ
разломанныхъ саней и дохлыхъ клячъ съ погребальной медленностью исчезаетъ въ
лeсу. Я потомъ узналъ, что до лагеря живыми доeхали все-таки не всe.
Какая-то команда. Конвой забираетъ свои пулеметы и залeзаетъ въ вагоны.
Поeздъ, гремя буферами, трогается и уходитъ на западъ. Мы остаемся въ
пустомъ полe. Ни конвоя, ни пулеметовъ. Въ сторонкe отъ дороги, у костра,
грeется полудюжина какой-то публики съ винтовками -- это, какъ оказалось,
лагерный ВОХР (вооруженная охрана) -- въ просторeчiи называемая "попками" и
"свeчками"... Но онъ насъ не охраняетъ. Да и не отъ чего охранять. Люди
мечтаютъ не о бeгствe -- куда бeжать въ эти заваленныя снeгомъ поля, -- а о
тепломъ углe и о горячей пищe...
Передъ колоннами возникаетъ какой-то расторопный юнецъ съ побeлeвшими
ушами и въ лагерномъ бушлатe (родъ полупальто на ватe). Юнецъ обращается къ
намъ съ рeчью о предстоящемъ намъ честномъ трудe, которымъ мы будемъ
зарабатывать себe право на возвращенiе въ семью трудящихся, о
соцiалистическомъ строительствe, о безклассовомъ обществe и о прочихъ
вещахъ, столь же умeстныхъ на 20 градусахъ мороза и передъ замерзшей
толпой... какъ и во всякомъ другомъ мeстe. Это обязательные акафисты изъ
обязательныхъ совeтскихъ молебновъ, которыхъ никто и нигдe не слушаетъ
всерьезъ, но отъ которыхъ никто и нигдe не можетъ отвертeться. Этотъ
молебенъ заставляетъ людей еще полчаса дрожать на морозe... Правда, изъ него
я окончательно и твердо узнаю, что мы попали на Свирьстрой, въ Подпорожское
отдeленiе Бeломорско-Балтiйскаго Комбината (сокращенно ББК).
До лагеря -- верстъ шесть. Мы полземъ убiйственно медленно и
кладбищенски уныло. Въ хвостe колонны плетутся полдюжина вохровцевъ и дюжина
саней, подбирающихъ упавшихъ: лагерь все-таки заботится о своемъ живомъ
товарe. Наконецъ, съ горки мы видимъ:
Вырубленная въ лeсу поляна. Изъ подъ снeга торчатъ пни. Десятка четыре
длинныхъ досчатыхъ барака... Одни съ крышами; другiе безъ крышъ. Поляна
окружена колючей проволокой, мeстами уже заваленной... Вотъ онъ,
"концентрацiонный" или, по оффицiальной терминологiи,
"исправительно-трудовой" лагерь -- мeсто, о которомъ столько трагическихъ
шепотовъ ходитъ по всей Руси...
ЛИЧНАЯ ТОЧКА ЗРEНIЯ
Я увeренъ въ томъ, что среди двухъ тысячъ людей, уныло шествовавшихъ
вмeстe съ нами на Бeломорско-Балтiйскую каторгу, {59} ни у кого не было
столь оптимистически бодраго настроенiя, какое было у насъ трехъ. Правда, мы
промерзли, устали, насъ тоже не очень ужъ лихо волокли наши ослабeвшiя ноги,
но...
Мы ожидали разстрeла и попали въ концлагерь. Мы ожидали Урала или
Сибири, и попади въ районъ полутораста-двухсотъ верстъ до границы. Мы были
увeрены, что намъ не удастся удержаться всeмъ вмeстe -- и вотъ мы пока что
идемъ рядышкомъ. Все, что насъ ждетъ дальше, будетъ легче того, что осталось
позади. Здeсь -- мы выкрутимся. И такъ, въ сущности, недолго осталось
выкручиваться: январь, февраль... въ iюлe мы уже будемъ гдe-то въ лeсу, по
дорогe къ границe... Какъ это все устроится -- еще неизвeстно, но мы это
устроимъ... Мы люди тренированные, люди большой физической силы и
выносливости, люди, не придавленные неожиданностью ГПУ-скаго приговора и
перспективами долгихъ лeтъ сидeнья, заботами объ оставшихся на волe
семьяхъ... Въ общемъ -- все наше концлагерное будущее представлялось намъ
приключенiемъ суровымъ и опаснымъ, но не лишеннымъ даже и нeкоторой доли
интереса. Нeсколько болeе мрачно былъ настроенъ Борисъ, который видалъ и
Соловки и въ Соловкахъ видалъ вещи, которыхъ человeку лучше бы и не
видeть... Но вeдь тотъ же Борисъ даже и изъ Соловковъ выкрутился, правда
потерявъ болeе половины своего зрeнiя.
Это настроенiе бодрости и, такъ сказать, боеспособности въ значительной
степени опредeлило и наши лагерныя впечатлeнiя, и нашу лагерную судьбу. Это,
конечно, ни въ какой степени не значитъ, чтобы эти впечатлeнiя и эта судьба
были обычными для лагеря. Въ подавляющемъ большинствe случаевъ, вeроятно, въ
99 изъ ста, лагерь для человeка является катастрофой. Онъ его ломаетъ и
психически, и физически -- ломаетъ непосильной работой, голодомъ, жестокой
системой, такъ сказать, психологической эксплоатацiи, когда человeкъ самъ
выбивается изъ послeднихъ силъ, чтобы сократить срокъ своего пребыванiя въ
лагерe, -- но все же, главнымъ образомъ, ломаетъ не прямо, а косвенно:
заботой о семьe. Ибо семья человeка, попавшаго въ лагерь, обычно лишается
всeхъ гражданскихъ правъ и въ первую очередь -- права на продовольственную
карточку. Во многихъ случаяхъ это означаетъ голодную смерть. Отсюда -- вотъ
эти неправдоподобныя продовольственныя посылки изъ лагеря на волю, о
которыхъ я буду говорить позже.
И еще одно обстоятельство: обычный совeтскiй гражданинъ очень плотно
привинченъ къ своему мeсту и внe этого мeста видитъ очень мало. Я не былъ
привинченъ ни къ какому мeсту и видeлъ въ Россiи очень много. И если лагерь
меня и поразилъ, такъ только тeмъ обстоятельствомъ, что въ немъ не было
рeшительно ничего особеннаго. Да, конечно, каторга. Но гдe же въ Россiи,
кромe Невскаго и Кузнецкаго, нeтъ каторги? На постройкe Магнитостроя такъ
называемый "энтузiазмъ" обошелся приблизительно въ двадцать двe тысячи
жизней. На Бeломорско-Балтiйскомъ каналe онъ обошелся около ста тысячъ.
Разница, конечно, есть, но не такая ужъ, по совeтскимъ масштабамъ,
существенная. {60} Въ лагерe людей разстрeливали въ большихъ количествахъ,
но тe, кто считаетъ, что о всeхъ разстрeлахъ публикуетъ совeтская печать,
совершаютъ нeкоторую ошибку. Лагерные бараки -- отвратительны, но на волe я
видалъ похуже и значительно похуже. Очень возможно, что въ процентномъ
отношенiи ко всему лагерному населенно количество людей, погибшихъ отъ
голода, здeсь выше, чeмъ, скажемъ, на Украинe, -- но съ голода мрутъ и тутъ,
и тамъ. Объемъ "правъ" и безграничность безправiя, -- примeрно, такiе же,
какъ и на волe. И здeсь, и тамъ есть масса всяческаго начальства, которое
имeетъ полное право или прямо разстрeливать, или косвенно сжить со свeту, но
никто не имeетъ права ударить, обругать или обратиться на ты. Это, конечно,
не значитъ, что въ лагерe не бьютъ...
Есть люди, для которыхъ лагеря на много хуже воли, есть люди, для
которыхъ разница между лагеремъ и волей почти незамeтна, есть люди --
крестьяне, преимущественно южные, украинскiе, -- для которыхъ лагерь лучше
воли. Или, если хотите, -- воля хуже лагеря.
Эти очерки -- нeсколько оптимистически окрашенная фотографiя лагерной
жизни. Оптимизмъ исходитъ изъ моихъ личныхъ переживанiй и мiроощущенiя, а
фотографiя -- оттого, что для антисовeтски настроеннаго читателя агитацiя не
нужна, а совeтски настроенный -- все равно ничему не повeритъ. "И погромче
насъ были витiи"... Энтузiастовъ не убавишь, а умнымъ -- нужна не агитацiя,
а фотографiя. Вотъ, въ мeру силъ моихъ, я ее и даю.
ВЪ БАРАКE
Представьте себe грубо сколоченный досчатый гробообразный ящикъ, длиной
метровъ въ 50 и шириной метровъ въ 8. По серединe одной изъ длинныхъ сторонъ
прорублена дверь. По серединe каждой изъ короткихъ -- по окну. Больше оконъ
нeтъ. Стекла выбиты, и дыры позатыканы всякаго рода тряпьемъ. Таковъ баракъ
съ внeшней стороны.
Внутри, вдоль длинныхъ сторонъ барака, тянутся ряды сплошныхъ наръ --
по два этажа съ каждой стороны. Въ концахъ барака -- по желeзной печуркe,
изъ тeхъ, что зовутся времянками, румынками, буржуйками -- нехитрое и,
кажется, единственное изобрeтенiе эпохи военнаго коммунизма. Днемъ это
изобрeтенiе не топится вовсе, ибо предполагается, что все населенiе барака
должно пребывать на работe. Ночью надъ этимъ изобрeтенiемъ сушится и тлeетъ
безконечное и безымянное вшивое тряпье -- все, чeмъ только можно обмотать
человeческое тeло, лишенное обычной человeческой одежды.
Печурка топится всю ночь. Въ радiусe трехъ метровъ отъ нея нельзя
стоять, въ разстоянiи десяти метровъ замерзаетъ вода. Бараки сколочены
наспeхъ изъ сырыхъ сосновыхъ досокъ. Доски разсохлись, въ стeнахъ -- щели,
въ одну изъ ближайшихъ къ моему ложу я свободно просовывалъ кулакъ. Щели
забиваются всякаго рода тряпьемъ, но его мало, да и во время перiодическихъ
{61} обысковъ ВОХР тряпье это выковыриваетъ вонъ, и вeтеръ снова
разгуливаетъ по бараку. Баракъ освeщенъ двумя керосиновыми коптилками,
долженствующими освeщать хотя бы окрестности печурокъ. Но такъ какъ стеколъ
нeтъ, то лампочки мигаютъ этакими одинокими свeтлячками. По вечерамъ, когда
баракъ начинаетъ наполняться пришедшей съ работы мокрой толпой (баракъ въ
среднемъ расчитанъ на 300 человeкъ), эти коптилки играютъ только роль
маяковъ, указующихъ иззябшему лагернику путь къ печуркe сквозь клубы
морознаго пара и махорочнаго дыма.
Изъ мебели -- на баракъ полагается два длинныхъ, метровъ по десять,
стола и четыре такихъ же скамейки. Вотъ и все.
И вотъ мы, послe ряда приключенiй и передрягъ, угнeздились, наконецъ,
на нарахъ, разложили свои рюкзаки, отнюдь не распаковывая ихъ, ибо по всему
бараку шныряли урки, и смотримъ на человeческое мeсиво, съ криками, руганью
и драками, расползающееся по темнымъ закоулкамъ барака.
Повторяю, на волe я видалъ бараки и похуже. Но этотъ оставилъ особо
отвратительное впечатлeнiе. Бараки на подмосковныхъ торфяникахъ были на
много хуже уже по одному тому, что они были семейные. Или землянки рабочихъ
въ Донбассe. Но тамъ походишь, посмотришь, выйдешь на воздухъ, вдохнешь
полной грудью и скажешь: ну-ну, вотъ тебe и отечество трудящихся... А здeсь
придется не смотрeть, а жить. "Двe разницы"... Одно -- когда зубъ болитъ у
ближняго вашего, другое -- когда вамъ не даетъ житья ваше дупло...
Мнe почему-то вспомнились пренiя и комиссiи по проектированiю новыхъ
городовъ. Проектировался новый соцiалистическiй Магнитогорскъ -- тоже не
многимъ замeчательнeе ББК. Баракъ для мужчинъ, баракъ для женщинъ. Кабинки
для выполненiя функцiй по воспроизводству соцiалистической рабочей силы...
Дeти забираются и родителей знать не должны. Ну, и такъ далeе. Я обозвалъ
эти "функцiй" соцiалистическимъ стойломъ. Авторъ проекта небезызвeстный
Сабсовичъ, обидeлся сильно, и я уже подготовлялся было къ значительнымъ
непрiятностямъ, когда въ защиту соцiалистическихъ производителей выступила
Крупская, и проектъ былъ объявленъ "лeвымъ загибомъ". Или, говоря точнeе,
"лeвацкимъ загибомъ." Коммунисты не могутъ допустить, чтобы въ этомъ мiрe
было что-нибудь, стоящее лeвeе ихъ. Для спасенiя дeвственности
коммунистической лeвизны пущенъ въ обращенiе терминъ "лeвацкiй". Ежели
уклонъ вправо -- такъ это будетъ "правый уклонъ". А ежели влeво -- такъ это
будетъ уже "лeвацкiй". И причемъ, не уклонъ, а "загибъ"...
Не знаю, куда загнули въ лагерe: вправо или въ "лeвацкую" сторону. Но
прожить въ этакой грязи, вони, тeснотe, вшахъ, холодe и голодe цeлыхъ
полгода? О, Господи!..
Мои не очень оптимистическiя размышленiя прервалъ чей-то пронзительный
крикъ:
-- Братишки... обокрали... Братишечки, помогите...
По тону слышно, что украли послeднее. Но какъ тутъ поможешь?.. Тьма,
толпа, и въ толпe змeйками шныряютъ урки. Крикъ {62} тонетъ въ общемъ шумe и
въ заботахъ о своей собственной шкурe и о своемъ собственномъ мeшкe...
Сквозь дыры потолка на насъ мирно капаетъ тающiй снeгъ...
Юра вдругъ почему-то засмeялся.
-- Ты это чего?
-- Вспомнилъ Фредди. Вотъ его бы сюда...
Фредъ -- нашъ московскiй знакомый -- весьма дипломатическiй
иностранецъ. Плохо поджаренныя утреннiя гренки портятъ ему настроенiе на
весь день... Его бы сюда? Повeсился бы.
-- Конечно, повeсился бы, -- убeжденно говоритъ Юра.
А мы вотъ не вeшаемся. Вспоминаю свои ночлеги на крышe вагона, на
Лаптарскомъ перевалe и даже въ Туркестанской "красной Чай-Ханэ"... Ничего --
живъ...
БАНЯ И БУШЛАТЪ
Около часу ночи насъ разбудили крики:
-- А ну, вставай въ баню!..
Въ баракe стояло человeкъ тридцать вохровцевъ: никакъ не отвертeться...
Спать хотeлось смертельно. Только что какъ-то обогрeлись, плотно прижавшись
другъ къ другу и накрывшись всeмъ, чeмъ можно. Только что начали дремать --
и вотъ... Точно не могли другого времени найти для бани.
Мы топаемъ куда-то версты за три, къ какому-то полустанку, около
котораго имeется баня. Въ лагерe съ баней строго. Лагерь боится эпидемiй, и
"санитарная обработка" лагерниковъ производится съ безпощадной
неуклонностью. Принципiально бани устроены неплохо: вы входите,
раздeваетесь, сдаете платье на храненiе, а бeлье -- на обмeнъ на чистое.
Послe мытья выходите въ другое помeщенiе, получаете платье и чистое бeлье.
Платье, кромe того, пропускается и черезъ дезинфекцiонную камеру. Бани
фактически поддерживаютъ нeкоторую физическую чистоту. Мыло, во всякомъ
случаe, даютъ, а на коломенскомъ заводe даже повара мeсяцами обходились безъ
мыла: не было...
Но скученность и тряпье дeлаютъ борьбу "со вшой" дeломъ безнадежнымъ...
Она плодится и множится, обгоняя всякiя плановыя цифры.
Мы ждемъ около часу въ очереди, на дворe, разумeется. Потомъ, въ
предбанникe двое юнцовъ съ тупыми машинками лишаютъ насъ всякихъ волосяныхъ
покрововъ, въ томъ числe и тeхъ, съ которыми обычные "мiрскiе" парикмахеры
дeла никакого не имeютъ. Потомъ, послe проблематическаго мытья -- не хватило
горячей воды -- насъ выпихиваютъ въ какую-то примостившуюся около бани
палатку, гдe такъ же холодно, какъ и на дворe...
Бeлье мы получаемъ только черезъ полчаса, а платье изъ дезинфекцiи --
черезъ часъ. Мы мерзнемъ такъ, какъ и въ теплушкe не мерзли... Мой сосeдъ по
нарамъ поплатился воспаленiемъ легкихъ. Мы втроемъ цeлый часъ усиленно
занимались боксерской тренировкой -- то, что называется "бой съ тeнью", и
выскочили благополучно. {63}
Послe бани, дрожа отъ холода и не попадая зубомъ на зубъ, мы
направляемся въ лагерную каптерку, гдe намъ будутъ выдавать лагерное
обмундированiе. ББК -- лагерь привиллегированный. Его подпорожское отдeленiе
объявлено сверхударной стройкой -- постройка гидростанцiи на рeкe Свири.
Слeдовательно, на какое-то обмундированiе, дeйствительно, расчитывать можно.
Снова очередь у какого-то огромнаго сарая, изнутри освeщеннаго
электричествомъ. У дверей -- "попка" съ винтовкой. Мы отбиваемся отъ толпы,
подходимъ къ попкe, и я говорю авторитетнымъ тономъ:
-- Товарищъ -- вотъ этихъ двухъ пропустите...
И самъ ухожу.
Попка пропускаетъ Юру и Бориса.
Черезъ пять минутъ я снова подхожу къ дверямъ:
-- Вызовите мнe Синельникова...
Попка чувствуетъ: начальство.
-- Я, товарищъ, не могу... Мнe здeсь приказано стоять, зайдите сами...
И я захожу. Въ сараe все-таки теплeе, чeмъ на дворe...
Сарай набитъ плотной толпой. Гдe-то въ глубинe его -- прилавокъ, надъ
прилавкомъ мелькаютъ какiя-то одeянiя и слышенъ неистовый гвалтъ. По закону
каждый новый лагерникъ долженъ получить новое казенное обмундированiе, все
съ ногъ до головы. Но обмундированiя вообще на хватаетъ, а новаго -- тeмъ
болeе. Въ исключительныхъ случаяхъ выдается "первый срокъ", т.е. совсeмъ
новыя вещи, чаще -- "второй срокъ" старое, но не рваное. И въ большинствe
случаевъ -- "третiй срокъ": старое и рваное. Приблизительно половина новыхъ
лагерниковъ не получаетъ вовсе ничего -- работаетъ въ своемъ собственномъ...
За прилавкомъ мечутся человeкъ пять какихъ-то каптеровъ, за отдeльнымъ
столикомъ сидитъ нeкто вродe завeдующаго. Онъ-то и устанавливаетъ, что кому
дать и какого срока. Получатели торгуются и съ нимъ, и съ каптерами,
демонстрируютъ "собственную" рвань, умоляютъ дать что-нибудь поцeлeе и
потеплeе. Глазъ завсклада пронзителенъ и неумолимъ, и приговоры его,
повидимому, обжалованiю не подлежатъ.
-- Ну, тебя по рожe видно, что промотчикъ3, -- говоритъ онъ какому-то
уркe. -- Катись катышкомъ.
-- Товарищъ начальникъ!.. Ей-Богу...
-- Катись, катись, говорятъ тебe. Слeдующiй.
"Слeдующiй" нажимаетъ на урку плечомъ. Урка кроетъ матомъ. Но онъ уже
отжатъ отъ прилавка, и ему только и остается, что на почтительной дистанцiи
потрясать кулаками и позорить завскладовскихъ родителей. Передъ завскладомъ
стоитъ огромный и совершенно оборванный мужикъ. {64}
3 Промотчикъ -- человeкъ проматывающiй, пропивающiй, проигрывающiй
казенное обмундированiе. Это преимущественно уголовники.
-- Ну, тебя, сразу видно, мать безъ рубашки родила. Такъ съ тeхъ поръ
безъ рубашки и ходишь? Совсeмъ голый... Когда это васъ, сукиныхъ дeтей,
научатъ -- какъ берутъ въ ГПУ, такъ сразу бери изъ дому все, что есть.
-- Гражданинъ начальникъ, -- взываетъ крестьянинъ, -- и дома, почитай,
голые ходимъ. Дeтишкамъ, стыдно сказать, срамоту прикрыть нечeмъ...
-- Ничего, не плачь, и дeтишекъ скоро сюда заберутъ.
Крестьянинъ получаетъ второго и третьяго срока бушлатъ, штаны, валенки,
шапку и рукавицы. Дома, дeйствительно, онъ такъ одeтъ не былъ. У стола
появляется еще одинъ урка.
-- А, мое вамъ почтенiе, -- иронически привeтствуетъ его завъ.
-- Здравствуйте вамъ, -- съ неубeдительной развязностью отвeчаетъ урка.
-- Не дали погулять?
-- Что, развe помните меня? -- съ заискивающей удивленностью
спрашиваетъ урка. -- Глазъ у васъ, можно сказать...
-- Да, такой глазъ, что ничего ты не получишь. А ну, проваливай
дальше...
-- Товарищъ завeдующiй, -- вопитъ урка въ страхe, -- такъ посмотрите же
-- я совсeмъ голый... Да поглядите...
Театральнымъ жестомъ -- если только бываютъ такiе театральные жесты --
урка подымаетъ подолъ своего френча и изъ подъ подола глядитъ на зава голое
и грязное пузо.
-- Товарищъ завeдующiй, -- продолжаетъ вопить урка, -- я же такъ безъ
одежи совсeмъ къ чертямъ подохну.
-- Ну, и дохни ко всeмъ чертямъ.
Урку съ его голымъ пузомъ оттираютъ отъ прилавка. Подходитъ группа
рабочихъ. Всe они въ сильно поношенныхъ городскихъ пальто, никакъ не
приноровленныхъ ни къ здeшнимъ мeстамъ, ни къ здeшней работe. Они получаютъ
-- кто валенки, кто тeлогрeйку (ватный пиджачокъ), кто рваный бушлатъ.
Наконецъ, передъ завскладомъ выстраиваемся всe мы трое. Завъ скорбно
оглядываетъ и насъ, и наши очки.
-- Вамъ лучше бы подождать. На ваши фигурки трудно подобрать.
Въ глазахъ зава я вижу какой-то сочувственный совeтъ и соглашаюсь. Юра
-- онъ еле на ногахъ стоитъ отъ усталости -- предлагаетъ заву другой
варiантъ:
-- Вы бы насъ къ какой-нибудь работe пристроили. И вамъ лучше, и намъ
не такъ тошно.
-- Это -- идея...
Черезъ нeсколько минутъ мы уже сидимъ за прилавкомъ и приставлены къ
какимъ-то вeдомостямъ: бушлатъ Пер. -- 1, штаны III ср. -- 1 и т.д.
Наше участiе ускорило операцiю выдачи почти вдвое. Часа черезъ полтора
эта операцiя была закончена, и завъ подошелъ къ намъ. Отъ его давешняго
балагурства не осталось и слeда. Передо мной былъ безконечно, смертельно
усталый человeкъ. На мой вопросительный взглядъ онъ отвeтилъ: {65}
-- Вотъ ужъ третьи сутки на ногахъ. Все одeваемъ. Завтра кончимъ -- все
равно ничего уже не осталось. Да, -- спохватился онъ, -- васъ вeдь надо
одeть. Сейчасъ вамъ подберутъ. Вчера прибыли?
-- Да, вчера.
-- И на долго?
-- Говорятъ, лeтъ на восемь.
-- И статьи, вeроятно, звeрскiя?
-- Да, статьи подходящiя.
-- Ну, ничего, не унывайте. Знаете, какъ говорятъ нeмцы: Mut verloren
-- alles verloren. Устроитесь. Тутъ, если интеллигентный человeкъ и не
совсeмъ шляпа -- не пропадетъ. Но, конечно, веселаго мало.
-- А много веселаго на волe?
-- Да, и на волe -- тоже. Но тамъ -- семья. Какъ она живетъ -- Богъ ее
знаетъ... А я здeсь уже пятый годъ... Да.
-- На мiру и смерть красна, -- кисло утeшаю я.
-- Очень ужъ много этихъ смертей... Вы, видно, родственники.
Я объясняю.
-- Вотъ это удачно. Вдвоемъ -- на много легче. А ужъ втроемъ... А на
волe у васъ тоже семья?
-- Никого нeтъ.
-- Ну, тогда вамъ пустяки. Самое горькое -- это судьба семьи.
Намъ приносятъ по бушлату, парe штановъ и прочее -- полный комплектъ
перваго срока. Только валенокъ на мою ногу найти не могутъ.
-- Зайдите завтра вечеромъ съ задняго хода. Подыщемъ.
Прощаясь, мы благодаримъ зава.
-- И совершенно не за что, -- отвeчаетъ онъ. -- Черезъ мeсяцъ вы будете
дeлать то же самое. Это, батенька, называется классовая солидарность
интеллигенцiи. Чему-чему, а ужъ этому большевики насъ научили.
-- Простите, можно узнать вашу фамилiю?
Завъ называетъ ее. Въ литературномъ мiрe Москвы это весьма
небезызвeстная фамилiя.
-- И вашу фамилiю я знаю, -- говоритъ завъ. Мы смотримъ другъ на друга
съ ироническимъ сочувствiемъ...
-- Вотъ еще что: васъ завтра попытаются погнать въ лeсъ, дрова рубить.
Такъ вы не ходите.
-- А какъ не пойти? Погонятъ.
-- Плюньте и не ходите.
-- Какъ тутъ плюнешь?
-- Ну, вамъ тамъ будетъ виднeе. Какъ-то нужно изловчиться. На лeсныхъ
работахъ можно застрять надолго. А если отвертитесь -- черезъ день-два
будете устроены на какой-то приличной работe. Конечно, если считать этотъ
кабакъ приличной работой.
-- А подъ арестъ не посадятъ?
-- Кто васъ будетъ сажать? Такой же дядя въ очкахъ, {66} какъ и вы?
Очень мало вeроятно. Старайтесь только не попадаться на глаза всякой такой
полупочтенной и полупартiйной публикe. Если у васъ развито совeтское зрeнiе
-- вы разглядите сразу...
Совeтское зрeнiе было у меня развито до изощренности. Это -- тотъ сортъ
зрeнiя, который, въ частности, позволяетъ вамъ отличить безпартiйную публику
отъ партiйной или "полупартiйной". Кто его знаетъ, какiя внeшнiя отличiя
существуютъ у этихъ, столь неравныхъ и количественно, и юридически
категорiй. Можетъ быть, тутъ играетъ роль то обстоятельство, что коммунисты
и иже съ ними -- единственная соцiальная прослойка, которая чувствуетъ себя
въ Россiи, какъ у себя дома. Можетъ быть, та подозрительная, вeчно
настороженная напряженность человeка, у котораго дeла въ этомъ домe обстоятъ
какъ-то очень неважно, и подозрительный нюхъ подсказываетъ въ каждомъ углу
притаившагося врага... Трудно это объяснить, но это чувствуется...
На прощанье завъ даетъ намъ нeсколько адресовъ: въ такомъ-то баракe
живетъ группа украинскихъ профессоровъ, которые уже успeли здeсь окопаться и
обзавестись кое-какими связями. Кромe того, въ Подпорожьи, въ штабe
отдeленiя, имeются хорошiе люди X, Y, и Z, съ которыми онъ, завъ,
постарается завтра о насъ поговорить. Мы сердечно прощаемся съ завомъ и
бредемъ къ себe въ баракъ, увязая въ снeгу, путаясь въ обезкураживающемъ
однообразiи бараковъ.
Послe этого сердечнаго разговора наша берлога кажется особенно
гнусной...
ОБСТАНОВКА ВЪ ОБЩЕМЪ И ЦEЛОМЪ
Изъ разговора въ складe мы узнали очень много весьма существенныхъ
вещей. Мы находились въ Подпорожскомъ отдeленiи ББК, но не въ самомъ
Подпорожьи, а на лагерномъ пунктe "Погра". Сюда предполагалось свезти около
27.000 заключенныхъ. За послeднiя двe недeли сюда прибыло шесть эшелоновъ,
слeдовательно, 10-12.000 народу, слeдовательно, по всему лагпункту
свирeпствовалъ невeроятный кабакъ и, слeдовательно, всe лагерныя заведенiя
испытывали острую нужду во всякаго рода культурныхъ силахъ. Между тeмъ, по
лагернымъ порядкамъ всякая такая культурная сила -- совершенно независимо
отъ ея квалификацiи -- немедленно направлялась на "общiя работы", т.е. на
лeсозаготовки. Туда отправлялись, и врачи, и инженеры, и профессора.
Интеллигенцiя всeхъ этихъ шести эшелоновъ рубила гдe-то въ лeсу дрова.
Самъ по себe процессъ этой рубки насъ ни въ какой степени не смущалъ.
Даже больше -- при нашихъ физическихъ данныхъ, лeсныя работы для насъ были
бы легче и спокойнeе, чeмъ трепка нервовъ въ какой-нибудь канцелярiи. Но для
насъ дeло заключалось вовсе не въ легкости или трудности работы. Дeло
заключалось въ томъ, что, попадая на общiя работы, мы превращались въ
безличныя единицы той "массы", съ которой совeтская {67} власть и совeтскiй
аппаратъ никакъ не церемонится. Находясь въ "массахъ", человeкъ попадаетъ въ
тотъ конвейеръ механической и механизированной, безсмысленной и безпощадной
жестокости, который дeйствуетъ много хуже любого ГПУ. Здeсь, въ "массe",
человeкъ теряетъ всякую возможность распоряжаться своей судьбой, какъ-то
лавировать между зубцами этого конвейера. Попавъ на общiя работы, мы
находились бы подъ вeчной угрозой переброски куда-нибудь въ совсeмъ
неподходящее для бeгства мeсто, разсылки насъ троихъ по разнымъ лагернымъ
пунктамъ. Вообще "общiя работы" таили много угрожающихъ возможностей. А разъ
попавъ на нихъ, можно было бы застрять на мeсяцы. Отъ общихъ работъ нужно
было удирать -- даже и путемъ весьма серьезнаго риска.
BOBA ПРИСПОСАБЛИВАЕТСЯ
Мы вернулись "домой" въ половинe пятаго утра. Только что успeли улечься
и обогрeться -- насъ подняли крики:
-- А ну, вставай...
Было шесть часовъ утра. На дворe -- еще ночь. Въ щели барака воетъ
вeтеръ. Лампочки еле коптятъ. Въ барачной тьмe начинаютъ копошиться
невыспавшiеся, промершiе, голодные люди. Дежурные бeгутъ за завтракомъ -- по
стакану ячменной каши на человeка, разумeется, безъ всякаго признака жира.
Каша "сервируется" въ одномъ бачкe на 15 человeкъ. Казенныхъ ложекъ нeтъ.
Надъ каждымъ бачкомъ наклоняется по десятку человeкъ, поспeшно запихивающихъ
въ ротъ мало съeдобную замазку и ревниво наблюдающихъ за тeмъ, чтобы никто
не съeлъ лишней ложки. Порцiи раздeлены на глазъ, по дну бачка. За спинами
этого десятка стоятъ остальные участники пиршества, взирающiе на
обнажающееся дно бачка еще съ большей ревностью и еще съ большей жадностью.
Это -- тe, у кого своихъ ложекъ нeтъ. Они ждутъ "смeны". По бараку мечутся
люди, какъ-то не попавшiе ни въ одну "артель". Они взываютъ о справедливости
и объ eдe. Но взывать въ сущности не къ кому. Они остаются голодными.
-- Въ лагерe такой порядокъ, -- говоритъ какой-то рабочiй одной изъ
такихъ неприкаянныхъ голодныхъ душъ, -- такой порядокъ, что не зeвай. А
прозeвалъ -- вотъ и будешь сидeть не eвши: и тебe наука, и совeтской власти
больше каши останется.
Наша продовольственная "артель" возглавляется Борисомъ и поэтому
организована образцово. Борисъ самъ смотался за кашей, какъ-то ухитрился
выторговать нeсколько больше, чeмъ полагалось, или во всякомъ случаe, чeмъ
получили другiе, изъ щепокъ настругали лопаточекъ, которыя замeнили
недостающiя ложки... Впрочемъ, самъ Борисъ этой каши такъ и не eлъ: нужно
было выкручиваться отъ этихъ самыхъ дровъ. Техникъ Лепешкинъ, котораго мы въ
вагонe спасли отъ урокъ, былъ назначенъ бригадиромъ одной изъ бригадъ.
Первой частью нашего стратегическаго плана было попасть въ его бригаду. Это
было совсeмъ просто. {68} Дальше, Борисъ объяснилъ ему, что идти рубить
дрова мы не собираемся ни въ какомъ случаe и что дня на три нужно устроить
какую-нибудь липу. Помимо всего прочаго, одинъ изъ насъ троихъ все время
будетъ дежурить у вещей -- кстати, будетъ караулить и вещи его, Лепешкина.
Лепешкинъ былъ человeкъ опытный. Онъ уже два года просидeлъ въ
ленинградскомъ концлагерe, на стройкe дома ОГПУ. Онъ внесъ насъ въ списокъ
своей бригады, но при перекличкe фамилiй нашихъ выкликать не будетъ. Намъ
оставалось: а) не попасть въ строй при перекличкe и отправкe бригады и б)
урегулировать вопросъ съ дневальнымъ, на обязанности котораго лежала
провeрка всeхъ оставшихся въ баракe съ послeдующимъ заявленiемъ выше
стоящему начальству. Была еще опасность нарваться на начальника колонны, но
его я уже видeлъ, правда, мелькомъ, видъ у него былъ толковый,
слeдовательно, какъ-то съ нимъ можно было сговориться.
Отъ строя мы отдeлались сравнительно просто: на дворe было еще темно,
мы, выйдя изъ двери барака, завернули къ уборной, оттуда -- дальше, минутъ
сорокъ околачивались по лагерю съ чрезвычайно торопливымъ и дeловымъ видомъ.
Когда послeднiе хвосты колонны исчезли, мы вернулись въ баракъ, усыпили
совeсть дневальнаго хорошими разговорами, торгсиновской папиросой и
обeщанiемъ написать ему заявленiе о пересмотрe дeла. Напились кипятку безъ
сахару, но съ хлeбомъ, и легли спать.
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ВСТРEЧА
Проснувшись, мы устроили военный совeтъ. Было рeшено: я и Юра идемъ на
развeдку. Борисъ остается на дежурствe. Во-первыхъ -- Борисъ не хотeлъ быть
мобилизованнымъ въ качествe врача, ибо эта работа на много хуже
лeсоразработокъ -- преимущественно по ея моральной обстановкe, и во-вторыхъ,
можно было ожидать всякаго рода уголовныхъ налетовъ. Въ рукопашномъ же
смыслe Борисъ стоилъ хорошаго десятка урокъ, я и Юра на такое количество
претендовать не могли.
И вотъ мы съ Юрой солидно и медлительно шествуемъ по лагерной улицe. Не
Богъ вeсть какая свобода, но все-таки можно пойти направо и можно пойти
налeво. Послe корридоровъ ГПУ, надзирателей, конвоировъ и прочаго -- и это
удовольствiе... Вотъ шествуемъ мы такъ -- и прямо навстрeчу намъ чортъ
несетъ начальника колонны.
Я вынимаю изъ кармана коробку папиросъ. Юра начинаетъ говоритъ по
англiйски. Степенно и неторопливо мы шествуемъ мимо начальника колонны и
вeжливо -- одначе, такъ сказать, съ чувствомъ собственнаго достоинства, какъ
если бы это было на Невскомъ проспектe -- приподымаемъ свои кепки.
Начальникъ колонны смотритъ на насъ удивленно, но корректно беретъ подъ
козырекъ. Я увeренъ, что онъ насъ не остановитъ. Но шагахъ въ десяти за нами
скрипъ его валенокъ по снeгу замолкаетъ. Я чувствую, что начальникъ колонны
остановился и недоумeваетъ, почему {69} мы не на работe и стоитъ ли ему насъ
остановить и задать намъ сей нескромный вопросъ. Неужели я ошибся? Но, нeтъ,
скрипъ валенокъ возобновляется и затихаетъ вдали. Психологiя -- великая
вещь.
А психологiя была такая: начальникъ колонны, конечно, -- начальникъ,
но, какъ и всякiй совeтскiй начальникъ -- хлибокъ и неустойчивъ. Ибо и
здeсь, и на волe закона въ сущности нeтъ. Есть административное соизволенiе.
Онъ можетъ на законномъ и еще болeе на незаконномъ основанiи сдeлать людямъ,
стоящимъ на низахъ, цeлую массу непрiятностей. Но такую же массу
непрiятностей могутъ надeлать ему люди, стоящiе на верхахъ.
По собачьей своей должности начальникъ колонны непрiятности дeлать
обязанъ. Но собачья должность вырабатываетъ -- хотя и не всегда -- и собачiй
нюхъ; непрiятности, даже самыя законныя можно дeлать только тeмъ, отъ кого
отвeтной непрiятности произойти не можетъ.
Теперь представьте себe возможно конкретнeе психологiю вотъ этого
хлибкаго начальника колонны. Идутъ по лагерю двое этакихъ дядей, только что
прибывшихъ съ этапомъ. Ясно, что они должны быть на работахъ въ лeсу, и
ясно, что они отъ этихъ работъ удрали. Однако, дяди одeты хорошо. Одинъ изъ
нихъ куритъ папиросу, какiя и на волe куритъ самая верхушка. Видъ --
интеллигентный и, можно сказать, спецовскiй. Походка увeренная, и при
встрeчe съ начальствомъ -- смущенiя никакого. Скорeе этакая
покровительственная вeжливость. Словомъ, люди, у которыхъ, очевидно, есть
какiя-то основанiя держаться этакъ независимо. Какiя именно -- чортъ ихъ
знаетъ, но, очевидно, есть.
Теперь -- дальше. Остановить этихъ дядей и послать ихъ въ лeсъ, а то и
подъ арестъ -- рeшительно ничего не стоитъ. Но какой толкъ?
Административнаго капитала на этомъ никакого не заработаешь. А рискъ? Вотъ
этотъ дядя съ папиросой во рту черезъ мeсяцъ, а можетъ быть, и черезъ день
будетъ работать инженеромъ, плановикомъ, экономистомъ. И тогда всякая
непрiятность, хотя бы самая законнeйшая, воздается начальнику колонны
сторицей. Но даже возданная, хотя бы и въ ординарномъ размeрe, она ему ни къ
чему не нужна. И какого чорта ему рисковать?
Я этого начальника видалъ и раньше. Лицо у него было толковое. И я былъ
увeренъ, что онъ пройдетъ мимо. Кстати мeсяцъ спустя я уже дeйствительно
имeлъ возможность этого начальника вздрючить такъ, что ему небо въ овчинку
бы показалось. И на весьма законномъ основанiи. Такъ что онъ умно сдeлалъ,
что прошелъ мимо.
Съ людьми безтолковыми хуже.
ТЕОРIЯ ПОДВОДИТЪ
Въ тотъ же день совeтская психологическая теорiя чуть меня не подвела.
Я шелъ одинъ и услышалъ рeзкiй окликъ:
-- Эй, послушайте что вы по лагерю разгуливаете? {70}
Я обернулся и увидeлъ того самого старичка съ колючими усами,
начальника санитарной части лагеря, который вчера встрeчалъ нашъ эшелонъ.
Около него -- еще три какихъ-то полуначальственнаго вида дяди. Видно, что
старичекъ иззябъ до костей и что печень у него не въ порядкe. Я спокойно,
неторопливо, но отнюдь не почтительно, а такъ, съ видомъ нeкотораго
незаинтересованнаго любопытства подхожу къ нему. Подхожу и думаю: а что же
мнe, въ сущности, дeлать дальше?
Потомъ я узналъ, что это былъ крикливый и милeйшiй старичекъ, докторъ
Шуквецъ, отбарабанившiй уже четыре года изъ десяти, никого въ лагерe не
обидeвшiй, но, вeроятно, отъ плохой печени и еще худшей жизни иногда любивши
поорать. Но ничего этого я еще не зналъ. И старичекъ тоже не могъ знать, что
я незаконно болтаюсь по лагерю не просто такъ, а съ совершенно конкретными
цeлями побeга заграницу. И что успeхъ моихъ мeропрiятiй въ значительной
степени зависитъ отъ того, въ какой степени на меня можно будетъ или нельзя
будетъ орать.
И я рeшаю идти на арапа.
-- Что это вамъ здeсь курортъ или концлагерь? -- продолжаетъ орать
старичекъ. -- Извольте подчиняться лагерной дисциплинe! Что это за
безобразiе! Шатаются по лагерю, нарушаютъ карантинъ.
Я смотрю на старичка съ прежнимъ любопытствомъ, внимательно, но отнюдь
не испуганно, даже съ нeкоторой улыбкой. Но на душe у меня было далеко не
такъ спокойно, какъ на лицe. Ужъ отсюда-то, со стороны доктора, такого
пассажа я никакъ не ожидалъ. Но что же мнe дeлать теперь? Достаю изъ кармана
свою образцово-показательную коробку папиросъ.
-- Видите-ли, товарищъ докторъ. Если васъ интересуютъ причины моихъ
прогулокъ по лагерю, думаю, -- что начальникъ отдeленiя дастъ вамъ
исчерпывающую информацiю. Я былъ вызванъ къ нему.
Начальникъ отдeленiя -- это звучитъ гордо. Провeрять меня старичекъ,
конечно, не можетъ, да и не станетъ. Должно же у него мелькнуть подозрeнiе,
что, если меня на другой день послe прибытiя съ этапа вызываетъ начальникъ
отдeленiя, -- значитъ, я не совсeмъ рядовой лагерникъ. А мало ли какiя шишки
попадаютъ въ лагерь?
-- Нарушать карантина никто не имeетъ права. И начальникъ отдeленiя --
тоже, -- продолжаетъ орать старичекъ, но все-таки, тономъ пониже.
Полуначальственнаго вида дяди, стоящiе за его спиной, улыбаются мнe
сочувственно.
-- Согласитесь сами, товарищъ докторъ: я не имeю рeшительно никакой
возможности указывать начальнику отдeленiя на то, что онъ имeетъ право
дeлать и чего не имeетъ права. И потомъ, вы сами знаете, въ сущности
карантина нeтъ никакого...
-- Вотъ потому и нeтъ, что всякiе милостивые государи, вродe васъ,
шатаются по лагерю... А потомъ, санчасть отвeчать должна. Извольте
немедленно отправляться въ баракъ. {71}
-- А мнe приказано вечеромъ быть въ штабe. Чье же приказанiе я долженъ
нарушить?
Старичекъ явственно смущенъ. Но и отступать ему неохота.
-- Видите ли докторъ, -- продолжаю я въ конфиденцiально-сочувственномъ
тонe... -- Положенiе, конечно, идiотское. Какая тутъ изоляцiя, когда
нeсколько сотъ дежурныхъ все равно лазятъ по всему лагерю -- на кухни, въ
хлeборeзку, въ коптерку... Неорганизованность. Безсмыслица. Съ этимъ,
конечно, придется бороться. Вы курите? Можно вамъ предложить?
-- Спасибо, не курю.
Дяди полуначальственнаго вида берутъ по папиросe.
-- Вы инженеръ?
-- Нeтъ, плановикъ.
-- Вотъ тоже всe эти плановики и ихъ дурацкiе планы. У меня по плану
должно быть двeнадцать врачей, а нeтъ ни одного.
-- Ну, это, значитъ, ГПУ недопланировало. Въ Москвe кое-какiе врачи еще
и по улицамъ ходятъ...
-- А вы давно изъ Москвы?
Черезъ минутъ десять мы разстаемся со старичкомъ, пожимая другъ другу
руки. Я обeщаю ему въ своихъ "планахъ" предусмотрeть необходимость жестокаго
проведенiя карантинныхъ правилъ. Знакомились съ полуначальственными дядями:
одинъ -- санитарный инспекторъ Погры, и два -- какихъ-то инженера. Одинъ изъ
нихъ задерживается около меня, прикуривая потухшую папиросу.
-- Вывернулись вы ловко... Дeло только въ томъ, что начальника
отдeленiя сейчасъ на Погрe нeтъ.
-- Теоретически можно допустить, что я говорилъ съ нимъ по телефону...
А впрочемъ, что подeлаешь. Приходится рисковать...
-- А старичка вы не бойтесь. Милeйшей души старичекъ. Въ преферансъ
играете? Заходите въ кабинку, сымпровизируемъ пульку. Кстати, и о Москвe
подробнeе разскажете.
ЧТО ЗНАЧИТЪ РАЗГОВОРЪ ВСЕРЬЕЗЪ
Большое двухъэтажное деревянное зданiе. Внутри -- закоулки, комнатки,
перегородки, фанерныя, досчатыя, гонтовыя. Все заполнено людьми, истощенными
недоeданiемъ, безсонными ночами, непосильной работой, вeчнымъ дерганiемъ изъ
стороны въ сторону "ударниками", "субботниками", "кампанiями"... Холодъ,
махорочный дымъ, чадъ и угаръ отъ многочисленныхъ жестяныхъ печурокъ. Двери
съ надписями ПЭО, ОАО, УРЧ, КВЧ... Пойди, разберись, что это значитъ:
планово-экономическiй отдeлъ, общеадминистративный отдeлъ,
учетно-распредeлительная часть, культурно-воспитательная часть... Я обхожу
эти вывeски. ПЭО -- годится, но тамъ никого изъ главковъ нeтъ. ОАО -- не
годится. УРЧ -- къ чертямъ. КВЧ -- подходяще. Заворачиваю въ КВЧ.
Въ начальникe КВЧ узнаю того самаго расторопнаго юношу съ побeлeвшими
ушами, который распинался на митингe во время выгрузки эшелона. При
ближайшемъ разсмотрeнiи онъ {72} оказывается не такимъ ужъ юношей. Толковое
лицо, смышленные, чуть насмeшливые глаза.
-- Ну, съ этимъ можно говорить всерьезъ, -- думаю я.
Терминъ же "разговоръ всерьезъ" нуждается въ очень пространномъ
объясненiи, иначе ничего не будетъ понятно.
Дeло заключается -- говоря очень суммарно -- въ томъ, что изъ ста
процентовъ усилiй, затрачиваемыхъ совeтской интеллигенцiей, -- девяносто
идутъ совершенно впустую. Всякiй совeтскiй интеллигентъ обвeшанъ
неисчислимымъ количествомъ всякаго принудительнаго энтузiазма, всякой
халтуры, невыполнимыхъ заданiй, безчеловeчныхъ требованiй.
Представьте себe, что вы врачъ какой-нибудь больницы, не московской
"показательной" и прочее, а рядовой, провинцiальной. Отъ васъ требуется,
чтобы вы хорошо кормили вашихъ больныхъ, чтобы вы хорошо ихъ лeчили, чтобы
вы вели общественно-воспитательную работу среди санитарокъ, сторожей и
сестеръ, поднимали трудовую дисциплину; организовывали соцiалистическое
соревнованiе и ударничество, источали свой энтузiазмъ и учитывали
энтузiазмъ, истекающiй изъ вашихъ подчиненныхъ, чтобы вы были полностью
подкованы по части дiалектическаго матерiализма и исторiи партiи, чтобы вы
участвовали въ профсоюзной работe и стeнгазетe, вели санитарную пропаганду
среди окрестнаго населенiя и т.д. и т.д.
Ничего этого вы въ сущности сдeлать не можете. Не можете вы улучшить
пищи, ибо ея нeтъ, а и то, что есть, потихоньку подъeдается санитарками,
которыя получаютъ по 37 рублей въ мeсяцъ и, не воруя, жить не могутъ. Вы не
можете лeчить, какъ слeдуетъ, ибо медикаментовъ у васъ нeтъ: вмeсто iода
идутъ препараты брома, вмeсто хлороформа -- хлоръ-этилъ (даже для крупныхъ
операцiй), вмeсто каломели -- глауберовая соль. Нeтъ перевязочныхъ
матерiаловъ, нeтъ инструментарiя. Но сказать оффицiально: что всего этого у
васъ нeтъ -- вы не имeете права, это называется "дискредитацiей власти". Вы
не можете организовать соцiалистическаго соревнованiя не только потому, что
оно -- вообще вздоръ, но и потому, что, если бы за него взялись мало-мальски
всерьезъ, -- у васъ ни для чего другого времени не хватило бы. По этой же
послeдней причинe вы не можете ни учитывать чужого энтузiазма, ни
"прорабатывать рeшенiя тысячу перваго съeзда МОПР-а"...
Но вся эта чушь требуется не то, чтобы совсeмъ всерьезъ, но чрезвычайно
настойчиво. Совсeмъ не нужно, чтобы вы всерьезъ проводили какое-то тамъ
соцiалистическое соревнованiе -- приблизительно всякiй дуракъ понимаетъ, что
это ни къ чему. Однако, необходимо, чтобы вы дeлали видъ, что это
соревнованiе проводится на всe сто процентовъ. Это понимаетъ приблизительно
всякiй дуракъ, но этого не понимаетъ такъ называемый совeтскiй активъ,
который на всeхъ этихъ мопрахъ, энтузiазмахъ и ударничествахъ воспитанъ,
ничего больше не знаетъ и прицeпиться ему въ жизни больше не за что.
Теперь представьте себe, что откуда-то вамъ на голову {73} сваливается
сотрудникъ, который всю эту чепуховину принимаетъ всерьезъ. Ему покажется
недостаточнымъ, что договоръ о соцсоревнованiи мирно виситъ на стeнкахъ и
колупаевской, и разуваевской больницы. Онъ потребуетъ "черезъ
общественность" или -- еще хуже -- черезъ партiйную ячейку, чтобы вы реально
провeряли пункты этого договора. По совeтскимъ "директивамъ" вы это обязаны
дeлать. Но въ этомъ договорe, напримeръ, написано: обe соревнующiяся стороны
обязуются довести до минимума количество паразитовъ. А ну-ка, попробуйте
провeрить, въ какой больницe вшей больше и въ какой меньше. А такихъ
пунктовъ шестьдесятъ... Этотъ же безпокойный дядя возьметъ и ляпнетъ въ
комячейкe: надо заставить нашего врача сдeлать докладъ о дiалектическомъ
матерiализмe при желудочныхъ заболeванiяхъ... Попробуйте, сдeлайте!..
Безпокойный дядя замeтитъ, что какая-то изсохшая отъ голода санитарка
гдe-нибудь въ уголкe потихоньку вылизываетъ больничную кашу: и вотъ замeтка
въ какой-нибудь районной газетe: "Хищенiя народной каши въ колупаевской
больницe". А то и просто доносъ куда слeдуетъ. И влетитъ вамъ по первое
число, и отправятъ вашу санитарку въ концлагерь, а другую вы найдете очень
не сразу... Или подыметъ безпокойный дядя скандалъ -- почему у васъ
санитарки съ грязными физiономiями ходятъ: антисанитарiя. И не можете вы ему
отвeтить: сукинъ ты сынъ, ты же и самъ хорошо знаешь, что въ концe второй
пятилeтки -- и то на душу населенiя придется лишь по полкуска мыла въ годъ,
откуда же я-то его возьму? Ну, и такъ далeе. И вамъ никакого житья и никакой
возможности работать, и персоналъ вашъ разбeжится, и больные ваши будутъ
дохнуть -- и попадете вы въ концлагерь "за развалъ колупаевской больницы".
Поэтому-то при всякихъ дeловыхъ разговорахъ установился между толковыми
совeтскими людьми принципъ этакаго хорошаго тона, заранeе отметающаго какую
бы то ни было серьезность какого бы то ни было энтузiазма и устанавливающаго
такую приблизительно формулировку: лишь бы люди по мeрe возможности не
дохли, а тамъ чортъ съ нимъ со всeмъ -- и съ энтузiазмами, и со
строительствами, и съ пятилeтками.
Съ коммунистической точки зрeнiя -- это вредительскiй принципъ. Люди,
которые сидятъ за вредительство, сидятъ по преимуществу за проведенiе въ
жизнь именно этого принципа.
Бываетъ и сложнeе. Этотъ же энтузiазмъ, принимающiй формы такъ
называемыхъ "соцiалистическихъ формъ организацiи труда" рeжетъ подъ корень
самую возможность труда. Вотъ вамъ, хотя и мелкiй, но вполнe, такъ сказать,
историческiй примeръ:
1929-й годъ. Совeтскiе спортивные кружки дышутъ на ладанъ. Eсть нечего,
и людямъ не до спорта. Мы, группа людей, возглавлявшихъ этотъ спортъ,
прилагаемъ огромныя усилiя, чтобы хоть какъ-нибудь задержать процессъ этого
развала, чтобы дать молодежи, если не тренировку всерьезъ, то хотя бы
какую-нибудь возню на чистомъ воздухe, чтобы какъ-нибудь, хотя бы въ самой
грошовой степени, задержать процессъ физическаго вырожденiя... Въ странe
одновременно съ ростомъ голода идетъ процессъ {74} всяческаго полeвeнiя. На
этомъ процессe дeлается много карьеръ...
Область физической культуры -- не особо ударная область, и насъ пока не
трогаютъ. Но вотъ группа какихъ-то активистовъ вылeзаетъ на поверхность:
позвольте, какъ это такъ? А почему физкультура у насъ остается аполитичной?
Почему тамъ не ведется пропаганда за пятилeтку, за коммунизмъ, за мiровую
революцiю? И вотъ -- проектъ: во всeхъ занятiяхъ и тренировкахъ ввести
обязательную десятиминутную бесeду инструктора на политическiя темы.
Всe эти "политическiя темы" надоeли публикe хуже всякой горчайшей
рeдьки -- и такъ ими пичкаютъ и въ школe, и въ печати, и гдe угодно. Ввести
эти бесeды въ кружкахъ (вполнe добровольныхъ кружкахъ) значитъ --
ликвидировать ихъ окончательно: никто не пойдетъ.
Словомъ, вопросъ объ этихъ десятиминуткахъ ставится на засeданiи
президiума ВЦСПС. "Активистъ" докладываетъ. Публика въ президiумe ВЦСПС --
не глупая публика. Передъ засeданiемъ я сказалъ Догадову (секретарь ВЦСПС);
-- Вeдь этотъ проектъ насъ безъ ножа зарeжетъ.
-- Замeчательно идiотскiй проектъ. Но...
Активистъ докладываетъ -- публика молчитъ... Только Углановъ, тогда
народный комиссаръ труда, какъ-то удивленно повелъ плечами:
-- Да зачeмъ же это?.. Рабочiй приходитъ на водную станцiю, скажемъ --
онъ хочетъ плавать, купаться, на солнышкe полежать, отдохнуть, энергiи
набраться... А вы ему и тутъ политбесeду. По моему -- не нужно это.
Такъ вотъ, годъ спустя это выступленiе припомнили даже Угланову... А
всe остальные -- въ томъ числe и Догадовъ -- промолчали, помычали, и проектъ
былъ принятъ. Сотни инструкторовъ за "саботажъ политической работы въ
физкультурe" поeхали въ Сибирь. Работа кружковъ была развалена.
Активисту на эту работу плевать: онъ дeлаетъ карьеру и, на этомъ
поприщe онъ ухватилъ этакое "ведущее звено", которое спортъ-то провалитъ, но
его ужъ навeрняка вытащитъ на поверхность. Что ему до спорта? Сегодня онъ
провалить спортъ и подымется на одну ступеньку партiйной лeсенки. Завтра онъ
разоритъ какой-нибудь колхозъ -- подымется еще на одну... Но мнe-то не
наплевать. Я-то въ области спорта работаю двадцать пять лeтъ...
Правда, я кое какъ выкрутился. Я двое сутокъ подрядъ просидeлъ надъ
этой "директивой" и послалъ ее по всeмъ подчиненнымъ мнe кружкамъ -- по
линiи союза служащихъ. Здeсь было все -- и энтузiазмъ, и классовая
бдительность, и программы этакихъ десятиминутокъ. А программы были такiя:
Эллинскiя олимпiады, физкультура въ рабовладeльческихъ формированiяхъ,
средневeковые турниры и военная подготовка феодальнаго класса.
Англосаксонская система спорта -- игры, легкая атлетика, -- какъ система
эпохи загнивающаго имперiализма... Ну, и такъ далeе. Комаръ носу не
подточить. Отъ имперiализма въ этихъ бесeдахъ практически ничего не
осталось, но о легкой атлетикe можно поговорить... Впрочемъ, черезъ полгода
эти {75} десятиминутки были автоматически ликвидированы: ихъ не передъ кeмъ
было читать...
Всероссiйская халтура, около которой кормится и дeлаетъ каррьеру очень
много всяческаго и просто темнаго, и просто безмозглаго элемента, время отъ
времени выдвигаетъ вотъ этакiе "новые организацiонные методы"... Попробуйте
вы съ ними бороться или ихъ игнорировать. Группа инженера Палчинскаго была
разстрeляна, и въ оффицiальномъ обвиненiи стоялъ пунктъ о томъ, что
Палчинскiй боролся противъ "сквозной eзды". Вeрно, онъ боролся, и онъ былъ
разстрeлянъ. Пять лeтъ спустя эта eзда привела къ почти полному параличу
тяговаго состава и была объявлена "обезличкой". Около трехъ сотенъ
профессоровъ, которые протестовали противъ сокращенiй сроковъ и программъ
вузовъ, поeхали на Соловки. Три года спустя эти программы и сроки пришлось
удлинять до прежняго размeра, а инженеровъ возвращать для дообученiя. Ввели
"непрерывку", которая была ужъ совершенно очевиднымъ идiотизмомъ и изъ-за
которой тоже много народу поeхало и на тотъ свeтъ, и на Соловки. Если бы я
въ свое время открыто выступилъ противъ этой самой десятиминутки, -- я
поeхалъ бы въ концлагерь на пять лeтъ раньше срока, уготованнаго мнe для это
цeли судьбой...
Соцсоревнованiе и ударничество, строительный энтузiазмъ и
выдвиженчество, соцiалистическое совмeстительство и профсоюзный контроль,
"легкая кавалерiя" и чистка учрежденiй -- все это завeдомо идiотскiе способы
"соцiалистической организацiи", которые обходятся въ миллiарды рублей и въ
миллiоны жизней, которые неукоснительно рано или поздно кончаются крахомъ,
но противъ которыхъ вы ничего не можете подeлать. Совeтская Россiя живетъ въ
правовыхъ условiяхъ абсолютизма, который хочетъ казаться просвeщеннымъ, но
который все же стоитъ на уровнe восточной деспотiи съ ея янычарами, райей и
пашами.
Мнe могутъ возразить, что все это -- слишкомъ глупо для того, чтобы
быть правдоподобнымъ. Скажите, а развe не глупо и развe правдоподобно то,
что сто шестьдесятъ миллiоновъ людей, живущихъ на землe хорошей и
просторной, семнадцать лeтъ подрядъ мрутъ съ голоду? Развe не глупо то, что
сотни миллiоновъ рублей будутъ ухлопаны на "Дворецъ Совeтовъ", на эту
вавилонскую башню мiровой революцiи -- когда въ Москвe три семьи живутъ въ
одной комнатe? Развe не глупо то, что днемъ и ночью, лeтомъ и зимой съ
огромными жертвами гнали стройку днeпровской плотины, а теперь она загружена
только на 12 процентовъ своей мощности? Развe не глупо разорить кубанскiй
черноземъ и строить оранжереи у Мурманска? Развe не глупо уморить отъ
безкормицы лошадей, коровъ и свиней, ухлопать десятки миллiоновъ на кролика,
сорваться на этомъ несчастномъ звeрькe и заняться, въ концe концовъ,
одомашненiемъ карельскаго лося и камчатскаго медвeдя? Развe не глупо бросить
въ тундру на стройку Бeломорско-Балтiйскаго канала 60.000 узбековъ и
киргизовъ, которые тамъ въ полгода вымерли всe?
Все это вопiюще глупо. Но эта глупость вооружена до зубовъ. За ея
спиной -- пулеметы ГПУ. Ничего не пропишешь. {76}
РОССIЙСКАЯ КЛЯЧА
Но я хочу подчеркнуть одну вещь, къ которой въ этихъ же очеркахъ --
очеркахъ о лагерной жизни, почти не буду имeть возможности вернуться. Вся
эта халтура никакъ не значитъ, что этотъ злополучный совeтскiй врачъ не
лeчитъ. Онъ лeчитъ и онъ лeчитъ хорошо, конечно, въ мeру своихъ
матерiальныхъ возможностей. Поскольку я могу судить, онъ лeчитъ лучше
европейскаго врача или, во всякомъ случаe, добросовeстнeе его. Но это вовсе
не оттого, что онъ совeтскiй врачъ. Такъ же, какъ Молоковъ -- хорошiй
летчикъ вовсе не оттого, что онъ совeтскiй летчикъ.
Тотъ же самый Ильинъ, о которомъ я сейчасъ буду разсказывать, при всей
своей халтурe и прочемъ, организовалъ все-таки какiе-то курсы десятниковъ,
трактористовъ и прочее. Я самъ, при всeхъ прочихъ своихъ достоинствахъ и
недостаткахъ, вытянулъ все-таки миллiоновъ пятнадцать профсоюзныхъ денежекъ,
предназначенныхъ на всякаго рода дiалектическое околпачиванiе профсоюзныхъ
массъ, и построилъ на эти деньги около полусотни спортивныхъ площадокъ,
спортивныхъ парковъ, водныхъ станцiй и прочаго. Все это построено довольно
паршиво, но все это все же лучше, чeмъ дiаматъ.
Такъ что великая всероссiйская халтура вовсе не не значитъ, что я,
врачъ, инженеръ и прочее, -- что мы только халтуримъ. Помню, Горькiй въ
своихъ воспоминанiяхъ о Ленинe приводитъ свои собственныя слова о томъ, что
русская интеллигенцiя остается и еще долгое время будетъ оставаться
единственной клячей, влекущей телeгу россiйской культуры. Сейчасъ Горькiй
сидитъ на правительственномъ облучкe и вкупe съ остальными, возсeдающими на
ономъ, хлещетъ эту клячу и въ хвостъ и въ гриву. Кляча по уши вязнетъ въ
халтурномъ болотe и все-таки тащитъ. Больше тянуть, собственно, некому...
Такъ можете себe представить ея отношенiе къ людямъ, подкидывающимъ на эту и
такъ непроeзжую колею еще лишнiе халтурные комья.
Въ концентрацiонномъ лагерe основными видами халтуры являются
"энтузiазмъ" и "перековка". Энтузiазмъ въ лагерe приблизительно такой же и
такого же происхожденiя, какъ и на волe, а "перековки" нeтъ ни на
полъ-копeйки. Развe что лагерь превращаетъ случайнаго воришку въ
окончательнаго бандита, обалдeлаго отъ коллективизацiи мужика -- въ
закаленнаго и, ежели говорить откровенно, остервенeлаго
контръ-революцiонера. Такого, что когда онъ дорвется до коммунистическаго
горла -- онъ сiе удовольствiе постарается продлить.
Но горе будетъ вамъ, если вы гдe-нибудь, такъ сказать, оффицiально
позволите себe усумниться въ энтузiазмe и въ перековкe. Приблизительно такъ
же неуютно будетъ вамъ, если рядомъ съ вами будетъ работать человeкъ,
который не то принимаетъ всерьезъ эти лозунги, не то хочетъ сколотить на
нихъ нeкiй совeтскiй капиталецъ. {77}
РАЗГОВОРЪ ВСЕРЬЕЗЪ
Такъ вотъ, вы приходите къ человeку по дeлу. Если онъ безпартiйный и
толковый, -- вы съ нимъ сговоритесь сразу. Если безпартiйный и безтолковый
-- лучше обойдите сторонкой, подведетъ. Если партiйный и безтолковый --
упаси васъ Господи -- попадете въ концлагерь или, если вы уже въ концлагерe,
-- попадете на Лeсную Рeчку.
Съ такими приблизительно соображенiями я вхожу въ помeщенiе КВЧ.
Полдюжины какихъ-то оборванныхъ личностей малюютъ какiе-то "лозунги", другая
полдюжина что-то пишетъ, третья -- просто суетится. Словомъ, "кипитъ веселая
соцiалистическая стройка". Вижу того юнца, который произносилъ
привeтственную рeчь передъ нашимъ эшелономъ на подъeздныхъ путяхъ къ
Свирьстрою. При ближайшемъ разсмотрeнiи онъ оказывается не такимъ ужъ
юнцомъ. А глаза у него толковые.
-- Скажите, пожалуйста, гдe могу я видeть начальника КВЧ, тов. Ильина?
-- Это я.
Я этакъ мелькомъ оглядываю эту веселую стройку и моего собесeдника. И
стараюсь выразить взоромъ своимъ приблизительно такую мысль:
-- Подхалтуриваете?
Начальникъ КВЧ отвeчаетъ мнe взглядомъ, который орiентировочно можно
было бы перевести такъ:
-- Еще бы! Видите, какъ насобачились...
Послe этого между нами устанавчивается, такъ сказать, полная гармонiя.
-- Пойдемте ко мнe въ кабинетъ...
Я иду за нимъ. Кабинетъ -- это убогая закута съ однимъ досчатымъ
столомъ и двумя стульями, изъ коихъ одинъ -- на трехъ ногахъ.
-- Садитесь. Вы, я вижу, удрали съ работы?
-- А я и вообще не ходилъ.
-- Угу... Вчера тамъ, въ колоннe -- это вашъ братъ, что-ли?
-- И братъ, и сынъ... Такъ сказать, восторгались вашимъ
краснорeчiемъ...
-- Ну, бросьте. Я все-таки старался въ скорострeльномъ порядкe.
-- Скорострeльномъ? Двадцать минутъ людей на морозe мозолили.
-- Меньше нельзя. Себe дороже обойдется. Регламентъ.
-- Ну, если регламентъ -- такъ можно и ушами пожертвовать. Какъ они у
васъ?
-- Чортъ его знаетъ -- седьмая шкура слeзаетъ. Ну, я вижу, во-первыхъ,
что вы хотите работать въ КВЧ, во-вторыхъ, что статьи у васъ для этого
предпрiятiя совсeмъ неподходящiя и что, въ третьихъ, мы съ вами какъ-то
сойдемся.
И Ильинъ смотритъ на меня торжествующе. {78}
-- Я не вижу, на чемъ, собственно, обосновано второе утвержденiе.
-- Ну, плюньте. Глазъ у меня наметанный. За что вы можете сидeть:
превышенiе власти, вредительство, воровство, контръ-революцiя. Если бы
превышенiе власти, -- вы пошли бы въ административный отдeлъ. Вредительство
-- въ производственный. Воровство всегда дeйствуетъ по хозяйственной части.
Но куда же приткнуться истинному контръ-революцiонеру, какъ не въ
культурно-воспитательную часть? Логично?
-- Дальше некуда.
-- Да. Но дeло-то въ томъ, что контръ-революцiи мы вообще, такъ
сказать, по закону принимать права не имeемъ. А вы въ широкихъ областяхъ
контръ-революцiи занимаете, я подозрeваю, какую-то особо непохвальную
позицiю...
-- А это изъ чего слeдуетъ?
-- Такъ... Непохоже, чтобы вы за ерунду сидeли. Вы меня извините, но
физiономiя у васъ съ совeтской точки зрeнiя -- весьма неблагонадежная. Вы въ
первый разъ сидите?
-- Приблизительно, въ первый.
-- Удивительно.
-- Ну что-жъ, давайте играть въ Шерлока Хольмса и доктора Ватсона.
Такъ, что же вы нашли въ моей физiономiи?
Ильинъ уставился въ меня и неопредeленно пошевелилъ пальцами.
-- Ну, какъ бы это вамъ сказать... Продерзостность. Нахальство смeть
свое сужденiе имeть. Этакое ли, знаете, амбрэ "критически мыслящей личности"
-- а не любятъ у насъ этого..
-- Не любятъ, -- согласился я.
-- Ну, не въ томъ дeло. Если вы при всемъ этомъ столько лeтъ на волe
проканителились -- я лeтъ на пять раньше васъ угодилъ -- значитъ, и въ
лагерe какъ-то съорiентируетесь. А кромe того, что вы можете предложить мнe
конкретно?
Я конкретно предлагаю.
-- Ну, вы, я вижу, не человeкъ, а универсальный магазинъ. Считайте себя
за КВЧ. Статей своихъ особенно не рекламируйте. Да, а какiя же у васъ
статьи?
Я рапортую.
-- Ого! Ну, значитъ, вы о нихъ помалкивайте. Пока хватятся -- вы уже
обживетесь и васъ не тронутъ. Ну, приходите завтра. Мнe сейчасъ нужно бeжать
еще одинъ эшелонъ встрeчать.
-- Дайте мнe какую-нибудь записочку, чтобы меня въ лeсъ не тянули.
-- А вы просто плюньте. Или сами напишите.
-- Какъ это -- самъ?
-- Очень просто: такой-то требуется на работу въ КВЧ. Печать? Подпись?
Печати у васъ нeтъ. У меня -- тоже. А подпись -- ваша или моя -- кто
разберетъ.
-- Гмъ, -- сказалъ я. {79}
-- Скажите, неужели же вы на волe все время жили, eздили и eли только
по настоящимъ документамъ?
-- А вы развe такихъ людей видали?
-- Ну, вотъ. Прiучайтесь къ тяжелой мысли о томъ, что по
соотвeтствующимъ документамъ вы будете жить, eздить и eсть и въ лагерe.
Кстати, напишите ужъ записку на всeхъ васъ троихъ -- завтра здeсь
разберемся. Ну -- пока. О документахъ прочтите у Эренбурга. Тамъ все
написано.
-- Читалъ. Такъ до завтра.
Пророчество Ильина не сбылось. Въ лагерe я жилъ, eздилъ и eлъ
исключительно по настоящимъ документамъ -- невeроятно, но фактъ. Въ КВЧ я не
попалъ. Ильина я больше такъ и не видeлъ.
СКАЧКА СЪ ПРЕПЯТСТВIЯМИ
Событiя этого дня потекли стремительно и несообразно. Выйдя отъ Ильина,
на лагерной улицe я увидалъ Юру подъ конвоемъ какого-то вохровца. Но моя
тревога оказалась сильно преувеличенной: Юру тащили въ третiй отдeлъ --
лагерное ГПУ -- въ качествe машиниста -- не паровознаго, а на пишущей
машинкe. Онъ съ этими своими талантами заявился въ плановую часть, и
какой-то мимохожiй чинъ изъ третьяго отдeла забралъ его себe. Сожалeнiя были
бы безплодны, да и безцeльны. Пребыванiе Юры въ третьемъ отдeлe дало бы намъ
расположенiе вохровскихъ секретовъ вокругъ лагеря, знанiе системы ловли
бeглецовъ, карту и другiя весьма существенныя предпосылки для бeгства.
Я вернулся въ баракъ и смeнилъ Бориса. Борисъ исчезъ на развeдку къ
украинскимъ профессорамъ -- такъ, на всякiй случай, ибо я полагалъ, что мы
всe устроимся у Ильина.
Въ баракe было холодно, темно и противно. Шатались какiе-то урки и
умильно поглядывали на наши рюкзаки. Но я сидeлъ на нарахъ въ этакой
богатырской позe, а рядомъ со мною лежало здоровенное полeно. Урки
облизывались и скрывались во тьмe барака. Оттуда, изъ этой тьмы, время отъ
времени доносились крики и ругань, чьи-то вопли о спасенiи и все, что въ
такихъ случаяхъ полагается. Одна изъ этакихъ стаекъ, осмотрeвши рюкзаки,
меня и полeно, отошла въ сторонку, куда не достигалъ свeтъ отъ коптилки и
смачно пообeщала:
-- Подожди ты -- въ мать, Бога, печенку и прочее -- поймаемъ мы тебя и
безъ полeна.
Вернулся отъ украинскихъ профессоровъ Борисъ. Появилась новая
перспектива: они уже работали въ УРЧ (учетно-распредeлительная часть) въ
Подпорожьи, въ отдeленiи. Тамъ была острая нужда въ работникахъ, работа тамъ
была отвратительная, но тамъ не было лагеря, какъ такового -- не было
бараковъ, проволоки, урокъ и прочаго. Можно было жить не то въ палаткe, не
то крестьянской избe... Было электричество... И вообще съ точки зрeнiя Погры
-- Подпорожье казалось этакой мiровой столицей. Перспектива была
соблазнительная...
Еще черезъ часъ пришелъ Юра. Видъ у него былъ {80} растерянный и
сконфуженный. На мой вопросъ: въ чемъ дeло? -- Юра отвeтилъ какъ-то туманно
-- потомъ-де разскажу. Но въ стремительности лагерныхъ событiй и перспективъ
-- ничего нельзя было откладывать. Мы забрались въ глубину наръ, и тамъ Юра
шепотомъ и по англiйски разсказалъ слeдующее:
Его уже забронировали было за административнымъ отдeломъ, въ качествe
машиниста, но какой-то помощникъ начальника третьей части заявилъ, что
машинистъ нуженъ имъ. А такъ какъ никто въ лагерe не можетъ конкурировать съ
третьей частью, точно такъ-же, какъ на волe никто не можетъ конкурировать съ
ГПУ, то административный отдeлъ отступилъ безъ боя. Отъ третьей части Юра
остался въ восторгe -- во-первыхъ, на стeнe висeла карта, и даже не одна, а
нeсколько, во-вторыхъ, было ясно, что въ нужный моментъ отсюда можно будетъ
спереть кое-какое оружiе. Но дальше произошла такая вещь.
Послe надлежащаго испытанiя на пишущей машинкe Юру привели къ какому-то
дядe и сказали:
-- Вотъ этотъ паренекъ будетъ у тебя на машинкe работать.
Дядя посмотрeлъ на Юру весьма пристально и заявилъ -- Что-то мнe ваша
личность знакомая. И гдe это я васъ видалъ?
Юра всмотрeлся въ дядю и узналъ въ немъ того чекиста, который въ
роковомъ вагонe ? 13 игралъ роль контролера. Чекистъ, казалось, былъ
доволенъ этой встрeчей.
-- Вотъ это здорово. И какъ же это васъ сюда послали? Вотъ тоже
чудаки-ребята -- три года собирались и на бабe сорвались. -- И онъ сталъ
разсказывать прочимъ чинамъ третьей части, сидeвшимъ въ комнатe,
приблизительно всю исторiю нашего бeгства и нашего ареста.
-- А остальные ваши-то гдe? Здоровые бугаи подобрались. Дядюшка евонный
нашему одному (онъ назвалъ какую-то фамилiю) такъ руку ломанулъ, что тотъ до
сихъ поръ въ лубкахъ ходитъ... Ну-ну, не думалъ, что встрeтимся.
Чекистъ оказался изъ болтливыхъ. Въ такой степени, что даже проболтался
про роль Бабенки во всей этой операцiи. Но это было очень плохо. Это
означало, что черезъ нeсколько дней вся администрацiя лагеря будетъ знать,
за что именно мы попались и, конечно, приметъ кое-какiя мeры, чтобы мы этой
попытки не повторяли.
А мeры могли быть самыя разнообразныя. Во всякомъ случаe всe наши
розовые планы на побeгъ повисли надъ пропастью. Нужно было уходить съ Погры,
хотя бы и въ Подпорожье, хотя бы только для того, чтобы не болтаться на
глазахъ этого чекиста и не давать ему повода для его болтовни. Конечно, и
Подпорожье не гарантировало отъ того, что этотъ чекистъ не доведетъ до
свeдeнiя администрацiи нашу исторiю, но онъ могъ этого и не сдeлать.
Повидимому, онъ этого такъ и не сдeлалъ.
Борисъ сейчасъ же пошелъ къ украинскимъ профессорамъ -- {81}
форсировать подпорожскiя перспективы. Когда онъ вернулся, въ наши планы
ворвалась новая неожиданность.
Лeсорубы уже вернулись изъ лeсу, и баракъ былъ наполненъ мокрой и
галдeвшей толпой. Сквозь толпу къ намъ протиснулись два какихъ-то
растрепанныхъ и слегка обалдeлыхъ отъ работы и хаоса интеллигента.
-- Кто тутъ Солоневичъ Борисъ?
-- Я, -- сказалъ братъ.
-- Что такое oleum ricini?
Борисъ даже слегка отодвинулся отъ столь неожиданнаго вопроса.
-- Касторка. А вамъ это для чего?
-- А что такое acidum arsenicorum? Въ какомъ растворe употребляется
acidum carbolicum?
Я ничего не понималъ. И Борисъ тоже. Получивъ удовлетворительные отвeты
на эти таинственные вопросы, интеллигенты переглянулись.
-- Годенъ? -- спросилъ одинъ изъ нихъ у другого.
-- Годенъ, -- подтвердилъ тотъ.
-- Вы назначены врачемъ амбулаторiи, -- сказалъ Борису интеллигентъ. --
Забирайте ваши вещи и идемте со мною -- тамъ уже стоитъ очередь на прiемъ.
Будете жить въ кабинкe около амбулаторiи.
Итакъ, таинственные вопросы оказались экзаменомъ на званiе врача. Нужно
сказать откровенно, что передъ неожиданностью этого экзаменацiоннаго
натиска, мы оказались нeсколько растерянными. Но дискуссировать не
приходилась. Борисъ забралъ всe наши рюкзаки и въ сопровожденiи Юры и обоихъ
интеллигентовъ ушелъ "въ кабинку". А кабинка -- это отдeльная комнатушка при
амбулаторномъ баракe, которая имeла то несомнeнное преимущество, что въ ней
можно было оставить вещи въ нeкоторой безопасности отъ уголовныхъ налетовъ.
Ночь прошла скверно. На дворe стояла оттепель, и сквозь щели потолка
насъ поливалъ тающiй снeгъ. За ночь мы промокли до костей. Промокли и наши
одeяла... Утромъ мы, мокрые и невыспавшiеся, пошли къ Борису, прихвативъ
туда всe свои вещи, слегка обогрeлись въ пресловутой "кабинкe" и пошли
нажимать на всe пружины для Подпорожья. Въ лeсъ мы, конечно, не пошли. Къ
полудню я и Юра уже имeли -- правда, пока только принципiальное -- назначены
въ Подпорожье, въ УРЧ.
УРКИ ВЪ ЛАГЕРE
Пока мы всe судорожно мотались по нашимъ дeламъ -- лагпунктъ продолжалъ
жить своей суматошной каторжной жизнью. Прибылъ еще одинъ эшелонъ -- еще
тысячи двe заключенныхъ, для которыхъ одежды уже не было, да и помeщенiя
тоже. Людей перебрасывали изъ барака въ баракъ, пытаясь "уплотнить" эти
гробообразные ящики и безъ того набитые до отказу. Плотничьи бригады наспeхъ
строили новые бараки. По раскисшимъ отъ {82} оттепели "улицамъ" подвозились
сырыя промокшiя бревна. Дохлыя лагерныя клячи застревали на ухабахъ. Сверху
моросила какая-то дрянь -- помeсь снeга и дождя. Увязая по колeни въ
разбухшемъ снeгу, проходили колонны "новичковъ" -- та же сeрая
рабоче-крестьянская скотинка, какая была и въ нашемъ эшелонe. Имъ будетъ на
много хуже, ибо они останутся въ томъ, въ чемъ прieхали сюда. Казенное
обмундированiе уже исчерпано, а ждутъ еще три-четыре эшелона...
Среди этихъ людей, растерянныхъ, дезорiентированныхъ, оглушенныхъ
перспективами долгихъ лeтъ каторжной жизни, урки то вились незамeтными
змeйками, то собирались въ волчьи стаи. Шныряли по баракамъ, норовя стянуть
все, что плохо лежитъ, организовывали и, такъ сказать, массовыя вооруженныя
нападенiя.
Вечеромъ напали на трехъ дежурныхъ, получившихъ хлeбъ для цeлой
бригады. Одного убили, другого ранили, хлeбъ исчезъ. Конечно, дополнительной
порцiи бригада не получила и осталась на сутки голодной. Въ нашъ баракъ --
къ счастью, когда въ немъ не было ни насъ, ни нашихъ вещей -- ворвалась
вооруженная финками банда человeкъ въ пятнадцать. Дeло было утромъ, народу
въ баракe было мало. Баракъ былъ обобранъ почти до нитки.
Администрацiя сохраняла какой-то странный нейтралитетъ. И за урокъ
взялись сами лагерники.
Выйдя утромъ изъ барака, я былъ пораженъ очень неуютнымъ зрeлищемъ.
Привязанный къ соснe, стоялъ или, точнeе, висeлъ какой-то человeкъ. Его
волосы были покрыты запекшейся кровью. Одинъ глазъ висeлъ на какой-то
кровавой ниточкe. Единственнымъ признакомъ жизни, а можетъ быть, только
признакомъ агонiи, было судорожное подергиванiе лeвой ступни. Въ сторонe,
шагахъ въ двадцати, на кучe снeга лежалъ другой человeкъ. Съ этимъ было все
кончено. Сквозь кровавое мeсиво снeга, крови, волосъ и обломковъ черепа были
видны размозженные мозги.
Кучка крестьянъ и рабочихъ не безъ нeкотораго удовлетворенiя созерцала
это зрeлище.
-- Ну вотъ, теперь по крайности съ воровствомъ будетъ спокойнeе, --
сказалъ кто-то изъ нихъ.
Это былъ мужицкiй самосудъ, жестокiй и бeшенный, появившiйся въ отвeтъ
на терроръ урокъ и на нейтралитетъ администрацiи. Впрочемъ, и по отношенiю
къ самосуду администрацiя соблюдала тотъ же нейтралитетъ. Мнe казалось, что
вотъ въ этомъ нейтралитетe было что-то суевeрное. Какъ будто въ этихъ
изуродованныхъ тeлахъ лагерныхъ воровъ всякая публика изъ третьей части
видeла что-то и изъ своей собственной судьбы. Эти вспышки -- я не хочу
сказать народнаго гнeва -- для гнeва онe достаточно безсмысленны, -- а
скорeе народной ярости, жестокой и неорганизованной, пробeгаютъ этакими
симпатическими огоньками по всей странe. Сколько всякаго колхознаго актива,
сельской милицiи, деревенскихъ чекистовъ платятъ изломанными костями и
проломленными черепами за великое соцiалистическое ограбленiе мужика. Вeдь
тамъ -- "во глубинe Россiи" -- тишины нeтъ никакой. Тамъ идетъ почти ни на
минуту непрекращающаяся звeриная рeзня {83} за хлeбъ и за жизнь. И жизнь --
въ крови, и хлeбъ -- въ крови... И мнe кажется, что когда публика изъ
третьей части глядитъ на вотъ этакаго изорваннаго въ клочки урку -- передъ
нею встаютъ перспективы, о которыхъ ей лучше и не думать...
Въ эти дни лагерной контръ-атаки на урокъ я какъ-то встрeтилъ моего
бывшаго спутника по теплушкe -- Михайлова. Видъ у него былъ отнюдь не
побeдоносный. Физiономiя его носила слeды недавняго и весьма вдумчиваго
избiенiя. Онъ подошелъ ко мнe, пытаясь привeтливо улыбнуться своими
разбитыми губами и распухшей до синевы физiономiей.
-- А я къ вамъ по старой памяти, товарищъ Солоневичъ, махорочкой
угостите.
-- Вамъ не жалко, за науку.
-- За какую науку?
-- А вотъ все, что вы мнe въ вагонe разсказывали.
-- Пригодилось?
-- Пригодилось.
-- Да мы тутъ всякую запятую знаемъ.
-- Однако, запятыхъ-то оказалось для васъ больше, чeмъ вы думали.
-- Ну, это дeло плевое. Ну, что? Ну, вотъ меня избили. Нашихъ человeкъ
пять на тотъ свeтъ отправили. Ну, а дальше что? Побуйствуютъ, -- но наша все
равно возьметъ: организацiя.
И старый паханъ ухмыльнулся съ прежней самоувeренностью.
-- А тe, кто билъ -- тe ужъ живыми отсюда не уйдутъ... Нeтъ-съ. Это ужъ
извините. Потому все это -- стадо барановъ, а мы -- организацiя.
Я посмотрeлъ на урку не безъ нeкотораго уваженiя. Въ немъ было нeчто
сталинское.
ПОДПОРОЖЬЕ
Тихiй морозный вечеръ. Все небо -- въ звeздахъ. Мы съ Юрой идемъ въ
Подпорожье по тропинкe, проложенной по льду Свири. Вдали, верстахъ въ трехъ,
сверкаютъ электрическiе огоньки Подпорожья. Берега рeки покрыты густымъ
хвойнымъ лeсомъ, завалены мягкими снeговыми сугробами. Кое-гдe сдержанно
рокочутъ незамерзшiя быстрины. Входимъ въ Подпорожье.
Видно, что это было когда-то богатое село. Просторный двухъэтажныя
избы, рубленныя изъ аршинныхъ бревенъ, рeзные коньки, облeзлая окраска
ставень. Крeпко жилъ свирьскiй мужикъ. Теперь его ребятишки бeгаютъ по
лагерю, выпрашивая у каторжниковъ хлeбные объeдки, селедочныя головки,
несъeдобныя и несъeденныя лагерныя щи.
У насъ обоихъ -- вызовъ въ УРЧ. Пока еще не назначенiе, а только
вызовъ. УРЧ -- учетно распредeлительная часть лагеря, онъ учитываетъ всeхъ
заключенныхъ, распредeляетъ ихъ на работы, перебрасываетъ изъ пункта на
пунктъ, изъ отдeленiя въ отдeленiе, слeдитъ за сроками заключенiя, за
льготами и прибавками сроковъ, принимаетъ жалобы и прочее въ этомъ родe.
{84}
Внeшне -- это такое же отвратное заведенiе, какъ и всe совeтскiя
заведенiя, не столичныя, конечно, а такъ, чиномъ пониже -- какiя-нибудь
сызранскiя или царевококшайскiя. Полдюжины комнатушекъ набиты такъ же, какъ
была набита наша теплушка. Столы изъ некрашенныхъ, иногда даже и не
обструганныхъ досокъ. Такiя же табуретки и, взамeнъ недостающихъ табуретокъ,
-- березовыя полeнья. Промежутки забиты ящиками съ дeлами, связками
карточекъ, кучами всякой бумаги.
Конвоиръ сдаетъ насъ какому-то дeлопроизводителю или, какъ здeсь
говорятъ, "дeлопупу". "Дeлопупъ" подмахиваетъ сопроводиловку.
-- Садитесь, подождите.
Сeсть не на чемъ. Снимаемъ рюкзаки и усаживаемся на нихъ. Въ комнатахъ
лондонскимъ туманомъ плаваетъ густой, махорочный дымъ. Доносится крeпкая
начальственная ругань, угроза арестами и прочее. Не то, что въ ГПУ, и на
Погрe начальство не посмeло бы такъ ругаться. По комнатушкамъ мечутся люди:
кто ищетъ полeно, на которое можно было-бы присeсть, кто умоляетъ "дeлопупа"
дать ручку: срочная работа, не выполнишь -- посадятъ. Но ручекъ нeтъ и у
дeлопупа. Дeлопупъ же увлеченъ такимъ занятiемъ: выковыриваетъ сердцевину
химическаго карандаша и дeлаетъ изъ нея чернила, ибо никакихъ другихъ въ УРЧ
не имeется. Землисто-зеленыя, изможденныя лица людей, сутками сидящихъ въ
этомъ махорочномъ дыму, тeснотe, ругани, безтолковщинe. Жуть.
Я начинаю чувствовать, что на лeсоразработкахъ было бы куда легче и
уютнeе. Впрочемъ, впослeдствiи такъ и оказалось. Но лeсоразработки -- это
"конвейеръ". Только попади, и тебя потащитъ чортъ его знаетъ куда. Здeсь
все-таки какъ-то можно будетъ изворачиваться.
Откуда-то изъ дыма канцелярскихъ глубинъ показывается нeкiй старичекъ.
Впослeдствiи онъ оказался однимъ изъ урчевскихъ воротилъ, товарищемъ
Насeдкинымъ. На его сизомъ носу -- перевязанныя канцелярской дратвой
желeзныя очки. Лицо въ геммороидальныхъ морщинахъ. Въ слезящихся глазкахъ --
добродушное лукавство старой, видавшей всякiе виды канцелярской крысы.
-- Здравствуйте. Это вы -- юристъ съ Погры? А это -- вашъ сынъ? У насъ,
знаете, двe пишущихъ машинки; только писать не умeетъ никто. Работы вообще
масса. А работники. Ну, сами увидите. То-есть, такой неграмотный народъ,
просто дальше некуда. Ну, идемъ, идемъ. Только вещи-то съ собой возьмите.
Сопрутъ, обязательно сопрутъ. Тутъ такой народъ, только отвернись -- сперли.
А юридическая часть у насъ запущена -- страхъ. Вамъ надъ ней крeпко придется
посидeть.
Слeдуя за разговорчивымъ старичкомъ, мы входимъ въ урчевскiя дебри. Изъ
махорочнаго тумана на насъ смотрятъ жуткiя кувшинныя рыла, какiя-то
низколобыя, истасканныя, обалдeлыя и озвeрeлыя. Вся эта губернiя неистово
пишетъ, штемпелюетъ, подшиваетъ, регистрируетъ и ругается.
Старичекъ начинаетъ рыться по полкамъ, ящикамъ и просто наваленнымъ на
полу кучамъ какихъ-то "дeлъ", призываетъ себe {85} въ помощь еще двухъ
канцелярскихъ крысъ, и, наконецъ, изъ какого-то полуразбитаго ящика
извлекаются наши "личныя дeла" -- двe папки съ нашими документами, анкетами,
приговоромъ и прочее. Старичекъ передвигаетъ очки съ носа на переносицу.
-- Солоневичъ, Иванъ... такъ... образованiе... такъ, приговоръ, гмъ,
статьи...
На словe "статьи" старичекъ запинается, спускаетъ очки съ переносицы на
носъ и смотритъ на меня взглядомъ, въ которомъ я читаю:
-- Какъ же это васъ, милостивый государь, такъ угораздило? И что мнe съ
вами дeлать?
Я тоже только взглядомъ отвeчаю:
-- Дeло ваше, хозяйское.
Я понимаю: положенiе и у старичка, и у УРЧа -- пиковое. Съ
контръ-революцiей брать нельзя, а безъ контръ-революцiи -- откуда же
грамотныхъ-то взять? Старичекъ повертится -- повертится, и что-то устроитъ.
Очки опять лeзутъ на переносицу, и старичекъ начинаетъ читать Юрино
дeло, но на этотъ разъ уже не вслухъ. Прочтя, онъ складываетъ папки и
говоритъ:
-- Ну, такъ значитъ, въ порядкe. Сейчасъ я вамъ покажу ваши мeста и
вашу работу.
И, наклоняясь ко мнe, -- шепотомъ:
-- Только о статейкахъ вашихъ вы не разглагольствуйте. Потомъ
какъ-нибудь урегулируемъ.
НА СТРАЖE ЗАКОННОСТИ
Итакъ, я сталъ старшимъ юрисконсультомъ и экономистомъ УРЧа. Въ мое
вeдeнiе попало пудовъ тридцать разбросанныхъ я растрепанныхъ дeлъ и два
младшихъ юрисконсульта, одинъ изъ коихъ, до моего появленiя на горизонтe,
именовался старшимъ. Онъ былъ безграмотенъ и по старой, и по новой
орфографiи, а на мой вопросъ объ образованiи отвeтилъ мрачно, но мало
вразумительно:
-- Выдвиженецъ.
Онъ -- бывшiй комсомолецъ. Сидитъ за участiе въ коллективномъ
изнасилованiи. О томъ, что въ Совeтской Россiи существуетъ такая вещь, какъ
уголовный кодексъ, онъ отъ меня услышалъ въ первый разъ въ своей жизни. Въ
ящикахъ этого "выдвиженца" скопилось около 4.000 (четырехъ тысячъ!) жалобъ
заключенныхъ. И за каждой жалобой -- чья-то живая судьба...
Мое "вступленiе въ исполненiе обязанностей" совершилось такимъ
образомъ:
Насeдкинъ ткнулъ пальцемъ въ эти самые тридцать пудовъ бумаги, отчасти
разложенной на полкахъ, отчасти сваленной въ ящики, отчасти валяющейся на
полу, и сказалъ:
-- Ну вотъ, это, значитъ ваши дeла. Ну, тутъ ужъ вы сами разберетесь --
что куда.
И исчезъ.
Я сразу заподозрилъ, что и самъ-то онъ никакого понятiя не {86} имeетъ
"что -- куда", и что съ подобными вопросами мнe лучше всего ни къ кому не
обращаться. Мои "младшiе юрисконсульты" какъ-то незамeтно растаяли и
исчезли, такъ что только спустя дней пять я пытался было вернуть одного изъ
нихъ цъ лоно "экономически-юридическаго отдeла", но отъ этого мeропрiятiя
вынужденъ былъ отказаться: мой "помъ" оказался откровенно полуграмотнымъ и
нескрываемо безтолковымъ парнемъ. Къ тому же его притягивалъ "блатъ" --
работа въ такихъ закоулкахъ УРЧ, гдe онъ могъ явственно распорядиться
судьбой -- ну, хотя бы кухоннаго персонала -- и поэтому получать двойную
порцiю каши.
Я очутился наединe съ тридцатью пудами своихъ "дeлъ" и лицомъ къ лицу
съ тридцатью кувшинными рылами изъ такъ называемаго совeтскаго актива.
А совeтскiй активъ -- это вещь посерьезнeе ГПУ.
--------
ОПОРА ВЛАСТИ
"ПРИВОДНОЙ РЕМЕНЬ КЪ МАССАМЪ"
Картина нынeшней россiйской дeйствительности опредeляется не только
директивами верховъ, но и качествомъ повседневной практики тeхъ миллiонныхъ
"кадровъ совeтскаго актива", которые для этихъ верховъ и директивъ служатъ
"приводнымъ ремнемъ къ массамъ". Это -- крeпкiй ремень. Въ административной
практикe послeднихъ лeтъ двeнадцати этотъ активъ былъ подобранъ путемъ
своеобразнаго естественнаго отбора, спаялся въ чрезвычайно однотипную
прослойку, въ высокой степени вытренировалъ въ себe тe -- вeроятно,
врожденныя -- качества, которыя опредeлили его катастрофическую роль въ
совeтскомъ хозяйствe и въ совeтской жизни.
Совeтскiй активъ -- это и есть тотъ загадочный для внeшняго наблюдателя
слой, который поддерживаетъ власть крeпче и надежнeе, чeмъ ее поддерживаетъ
ГПУ, единственный слой русскаго населенiя, который безраздeльно и до
послeдней капли крови преданъ существующему строю. Онъ охватываетъ низы
партiи, нeкоторую часть комсомола и очень значительное число людей,
жаждущихъ партiйнаго билета и чекистскаго поста.
Если взять для примeра -- очень, конечно, неточнаго -- аутентичныя
времена Угрюмъ-Бурчеевщины, скажемъ, времена Аракчеева, то и въ тe времена
страной, т.е. въ основномъ -- крестьянствомъ, правило не третье отдeленiе и
не жандармы и даже не пресловутые 10.000 столоначальниковъ. Функцiи
непосредственнаго обузданiя мужика и непосредственнаго выколачиванiя изъ
него "прибавочной стоимости" выполняли всякiе "незамeтные герои" вродe
бурмистровъ, приказчиковъ и прочихъ, дeйствовавшихъ кнутомъ на исторической
"конюшнe" и "кулачищемъ" -- во всякихъ иныхъ мeстахъ. Административная
дeятельность Угрюмъ-Бурчеева прибавила къ этимъ кадрамъ еще по шпiону въ
каждомъ домe. {87}
Конечно, бурмистру крeпостныхъ временъ до активиста эпохи "загниванiя
капитализма" и "пролетарской революцiи" -- какъ отъ земли до неба. У
бурмистра былъ кнутъ, у активиста -- пулеметы, а, въ случаe необходимости,
-- и бомбовозы. Бурмистръ изымалъ отъ мужицкаго труда сравнительно ерунду,
активистъ -- отбираетъ послeднее. "Финансовый планъ" бурмистра обнималъ въ
среднемъ нехитрыя затраты на помeщичiй пропой души, финансовый планъ
активиста устремленъ на построенiе мiрового соцiалистическаго города
Непреклонска и, въ этихъ цeляхъ, на вывозъ заграницу всего, что только можно
вывезти. А такъ какъ, по тому же Щедрину, городъ Глуповъ (будущiй
Непреклонскъ) "изобилуетъ всeмъ и ничего, кромe розогъ и административныхъ
мeропрiятiй, не потребляетъ", отчего "торговый балансъ всегда склоняется въ
его пользу", то и взиманiе на экспортъ идетъ въ размeрахъ, для голодной
страны поистинe опустошительныхъ.
Совeтскiй активъ былъ вызванъ къ жизни въ трехъ цeляхъ:
"соглядатайство, ущемленiе и ограбленiе". Съ точки зрeнiя Угрюмъ-Бурчеева,
засeдающаго въ Кремлe, совeтскiй обыватель неблагонадеженъ всегда -- начиная
со вчерашняго предсeдателя мiрового коммунистическаго интернацiонала и
кончая послeднимъ мужикомъ -- колхознымъ или не колхознымъ -- безразлично.
Слeдовательно, соглядатайство должно проникнуть въ мельчайшiя поры народнаго
организма. Оно и проникаетъ. Соглядатайство безъ послeдующаго ущемленiя --
безсмысленно и безцeльно, поэтому вслeдъ за системой шпiонажа строится
система "безпощаднаго подавленiя"... Ежедневную мало замeтную извнe рутину
грабежа, шпiонажа и репрессiй выполняютъ кадры актива. ГПУ только
возглавляетъ эту систему, но въ народную толщу оно не подпускается: не
хватило бы никакихъ "штатовъ". Тамъ дeйствуетъ исключительно активъ, и онъ
дeйствуетъ практически безконтрольно и безаппеляцiонно.
Для того, чтобы заниматься этими дeлами изъ года въ годъ, нужна
соотвeтствующая структура психики. Нужны, по терминологiи опять же Щедрина,
"твердой души прохвосты".
РОЖДЕНIЕ АКТИВА
Родоначальницей этихъ твердыхъ душъ, -- конечно, не хронологически, а
такъ сказать, только психологически -- является та пресловутая и уже ставшая
нарицательной пiонерка, которая побeжала въ ГПУ доносить на свою мать.
Практически не важно, изъ какихъ соображенiй она это сдeлала: то-ли изъ
идейныхъ, то-ли мать просто въ очень ужъ недобрый часъ ей косу надрала. Если
послe этого доноса семья оной многообeщающей дeвочки даже и уцeлeла, то
ясно, что все же въ домъ этой пiонерки ходу больше не было. Не было ей ходу
и ни въ какую иную семью. Даже коммунистическая семья, въ принципe
поддерживая всякое соглядатайство, все же предпочтетъ у себя дома
чекистскаго шпiона не имeть. Первый шагъ совeтской активности
ознаменовывается {88} предательствомъ и изоляцiей отъ среды. Точно такой же
процессъ происходитъ и съ активомъ вообще.
Нужно имeть въ виду, что въ средe "совeтской трудящейся массы" жить
дeйствительно очень неуютно. Де-юре эта масса правитъ "первой въ мiрe
республикой трудящихся", де-факто она является лишь объектомъ самыхъ
невeроятныхъ административныхъ мeропрiятiй, отъ которыхъ она въ теченiе 17
лeтъ не можетъ ни очухаться, ни поeсть досыта. Поэтому тенденцiя вырваться
изъ массы, попасть въ какiе-нибудь, хотя бы относительные, верхи выражена въ
СССР съ исключительной рeзкостью. Этой тенденцiей отчасти объясняется и такъ
называемая "тяга по учебe".
Вырваться изъ массы можно, говоря схематически, тремя путями: можно
пойти по пути "повышенiя квалификацiи", стать на заводe мастеромъ, въ
колхозe, скажемъ, трактористомъ. Это -- не очень многообeщающiй путь, но все
же и мастеръ, и трактористъ питаются чуть-чуть сытнeе массы и чувствуютъ
себя чуть-чуть въ большей безопасности. Второй путь -- путь въ учебу, въ
интеллигенцiю -- обставленъ всяческими рогатками и, въ числe прочихъ
перспективъ, требуетъ четырехъ-пяти лeтъ жуткой голодовки въ студенческихъ
общежитiяхъ, съ очень небольшими шансами вырваться оттуда безъ туберкулеза.
И, наконецъ, третiй путь -- это путь общественно-административной
активности. Туда тянется часть молодняка, жаждущая власти и сытости
немедленно, на бочку.
Карьерная схема здeсь очень несложна. Совeтская власть
преизбыточествуетъ безконечнымъ числомъ всяческихъ общественныхъ
организацiи, изъ которыхъ всe безъ исключенiя должны "содeйствовать". Какъ и
чeмъ можетъ общественно содeйствовать нашъ кандидатъ въ активисты?
Въ сельсовeтe или въ профсоюзe, на колхозномъ или заводскомъ собранiи
онъ по всякому поводу, а также и безо всякаго повода, начнетъ выскакивать
этакимъ Петрушкой и распинаться въ преданности и непреклонности. Ораторскихъ
талантовъ для этого не нужно. Собственныхъ мыслей -- тeмъ болeе, ибо мысль,
да еще и собственная, всегда носить отпечатокъ чего-то недозволеннаго и даже
неблагонадежнаго. Такой же оттeнокъ носитъ даже и казенная мысль, но
выраженная своими словами. Поэтому-то совeтская практика выработала рядъ
строго стандартизированныхъ фразъ, которыя давно уже потеряли рeшительно
всякiй смыслъ: безпощадно борясь съ классовымъ врагомъ (а кто есть нынче
классовый врагъ?), цeликомъ и полностью поддерживая генеральную линiю нашей
родной пролетарской партiи (а что есть генеральная линiя?), стоя на стражe
рeшающаго или завершающаго года пятилeтки (а почему рeшающiй и почему
завершающiй?), ну и такъ далeе. Порядокъ фразъ не обязателенъ, главное
предложенiе можетъ отсутствовать вовсе. Смыслъ отсутствуетъ почти всегда. Но
все это вмeстe взятое создаетъ такое впечатлeнiе:
-- Смотри-ка, а Петька-то нашъ въ активисты лeзетъ...
Но это только приготовительный классъ активности. Для дальнeйшаго
продвиженiя активность должна быть {89} конкретизирована, и вотъ на этой-то
ступени получается первый отсeвъ званыхъ и избранныхъ. Мало сказать, что
мы-де, стоя пнями на стражe, и т.д., а нужно сказать, что' и кто мeшаетъ
намъ этими пнями стоять. Сказать что' мeшаетъ -- дeло довольно сложное. Что
мeшаетъ безотлагательному и незамедлительному торжеству соцiализма? Что
мeшаетъ "непрерывному и бурному росту благосостоянiя широкихъ трудящихся
массъ" и снабженiю этихъ массъ картошкой -- не гнилой и въ достаточныхъ
количествахъ? Что мeшаетъ "выполненiю или перевыполненiю промфинплана"
нашего завода? Во-первыхъ, -- кто его разберетъ, а во-вторыхъ, при всякихъ
попыткахъ разобраться всегда есть рискъ впасть не то въ "уклонъ", не то въ
"загибъ", не то даже въ "антисовeтскую агитацiю". Менeе обременительно для
мозговъ, болeе рентабильно для карьеры и совсeмъ безопасно для собственнаго
благополучiя -- вылeзти на трибуну и ляпнуть:
-- А по моему пролетарскому, рабочему мнeнiю, планъ нашего цеха
срываетъ инженеръ Ивановъ. Потому какъ онъ, товарищи, не нашего
пролетарскаго классу: евонный батька -- попъ, а онъ самъ -- кусокъ
буржуазнаго интеллигента.
Для инженера Иванова это не будетъ имeть рeшительно никакихъ
послeдствiй: его ГПУ знаетъ и безъ рекомендацiи нашего активиста. Но
нeкоторый "политически капиталецъ" нашъ активистъ уже прiобрeлъ: болeетъ,
дескать, нуждами нашего пролетарскаго цеха и передъ доносомъ не остановился.
Въ деревнe активистъ ляпнетъ о томъ, что "подкулачникъ" Ивановъ ведетъ
антиколхозную агитацiю. При такомъ оборотe подкулачникъ Ивановъ имeетъ очень
много шансовъ поeхать въ концентрацiонный лагерь. На заводe активистъ
инженера, пожалуй, укусить всерьезъ не сможетъ -- потому и доносъ его ни въ
ту, ни въ другую сторону особыхъ послeдствiй имeть не будетъ -- но своего
сосeда по цеху онъ можетъ цапнуть весьма чувствительно. Активистъ скажетъ,
что Петровъ сознательно и злонамeренно выпускаетъ бракованную продукцiю, что
Сидоровъ -- лжеударникъ и потому не имeетъ права на ударный обeдъ въ
заводской столовкe, а Ивановъ седьмой сознательно не ходитъ на пролетарскiя
демонстрацiи.
Такой мелкой сошкой, какъ заводской рабочiй, ГПУ не интересуется.
Поэтому, что бы тутъ ни ляпнулъ активистъ, -- это, какъ говорятъ въ СССР,
будетъ "взято на карандашъ". Петрова переведутъ на низкiй окладъ, а не то и
уволятъ съ завода. У Сидорова отнимутъ обeденную карточку. Ивановъ седьмой
рискуетъ весьма непрiятными разговорами, ибо -- какъ это своевременно было
предусмотрeно Угрюмъ-Бурчеевымъ -- "праздники отличаются отъ будней
усиленнымъ упражненiемъ въ маршировкe" и участiе въ оныхъ маршировкахъ для
обывателя обязательно.
Вотъ такой "конкретный доносъ" является настоящимъ доказательствомъ
политической благонадежности и открываетъ активисту дальнeйшiе пути. На
этомъ этапe спотыкаются почти всe, у кого для доноса душа недостаточно
тверда.
Дальше активистъ получаетъ конкретныя, хотя пока еще и {90} безплатныя
заданiя, выполняетъ развeдывательныя порученiя комячейки, участвуетъ въ
какой-нибудь легкой кавалерiи, которая съ мандатами и полномочiями этакимъ
табункомъ налетаетъ на какое-нибудь заведенiе и тамъ, гдe раньше былъ просто
честный совeтскiй кабакъ, устраиваетъ форменное свeтопреставленiе,
изображаетъ "рабочую массу" на какой-нибудь "чисткe" (рабочая масса на
чистки не ходитъ) и тамъ вгрызается въ заранeе указанныя комячейкой икры,
выуживаетъ "прогульщиковъ", "лодырей", вредителей-рабочихъ, выколачиваетъ
мопровскiя или осоавiахимовскiя недоимки... Въ деревнe, помимо всего этого,
активистъ будетъ ходить по избамъ, вынюхивать запиханные въ какой-нибудь
рваный валенокъ пять-десять фунтовъ несданнаго государству мужицкаго хлeба,
выслeживать всякiя "антигосударственныя тенденцiи" и вообще
доносительствовать во всeхъ возможныхъ направленiяхъ...
Пройдя этакiй искусъ и доказавъ, что душа у него дeйствительно твердая,
означенный прохвостъ получаетъ, наконецъ, портфель и постъ.
НА АДМИНИСТРАТИВНОМЪ ПОПРИЩE
Постъ этотъ обыкновенно изъ паршивенькихъ. Но чeмъ больше будетъ
проявлено твердости души и непреклонности характера передъ всякимъ
человeческимъ горемъ, передъ всякимъ человeческимъ страданiемъ, передъ
всякой человeческой жизнью -- тeмъ шире и тучнeе пути дальнeйшаго поприща. И
вдали, гдe-то на горизонтe, маячитъ путеводной звeздой партiйный билетъ и
теплое мeсто въ ГПУ.
Однако, и въ партiю, и въ особенности въ ГПУ принимаютъ не такъ, что-бы
ужъ очень съ распростертыми объятiями -- туда попадаютъ только избранные изъ
избранныхъ. Большинство актива задерживается на среднихъ ступенькахъ:
предсeдатели колхозовъ и сельсовeтовъ, члены заводскихъ комитетовъ
профсоюзовъ, милицiя, хлeбозаготовительныя организацiи, кооперацiя, низовой
аппаратъ ГПУ, всякiя соглядатайскiя амплуа въ домкомахъ и жилкоопахъ и
прочее. Въ порядкe пресловутой текучести кадровъ нашъ активистъ, точно
футбольный мячъ, перебрасывается изъ конца въ конецъ страны -- по всякимъ
ударнымъ и сверхударнымъ кампанiямъ, хлeбозаготовкамъ, мясозаготовкамъ,
хлопкозаготовкамъ, бригадамъ, комиссiямъ, ревизiямъ... Сегодня онъ грабитъ
какой-нибудь украинскiй колхозъ, завтра вылавливаетъ кулаковъ на Уралe,
черезъ три дня руководитъ налетомъ какой-нибудь легкой гиппопотамiи на
стекольный заводъ, ревизуетъ рыбные промыслы на Каспiи, разслeдуетъ
"антигосударственныя тенденцiи" въ какомъ-нибудь совхозe или школe и всегда,
вездe, во всякихъ обстоятельствахъ своей бурной жизни вынюхиваетъ скрытаго
классоваго врага...
Приказы, "директивы", "установки", "заданiя", инструкцiи мелькаютъ,
какъ ассоцiацiи въ головe сумасшедшаго. Они сыплются на активиста со всeхъ
сторонъ, по всeмъ "линiямъ": партiйной, {91} административной, совeтской,
профсоюзной, хозяйственной. Они создаютъ атмосферу обалдeнiя, окончательно
преграждающаго доступъ какихъ бы то ни было мыслей и чувствъ въ и безъ того
нехитрую голову твердой души прохвостовъ...
Понятно, что люди мало-мальски толковые по активистской стезe не
пойдутъ: предпрiятiе, какъ объ этомъ будетъ сказано ниже, -- не очень ужъ
выгодное и достаточно рискованное. Понятно также, что въ атмосферe грабежа,
текучести и обалдeнiя, никакой умственности активъ прiобрeсти не въ
состоянiи. Для того, чтобы раскулачить мужика даже и до самой послeдней
нитки, никакой умственности по существу и не требуется. Требуются стальныя
челюсти и волчья хватка, каковыя свойства и вытренировываются до предeла.
Учиться этотъ активъ времени не имeетъ. Кое-гдe существуютъ такъ называемыя
"совeтско-партiйныя школы", но тамъ преподаютъ ту науку, которая въ
терминологiи щедринскихъ знатныхъ иностранцевъ обозначена какъ: grom pobieda
razdavaissa -- разумeется, въ марксистской интерпретацiи этого грома.
Предполагается, что "классовый инстинктъ" замeняетъ активисту всякую работу
сообразительнаго аппарата.
Отобранный по признаку моральной и интеллектуальной тупости, прошедшiй
многолeтнюю школу грабежа, угнетенiя и убiйства, спаянный безпредeльной
преданностью власти и безпредeльной ненавистью населенiя, активъ образуетъ
собою чрезвычайно мощную прослойку нынeшней Россiи. Его качествами,
врожденными и благопрiобрeтенными, опредeляются безграничныя возможности
разрушительныхъ мeропрiятiй власти и ея роковое безсилiе въ мeропрiятiяхъ
созидательныхъ. Тамъ, гдe нужно раскулачить, ограбить и зарeзать, -- активъ
дeйствуетъ съ опустошительной стремительностью. Тамъ, гдe нужно что-то
построить, -- активъ въ кратчайшiй срокъ создаетъ совершенно безвылазную
неразбериху.
На всякое мановенiе со стороны власти активъ отвeчаетъ взрывами
энтузiазма и вихрями административнаго восторга. Каждый очередной лозунгъ
создаетъ своеобразную совeтскую моду, въ которой каждый активистъ
выворачивается наизнанку, чтобы переплюнуть своего сосeда и проползти
наверхъ. Непрерывка и сверхраннiй посeвъ, бытовыя коммуны и соцiалистическое
соревнованiе, борьба съ религiей и кролиководство -- все сразу охватывается
пламенемъ энтузiазма, въ этомъ пламени гибнутъ всякiе зародыши здраваго
смысла, буде таковые и прозябали въ головe законодателя.
___
Когда въ подмогу къ остальнымъ двуногимъ и четвероногимъ, впряженнымъ
въ колесницу соцiализма, былъ впряженъ этакимъ коренникомъ еще и кроликъ --
это было глупо, такъ сказать, въ принципe. Кроликъ -- звeрь въ нашемъ
климатe капризный, кормить его все равно было нечeмъ, проще было вернуться
къ знакомымъ населенiю и притерпeвшимся к всeмъ невзгодамъ русской жизни
свиньe и курицe. Но все-таки кое чего можно было добиться и отъ кролика...
если бы не энтузiазмъ. {92}
Десятки тысячъ энтузiастовъ вцепились въ куцый кроличiй хвостъ,
надeясь, что этотъ хвостъ вытянетъ ихъ куда-то повыше. Заграницей были
закуплены миллiоны кроликовъ -- за деньги, полученныя за счетъ вымиранiя отъ
безкормицы свиней и куръ. Въ Москвe, гдe не то что кроликовъ, и людей
кормить было нечeмъ, "кролиководство" навязывали больницамъ и машинисткамъ,
трестамъ и домашнимъ хозяйкамъ, бухгалтерамъ и даже horrible dictu
церковнымъ приходамъ. Отказаться, конечно, было нельзя: "невeрiе",
"подрывъ", "саботажъ совeтскихъ мeропрiятiй". Кроликовъ пораспихали по
московскимъ квартирнымъ дырамъ, и кролики передохли всe. То же было и въ
провинцiи. Уже на закатe дней кроличьяго энтузiазма я какъ-то "обслeдовалъ"
крупный подмосковный кролиководческiй совхозъ, совхозъ показательный и
весьма привиллегированный по части кормовъ. Съ совхозомъ было
неблагополучно, несмотря на всe его привиллегiи: кролики пребывали въ
аскетизмe и размножаться не хотeли. Потомъ выяснилось: на семь тысячъ
импортныхъ бельгiйскихъ кроликовъ самокъ было только около двадцати... Какъ
былъ организованъ этотъ кроличiй монастырь -- то-ли въ порядкe
вредительства, то-ли въ порядкe головотяпства, то-ли заграницей закупали
кроликовъ вотъ этакiе энтузiасты -- все это осталось покрытымъ мракомъ
соцiалистической неизвeстности...
Теперь о кроликахъ уже не говорятъ... Отъ всей этой эпопеи остался
десятокъ анекдотовъ -- да и тe непечатны...
КАМНИ ПРЕТКНОВЕНIЯ
Пути административнаго энтузiазма усeяны, увы, не одними революцiонными
розами. Во-первыхъ, обыватель -- преимущественно крестьянинъ -- всегда и при
первомъ же удобномъ случаe готовъ проломить активисту черепъ. И во-вторыхъ,
надъ каждымъ активистомъ сидитъ активистъ чиномъ повыше -- и отъ этого
послeдняго проистекаетъ рядъ весьма крупныхъ непрiятностей.
Позвольте для ясности привести и расшифровать одинъ конкретный примeръ:
Въ "Послeднихъ Новостяхъ" отъ 5 февраля 1934 г. была помeщена такая
замeтка о Совeтской Россiи, кажется, изъ "Правды". Грамофонная фабрика
выпускала пластинки съ пeсенкой: "Въ Тулe жилъ да былъ король".
Администрацiя фабрики, по зрeломъ, вeроятно, обсужденiи, пришла къ тому
выводу, что "король" въ пролетарской странe -- фигура неподходящая. "Король"
былъ замeненъ "старикомъ". За этакiй "перегибъ" наркомъ просвeщенiя Бубновъ
оную администрацiю выгналъ съ завода вонъ.
Эмигрантскiй читатель можетъ доставить себe удовольствie и весело
посмeяться надъ незадачливой администрацiей: заставь-де дурака Богу молиться
и т.д. Могу увeрить этого читателя, что, будучи въ шкурe означенной
администрацiи, онъ бы смeяться не сталъ: за "старика" выгналъ Бубновъ, а за
"короля" пришлось бы, пожалуй, разговаривать съ Ягодой. Вeдь сажали же
пeвцовъ за
"Въ плeну императоръ, въ плeну"... {93}
Ибо требовалось пeть:
"Въ плeну полководецъ, въ плeну"...
Во всякомъ случаe лучше рискнуть изгнанiемъ съ двадцати службъ, чeмъ
однимъ приглашенiемъ въ ГПУ. Не такой ужъ дуракъ этотъ администраторъ, какъ
издали можетъ казаться.
Такъ вотъ: въ этой краткой, но поучительной исторiи фигурируютъ:
директоръ завода, который, вeроятно, не совсeмъ ужъ обормотъ, грамофонная
пластинка, которая для "генеральной линiи" не такъ ужъ актуальна, и Бубновъ,
который не совсeмъ ужъ держиморда. И кромe того, дeйствiе сiе происходитъ въ
Москвe.
А если не Москва, а Краснококшайскъ, и если не граммофонная пластинка,
а скажемъ, "антипартiйный уклонъ", и если не Бубновъ, а просто держиморда.
Такъ тогда какъ?
Недостараешься -- влетитъ и перестараешься -- влетитъ. Тутъ нужно
потрафить въ самый разъ. А какъ именно выглядитъ этотъ "самый разъ",
неизвeстно приблизительно никому.
Неизвeстно потому, что и самъ активъ безграмотенъ и безтолковъ, и
потому, что получаемыя имъ "директивы" такъ же безграмотны и безтолковы. Тe
декреты и прочее, которые исходятъ изъ Москвы по оффицiальной линiи,
практически никакого значенiя не имeютъ, какъ не имeютъ, скажемъ, рeшительно
никакого значенiя проектируемые тайные выборы. Ибо кто осмeлится выставить
свою кандидатуру, которая вeдь будетъ не тайной, а открытой. Имeютъ значенiе
только тe -- и отнюдь не публикуемыя -- директивы, которыя идутъ по
партiйной линiи. Скажемъ, по поводу означеннаго тайнаго голосованiя активъ,
несомнeнно, получитъ директиву о томъ, какъ тайно ликвидировать явныхъ и
неугодныхъ кандидатовъ или явныя и "антипартiйныя предложенiя". Въ
партiйности и антипартiйности этихъ предложенiй судьей окажется тотъ же
активъ. И тутъ ему придется сильно ломать голову: почему ни съ того, ни съ
сего "король" оказался партiйно прiемлемымъ и почему за "старика" вздули?
Партiйная директива исходитъ отъ московскаго держиморды и, "спускаясь
въ низовку", подвергается обработкe со стороны держимордъ областныхъ,
районныхъ и прочихъ, "прорабатывающихъ оную директиву" примeнительно къ
мeстнымъ условiямъ. Такъ что одна и та же директива, родившись въ Москвe изъ
одного источника, по дорогe на село или на заводъ разрастется цeлой этакою
многоголовой гидрой. По совeтской линiи (черезъ исполкомъ), по заводской
линiи (черезъ трестъ), по партiйной линiи (черезъ партiйный комитетъ), по
партiйно-соглядатайской -- черезъ отдeлъ ГПУ и т.д. и т.д. Всe эти гидры
одновременно и съ разныхъ сторонъ вцeпятся нашему активисту во всe
подходящiя и неподходящiя мeста, каковой фактъ способствовать проясненiю
чьихъ бы то ни было мозговъ -- никакъ не можетъ.
Конечно, промежуточные держиморды объ этихъ директивахъ другъ съ
другомъ не сговариваются. Когда очередная директива кончается очереднымъ
крахомъ, возникаетъ ожесточенный междувeдомственный мордобой. Держиморды
большiе сваливаютъ всe грeхи на держимордъ мелкихъ, и eдетъ нашъ активъ и за
Уралъ, и на "низовую работу", и просто въ концлагерь. {94}
Въ самомъ чистомъ видe эта исторiя произошла со знаменитымъ
головокруженiемъ -- исторiя, которую я случайно знаю весьма близко. По
прямой директивe Сталина югъ Россiи былъ разоренъ вдребезги -- требовалось
сломить кулачество въ тeхъ районахъ, гдe оно составляло подавляющее
большинство населенiя. Андреевъ, нынeшнiй секретарь ЦК партiи, а тогда
секретарь Сeверо-Кавказскаго крайкома партiи, получилъ на эту тему
спецiальную и личную директиву отъ Сталина. Директива, примeненная къ
мeстнымъ условiямъ, была передана секретарямъ районныхъ комитетовъ партiи въ
письменномъ видe, но съ приказанiемъ, по прочтенiи и усвоенiи, сжечь. Этотъ
послeднiй варiантъ я самолично видалъ у одного изъ, увы, уже только бывшихъ
секретарей, который догадался ее не сжечь.
На донского и кубанскаго мужика активъ ринулся со всeмъ своимъ
погромнымъ энтузiазмомъ. О томъ, что дeлалось на Дону и на Кубани -- лучше и
не говорить. Но когда начались волненiя и возстанiя въ армiи, когда
волей-неволей пришлось дать отбой -- Сталинъ выкинулъ свое знаменитое
"головокруженiе отъ успeховъ" -- отъ актива ему нужно было отгородиться во
имя собственной шкуры.
Маккiавели не подгадилъ. Мужики изъ актива вытягивали кишки по вершку.
ГПУ разстрeливало и разсылало особенно одiозныя фигуры, и самъ я слыхалъ въ
вагонe старушонку, которая говорила:
-- Вотъ Сталину, ужъ дeйствительно, дай Богъ здоровья. Прямо изъ петли
вытащилъ...
Только здeсь, заграницей, я понялъ, что старушонка эта, несмотря на
весь свой преклонный возрастъ, принадлежала къ партiи младороссовъ...
___
Тотъ дядя, который догадался оную директиву не жечь -- былъ очень
стрeлянымъ совeтскимъ держимордой. Онъ не только не сжегъ ее, онъ ее
передалъ въ третьи руки. И, взятый за жабры по обвиненiю въ головокруженiи,
сказалъ, что, ежели съ нимъ что-нибудь особенно сдeлаютъ, такъ эта
директивка, за подписью самого Андреева, пойдетъ гулять по партiйнымъ и по
военнымъ верхамъ... Дядя сторговался съ ГПУ на томъ, что его выслали въ
Среднюю Азiю. Директивка у него осталась и была запрятана въ особо
секретномъ мeстe... Но столь догадливые активисты попадаются не часто.
Такъ вотъ и живетъ этотъ активъ -- между обухомъ рабоче-крестьянской
ярости и плетью рабоче-крестьянской власти...
Власть съ активомъ не церемонится -- впрочемъ, съ кeмъ, въ сущности,
церемонится сталинская власть? Развe только съ Ленинымъ, да и то потому, что
все равно уже померъ... Съ активомъ она не церемонится въ особенности,
исходя изъ того весьма реалистическаго соображенiя, что этому активу все
равно дeваться {95} некуда: лишь только онъ уйдетъ изъ-подъ крылышка власти,
лишь только онъ будетъ лишенъ традицiоннаго нагана, его зарeжутъ въ самомъ
непродолжительномъ времени.
ЧОРТОВЫ ЧЕРЕПКИ
Оторванный отъ всякой соцiальной базы, предавшiй свою мать ГПУ и свою
душу -- чорту, активъ "дeлаетъ карьеру". Но чортъ, какъ это извeстно было
уже Гоголю, имeетъ чисто большевицкую привычку платить черепками. Этими
черепками оплачивается и активъ.
Люди, которые представляютъ себe этотъ активъ въ качествe "сливокъ
нацiи" и побeдителей въ жизненной борьбe, совершаютъ грубую ошибку. Никакiя
сливки и никакiе побeдители. Это -- измотанные, истрепанные, обалдeлые люди
и не только палачи, но и жертвы. Та небольшая сравнительно прослойка актива,
которая пошла на всe эти доносы и раскулачиванiя во имя какой-то вeры, --
пусть очень туманной, но все же вeры, вeры хотя бы только въ вождей --
состоитъ, кромe всего прочаго, изъ людей глубоко и безнадежно несчастныхъ.
Слишкомъ широкiе потоки крови отрeзываютъ дорогу назадъ, а впереди...
Впереди ничего, кромe чортовыхъ черепковъ, не видно.
Совeтская власть платить вообще не любитъ. Индивидуально цeнный и во
многихъ случаяхъ практически трудно замeнимый спецъ -- кое-какъ
пропитывается и не голодаетъ, не воруя. Активъ можетъ не голодать только за
счетъ воровства.
Онъ и подворовываетъ, конечно, въ нищенскихъ совeтскихъ масштабахъ --
такъ, на фунтъ мяса и на бутылку водки. По такой примeрно схемe:
Ванька сидитъ предсeдателемъ колхоза, Степка въ милицiи, Петька,
скажемъ, въ Госспиртe. Ванька раскулачитъ мужицкую свинью и передастъ ее
милицiи. Выходитъ какъ будто и легально -- не себe же ее взялъ. Милицейскiй
Степка эту свинью зарeжетъ, часть отдастъ на какiя-нибудь мясозаготовки,
чтобы потомъ, въ случаe какого-нибудь подсиживанiя, легче было отписаться,
часть въ воздаянiе услуги дастъ тому же Ванькe, часть въ чаянiи дальнeйшихъ
услугъ препроводитъ Петькe. Петька снабдитъ всю компанiю водкой. Водка же
будетъ извлечена изъ акта, въ которомъ будетъ сказано, что на подводe
Марксо-Ленинско-Сталинскаго колхоза означенная водка была перевозима со
склада въ магазинъ, причемъ въ силу низкаго качества оси, изготовленной
Россельмашемъ, подвода перекинулась, и водка -- поминай, какъ звали. Актъ
будетъ подписанъ: предсeдателемъ колхоза, старшимъ милицейскимъ и
завeдующимъ Марксо-Ленинско-Сталинскимъ отдeленiемъ Госспирта. Подойди
потомъ, разберись.
Да и разбираться-то никто не будетъ. Мeстное населенiе будетъ молчать,
воды въ ротъ набравши. Ибо, ежели кто-нибудь донесетъ на Петьку въ ГПУ, то
въ этомъ ГПУ у Петьки можетъ быть свой товарищъ, или, какъ въ этомъ случаe
говорятъ {96} "корешокъ"4. Петьку-то, можетъ, и вышлютъ въ концлагерь, но
зато и оставшiеся "корешки", и тe, кто прибудетъ на Петькино мeсто,
постараются съ возможнымъ авторомъ разоблаченiя расправиться такъ, чтобы ужъ
окончательно никому повадно не было портить очередную активистскую выпивку.
Этакое воровство, въ той части, какая идетъ на активистскiй пропой
души, большого народно-хозяйственнаго значенiя не имeетъ, даже и въ
масштабахъ совeтской нищеты. Бываетъ значительно хуже, когда для сокрытiя
воровства или для полученiя возможности своровать уничтожаются цeнности,
далеко превосходящiя потребительскiе аппетиты актива. Въ моей кооперативной
дeятельности (была и такая) мнe разъ пришлось обслeдовать складъ въ 8.000
пудовъ копченаго мяса, которое сгноили въ цeляхъ сокрытiя концовъ въ воду.
Концы дeйствительно были сокрыты: къ складу за полверсты подойти было
нельзя. И на все были акты, подписанные соотвeтствующими Ваньками, Петьками
и Степками.
"Ревизiонная комиссiя" вынесла соломоновское рeшенiе: согнать мужиковъ,
выкопавъ ямы, зарыть въ эти ямы оное гнилье.
Для полноты картины слeдуетъ добавить, что сгнившiя колбасы были
изготовлены изъ раскулаченныхъ у тeхъ же мужиковъ свиней. Въ теченiе мeсяца
послe этого благовоннаго происшествiя половина мeстнаго актива была вырeзана
мужиками "на корню". Остальные разбeжались.
АКТИВЪ И ИНТЕЛЛИГЕНЦIЯ
Такъ что -- куда ни кинь, все выходятъ чортовы черепки.
Особенно обидный варiантъ этихъ черепковъ получается въ отношенiи
актива и интеллигенцiи.
Нынeшнiй россiйскiй политическiй строй -- это абсолютизмъ, который
хочетъ быть просвeщеннымъ. Хозяйственный строй -- это крeпостничество,
которое хочетъ быть культурнымъ. Поэтому совeтскiй баринъ любитъ щеголять
культурой и бeлыми перчатками. Обращаясь къ аналогiи крeпостныхъ временъ,
слeдуетъ вспомнить, что тотъ самый Мирабо, который
...пьянаго Гаврилу
за измятое жабо
хлещетъ въ усъ и въ рыло... --
относился весьма сочувственно къ Вольтеру и украшалъ жизнь свою крeпостнымъ
балетомъ. Онъ, конечно, былъ покровителемъ и наукъ, и искусствъ. Онъ,
скажемъ, послe хорошей псовой охоты по мужичьимъ полямъ или послe
соотвeтствующихъ операцiй на конюшнe, былъ очень не прочь отдохнуть душой и
тeломъ за созерцанiемъ какихъ-нибудь этакихъ черныхъ тюльпановъ. По этой
самой причинe онъ милостиво пригласить въ свой барскiй кабинетъ ученаго,
хотя и тоже крeпостного, садовода и будетъ вести {97} съ нимъ проникновенные
разговоры о цвeтоводствe или о томъ, какъ бы этакъ распланировать барскiй
паркъ, чтобы сосeднее буржуазное помeстье издохло бы отъ зависти.
4 Подъ терминомъ "корешки" подразумевается вотъ этакая маленькая банда,
спаянная круговой порукой.
Какъ видите -- тема эта довольно тонкая. Бурмистръ же столь тонкихъ
разговоровъ вести не можетъ. Онъ выполняетъ функцiю грубую: бьетъ плебсъ по
мордe. Садовода пороть невыгодно, на обученiе его какiя-то деньги ухлопали.
А на мeсто бурмистра можно поставить приблизительно любого обормота съ
достаточно административными дланями и челюстями.
Вотъ приблизительная схема взаимоотношенiй треугольника -- партiя --
активъ -- интеллигенцiй -- такъ, какъ эта схема складывается въ послeднiе
годы. Ибо именно въ послeднiе годы стало ясно, что съ интеллигенцiей власть
одновременно и перепланировала, и недопланировала.
Истребленiе "буржуазной интеллигенцiи" было поставлено въ такихъ
масштабахъ, что, когда "планъ" при содeйствiи доблестныхъ активистскихъ
челюстей былъ выполненъ, то оказалось, что почти никого и не осталось. А
новая -- совeтская, пролетарская и т.д. -- интеллигенцiя оказалась,
во-первыхъ, еще болeе контръ-революцiонной, чeмъ была старая интеллигенцiя,
и, во-вторыхъ, менeе грамотной и технически, и орфографически, чeмъ была
старая даже полуинтеллигенцiя. Образовалась дыра или, по совeтской
терминологiи, прорывъ. Острая "нехватка кадровъ" врачебныхъ, техническихъ,
педагогическихъ и прочихъ. Интеллигентъ оказался "въ цeнe". А недорeзанный,
старый, въ еще большей. Это -- не "поворотъ политики" и не "эволюцiя
власти", а просто законъ спроса и предложенiя или, по Марксу, "голый
чистоганъ". При измeнившемся соотношенiи спроса -- активистскимъ челюстямъ
снова найдется работа.
Теперь представьте себe психологiю актива. Онъ считаетъ, что онъ --
соль земли и надежда мiровой революцiи. Онъ проливалъ кровь. Ему не единажды
и не дважды проламывали черепа и выпускали кишки. Онъ безусловно вeрный песъ
совeтскаго абдулъгамидизма. Ни въ какихъ уклонахъ, сознательныхъ, по крайней
мeрe, онъ не повиненъ и повиненъ быть не можетъ. Для "уклона" нужны все-таки
хоть какiе-нибудь мозги, хоть какая-нибудь да совeсть. Ни тeмъ, ни другимъ
активъ не переобремененъ. Можете вы представить себe уeзднаго держиморду,
замeшаннаго въ "безсмысленныхъ мечтанiяхъ" и болeющаго болями и скорбями
страны?
По всему этому активъ считаетъ, что кто -- кто, а ужъ онъ-то во всякомъ
случаe имeетъ право на начальственныя благодeянiя и на тотъ жизненный
пирогъ, который, увы, проплываетъ мимо его стальныхъ челюстей и разинутой
пасти и попадаетъ въ руки интеллигенцiи -- руки завeдомо ироническiя и
неблагонадежныя.
А пирогъ попадаетъ все-таки къ интеллигенцiи. Цeпныхъ псовъ никогда
особенно не кормятъ: говорятъ, что они отъ этого теряютъ злость. Не кормятъ
особенно и активъ -- прежде всего потому, что кормить до сыта вообще нечeмъ,
а то, что есть, перепадаетъ преимущественно "людямъ въ цeнe", т.е. партiйной
верхушкe и интеллигенцiи. {98}
Все это -- очень обидно и очень какъ-то двусмысленно. Скажемъ: активъ
обязанъ соглядатайствовать и въ первую голову соглядатайствовать за
интеллигенцiей и въ особенности за совeтской и пролетарской, ибо ея больше и
она болeе активна... Какъ бы осторожно человeка ни учили, онъ отъ этого
прiобрeтаетъ скверную привычку думать. А ничего въ мiрe совeтская власть у
трудящихся массъ такъ не боится, какъ оружiя въ рукe и мыслей въ головe.
Оружiе можно отобрать. Но какимъ, хотя бы самымъ пронзительнымъ обыскомъ,
можно обнаружить, напримeръ, складъ опасныхъ мыслей?
Слeжка за мыслями -- вещь тонкая и активу явно не подъ силу. Но слeдить
онъ обязанъ. Откопаютъ, помимо какого-нибудь приставленнаго къ этому дeлу
Петьки, какой-нибудь троцкистско-бухаринскiй право-лeвый уклоно-загибъ -- и
сейчасъ же Петьку за жабры: а ты чего не вцeпился? И поeдетъ Петька или на
Аму-Дарью, или въ ББК.
А, съ другой стороны, какъ его сигнализируешь? Интеллигентъ -- онъ "все
превзошелъ, депеши выдумывать можетъ", а ужъ Петьку ему этакимъ
уклоно-загибомъ обойти -- дeло совсeмъ плевое. Возьметъ въ руки книжку и
ткнетъ туда Петьку носомъ.
-- Видишь? Кeмъ написано? -- Бухаринымъ-Каменевымъ-Радекомъ написано.
Смотри: партиздатъ есть? -- Есть. Виза Главлита есть? -- Есть. "Подъ
редакцiей коммунистической академiи" написано? -- Написано. Ну, и пошелъ ты
ко всeмъ чертямъ.
Активисту ничего не останется, какъ пойти ко всeмъ чертямъ. Но и въ
этомъ мeстопребыванiи активисту будетъ неуютно. Ибо откуда его бeдная
чугунная голова можетъ знать, была ли инкриминируемая Бухаринско- и прочее
фраза или цитата написана до разоблаченiя? Или послe покаянiя? Или успeла
проскочить передъ обалдeлымъ взоромъ коммунистической академiи въ
промежутокъ между разоблаченiемъ и покаянiемъ? И не придется ли означенному
Бухарину за означенную фразу снова разоблачаться, пороться и каяться, и не
влетитъ ли при этомъ и оному активисту -- заднимъ числомъ и по тому же
мeсту?
Не досмотришь -- и:
Притупленiе классовой бдительности.
Хожденiе на поводу у классоваго врага.
Гнилой оппортунизмъ.
Смычка съ враждебными партiи элементами.
Перестараешься -- и опять палка:
"Головокруженiе", "перегибъ", "спецеeдство", "развалъ работы" и даже
"травля интеллигенцiи"... И какъ тутъ отличить "линiю" отъ "загиба",
"недооцeнку" отъ "переоцeнки", "пролетарскую общественность" отъ "голаго
администрированiя" и халтуру отъ просто кабака?
На всей этой терминологiи кружатся и гибнутъ головы, наполненныя и не
однимъ только "энтузiазмомъ". {99}
СТАВКА НА СВОЛОЧЬ
Совeтскую власть, въ зависимости отъ темперамента или отъ политическихъ
убeжденiй, оцeниваютъ, какъ извeстно, съ самыхъ различныхъ точекъ зрeнiя.
Но, повидимому, за скобки всeхъ этихъ точекъ зрeнiя можно вынести одинъ
общiй множитель, какъ будто безспорный: совeтская система, какъ система
власти во что бы то ни стало, показала мiру недосягаемый образецъ "техники
власти"...
Какъ бы мы ни оцeнивали совeтскую систему, безспорнымъ кажется еще
одно: ни одна власть въ исторiи человeчества не ставила себe такихъ
грандiозныхъ цeлей и ни одна въ исторiи власть по дорогe къ своимъ цeлямъ не
нагромоздила такого количества труповъ. И при этомъ -- осталась
непоколебленной.
Этотъ треугольникъ: цeлей, труповъ и непоколебленности -- создаетъ
цeлый рядъ оптическихъ иллюзiй... За голой техникой властвованiя людямъ
мерещатся: и "энтузiазмъ", и "мистика", и "героизмъ", и славянская душа -- и
много вещей въ стилe Откровенiя св. Iоанна. Или, во всякомъ случаe, столь же
понятныхъ...
...Въ 1918 году въ германскомъ Кiевe мнe какъ-то пришлось этакъ "по
душамъ" разговаривать съ Мануильскимъ -- нынeшнимъ генеральнымъ секретаремъ
Коминтерна, а тогда представителемъ красной Москвы въ весьма неопредeленнаго
цвeта Кiевe. Я доказывалъ Мануильскому, что большевизмъ обреченъ -- ибо
сочувствiе массъ не на его сторонe.
Я помню, какъ сейчасъ, съ какимъ искреннимъ пренебреженiемъ посмотрeлъ
на меня Мануильскiй... Точно хотeлъ сказать: -- вотъ поди-жъ ты, даже
мiровая война -- и та не всeхъ еще дураковъ вывела...
-- Послушайте, дорогой мой, -- усмeхнулся онъ весьма презрительно, --
да на какого же намъ чорта сочувствiе массъ? Намъ нуженъ аппаратъ власти. И
онъ у насъ будетъ. А сочувствiе массъ? Въ конечномъ счетe -- наплевать намъ
на сочувствiе массъ...
Очень много лeтъ спустя, пройдя всю суровую, снимающую всякiя иллюзiи,
школу совeтской власти, я, такъ сказать, своей шкурой прощупалъ этотъ, уже
реализованный, аппаратъ власти въ городахъ и въ деревняхъ, на заводахъ и въ
аулахъ, въ ВЦСПС и въ лагерe, и въ тюрьмахъ. Только послe всего этого мнe
сталъ ясенъ отвeтъ на мой давнишнiй вопросъ: изъ кого же можно сколотить
аппаратъ власти при условiи отсутствiя сочувствiя массъ?
Отвeтъ заключался въ томъ, что аппаратъ можно сколотить изъ сволочи, и,
сколоченный изъ сволочи, онъ оказался непреоборимымъ; ибо для сволочи нeтъ
ни сомнeнiя, ни мысли, ни сожалeнiя, ни состраданiя. Твердой души прохвосты.
Конечно, эти твердой души активисты -- отнюдь не специфически русское
явленiе. Въ Африкe они занимаются стрeльбой по живымъ чернокожимъ цeлямъ, въ
Америкe линчуютъ негровъ, покупаютъ акцiи компанiи Ноева Ковчега. Это
мiровой типъ. Это типъ человeка съ мозгами барана, челюстями волка и
моральнымъ чувствомъ протоплазмы. Это типъ человeка, ищущаго рeшенiя
плюгавыхъ своихъ проблемъ въ распоротомъ животe ближняго {100} своего. Но
такъ какъ никакихъ рeшенiй въ этихъ животахъ не обнаруживается, то проблемы
остаются нерeшенными, а животы вспарываются дальше. Это типъ человeка,
участвующаго шестнадцатымъ въ очереди въ коллективномъ изнасилованiи.
Реалистичность большевизма выразилась, въ частности, въ томъ, что
ставка на сволочь была поставлена прямо и безтрепетно.
Я никакъ не хочу утверждать, что Мануильскiй былъ сволочью, какъ не
сволочью былъ и Торквемада. Но когда христiанство тянуло людей въ небесный
рай кострами и пытками, а большевизмъ -- въ земной чекой и пулеметами, то въ
практической дeятельности -- ничего не подeлаешь -- приходилось базироваться
на сволочи. Технику организацiи и использованiя этой послeдней большевизмъ
отъ средневeковой и капиталистической кустарщины поднялъ до уровня эпохи
самолетовъ и радiо. Онъ этотъ "активъ" собралъ со всей земли, отдeлилъ отъ
всего остального населенiя химической пробой на доносъ и кровь, отгородилъ
стeной изъ ненависти, вооружилъ пулеметами и танками, и... сочувствiе массъ?
-- Наплевать намъ на сочувствiе массъ...
ЛАГЕРНЫЕ ПРОМЫСЛЫ АКТИВА
Когда я нeсколько осмотрeлся кругомъ и ознакомился съ людскимъ
содержанiемъ УРЧ, мнe стало какъ-то очень не по себe... Правда, на волe
активу никогда не удавалось вцeпиться мнe въ икры всерьезъ... Но какъ будетъ
здeсь, въ лагерe?..
Здeсь, въ лагерe, -- самый неудачный, самый озлобленный, обиженный и
Богомъ, и Сталинымъ активъ -- всe тe, кто глядeлъ и недоглядeлъ, служилъ и
переслужился, воровалъ и проворовался... У кого -- вмeсто почти
облюбованнаго партбилета -- года каторги, вмeсто автомобиля -- березовое
полeно и вмeсто власти -- нищенскiй лагерный блатъ изъ-за лишней ложки
ячменной каши. А пирогъ? Пирогъ такъ мимо и ушелъ...
-- За что, же боролись, братишечки?...
...Я сижу на полeнe, кругомъ на полу валяются кипы "личныхъ дeлъ", и я
пытаюсь какъ-нибудь разобраться или, по Насeдкинской терминологiи,
опредeлить "что -- куда". Высокiй жилистый человeкъ, съ костистымъ
изжеваннымъ лицомъ, въ буденовкe, но безъ звeзды и въ военной шинели, но
безъ петлицъ -- значитъ, заключенный, но изъ привиллегированныхъ --
проходитъ мимо меня и осматриваетъ меня, мое полeно и мои дeла. Осматриваетъ
внимательно и какъ-то презрительно-озлобленно. Проходитъ въ слeдующую
закуту, и оттуда я слышу его голосъ:
-- Что эти сукины дeти съ Погры опять намъ какого-то профессора
пригнали?
-- Не, юресъ-кон-сулъ какой-то, -- отвeчаетъ подобострастный голосъ.
-- Ну, все равно. Мы ему здeсь покажемъ университетъ. Мы ему очки въ
задъ вгонимъ. Твердунъ, вызови мнe Фрейденберга.
-- Слушаю, товарищъ Стародубцевъ.
Фрейденбергъ -- это одинъ изъ украинскихъ профессоровъ, {101}
профессоръ математики. Въ этомъ качествe онъ почему-то попалъ на должность
"статистика" -- должность, ничего общаго со статистикой не имeющая.
Статистикъ -- это низовой погонщикъ УРЧ долженствующiй "въ масштабe
колонны", т.е. двухъ-трехъ бараковъ, учитывать использованiе рабочей силы и
гнать на работу всeхъ, кто еще не померъ. Неподходящая для профессора
Фрейденберга должность...
-- Товарищъ Стародубцевъ, Фрейденбергъ у телефона.
-- Фрейденбергъ? Говоритъ Стародубцевъ... Сколько разъ я вамъ, сукиному
сыну, говорилъ, чтобы вы мнe сюда этихъ очкастыхъ идiотовъ не присылали...
Что? Чей приказъ? Плевать мнe на приказъ! Я вамъ приказываю. Какъ начальникъ
строевого отдeла... А то я васъ со всeмъ очкастымъ г... на девятнадцатый
кварталъ вышибу. Тутъ вамъ не университетъ. Тутъ вы у меня не
поразговариваете. Что? Молчать, чортъ васъ раздери... Я вотъ васъ самихъ въ
ШИЗО посажу. Опять у васъ вчера семь человeкъ на работу не вышло. Плевать я
хочу на ихнiя болeзни... Вамъ приказано всeхъ гнать... Что? Вы раньше матомъ
крыть научитесь, а потомъ будете разговаривать. Что, ВОХРа у васъ нeтъ?..
Если у васъ завтра хоть одинъ человeкъ не выйдетъ...
Я слушаю эту тираду, пересыпанную весьма лапидарными, но отнюдь
непечатными выраженiями, и "личныя дeла" въ голову мнe не лeзутъ... Кто
такой этотъ Стародубцевъ, какiя у него права и функцiи? Что означаетъ этотъ
столь много обeщающiй прiемъ? И въ какой степени моя теорiя совeтскихъ
взаимоотношенiй на волe -- можетъ быть приложена здeсь? Здeсь у меня
знакомыхъ -- ни души. Профессора? Съ однимъ -- вотъ какъ разговариваютъ.
Двое служатъ въ УРЧ... уборщиками -- совершенно ясно, изъ чистаго
издeвательства надъ "очкастыми". Одинъ, профессоръ "рефлексологiи",
штемпелюетъ личныя карточки: 10-15 часовъ однообразнаго движенiя рукой.
..."Профессоръ рефлексологiи"... Психологiя въ Совeтской Россiи
аннулирована: разъ нeтъ души, то какая же психологiя? А профессоръ былъ
такой: какъ-то, нeсколько позже, не помню, по какому именно поводу, я
сказалъ что-то о фрейдизмe.
-- Фрейдизмъ, -- переспросилъ меня профессоръ -- это что? Новый уклонъ?
Профессоръ былъ совeтскаго скорострeльнаго призыва. А ужъ новую
совeтскую интеллигенцiю "активъ" ненавидитъ всeми фибрами своихъ твердыхъ
душъ. Старая -- еще туда-сюда. Училась при царскомъ строe -- кто теперь
разберетъ. А вотъ новая, та, которая обошла и обставила активистовъ на
самыхъ глазахъ, подъ самымъ носомъ... Тутъ есть отъ чего скрипeть зубами...
Нeтъ, въ качествe поддержки профессора никуда не годятся.
Пытаюсь разсмотрeть свою ситуацiю теоретически. Къ чему "теоретически"
сводится эта ситуацiя? Надо полагать, что я попалъ сюда потому, что былъ
нуженъ болeе высокому начальству -- вeроятно, начальству изъ чекистовъ. Если
это такъ -- на Стародубцева, если не сейчасъ, такъ позже можно будетъ
плюнуть, Стародубцева можно будетъ обойти такъ, что ему останется только
{102} зубами лязгать. А если не такъ? Чeмъ я рискую? Въ концe концовъ,
едва-ли большимъ, чeмъ просто лeсныя работы. Во всякомъ случаe, при любомъ
положенiи, попытки актива вцeпиться въ икры -- нужно пресeкать въ самомъ
корнe. Такъ говоритъ моя совeтская теорiя. Ибо, если не осадить сразу, --
заeдятъ. Эта публика значительно хуже урокъ. Хотя бы потому, что урки --
гораздо толковeе. Они, если и будутъ пырять ножомъ, то во имя какихъ-то
конкретныхъ интересовъ. Активъ можетъ вцeпиться въ горло просто изъ одной
собачьей злости -- безъ всякой выгоды для себя и безо всякаго, въ сущности,
расчета... Изъ одной, такъ сказать, классовой ненависти...
Въ тотъ же вечеръ прохожу я мимо стола Стародубцева.
-- Эй, вы, какъ ваша фамилiя? Тоже -- профессоръ?
Я останавливаюсь.
-- Моя фамилiя -- Солоневичъ. Я -- не профессоръ.
-- То-то... Тутъ идiотамъ плохо приходится.
У меня становится нехорошо на душe. Значитъ -- началось. Значитъ, нужно
"осаживать" сейчасъ же... А я здeсь, въ УРЧ, -- какъ въ лeсу... Но ничего не
подeлаешь. Стародубцевъ смотритъ на меня въ упоръ наглыми, выпученными,
синими съ прожилками глазами.
-- Ну, не всe же идiоты... Вотъ вы, насколько я понимаю, не такъ ужъ
плохо устроились.
Кто-то сзади хихикнулъ и заткнулся. Стародубцевъ вскочилъ съ
перекошеннымъ лицомъ. Я постарался всeмъ своимъ лицомъ и фигурой выразить
полную и немедленную, психическую и физическую, готовность дать въ морду...
И для меня это, вeроятно, грозило бы нeсколькими недeлями изолятора. Для
Стародубцева -- нeсколькими недeлями больницы. Но послeдняго обстоятельства
Стародубцевъ могъ еще и не учитывать. Поэтому я, предупреждая готовый
вырваться изъ устъ Стародубцева матъ, говорю ему этакимъ академическимъ
тономъ:
-- Я, видите ли, не знаю вашего служебнаго положенiя. Но долженъ васъ
предупредить, что, если вы хоть на одну секунду попробуете разговаривать со
мною такимъ тономъ, какъ разговаривали съ профессоромъ Фрейденбергомъ, то
получится очень нехорошо...
Стародубцевъ стоитъ молча. Только лицо его передергивается. Я
поворачиваюсь и иду дальше. Вслeдъ мнe несется:
-- Ну, подожди же...
И уже пониженнымъ голосомъ присовокупляется матъ. Но этого мата я
"оффицiально" могу и не слышать -- я уже въ другой комнатe...
Въ тотъ же вечеръ, сидя на своемъ полeнe, я слышу въ сосeдней комнатe
такой дiалогъ.
Чей-то голосъ:
-- Тов. Стародубцевъ, что такое их-тi-о-логъ?
-- Ихтiологъ? Это рыба такая. Допотопная. Сейчасъ ихъ нeту.
-- Какъ нeту? А вотъ Медгора требуетъ сообщить, сколько у насъ на учетe
ихтiологовъ. {103}
-- Вотъ тоже, сразу видно -- идiоты съ университетскимъ
образованiемъ... -- Голосъ Стародубцева повышается въ расчетe на то, чтобы я
смогъ слышать его афоризмъ. -- Вотъ тоже удивительно: какъ съ высокимъ
образованiемъ -- такъ непремeнно идiотъ. Ну, и напиши имъ: никакихъ
допотопныхъ рыбъ въ распоряженiи УРЧ не имeется. Утри имъ .... носъ.
Парень замолкъ, видимо, приступивъ къ "утиранiю носа". И вотъ, къ моему
ужасу, слышу я голосъ Юры:
-- Это не рыба, товарищъ Стародубцевъ, а ученый... который рыбъ
изучаетъ.
-- А вамъ какое дeло? Не разговаривать, когда васъ не спрашиваютъ,
чортъ васъ возьми!.. Я васъ тутъ научу разговаривать... Всякiй сукинъ сынъ
будетъ лeзть не въ свое дeло...
Мнe становится опять нехорошо. Вступиться съ кулаками на защиту Юры --
будетъ какъ-то глупо, въ особенности, пока дeло до кулаковъ еще не
доходитъ... Смолчать? Дать этому активу прорвать нашъ фронтъ, такъ сказать,
на Юриномъ участкe?.. И на какого чорта нужно было Юрe лeзть съ его
поправкой... Слышу срывающiйся голосъ Юры:
-- Слушаюсь... Но только я доложу объ этомъ начальнику УРЧ. Если бы
ваши допотопныя рыбы пошли въ Медгору, -- была бы непрiятность и ему.
У меня отходитъ отъ сердца. Молодцомъ Юрчикъ, выкрутился... Но какъ
долго и съ какимъ успeхомъ придется еще выкручиваться дальше?
___
Насъ помeстили на жительство въ палаткe. Было электрическое освeщенiе и
съ потолка вода не лилась. Но температура на нарахъ была градусовъ 8-10 ниже
нуля.
Ночью пробираемся "домой". Юра подавленъ...
-- Нужно куда-нибудь смываться, Ватикъ... Заeдятъ. Сегодня я видалъ:
Стародубцевъ выронилъ папиросу, позвалъ изъ другой комнаты профессора М. и
заставилъ ее поднять... Къ чортовой матери: лучше къ уркамъ или въ лeсъ...
Я тоже думалъ, что лучше къ уркамъ или въ лeсъ. Но я еще не зналъ
всего, что намъ готовилъ УРЧ, и мeсяцы, которые намъ предстояло провести въ
немъ. Я также недооцeнивалъ волчью хватку Стародубцева: онъ чуть было не
отправилъ меня подъ разстрeлъ. И никто еще не зналъ, что впереди будутъ
кошмарныя недeли отправки подпорожскихъ эшелоновъ на БАМ, что эти недeли
будутъ безмeрно тяжелeе Шпалерки, одиночки и ожиданiя разстрeла...
И что все-таки, если бы не попали въ УРЧ, то едва-ли бы мы выбрались
изъ всего этого живьемъ.
РАЗГОВОРЪ СЪ НАЧАЛЬСТВОМЪ
На другой день ко мнe подходитъ одинъ изъ профессоровъ-уборщиковъ.
-- Васъ вызываетъ начальникъ УРЧ, тов. Богоявленскiй... {104}
Нервы, конечно, уже начинаютъ тупeть. Но все-таки на душe опять
тревожно и нехорошо. Въ чемъ дeло? Не вчерашнiй ли разговоръ со
Стародубцевымъ?
-- Скажите мнe, кто, собственно, этотъ Богоявленскiй? Изъ заключенныхъ?
-- Нeтъ, старый чекистъ.
Становится легче. Опять -- одинъ изъ парадоксовъ совeтской путаницы...
Чекистъ -- это хозяинъ. Активъ -- это свора. Свора норовитъ вцeпиться въ
любыя икры, даже и тe, которыя хозяинъ предпочелъ бы видeть неизгрызанными.
Хозяинъ можетъ быть любою сволочью, но накинувшуюся на васъ свору онъ въ
большинствe случаевъ отгонитъ плетью. Съ мужикомъ и рабочимъ активъ
расправляется болeе или менeе безпрепятственно. Интеллигенцiю сажаетъ само
ГПУ... Въ столицахъ, гдe активъ торчитъ совсeмъ на задворкахъ, это мало
замeтно, но въ провинцiи ГПУ защищаетъ интеллигенцiю отъ актива... Или, во
всякомъ случаe, отъ самостоятельныхъ поползновенiй актива.
Такая же закута, какъ и остальные "отдeлы" УРЧ. Задрипанный письменный
столъ. За столомъ -- человeкъ въ чекистской формe. На столe передъ нимъ
лежитъ мое "личное дeло".
Богоявленскiй окидываетъ меня суровымъ чекистскимъ взоромъ и начинаетъ
начальственное внушенiе, совершенно безпредметное и безсмысленное: здeсь,
дескать, лагерь, а не курортъ, здeсь, дескать, не миндальничаютъ, а съ
контръ-революцiонерами въ особенности, за малeйшее упущенiе или нарушенiе
трудовой лагерной дисциплины -- немедленно подъ арестъ, въ ШИЗО, на
девятнадцатый кварталъ, на Лeсную рeчку... Нужно "взять большевицкiе темпы
работы", нужна ударная работа. Ну, и такъ далeе.
Это свирeпое внушенiе дeйствуетъ, какъ бальзамъ на мои раны: эффектъ,
какового Богоявленскiй никакъ не ожидалъ. Изъ этого внушенiя я умозаключаю
слeдующее: что Богоявленскiй о моихъ статьяхъ знаетъ, что оныя статьи въ его
глазахъ никакимъ препятствiемъ не служатъ, что о разговорe со Стародубцевымъ
онъ или ничего не знаетъ, или, зная, никакого значенiя ему не придаетъ и
что, наконецъ, о моихъ будущихъ функцiяхъ онъ имeлъ то самое представленiе,
которое столь блестяще было сформулировано Насeдкинымъ: "что -- куда"...
-- Гражданинъ начальникъ, позвольте вамъ доложить, что ваше
предупрежденiе совершенно безцeльно.
-- То-есть -- какъ такъ безцeльно, -- свирeпeетъ Богоявленскiй.
-- Очень просто: разъ я попалъ въ лагерь -- въ моихъ собственныхъ
интересахъ работать, какъ вы говорите, ударно и стать цeннымъ работникомъ,
въ частности, для васъ. Дeло тутъ не во мнe.
-- А въ комъ же, по вашему, дeло?
-- Гражданинъ начальникъ, вeдь черезъ недeлю-двe въ одной только Погрe
будетъ 25-30 тысячъ заключенныхъ. А по всему отдeленiю ихъ будетъ тысячъ
сорокъ-пятьдесятъ. Вeдь вы понимаете: какъ при такомъ аппаратe... Вeдь и мнe
въ конечномъ счетe придется отвeчать, всему УРЧ и мнe -- тоже. {105}
-- Да, ужъ насчетъ -- отвeчать, это будьте спокойны. Не поцеремонимся.
-- Ну, конечно. На волe тоже не церемонятся. Но вопросъ въ томъ, какъ
при данномъ аппаратe организовать разсортировку этихъ сорока тысячъ?
Запутаемся вeдь къ чертовой матери.
-- Н-да. Аппаратъ у насъ -- не очень. А на волe вы гдe работали?
Я изобрeтаю соотвeтствующiй моменту стажъ.
-- Такъ. Что-жъ вы стоите? Садитесь.
-- Если вы разрeшите, гражданинъ начальникъ. Мнe кажется, что вопросъ
идетъ о квалификацiи существующаго аппарата. Особенно -- въ низовкe, въ
баракахъ и колоннахъ. Нужно бы небольшiе курсы организовать. На основe
ударничества.
И я запинаюсь... Усталость... Мозги не работаютъ... Вотъ дернула
нелегкая ляпнуть объ ударничествe. Не хватало еще ляпнуть что-нибудь о
соцiалистическомъ соревнованiи: совсeмъ подмочилъ бы свою нарождающуюся
дeловую репутацiю.
-- Да, курсы -- это бы не плохо. Да кто будетъ читать?
-- Я могу взяться. Медгора должна помочь. Отдeленiе, какъ никакъ --
ударное.
-- Да это надо обдумать. Берите папиросу.
-- Спасибо. Я старовeръ.
Моя образцово-показательная коробка опять появляется на свeтъ Божiй.
Богоявленскiй смотритъ на нее не безъ удивленiя. Я протягиваю:
-- Пожалуйста.
Богоявленскiй беретъ папиросу.
-- Откуда это люди въ лагерe такiя папиросы достаютъ?
-- Изъ Москвы прiятели прислали. Сами не курятъ, а записаны въ
распредeлителe номеръ первый.
Распредeлитель номеръ первый -- это правительственный распредeлитель
такъ, для наркомовъ и иже съ ними. Богоявленскiй это, конечно, знаетъ...
Минутъ черезъ двадцать мы разстаемся съ Богоявленскимъ, нeсколько не въ
томъ тонe, въ какомъ встрeтились.
ТЕХНИКА ГИБЕЛИ МАССЪ
Мои обязанности "юрисконсульта" и "экономиста-плановика" имeли то
замeчательное свойство, что никто рeшительно не зналъ, въ чемъ именно онe
заключаются. Въ томъ числe и я. Я знакомился съ новой для меня отраслью
совeтскаго бытiя и по мeрe своихъ силъ пытался завести въ УРЧ хоть
какой-нибудь порядокъ. Богоявленскiй, надо отдать ему справедливость,
оказывалъ мнe въ этихъ попыткахъ весьма существенную поддержку. "Активъ"
изводилъ насъ съ Юрой десятками мелкихъ безсмысленныхъ подвоховъ, но ничего
путнаго сдeлать не могъ и, какъ оказалось впослeдствiи, концентрировалъ силы
для генеральной атаки. Чего этому активу было нужно, я такъ и не узналъ до
конца. Возможно, что одно время онъ боялся, какъ бы я не сталъ на скользкiе
пути {106} разоблаченiя его многообразнаго воровства, вымогательства и
грабежа, но для такой попытки я былъ все-таки слишкомъ стрeляннымъ
воробьемъ. Благопрiобрeтенные за счетъ мужицкихъ жизней бутылки совeтской
сивухи распивались, хотя и келейно, но вкупe съ "головкой" административнаго
отдeла, третьей части и прочихъ лагерныхъ заведенiй... Словомъ -- та же
схема: Ванька -- въ колхозe, Степка -- въ милицiи, Петька -- въ Госспиртe.
Попробуйте пробить эту цeпь круговой, прiятельской, пролетарской поруки.Это
и на волe жизнеопасно, а въ лагерe -- ужъ проще сразу повeситься. Я не
собирался ни вeшаться, ни лeзть съ буржуазнымъ уставомъ въ пролетарскiй
монастырь. Но активъ продолжалъ насъ травить безсмысленно и, въ сущности,
безцeльно. Потомъ въ эту, сначала безсмысленную, травлю вклинились мотивы
дeловые и весьма вeсомые. Разыгралась одна изъ безчисленныхъ въ Россiи сценъ
"классовой борьбы" между интеллигенцiей и активомъ -- борьбы за человeческiе
жизни...
"БЕЗПОЩАДНОСТЬ" ВЪ КАЧЕСТВE СИСТЕМЫ
Техника истребленiя массъ имeетъ два лица. Съ одной стороны
простирается "кровавая рука ГПУ", то-есть система обдуманная,
безпощадно-жестокая, но все же не безсмысленная. Съ другой стороны
дeйствуетъ активъ, который эту безпощадность доводитъ до полной безсмыслицы,
уже никому, въ томъ числe и ГПУ, рeшительно ни для чего не нужной. Такъ
дeлается и на волe, и въ лагерe.
Лагерный порядокъ поставленъ такъ: заключенный Иванъ долженъ срубить и
напилить 7,5 кубометровъ лeса въ день или выполнить соотвeтствующее
количество другой работы. Все эти работы строго нормированы, и нормы
отпечатаны въ обоихъ справочникахъ. Этотъ Иванъ получаетъ свое дневное
пропитанiе исключительно въ зависимости отъ количества выполненной работы.
Если онъ выполняетъ норму цeликомъ -- онъ получаетъ 800 граммъ хлeба. Если
не выполняетъ -- получаетъ 500, 400 и даже 200 граммъ. На энномъ лагпунктe
имeется тысяча такихъ Ивановъ, слeдовательно, энный лагпунктъ долженъ
выполнить 7500 кубометровъ. Если эта норма выполнена не будетъ, то не только
отдeльные Иваны, но и весь лагпунктъ въ цeломъ получитъ урeзанную порцiю
хлeба. При этомъ нужно имeть въ виду, что хлeбъ является почти единственнымъ
продуктомъ питанiя и что при суровомъ приполярномъ климатe 800 граммъ
обозначаетъ болeе или менeе стабильное недоeданiе, 400 -- вымиранiе, 200 --
голодную смерть. Количество использованныхъ рабочихъ рукъ подсчитываетъ УРЧ,
количество и качество выполненной работы -- производственный отрядъ, на
основанiи данныхъ котораго отдeлъ снабженiя выписываетъ то или иное
количество хлeба.
Нормы эти практически не выполняются никогда. И отъ того, что "рабочая
сила" находится въ состоянiи постояннаго истощенiя, и оттого, что совeтскiй
инструментъ, какъ правило, никуда не годится, и оттого, что на каждомъ
лагерномъ пунктe имeется {107} извeстное количество "отказчиковъ" --
преимущественно урокъ, и по многимъ другимъ причинамъ. Техники, вродe
Лепешкина, экономисты, вродe меня, инженеры и прочiе интеллигенты
непрестанно изощряются во всякихъ комбинацiяхъ, жульничествахъ и подлогахъ,
чтобы половину выполненной нормы изобразить въ качествe 70 процентовъ и
чтобы отстоять лагпункты отъ голоданiя. Въ нeкоторой степени это удается
почти всегда. При этой "поправкe" и при, такъ сказать, нормальномъ ходe
событiй лагпункты голодаютъ, но не вымираютъ. Однако, "нормальный порядокъ"
-- вещь весьма неустойчивая.
Карьеръ ? 3 на лагпунктe Погра занятъ земляными работами. Эти работы
опять-таки нормированы. Пока карьеръ копается въ нормальномъ грунтe, дeло
кое-какъ идетъ. Затeмъ землекопы наталкиваются на такъ называемый "плывунъ"
-- водоносный слой песка. Полужидкая песчаная кашица расплывается съ лопатъ
и съ тачекъ. Нормы выполнить невозможно физически. Кривая выработки
катастрофически идетъ внизъ Такъ же катастрофически падаетъ кривая
снабженiя. Бригады карьера -- тысячи двe землекоповъ -- начинаютъ пухнуть
отъ голода. Кривая выработки падаетъ еще ниже, кривая снабженiя идетъ вслeдъ
за ней. Бригады начинаютъ вымирать.
Съ точки зрeнiя обычной человeческой логики -- нормы эти нужно
пересмотрeть. Но такой пересмотръ можетъ быть сдeланъ только управленiемъ
лагеря и только съ санкцiи ГУЛАГа въ каждомъ отдeльномъ случаe. Это дeлается
для того, чтобы никакое мeстное начальство, на глазахъ котораго дохнутъ
люди, не имeло бы никакой возможности прикрывать "объективными причинами"
какiе бы то ни было производственные прорывы. Это дeлается, дальше, потому,
что система, построенная на подстегиванiи "рабочей силы" угрозой голодной
смерти, должна показать людямъ эту смерть въ, такъ сказать, натуральномъ
видe, чтобы публика не думала, что кто-то съ нею собирается шутки шутить.
Въ данномъ случаe -- случаe съ карьеромъ ? 3 -- санкцiя на пересмотръ
нормъ получилась только тогда, когда всe бригады полностью перешли въ такъ
называемую слабосилку -- мeсто, куда отправляютъ людей, которые уже совсeмъ
валятся съ ногъ отъ голода или отъ перенесенной болeзни, гдe имъ даютъ 600
граммъ хлeба и используютъ на легкихъ и ненормированныхъ работахъ. Обычный
лагерникъ проходитъ такую слабосилку раза три за свою лагерную жизнь. Съ
каждымъ разомъ поправка идетъ все труднeе. Считается, что послe третьей
слабосилки выживаютъ только исключительно крeпкiе люди.
Конечно, лагерная интеллигенцiя -- иногда при прямомъ попустительствe
мeстнаго лагернаго начальства, ежели это начальство толковое, -- изобрeтаетъ
самыя фантастическiя комбинацiи для того, чтобы спасти людей отъ голода.
Такъ, въ данномъ случаe была сдeлана попытка работы въ карьерe прекратить
совсeмъ, а землекоповъ перебросить на лeсныя работы. Но объ этой попыткe
узнало управленiе лагеремъ, и рядъ инженеровъ поплатился добавочными
сроками, арестомъ и даже ссылкой на Соловки. Въ {108} бригадахъ изъ 2.000
человeкъ до слабосилки и въ самой слабосилкe умерло, по подсчетамъ Бориса,
около 1.600 человeкъ.
Это -- "безпощадность" обдуманная и осмысленная. Бороться съ нею почти
невозможно. Это -- система. Въ систему входятъ, конечно, и разстрeлы, но я
не думаю, чтобы по Бeломорско-Балтiйскому лагерю разстрeливали больше
двухъ-трехъ десятковъ человeкъ въ день.
АКТИВИСТСКАЯ ПОПРАВКА ВЪ СИСТЕМЪ БЕЗПОЩАДНОСТИ
Параллельно этой системe, возглавляемой и поддерживаемой ГПУ,
развивается "многополезная" дeятельность актива, причиняющая "лагерному
населенiю" неизмeримо большiя потери, чeмъ ГПУ, слабосилка и разстрeлы. Эта
дeятельность актива направляется говоря схематично, тремя факторами:
рвенiемъ, безграмотностью и безтолковостью.
А. Рвенiе.
Прибывающiе въ лагерь эшелоны этапниковъ попадаютъ въ "карантинъ" и
"распредeлительные пункты", гдe людямъ даютъ 600 граммовъ хлeба и гдe
нормированныхъ работъ нeтъ. Лагерная система съ необычайной жестокостью
относится къ использованiю рабочей силы. Переброски изъ отдeленiя въ
отдeленiе дeлаются только въ выходные дни. Пребыванiе лагерника въ карантинe
и на распредeлительномъ пунктe считается "утечкой рабочей силы". Эта
"утечка" организацiонно неизбeжна, но УРЧ долженъ слeдить за тeмъ, чтобы ни
одного лишняго часа лагерникъ не проторчалъ внe производственной бригады.
УРЧ изъ кожи лeзетъ вонъ, чтобы въ самомъ стремительномъ порядкe разгрузить
карантинъ и распредeлительные пункты. Этимъ дeломъ завeдуетъ Стародубцевъ.
Десятки тысячъ лагерниковъ, еще не оправившихся отъ тюремной голодовки, еще
еле таскающихъ свои истощенныя ноги, перебрасываются на лeсныя работы, въ
карьеры и прочее. Но дeлать имъ тамъ нечего. Инвентаря еще нeтъ. Нeтъ пилъ,
топоровъ, лопатъ, тачекъ, саней. Нeтъ и одежды -- но одежды не будетъ
совсeмъ: въ лeсу, на двадцатиградусныхъ морозахъ, по поясъ въ снeгу придется
работать въ томъ, въ чемъ человeка засталъ арестъ.
Если нeтъ топоровъ, нормы выполнены не будутъ. Люди хлeба не получатъ
-- такъ же и изъ тeхъ же соображенiй, по которымъ не получили хлeба
землекопы карьера ? 3. Но тамъ давали хоть по 400 граммъ -- все-таки хоть
что-то да копали, а здeсь будутъ давать только 200, ибо выработка равна
приблизительно нулю.
Слeдовательно, УРЧ, въ лицe Стародубцева, выполняетъ свое заданiе, такъ
сказать, "въ боевомъ порядкe". Онъ рабочую силу далъ. Что съ этой рабочей
силой будетъ дальше -- его не касается: пусть расхлебываетъ производственный
отдeлъ. Производственный отдeлъ, въ лицe своихъ инженеровъ, мечется, какъ
угорeлый, собираетъ топоры и пилы, молитъ о прiостановкe этого {109} потока
людей, не могущихъ быть использованными. А потокъ все льется.
Пришлось говорить Богоявленскому не о томъ, что люди гибнутъ -- на это
ему было наплевать, -- а о томъ, что, если черезъ недeлю-двe придется
поставить на положенiе слабосилки половину лагеря, -- за это и ГУЛАГ по
головкe не погладитъ. Потокъ былъ прiостановленъ, и это было моимъ первымъ
дeловымъ столкновенiемъ со Стародубцевымъ.
Б. Безграмотность.
Строительство гидростанцiи на рeкe Нивe ("Нивастрой") требуетъ отъ
нашего отдeленiя 860 плотниковъ. По такимъ требованiямъ высылаютъ крестьянъ,
исходя изъ того соображенiи, что всякiй крестьянинъ болeе или менeе
плотникъ. Въ партiю, назначенную на отправку, попадаетъ 140 человeкъ
узбековъ, которые въ "личныхъ карточкахъ" въ графe "профессiи" помeчены
крестьянами. Урчевскiй активъ и понятiя не имeетъ о томъ, что эти узбеки,
выросшiе въ безводныхъ и безлeсныхъ пустыняхъ Средней Азiи, съ плотничьимъ
ремесломъ не имeютъ ничего общаго, что слeдовательно, какъ рабочая сила --
они будутъ безполезны, какъ eдоки -- они, не вырабатывая плотницкой нормы,
будутъ получать по 200-400 гр. хлeба, что они, какъ жители знойной и сухой
страны, попавъ за полярный кругъ, въ тундру, въ болото, въ полярную ночь
вымрутъ, какъ мухи, и отъ голода, и отъ цынги.
В. Безтолковщина.
Нeсколько дней подрядъ Стародубцевъ изрыгалъ въ телефонную трубку
неописуемую хулу на начальство третьяго лагпункта. Но эта хула была, такъ
сказать, обычнымъ методомъ административнаго воздeйствiя. Каждое совeтское
начальство, вмeсто того, чтобы привести въ дeйствiе свои мыслительныя
способности, при всякомъ "прорывe" хватается прежде всего за привычное
оружiе разноса и разгрома. Нехитро, кажется, было бы догадаться, что, если
прорывъ на лицо, то все, что можно было сдeлать въ порядкe матерной эрудицiи
-- было сдeлано уже и безъ Стародубцева. Что "подтягивали", "завинчивали
гайки", крыли матомъ и сажали подъ арестъ и бригадиры, и статистики, и
начальники колоннъ, и ужъ, разумeется, и начальникъ лагпункта. Никакой
Америки Стародубцевъ тутъ изобрeсти не могъ. Нехитро было бы догадаться и о
томъ, что, если низовой матъ не помогъ, то и Стародубцевскiй не поможетъ...
Во всякомъ случаe, эти фiоритуры продолжались дней пять, и я какъ-то
слыхалъ, что на третьемъ лагпунктe дeла обстоятъ совсeмъ дрянь. Наконецъ,
вызываетъ меня Богоявленскiй, съ которымъ къ этому времени у меня успeли
установиться кое-какiя "дeловыя отношенiя".
-- Послушайте, разберитесь-ка вы въ этой чертовщинe. По нашимъ даннымъ
третiй лагпунктъ выполняетъ свою норму почти цeликомъ. А эти идiоты изъ ПРО
(производственный отдeлъ) показываютъ только 25 процентовъ. Въ чемъ здeсь
дeло? {110}
Я засeлъ за кипу "сводокъ", сотней которыхъ можно было бы покрыть
доброе нeмецкое княжество. Графы сводокъ, говорящiя объ использованiи
конскаго состава, навели меня на нeкоторыя размышленiя. Звоню въ
ветеринарную часть лагпункта.
-- Что у васъ такое съ лошадьми дeлается?
-- У насъ, говоря конкретно, съ лошадьми фактически дeло совсeмъ дрянь.
-- Да вы говорите толкомъ -- въ чемъ же дeло?
-- Такъ что лошади фактически не работаютъ.
-- Почему не работаютъ?
-- Такъ что, можно сказать, почти всe подохли.
-- Отъ чего подохли?
-- Это, такъ сказать, по причинe вeточнаго корма. Какъ его, значитъ,
осенью силосовали, такъ вотъ, значитъ, какъ есть всe кони передохли.
-- А на чемъ же вы лeсъ возите?
-- Говоря фактически -- на спинахъ возимъ. Ручною тягой.
Все сразу стало понятнымъ...
Кампанiя -- конечно, "ударная" -- на внeдренiе вeточнаго корма
провалилась по Руси, когда я еще былъ на волe. Когда отъ раскулачиванiя и
коллективизацiи не то что овесъ, а и трава расти перестала -- власть стала
внeдрять вeточный кормъ. Оффицiально доказывалось, что кормъ изъ сосновыхъ и
еловыхъ вeтокъ -- замeчательно калорiйный, богатый витаминами и прочее. Это
было нeчто вродe пресловутаго кролика. Кто дерзалъ сомнeваться или, упаси
Боже, возражать -- eхалъ въ концлагерь. Колхозные мужики и бабы уныло
бродили по лeсамъ, рeзали еловыя и сосновыя вeтки, потомъ эти вeтки
запихивались въ силосныя ямы... Та же исторiя была продeлана и здeсь. Пока
было сeно -- лошади кое-какъ держались. Когда перешли на стопроцентный
дровяной способъ кормленiя -- лошади передохли всe.
Начальство лагпункта совершенно правильно разсудило, что особенно
торопиться съ констатированiемъ результатовъ этого елово-сосноваго кормленiя
-- ему совершенно незачeмъ, ибо, хотя это начальство въ данномъ нововведенiи
ужъ никакъ повинно не было, но вздуютъ въ первую очередь его по той именно
схемe, о которой я говорилъ въ главe объ активe: отвeчаетъ преимущественно
самый младшiй держиморда. Дрова таскали изъ лeсу на людяхъ на разстоянiи отъ
6 до 11 километровъ. Такъ какъ "подвозка ручной тягой" въ нормировочныхъ
вeдомостяхъ предусмотрeна, то лагерники выполнили приблизительно 70-80
процентовъ, но нормы не по рубкe, а по перевозкe. Путемъ нeкоторыхъ
статистическихъ ухищренiй лагпунктовская интеллигенцiя подняла этотъ
процентъ до ста. Но отъ всeхъ этихъ мeропрiятiй дровъ отнюдь не
прибавлялось. И единственное, что могла сдeлать интеллигенцiя
производственнаго отдeла -- это: путемъ примeрно такихъ же ухищренiй поднять
процентъ фактической заготовки лeса съ 5-10% до, скажемъ, 40-50%. Отдeлъ
снабженiя изъ этого расчета и выдавалъ продовольствiе лагпункту.
Населенiе лагпункта стало помаленьку {111} переeзжать въ слабосилку. А
это -- тоже не такъ просто: для того, чтобы попасть въ слабосилку, раньше
нужно добиться врачебнаго осмотра, нужно, чтобы были "объективные признаки
голоднаго истощенiя", а въ этихъ признакахъ разбирался не столько врачъ,
сколько члены комиссiи изъ того же актива... И, наконецъ, въ слабосилку,
всегда переполненную, принимаютъ далеко не всeхъ. Лагпунктъ вымиралъ уже къ
моменту моего открытiя этой силосованной чепухи...
Когда я съ этими результатами пошелъ на докладъ къ Богоявленскому,
Стародубцевъ кинулся сейчасъ же вслeдъ за мной. Я доложилъ. Богоявленскiй
посмотрeлъ на Стародубцева:
-- Двe недeли... двe недeли ни черта толкомъ узнать даже не могли...
Работнички, мать вашу... Вотъ посажу я васъ на мeсяцъ въ ШИЗО...
Но не посадилъ. Стародубцевъ считался незамeнимымъ спецiалистомъ по
урчевскимъ дeламъ... Въ Медгору полетeла средактированная въ трагическихъ
тонахъ телеграмма съ просьбой разрeшить "внeплановое снабженiе" третьяго
лагпункта, ввиду открывшейся конской эпидемiи. Черезъ три дня изъ Медгоры
пришелъ отвeтъ: "Выяснить и подвергнуть суровому наказанiю виновныхъ"...
Теперь "въ дeло" былъ брошенъ активъ третьей части. Арестовывали
ветеринаровъ, конюховъ, возчиковъ. Арестовали начальника лагпункта --
чекиста. Но никому въ голову не пришло подумать о томъ, что будетъ съ
лошадьми и съ силосованнымъ дубьемъ на другихъ лагпунктахъ...
А на третьемъ лагпунктe работало около пяти тысячъ человeкъ...
___
Конечно, помимо, такъ сказать, "массовыхъ мeропрiятiй", активъ широко
практикуетъ и индивидуальный грабежъ тeхъ лагерниковъ, у которыхъ что-нибудь
есть, а также и тeхъ, у которыхъ нeтъ рeшительно ничего. Такъ, напримeръ,
отъ посылки на какой-нибудь Нивастрой можно откупиться литромъ водки. Литръ
водки равенъ заработку лeсоруба за четыре -- пять мeсяцевъ каторжной работы.
Лeсорубъ получаетъ 3 р. 80 коп. въ мeсяцъ, и на эти деньги онъ имeетъ право
купить въ "ларькe" (лагерный кооперативъ) 600 гр. сахару и 20 граммъ махорки
въ мeсяцъ. Конечно, лучше обойтись и безъ сахару, и безъ махорки, и даже
безъ марокъ для писемъ домой, чeмъ поeхать на Нивастрой. Способовъ въ этомъ
родe -- иногда значительно болeе жестокихъ -- въ распоряженiи актива имeется
весьма обширный выборъ... Я полагаю, что, въ случаe паденiя совeтской
власти, этотъ активъ будетъ вырeзанъ приблизительно сплошь -- такъ, въ
масштабe семизначныхъ чиселъ. Отнюдь не будучи человeкомъ кровожаднымъ, я
полагаю, что -- стоитъ. {112}
ЗА ЧТО ЛЮДИ СИДЯТЪ?
Всe эти прорывы, кампанiи и прочая кровавая чепуха касались меня, какъ
"экономиста-плановика", хотя я за все свое пребыванiе на этомъ
отвeтственномъ посту ничего и ни на одну копeйку не напланировалъ. Въ
качествe же юрисконсульта, я, несмотря на оптимистическое мнeнiе Насeдкина:
"ну, вы сами разберетесь -- что къ чему", -- все-таки никакъ не могъ
сообразить, что мнe дeлать съ этими десятками пудовъ "личныхъ дeлъ".
Наконецъ, я сообразилъ, что, если я опредeлю мои никому неизвeстныя функцiи,
какъ "оказанiе юридической помощи лагерному населенiю", то это будетъ нeчто,
соотвeтствующее, по крайней мeрe, моимъ собственнымъ устремленiямъ. На
"юридическую помощь" начальство посмотрeло весьма косо:
-- Что, кулаковъ собираетесь изъ лагеря выцарапывать?..
Но я заявилъ, что по инструкцiи ГУЛАГа такая функцiя существуетъ.
Противъ инструкцiи ГУЛАГа Богоявленскiй, разумeется, возражать не посмeлъ.
Правда, онъ этой инструкцiи и въ глаза не видалъ, я -- тоже, но инструкцiя
ГУЛАГа, даже и несуществующая, звучала какъ-то внушительно.
Отъ тридцати пудовъ этихъ "дeлъ" несло тяжкимъ запахомъ того же
безправiя и той же безграмотности. Здeсь дeйствовала та же схема:
осмысленная безпощадность ГПУ и безсмысленное и безграмотное рвенiе актива.
Съ папками, прибывшими изъ ГПУ, мнe не оставалось дeлать рeшительно ничего;
тамъ стояло: "Ивановъ, по статьe такой-то, срокъ десять лeтъ". И точка.
Никакой "юридической помощи" тутъ не выжмешь. Городское населенiе сидeло
почти исключительно по приговорамъ ГПУ. Если и попадались приговоры судовъ,
то они въ подавляющемъ большинствe случаевъ были мотивированы съ
достаточной, по совeтскимъ масштабамъ, убeдительностью. Крестьяне сидeли и
по приговорамъ ГПУ, и по постановленiямъ безконечныхъ "троекъ" и "пятерокъ"
-- по раскулачиванiю, по коллективизацiи, по хлeбозаготовкамъ, и я даже
наткнулся на приговоры троекъ по внeдренiю вeточнаго корма -- того самаго...
Здeсь тоже ничего нельзя было высосать. Приговоры обычно были формулированы
такъ: Ивановъ Иванъ, середнякъ, 47-ми лeтъ, 7/8, ?, 10 лeтъ. Это значило,
что человeкъ сидитъ за нарушенiе закона о "священной соцiалистической
собственности" (законъ отъ 7 августа 1932 года) и приговоренъ къ десяти
годамъ. Были приговоры народныхъ судовъ, были и мотивированные приговоры
разныхъ "троекъ". Одинъ мнe попался такой: человeка засадили на 10 лeтъ за
кражу трехъ картошекъ на колхозномъ полe, "каковыя картофелины были
обнаружены при означенномъ обвиняемомъ Ивановe обыскомъ".
"Мотивированные приговоры" были мукой мученической. Если и былъ
какой-то "составъ преступленiя", то въ литературныхъ упражненiяхъ
какого-нибудь выдвиженца, секретарствующаго въ Краснококшайскомъ народномъ
судe, этотъ "составъ" былъ запутанъ такъ, что -- ни начала, ни конца. Часто,
здeсь же рядомъ, {113} въ дeлe лежитъ и заявленiе осужденнаго, написанное
уже въ лагерe. И изъ заявленiя ничего не понять. Соцiальное происхожденiе,
конечно, бeдняцкое, клятвы въ вeрности соцiалистическому строительству и
"нашему великому вождю", призывы къ пролетарскому милосердiю. Одновременно и
"полное и чистосердечное раскаянiе" и просьба о пересмотрe дeла, "потому
какъ трудящiй съ самыхъ малыхъ лeтъ, а что написано у приговорe, такъ въ
томъ виноватымъ не былъ".
Изъ такихъ приговоровъ мнe особенно ясно помнится одинъ: крестьянинъ
Бузулукскаго района Фаддeй Лычковъ осужденъ на 10 лeтъ за участiе въ
бандитскомъ нападенiи на колхозный обозъ. Здeсь же къ дeлу пришита справка
бузулукской больницы: изъ этой справки ясно, что за мeсяцъ до нападенiя и
полтора мeсяца послe него Лычковъ лежалъ въ больницe въ сыпномъ тифу. Такое
алиби, что дальше некуда. Судъ въ своей "мотивировкe" признаетъ и справку
больницы, и алиби -- а десять лeтъ все-таки далъ. Здeсь же въ дeлe покаянное
заявленiе Лычкова, изъ котораго понять окончательно ничего невозможно. Я
рeшилъ вызвать Лычкова въ УРЧ для личныхъ объясненiй. Активъ сразу полeзъ на
стeнку: я разваливаю трудовую дисциплину, я отрываю рабочую силу и прочее и
прочее. Но за моей спиной уже стояла пресловутая "инструкцiя ГУЛАГа", въ
которую я, въ мeру элементарнeйшаго правдоподобiя, могъ втиснуть рeшительно
все, что мнe вздумается. На этотъ разъ Богоявленскiй посмотрeлъ на меня не
безъ нeкотораго недовeрiя: "что-то врешь ты, братъ, насчетъ этой
инструкцiи". Но вслухъ сказалъ только:
-- Ну, что-жъ. Разъ въ инструкцiи есть... Только вы не очень ужъ этимъ
пользуйтесь.
Вызванный въ УРЧ, Лычковъ объяснилъ, что ни о какомъ нападенiи онъ,
собственно говоря, рeшительно ничего не знаетъ. Дeло же заключается въ томъ,
что онъ, Лычковъ, находился въ конкурирующихъ отношенiяхъ съ секретаремъ
сельсовeта по вопросу о какой-то юной колхозницe. Въ этомъ соцiалистическомъ
соревнованiи секретарь перваго мeста не занялъ, и Лычковъ былъ "пришитъ" къ
бандитскому дeлу и поeхалъ на 10 лeтъ въ ББК: не соревнуйся съ начальствомъ.
Въ особенно подходящiй моментъ мнe какъ-то особенно ловко удалось
подъeхать къ Богоявленскому, и онъ разрeшилъ мнe переслать въ Медгору
десятка полтора такихъ дeлъ для дальнeйшаго направленiя на ихъ пересмотръ.
Это былъ мой послeднiй успeхъ въ качествe юрисконсульта.
АКТИВЪ СХВАТИЛЪ ЗА ГОРЛО
Сeлъ я въ калошу изъ-за "дeлъ по выясненiю". Дeла же эти заключались въ
слeдующемъ:
Территорiя ББК, какъ я уже объ этомъ говорилъ, тянется въ
меридiональномъ направленiи приблизительно на 1200 километровъ.
По всей этой территорiи идутъ непрерывные обыски, облавы, провeрки
документовъ и прочее: въ поeздахъ, на пароходахъ, на {114} дорогахъ, на
мостахъ, на базарахъ, на улицахъ. Всякое лицо, при которомъ не будетъ
обнаружено достаточно убeдительныхъ документовъ, считается бeжавшимъ
лагерникомъ и попадаетъ въ лагерь "до выясненiя". Onus probandi возлагается,
по традицiи ГПУ, на обвиняемаго: докажи, что ты не верблюдъ. Человeкъ, уже
попавшiй въ лагерь, ничего толкомъ доказать, разумeется, не въ состоянiи.
Тогда мeстное УРЧ черезъ управленiе ББК начинаетъ наводить справки по
указаннымъ арестованнымъ адресамъ его квартиры, его службы, профсоюза и
прочее.
Разумeется, что при темпахъ мрачныхъ выдвиженцевъ такiя справки могутъ
тянуться не только мeсяцами, но и годами. Тeмъ временемъ незадачливаго
путешественника перебросятъ куда-нибудь на Ухту, въ Вишеру, въ Дальлагъ и
тогда получается вотъ что: человeкъ сидитъ безъ приговора, безъ срока, а
гдe-то тамъ, на волe семья попадаетъ подъ подозрeнiе, особенно въ связи съ
паспортизацiей. Мечется по всякимъ совeтскимъ кабакамъ, всякiй кабакъ
норовитъ отписаться и отдeлаться -- и получается чортъ знаетъ что... Изъ той
кучи дeлъ, которую я успeлъ разобрать, такихъ "выясняющихся" набралось около
полусотни. Были и забавныя: какой-то питерскiй коммунистъ -- фамилiи не
помню -- участвовалъ въ рабочей экскурсiи на Бeломорско-Балтiйскiй каналъ.
Экскурсантовъ возятъ по каналу такъ: документы отбираются, вмeсто
документовъ выдается какая-то временная бумажонка и дeлается свирeпое
предупрежденiе: отъ экскурсiи не отбиваться... Мой коммунистъ, видимо,
полагая, что ему, какъ партiйному, законы не писаны -- отъ экскурсiи
отбился, какъ онъ писалъ: "по причинe индивидуальнаго пристрастiя къ рыбной
ловлe удочкой". При этомъ небольшевицкомъ занятiи онъ свалился въ воду, а
когда вылeзъ и высохъ, то оказалось -- экскурсiя ушла, а бумажка въ водe
расплылась и разлeзлась до неузнаваемости. Сидeлъ онъ изъ-за своего
"индивидуальнаго пристрастiя" уже восемь мeсяцевъ. Около полугода въ его
дeлe лежали уже всe справки, необходимыя для его освобожденiя -- въ томъ
числe справка отъ соотвeтствующей партiйной организацiи и справка отъ
медгорскаго управленiя ББК съ приложенiемъ партiйнаго билета незадачливаго
рыболова, а въ билетe -- и его фотографiя...
Человeкъ грeшный -- въ скорострeльномъ освобожденiи этого рыболова я
отнюдь заинтересованъ не былъ: пусть посидитъ и посмотритъ. Любишь кататься,
люби и дрова возить.
Но остальныя дeла какъ-то не давали покоя моей интеллигентской совeсти.
Загвоздка заключалась въ томъ, что, во-первыхъ, лагерная администрацiя
ко всякаго рода освободительнымъ мeропрiятiямъ относилась крайне
недружелюбно, а во вторыхъ, въ томъ, что среди этихъ дeлъ были и такiя,
которыя лежали въ УРЧ въ окончательно "выясненномъ видe" больше полугода, и
они давно должны были быть отправлены въ управленiе лагеремъ, въ Медвeжью
Гору. Это долженъ былъ сдeлать Стародубцевъ. Съ точки зрeнiя
лагерно-бюрократической техники здeсь получалась довольно сложная
комбинацiя. И я бы ее провелъ, если бы не сдeлалъ довольно {115} грубой
технической ошибки: когда Богоявленскiй слегка заeлъ по поводу этихъ дeлъ, я
сказалъ ему, что о нихъ я уже говорилъ съ инспекторомъ Мининымъ, который въ
эти дни "инструктировалъ" нашъ УРЧ. Мининъ былъ изъ Медвeжьей Горы,
слeдовательно, -- начальство и, слeдовательно, отъ Медвeжьей Горы скрывать
уже было нечего. Но съ Мининымъ я не говорилъ, а только собирался
поговорить. Богоявленскiй же собрался раньше меня. Вышло очень неудобно. И,
во-вторыхъ, я не догадался какъ-нибудь заранeе реабилитировать Стародубцева
и выдумать какiя-нибудь "объективныя обстоятельства", задержавшiя дeла въ
нашемъ УРЧ. Впрочемъ, ничeмъ эта задержка Стародубцеву не грозила -- развe
только лишнимъ крeпкимъ словомъ изъ устъ Богоявленскаго. Но всей этой
ситуацiи оказалось вполнe достаточно для того, чтобы подвинуть Стародубцева
на рeшительную атаку.
Въ одинъ прекрасный день -- очень невеселый день моей жизни -- мнe
сообщили, что Стародубцевъ подалъ въ третью часть (лагерное ГПУ или, такъ
сказать, ГПУ въ ГПУ) заявленiе о томъ, что въ цeляхъ контръ-революцiоннаго
саботажа работы УРЧ и мести ему, Стародубцеву, я укралъ изъ стола
Стародубцева 72 папки личныхъ дeлъ освобождающихся лагерниковъ и сжегъ ихъ
въ печкe. И что это заявленiе подтверждено свидeтельскими показанiями
полдюжины другихъ УРЧ-евскихъ активистовъ. Я почувствовалъ, что, пожалуй,
немного разъ въ своей жизни я стоялъ такъ близко къ "стeнкe", какъ сейчасъ.
"Теоретическая схема" мнe была уныло ясна, безнадежно ясна: заявленiя
Стародубцева и показанiй активистовъ для третьей части будетъ вполнe
достаточно, тeмъ болeе, что и Стародубцевъ, и активисты, и третья часть --
все это были "свои парни", "своя шпана". Богоявленскаго же я подвелъ своимъ
мифическимъ разговоромъ съ Мининымъ. Богоявленскому я все же не всегда и не
очень былъ удобенъ своей активностью, направленной преимущественно въ
сторону "гнилого либерализма"... И, наконецъ, когда разговоръ дойдетъ до
Медгоры, то Богоявленскаго спросятъ: "а на кой же чортъ вы, вопреки
инструкцiи, брали на работу контръ-революцiонера, да еще съ такими
статьями?" А такъ какъ дeло по столь контръ-революцiонному преступленiю, да
еще и караемому "высшей мeрой наказанiя", должно было пойти въ Медгору, то
Богоявленскiй, конечно, сброситъ меня со счетовъ и отдастъ на растерзанiе...
Въ лагерe -- да и на волe тоже -- можно расчитывать на служебные и личные
интересы всякаго партiйнаго и полупартiйнаго начальства, но на человeчность
и даже на простую порядочность расчитывать нельзя.
Деталей Стародубцевскаго доноса я не зналъ, да такъ и не узналъ
никогда. Не думаю, чтобы шесть свидeтельскихъ показали были средактированы
безъ вопiющихъ противорeчiй (для того, чтобы въ такомъ дeлe можно было
обойтись безъ противорeчiй -- нужны все-таки мозги), но вeдь мнe и передъ
разстрeломъ этихъ показанiй не покажутъ... Можно было, конечно,
аргументировать и тeмъ соображенiемъ, что, ежели я собирался "съ
диверсiонными цeлями" срывать работу лагеря, то я могъ бы придумать для
{116} лагеря что-нибудь менeе выгодное, чeмъ попытку оставить въ немъ на
годъ-два лишнихъ больше семидесяти паръ рабочихъ рукъ. Можно было бы указать
на психологическую несообразность предположенiя, что я, который лeзъ въ
бутылку изъ-за освобожденiя всeхъ, кто, такъ сказать, попадался подъ руку,
не смогъ выдумать другого способа отмщенiя за мои поруганныя Стародубцевымъ
высокiя чувства, какъ задержать въ лагерe 72 человeка, уже предназначенныхъ
къ освобожденiю. Конечно, всeмъ этимъ можно было бы аргументировать... Но
если и ленинградское ГПУ, въ лицe товарища Добротина, ни логикe, ни
психологiи обучено не было, то что же говорить о шпанe изъ подпорожской
третьей части?
Конечно, полсотни дeлъ "по выясненiю", изъ-за которыхъ я, въ сущности,
и сeлъ, были уже спасены -- Мининъ забралъ ихъ въ Медвeжью Гору. Конечно,
"нeсть больше любви, аще кто душу свою положитъ за други своя" -- но я съ
прискорбiемъ долженъ сознаться, что это соображенiе рeшительно никакого
утeшенiя мнe не доставляло. Роль мученика, при всей ея сценичности, написана
не для меня...
Я въ сотый, вeроятно, разъ нехорошими словами вспоминалъ своего
интеллигентскаго червяка, который заставляетъ меня лeзть въ предпрiятiя, въ
которыхъ такъ легко потерять все, но въ которыхъ ни въ какомъ случаe ничего
нельзя выиграть. Это было очень похоже на пьяницу, который клянется: "ни
одной больше рюмки" -- клянется съ утренняго похмeлья до вечерней выпивки.
Нeкоторый просвeтъ былъ съ одной стороны: доносъ былъ сданъ въ третью
часть пять дней тому назадъ. И я до сихъ поръ не былъ арестованъ.
Въ объясненiе этой необычной отсрочки можно было выдумать достаточное
количество достаточно правдоподобныхъ гипотезъ, но гипотезы рeшительно
ничего не устраивали. Борисъ въ это время лeчилъ отъ романтической болeзни
начальника третьей части. Борисъ попытался кое-что у него выпытать, но
начальникъ третьей части ухмылялся съ нeсколько циничной загадочностью и
ничего путнаго не говорилъ. Борисъ былъ такого мнeнiя, что на всe гипотезы и
на всe превентивныя мeропрiятiя нужно плюнуть и нужно бeжать, не теряя ни
часу. Но какъ бeжать? И куда бeжать?
У Юры была странная смeсь оптимизма съ пессимизмомъ. Онъ считалъ, что и
изъ лагеря -- въ частности, и изъ Совeтской Россiи -- вообще (для него
совeтскiй лагерь и Совeтская Россiя были приблизительно однимъ и тeмъ же) --
у насъ все равно нeтъ никакихъ шансовъ вырваться живьемъ. Но вырваться
все-таки необходимо. Это -- вообще. А въ каждомъ частномъ случаe Юра
возлагалъ несокрушимыя надежды на такъ называемаго Шпигеля.
Шпигель былъ юнымъ евреемъ, котораго я никогда въ глаза не видалъ и
которому я въ свое время оказалъ небольшую, въ сущности, пустяковую и
вполнe, такъ сказать, "заочную" услугу. Потомъ мы сeли въ одесскую
чрезвычайку -- я, жена и Юра. Юрe было тогда лeтъ семь. Сeли безъ всякихъ
шансовъ уйти {117} отъ разстрeла, ибо при арестe были захвачены документы, о
которыхъ принято говорить, что они "не оставляютъ никакихъ сомнeнiй".
Указанный Шпигель околачивался въ то время въ одесской чрезвычайкe. Я не
знаю, по какимъ собственно мотивамъ онъ дeйствовалъ -- по разнымъ мотивамъ
дeйствовали тогда люди -- не знаю, какимъ способомъ это ему удалось --
разные тогда были способы, -- но всe наши документы онъ изъ чрезвычайки
утащилъ, утащилъ вмeстe съ ними и оба нашихъ дeла -- и мое, и жены. Такъ
что, когда мы посидeли достаточное количество времени, насъ выпустили въ
чистую, къ нашему обоюдному и несказанному удивленiю. Всего этого вмeстe
взятаго и съ нeкоторыми деталями, выяснившимися значительно позже, было бы
вполнe достаточно для холливудскаго сценарiя, которому не повeрилъ бы ни
одинъ разумный человeкъ
Во всякомъ случаe терминъ: "Шпигель" вошелъ въ нашъ семейный словарь...
И Юра не совсeмъ былъ неправъ. Когда приходилось очень плохо, совсeмъ
безвылазно, когда ни по какой человeческой логикe никакого спасенiя ждать
было неоткуда -- Шпигель подвертывался...
Подвернулся онъ и на этотъ разъ.
ТОВАРИЩЪ ЯКИМЕНКО И ПЕРВЫЯ ХАЛТУРЫ
Между этими двумя моментами -- ощущенiя полной безвыходности и ощущенiя
полной безопасности -- прошло около сутокъ. За эти сутки я передумалъ
многое. Думалъ и о томъ, какъ неумно, въ сущности, я дeйствовалъ. Совсeмъ не
по той теорiи, которая сложилась за годы совeтскаго житья и которая
категорически предписываетъ изъ всeхъ имeющихся на горизонтe перспективъ
выбирать прежде всего халтуру. Подъ щитомъ халтуры можно и что-нибудь путное
сдeлать. Но безъ халтуры человeкъ беззащитенъ, какъ средневeковый рыцарь
безъ латъ. А я вотъ, вопреки всeмъ теорiямъ, взялся за дeло... И какъ это у
меня изъ головы вывeтрилась безусловная и повелительная необходимость
взяться прежде всего за халтуру?...
Очередной Шпигель и очередная халтура подвернулись неожиданно...
Въ Подпорожье свозили все новые и новые эшелоны лагерниковъ, и
первоначальный "промфинпланъ" былъ уже давно перевыполненъ. Къ серединe
февраля въ Подпорожскомъ отдeленiи было уже около 45.000 заключенныхъ.
Кабакъ въ УРЧ свирeпствовалъ совершенно невообразимый. Десятки тысячъ людей
оказывались безъ инструментовъ, слeдовательно, безъ работы, слeдовательно,
безъ хлeба. Никто не зналъ толкомъ, на какомъ лагпунктe и сколько находится
народу. Одни "командировки" снабжались удвоенной порцiей пропитанiя, другiя
не получали ничего. Всe списки перепутались. Сорокъ пять тысячъ личныхъ
дeлъ, сорокъ пять тысячъ личныхъ карточекъ, сорокъ пять тысячъ формуляровъ и
прочихъ бумажекъ, символизирующихъ гдe-то погибающихъ живыхъ людей, засыпали
УРЧ лавиной бумаги: и писчей, {118} и обойной, и отъ старыхъ этикетокъ
кузнецовскаго чая, и изъ листовъ старыхъ дореволюцiонныхъ акцизныхъ
бандеролей, и Богъ знаетъ откуда еще: все это называется бумажнымъ голодомъ.
Такiе же формуляры, личныя карточки, учетныя карточки -- и тоже, каждая
разновидность -- въ сорока пяти тысячахъ экземпляровъ -- перетаскивались
окончательно обалдeвшими статистиками и старостами изъ колонны въ колонну,
изъ барака въ баракъ. Тысячи безымянныхъ Ивановъ, "оторвавшихся отъ своихъ
документовъ" и не знающихъ, куда имъ приткнуться, бродили голодными толпами
по карантину и пересылкe. Сотни начальниковъ колоннъ метались по баракамъ,
пытаясь собрать воедино свои разбрeдшiяся стада. Была оттепель. Половина
бараковъ -- съ дырявыми потолками, но безъ крышъ -- протекала насквозь.
Другая половина, съ крышами, протекала не насквозь. Люди изъ первой
половины, вопреки всякимъ вохрамъ, перекочевывали во вторую половину, и въ
этомъ процессe всякое подобiе колоннъ и бригадъ таяло, какъ снeгъ на
потолкахъ протекавшихъ бараковъ. Къ началу февраля въ лагерe установился
окончательный хаосъ. Для ликвидацiи его изъ Медвeжьей Горы прieхалъ
начальникъ УРО (учетно-распредeлительнаго отдeла) управленiя лагеремъ. О
немъ, какъ и о всякомъ лагерномъ пашe, имeющемъ право на жизнь и на смерть,
ходили по лагерю легенды, расцвeченныя активистской угодливостью, фантазiей
урокъ и страхомъ за свою жизнь всeхъ вообще обитателей лагеря.
___
Часа въ два ночи, окончивъ нашъ трудовой "день", мы были собраны въ
кабинетe Богоявленскаго. За его столомъ сидeлъ человeкъ высокаго роста, въ
щегольской чекистской шинели, съ твердымъ, властнымъ, чисто выбритымъ
лицомъ. Что-то было въ этомъ лицe патрицiанское. Съ нескрываемой
брезгливостью въ поджатыхъ губахъ онъ взиралъ на рваную, голодную, вороватую
ораву актива, которая, толкаясь и запинаясь, вливалась въ кабинетъ. Его,
казалось, мучила необходимость дышать однимъ воздухомъ со всей этой рванью
-- опорой и необходимымъ условiемъ его начальственнаго бытiя. Его хорошо и
вкусно откормленныя щеки подергивались гримасой холоднаго отвращенiя. Это
былъ начальникъ УРО, тов. Якименко.
Орава въ нерeшимости толклась у дверей. Кое-кто подобострастно кланялся
Якименкe, видимо, зная его по какой-то предыдущей работe, но Якименко
смотрeлъ прямо на всю ораву и на поклоны не отвeчалъ. Мы съ Юрой пробрались
впередъ и усeлись на подоконникe.
-- Ну, что-жъ вы? Собирайтесь скорeй и разсаживайтесь.
Разсаживаться было не на чемъ. Орава вытекла обратно и вернулась съ
табуретками, полeньями и досками. Черезъ нeсколько минутъ всe разсeлись.
Якименко началъ рeчь.
Я много слыхалъ совeтскихъ рeчей. Такой хамской и по смыслу, и по тону
я еще не слыхалъ. Якименко не сказалъ {119} "товарищи", не сказалъ даже
"граждане". Рeчь была почти безсодержательна. Аппаратъ расхлябанъ, такъ
работать нельзя. Нужны ударные темпы. Пусть никто не думаетъ, что кому-то и
куда-то удастся изъ УРЧ уйти (это былъ намекъ на профессоровъ и на насъ съ
Юрой). Изъ УРЧ уйдутъ либо на волю, либо въ гробъ...
Я подумалъ о томъ, что я, собственно, такъ и собираюсь сдeлать -- или
въ гробъ, или на волю. Хотя въ данный моментъ дeло, кажется, стоитъ гораздо
ближе къ гробу.
Рeчь была кончена. Кто желаетъ высказаться?
Орава молчала. Началъ говорить Богоявленскiй. Онъ сказалъ все то, что
говорилъ Якименко, -- ни больше и ни меньше. Только тонъ былъ менeе
властенъ, рeчь была менeе литературна и выраженiй нелитературныхъ въ ней
было меньше. Снова молчанiе.
Якименко обводитъ презрительно-испытующимъ взоромъ землисто-зеленыя
лица оравы, безразлично скользить мимо интеллигенцiи -- меня, Юры и
профессоровъ -- и говоритъ тономъ угрозы:
-- Ну?
Откашлялся Стародубцевъ. "Мы, конечно, сознавая нашъ пролетарскiй
долгъ, чтобы, такъ сказать, загладить наши преступленiя передъ нашимъ
пролетарскимъ отечествомъ, должны, такъ сказать, ударными темпами. Потому,
какъ нeкоторая часть сотрудниковъ, дeйствительно, работаетъ въ порядкe
расхлябанности, и опять же нeту революцiоннаго сознанiя, что какъ наше
отдeленiе ударное и, значитъ, партiя довeрила намъ отвeтственный участокъ
великаго соцiалистическаго строительства, такъ мы должны, не щадя своихъ
силъ, на пользу мiровому пролетарiату, ударными темпами въ порядкe боевого
заданiя."
Безсмысленной чередой мелькаютъ безсмысленныя фразы -- штампованныя
фразы любого совeтскаго "общественника": и въ Колонномъ Залe Москвы, и въ
прокуренной закутe колхознаго сельсовeта, и среди станковъ цеховаго
собранiя. Что это? За семнадцать лeтъ не научились говорить такъ, чтобы
было, если не смысловое, то хотя бы этимологическое подлежащее? Или просто
-- защитная окраска? Не выступить нельзя -- антiобщественникъ. А
выступить?.. Вотъ такъ и выступаютъ -- четверть часа изъ пустого въ
порожнее. И такое порожнее, что и зацeпиться не за что. Не то что смысла --
и уклона не отыскать.
Стародубцевъ заткнулся.
-- Кончили?
-- Кончилъ.
Якименко снова обводитъ ораву гипнотизирующимъ взоромъ.
-- Ну?.. Кто еще?.. Что, и сказать нечего?
Откашливается Насeдкинъ.
-- У меня, разрeшите, есть конкретное предложенiе. По части, чтобы
заключить соцiалистическое соревнованiе съ УРЧ краснознаменнаго
Водораздeльскаго отдeленiя. Если позволите, я зачитаю...
-- Зачитывайте, -- брезгливо разрeшаетъ Якименко.
Насeдкинъ зачитываетъ. О, Господи, какая халтура!.. Какая {120} убогая
провинцiальная, отставшая на двe пятилeтки халтура! Эхъ, мнe бы...
Насeдкинъ кончилъ. Снова начальственное "ну?" и снова молчанiе. Я
рeшаюсь:
-- Разрeшите, гражданинъ начальникъ?
Разрeшающее "ну"...
Я говорю, сидя на подоконникe, не мeняя позы и почти не подымая головы.
Къ совeтскому начальству можно относиться корректно, но относиться
почтительно нельзя никогда. И даже за внeшней корректностью всегда нужно
показать, что мнe на тебя, въ сущности, наплевать -- обойдусь и безъ тебя.
Тогда начальство думаетъ, что я дeйствительно могу обойтись и что,
слeдовательно, гдe-то и какую-то зацeпку я и безъ него имeю... А зацeпки
могутъ быть разныя. Въ томъ числe и весьма высокопоставленныя... Всякiй же
совeтскiй начальникъ боится всякой зацeпки...
-- ... Я, какъ человeкъ въ лагерe новый -- всего двe недeли -- не
рискую, конечно, выступать съ рeшающими предложенiями... Но, съ другой
стороны, я недавно съ воли, и я хорошо знаю тe новыя формы соцiалистической
организацiи труда (о, Господи!), которыя провeрены опытомъ миллiоновъ
ударниковъ и результаты которыхъ мы видимъ и на Днeпростроe, и на
Магнитостроe, и на тысячахъ нашихъ пролетарскихъ новостроекъ (а опытъ сотенъ
тысячъ погибшихъ!..) Поэтому я, принимая, такъ сказать, за основу интересное
(еще бы!) предложенiе тов. Насeдкина, считалъ бы нужнымъ его уточнить.
Я поднялъ голову и встрeтился глазами со Стародубцевымъ. Въ глазахъ
Стародубцева стояло:
-- Мели, мели... Не долго тебe молоть-то осталось...
Я посмотрeлъ на Якименко. Якименко отвeтилъ подгоняющимъ "ну"...
И вотъ изъ моихъ устъ полились: Уточненiе пунктовъ договора.
Календарные сроки. Коэффицiентъ выполненiя. Контрольныя тройки. Буксиръ
отстающихъ. Соцiалистическое совмeстительство лагерной общественности.
Выдвиженчество лучшихъ ударниковъ...
Боюсь, что во всей этой абракадабрe читатель не пойметъ ничего. Имeю
также основаны полагать, что въ ней вообще никто ничего не понимаетъ. На
извилистыхъ путяхъ генеральной линiи и пятилeтокъ все это обрeло смыслъ и
характеръ формулъ знахарскаго заговора или завыванiй якутскаго шамана.
Должно дeйствовать на эмоцiи. Думаю, что дeйствуетъ. Послe получаса такихъ
заклинанiй мнe лично хочется кому-нибудь набить морду...
Подымаю голову, мелькомъ смотрю на Якименко... На его лицe -- насмeшка.
Довольно демонстративная, но не лишенная нeкоторой заинтересованности...
-- Но, помимо аппарата самаго УРЧ, -- продолжаю я, -- есть и низовой
аппаратъ -- колоннъ, лагпунктовъ, бараковъ. Онъ, извините за выраженiе, не
годится ни къ... (если Якименко выражался не вполнe литературными
формулировками, то въ данномъ случаe {121} и мнe не слeдуетъ блюсти излишнюю
pruderie). Люди новые, не всегда грамотные и совершенно не въ курсe
элементарнeйшихъ техническихъ требованiй учетно-распредeлительной работы...
Поэтому въ первую голову мы, аппаратъ УРЧ, должны взяться за нихъ... Къ
каждой группe работниковъ долженъ быть прикрeпленъ извeстный лагпунктъ...
Каждый работникъ долженъ ознакомить соотвeтственныхъ низовыхъ работниковъ съ
техникой работы... Тов. Стародубцевъ, какъ наиболeе старый и опытный изъ
работниковъ УРЧ, не откажется, конечно (въ глазахъ Стародубцева вспыхиваетъ
матъ)... Каждый изъ насъ долженъ дать нeсколько часовъ своей работы
(Господи, какая чушь! -- и такъ работаютъ часовъ по 18). Нужно отпечатать на
пишущей машинкe или на гектографe элементарнeйшiя инструкцiи...
Я чувствую, что -- еще нeсколько "утонченiй" и "конкретизацiй", и я
начну молоть окончательный вздоръ. Я умолкаю...
-- Вы кончили, товарищъ...?
-- Солоневичъ -- подсказываетъ Богоявленскiй.
-- Вы кончили, товарищъ Солоневичъ?
-- Да, кончилъ, гражданинъ начальникъ...
-- Ну, что-жъ... Это болeе или менeе конкретно... Предлагаю избрать
комиссiю для проработки... Въ составe: Солоневичъ, Насeдкинъ. Ну, кто еще?
Ну, вотъ вы, Стародубцевъ. Срокъ -- два дня. Кончаемъ. Уже четыре часа.
Выборы a` la soviet кончены. Мы выходимъ на дворъ, въ тощiе сугробы.
Голова кружится и ноги подкашиваются. Хочется eсть, но eсть рeшительно
нечего. И за всeмъ этимъ -- сознанiе, что какъ-то -- еще не вполнe ясно,
какъ -- но все же въ борьбe за жизнь, въ борьбe противъ актива, третьей
части и стeнки какая-то позицiя захвачена.
БАРИНЪ НАДEВАЕТЪ БEЛЫЯ ПЕРЧАТКИ...
На другой день Стародубцевъ глядeлъ окончательнымъ волкомъ. Даже
сознанiе того, что гдe-то въ джунгляхъ третьей части "прорабатывается" его
доносъ, не было достаточно для его полнаго моральнаго удовлетворенiя.
Мой "рабочiй кабинетъ" имeлъ такой видъ:
Въ углу комнаты -- табуретка. Я сижу на полу, на полeнe. Надо мною на
полкахъ, вокругъ меня на полу и передо мною на табуреткe -- всe мои дeла:
ихъ уже пудовъ пятьдесятъ -- пятьдесятъ пудовъ пестрой бумаги,
символизирующей сорокъ пять тысячъ человeческихъ жизней.
Проходя мимо моего "стола", Стародубцевъ съ демонстративной
небрежностью задeваетъ табуретку ногой, и мои дeла разлетаются по полу. Я
встаю съ окончательно сформировавшимся намeренiемъ сокрушить Стародубцеву
челюсть. Въ этомъ христiанскомъ порывe меня останавливаетъ голосъ Якименки:
-- Такъ вотъ онъ гдe...
Я оборачиваюсь.
-- Послушайте, куда вы къ чертямъ запропастились? Ищу его {122} по
всeмъ закоулкамъ УРЧ... Не такая ужъ минiатюрная фигура... А вы вотъ гдe
приткнулись. Что это -- вы здeсь и работаете?
-- Да, -- уныло иронизирую я, -- юрисконсультскiй и
планово-экономическiй отдeлъ.
-- Ну, это безобразiе! Не могли себe стола найти?
-- Да все ужъ разобрано.
-- Tarde venientibus -- полeнья, -- щеголевато иронизируетъ Якименко.
-- Бываетъ и такъ, что tarde venientibus -- полeньями...
Якименко понимающимъ взоромъ окидываетъ сцену: перевернутую табуретку,
разлетeвшiяся бумаги, меня, Стародубцева и наши обоюдныя позы и выраженiя
лицъ.
-- Безобразiе все-таки. Передайте Богоявленскому, что я приказалъ найти
вамъ и мeсто, и стулъ, и столъ. А пока пойдемте ко мнe домой. Мнe съ вами
кое о чемъ поговорить нужно.
-- Сейчасъ, я только бумаги съ пола подберу.
-- Бросьте, Стародубцевъ подберетъ. Стародубцевъ, подберите.
Съ искаженнымъ лицомъ Стародубцевъ начинаетъ подбирать.... Мы съ
Якименко выходимъ изъ УРЧ...
-- Вотъ идiотская погода, -- говоритъ Якименко тономъ, предполагающимъ
мою сочувственную реплику. Я подаю сочувственную реплику. Разговоръ
начинается въ, такъ сказать, свeтскихъ тонахъ: погода, еще о художественномъ
театрe начнетъ говорить...
-- Я гдe-то слыхалъ вашу фамилiю. Это не ваши книжки -- по туризму?..
-- Мои...
-- Ну, вотъ, очень прiятно. Такъ что мы съ вами, такъ сказать, товарищи
по призванiю... Въ этомъ году собираюсь по Сванетiи...
-- Подходящiя мeста...
-- Вы какъ шли? Съ сeвера? Черезъ Донгузъ-Орунъ?
...Ну, чeмъ не черные тюльпаны?..
И такъ шествуемъ мы, обсуждая прелести маршрутовъ Вольной Сванетiи.
Навстрeчу идетъ начальникъ третьей части. Онъ почтительно беретъ подъ
козырекъ. Якименко останавливаетъ его.
-- Будьте добры мнe на шесть вечера -- машину... Кстати -- вы не
знакомы?
Начальникъ третьей части мнется...
-- Ну, такъ позвольте васъ познакомить... Это нашъ извeстный туристскiй
дeятель, тов. Солоневичъ... Будетъ намъ читать лекцiи по туризму. Это...
-- Да я уже имeю удовольствiе знать товарища Непомнящаго...
Товарищъ Непомнящiй беретъ подъ козырекъ, щелкаетъ шпорами и
протягиваетъ мнe руку. Въ этой рукe -- доносъ Стародубцева, эта рука
собирается черезъ иксъ времени поставить меня къ стeнкe. Я тeмъ не менeе
пожимаю ее...
-- Нужно будетъ устроить собранiе нашихъ работниковъ... Вольнонаемныхъ,
конечно... Тов. Солоневичъ прочтетъ намъ докладъ объ экскурсiяхъ по
Кавказу...
Начальникъ третьей части опять щелкаетъ шпорами. {123}
-- Очень будетъ прiятно послушать...
На всю эту комедiю я смотрю съ нeсколько запутаннымъ чувствомъ...
___
Приходимъ къ Якименкe. Большая чистая комната. Якименко снимаетъ
шинель.
-- Разрeшите, пожалуйста, товарищъ Солоневичъ, я сниму сапоги и
прилягу.
-- Пожалуйста, -- запинаюсь я...
-- Уже двe ночи не спалъ вовсе. Каторжная жизнь...
Потомъ, какъ бы спохватившись, что ужъ ему-то и въ моемъ-то присутствiи
о каторжной жизни говорить вовсе ужъ неудобно, поправляется:
-- Каторжная жизнь выпала на долю нашему поколeнiю...
Я отвeчаю весьма неопредeленнымъ междометiемъ...
-- Ну, что-жъ, товарищъ Солоневичъ, туризмъ -- туризмомъ, но нужно и къ
дeламъ перейти...
Я настораживаюсь...
-- Скажите мнe откровенно -- за что вы, собственно, сидите?
Я схематически объясняю -- работалъ переводчикомъ, связь съ
иностранцами, оппозицiонные разговоры...
-- А сынъ вашъ?
-- По формe -- за то же самое. По существу -- для компанiи...
-- Н-да. Иностранцевъ лучше обходить сторонкой. Ну, ничего, особенно
унывать ничего. Въ лагерe культурному человeку, особенно если съ головой --
не такъ ужъ и плохо... -- Якименко улыбнулся не безъ нeкотораго цинизма. --
По существу не такая ужъ жизнь и на волe... Конечно, первое время тяжело...
Но люди ко всему привыкаютъ... И, конечно, восьми лeтъ вамъ сидeть не
придется.
Я благодарю Якименко и за это утeшенiе.
-- Теперь дeло вотъ въ чемъ. Скажите мнe откровенно -- какого вы мнeнiя
объ аппаратe УРЧ.
-- Мнe нeтъ никакого смысла скрывать это мнeнiе.
-- Да, конечно, но что подeлаешь... Другого аппарата нeтъ. Я надeюсь,
что вы поможете мнe его наладить... Вотъ вы вчера говорили объ инструкцiяхъ
для низовыхъ работниковъ. Я васъ для этого, собственно говоря, и
побезпокоилъ... Сдeлаемъ вотъ что: я вамъ разскажу, въ чемъ заключается
работа всeхъ звеньевъ аппарата, а вы на основанiи этого напишите этакiя
инструкцiи. Такъ, чтобы было коротко и ясно самымъ дубовымъ мозгамъ. Пишите
вы, помнится, недурно.
Я скромно наклоняю голову.
-- Ну, видите ли, тов. Якименко, я боюсь, что на мою помощь трудно
расчитывать. Здeсь пустили сплетню, что я укралъ и сжегъ нeсколько десятковъ
дeлъ, и я ожидаю... {124}
Я смотрю на Якименку и чувствую, какъ внутри что-то начинаетъ
вздрагивать.
На лицe Якименки появляется вчерашняя презрительная гримаса.
-- Ахъ, это? Плюньте!...
Мысли и ощущенiя летятъ стремительной путаницей. Еще вчера была почти
полная безвыходность. Сегодня -- "плюньте"... Якименко не вретъ, хотя бы
потому, что врать у него нeтъ никакого основанiя. Неужели это въ самомъ дeлe
Шпигель? Папироса въ рукахъ дрожитъ мелкой дрожью. Я опускаю ее подъ
столъ...
-- Въ данныхъ условiяхъ не такъ просто плюнуть. Я здeсь человeкъ
новый...
-- Чепуха все это! Я этотъ доносъ... Это дeло видалъ. Сапоги въ смятку.
Просто Стародубцевъ пропустилъ всe сроки, запутался и кинулъ все въ печку. Я
его знаю... Вздоръ... Я это дeло прикажу ликвидировать...
Въ головe становится какъ-то покойно и пусто. Даже нeтъ особаго
облегченiя. Что-то вродe растерянности...
-- Разрeшите васъ спросить, товарищъ Якименко, почему вы повeрили, что
это вздоръ?..
-- Ну, знаете ли... Видалъ же я людей... Чтобы человeкъ вашего типа,
кстати и вашихъ статей, -- улыбнулся Якименко, -- сталъ покупать месть
какому-то несчастному Стародубцеву цeной примeрно... сколько это будетъ?
Тамъ, кажется, семьдесятъ дeлъ? Да? Ну такъ, значитъ, въ суммe лeтъ сто
лишняго заключенiя... Согласитесь сами -- непохоже...
-- Мнe очень жаль, что вы не вели моего дeла въ ГПУ...
-- Въ ГПУ -- другое. Чаю хотите?
Приносятъ чай, съ лимономъ, сахаромъ и печеньемъ. Въ срывахъ и взлетахъ
совeтской жизни -- гдe срывъ -- это смерть, а взлетъ -- немного тепла,
кусокъ хлeба и нeсколько минутъ сознанiя безопасности -- я сейчасъ чувствую
себя на какомъ-то взлетe, нeсколько фантастическомъ.
Возвращаюсь въ УРЧ въ какомъ-то туманe. На улицe уже темновато. Меня
окликаетъ рeзкiй, почти истерически, вопросительный возгласъ Юры:
-- Ватикъ? Ты?
Я оборачиваюсь. Ко мнe бeгутъ Юра и Борисъ. По лицамъ ихъ я вижу, что
что-то случилось. Что-то очень тревожное.
-- Что, Ва, выпустили?
-- Откуда выпустили?
-- Ты не былъ арестованъ?
-- И не собирался, -- неудачно иронизирую я.
-- Вотъ сволочи, -- съ сосредоточенной яростью и вмeстe съ тeмъ съ
какимъ-то мнe еще непонятнымъ облегченiемъ говоритъ Юра. -- Вотъ сволочи!
-- Подожди, Юрчикъ, -- говоритъ Борисъ. -- Живъ и не въ третьей части
-- и слава Тебe, Господи. Мнe въ УРЧ {125} Стародубцевъ и прочiе сказали,
что ты арестованъ самимъ Якименкой, начальникомъ третьей части и
патрульными.
-- Стародубцевъ сказалъ?
-- Да.
У меня къ горлу подкатываетъ острое желанiе обнять Стародубцева и
прижать его такъ, чтобы и руки, и грудь чувствовали, какъ медленно хруститъ
и ломается его позвоночникъ... Что должны были пережить и Юра, и Борисъ за
тe часы, что я сидeлъ у Якименки, пилъ чай и велъ хорошiе разговоры?
Но Юра уже дружественно тычетъ меня кулакомъ въ животъ, а Борисъ столь
же дружественно обнимаетъ меня своей пудовой лапой. У Юры въ голосe слышны
слезы. Мы торжественно въ полутьмe вечера цeлуемся, и меня охватываетъ
огромное чувство и нeжности, и увeренности. Вотъ здeсь -- два самыхъ моихъ
близкихъ и родныхъ человeка на этомъ весьма неуютно оборудованномъ земномъ
шарe. И неужели же мы, при нашей спайкe, при абсолютномъ "всe за одного,
одинъ за всeхъ", пропадемъ? Нeтъ, не можетъ быть. Нeтъ, не пропадемъ.
Мы тискаемъ другъ друга и говоримъ разныя слова, милыя, ласковыя и
совершенно безсмысленныя для всякаго посторонняго уха, наши семейныя
слова... И какъ будто тотъ фактъ, что я еще не арестованъ, что-нибудь
предрeшаетъ для завтрашняго дня: вeдь ни Борисъ, ни Юра о Якименскомъ
"плюньте" не знаютъ еще ничего. Впрочемъ, здeсь, дeйствительно, carpe diem:
сегодня живы -- и то глава Богу.
Я торжественно высвобождаюсь изъ братскихъ и сыновнихъ тисковъ и столь
же торжественно провозглашаю:
-- А теперь, милостивые государи, послeдняя сводка съ фронта побeды --
Шпигель.
-- Ватикъ, всерьезъ? Честное слово?
-- Ты, Ва, въ самомъ дeлe, не трепли зря нервовъ, -- говоритъ Борисъ.
-- Я совершенно всерьезъ. -- И я разсказываю весь разговоръ съ
Якименкой.
Новые тиски, и потомъ Юра тономъ полной непогрeшимости говоритъ:
-- Ну вотъ, я вeдь тебя предупреждалъ. Если совсeмъ плохо, то Шпигель
какой-то долженъ же появиться, иначе какъ же...
Увы! со многими бываетъ и иначе...
___
Разговоръ съ Якименкой, точно списанный со страницъ Шехерезады, сразу
ликвидировалъ все: и доносъ, и третью часть, и перспективы: или стeнки, или
побeга на вeрную гибель, и активистскiя поползновенiя, и большую часть
работы въ урчевскомъ бедламe.
Вечерами, вмeсто того, чтобы коптиться въ махорочныхъ туманахъ УРЧ, я
сидeлъ въ комнатe Якименки, пилъ чай съ печеньемъ {126} и выслушивалъ
Якименковскiя лекцiи о лагерe. Ихъ теоретическая часть, въ сущности, ничeмъ
не отличалась отъ того, что мнe въ теплушкe разсказывалъ уголовный коноводъ
Михайловъ. На основанiи этихъ сообщенiй я писалъ инструкцiи. Якименко
предполагалъ издать ихъ для всего ББК и даже предложить ГУЛАГу. Какъ я
узналъ впослeдствiи, онъ такъ и поступилъ. Авторская подпись была, конечно,
его. Скромный капиталъ своей корректности и своего печенья Якименко
затратилъ не зря. {127}
--------
БАМ (Байкало-Амурская Магистраль)
МАРКОВИЧЪ ПЕРЕКОВЫВАЕТЪ
Шагахъ въ двухстахъ отъ УРЧ стояла старая, склонившаяся на бокъ,
бревенчатая избушка. Въ ней помeщалась редакцiя лагерной газеты "Перековка",
съ ея редакторомъ Марковичемъ, поэтомъ и единственнымъ штатнымъ сотрудникомъ
Трошинымъ, наборщикомъ Мишей и старой разболтанной бостонкой. Когда мнe
удавалось вырываться изъ УРЧевскаго бедлама, я нырялъ въ низенькую дверь
избушки и отводилъ тамъ свою наболeвшую душу.
Тамъ можно было посидeть полчаса-часъ вдали отъ УРЧевскаго мата,
прочесть московскiя газеты и почерпнуть кое-что изъ житейской мудрости
Марковича.
О лагерe Марковичъ зналъ все. Это былъ благодушный американизированный
еврей изъ довоенной еврейской эмиграцiи въ Америку.
-- Если вы въ вашей жизни не видали настоящаго идiота -- такъ
посмотрите, пожалуйста, на меня...
Я смотрeлъ. Но ни въ плюгавой фигуркe Марковича, ни въ его
устало-насмeшливыхъ глазахъ не было видно ничего особенно идiотскаго.
-- А вы такой анекдотъ о евреe гермафродитe знаете? Нeтъ? Такъ я вамъ
разскажу...
Анекдотъ для печати непригоденъ. Марковичъ же лeтъ семь тому назадъ
перебрался сюда изъ Америки: "мнe, видите-ли, кусочекъ соцiалистическаго рая
пощупать захотeлось... А? Какъ вамъ это нравится? Ну, не идiотъ?"
Было у него 27.000 долларовъ, собранныхъ на нивe какой-то
комиссiонерской дeятельности. Само собою разумeется, что на совeтской
границe ему эти доллары обмeняли на совeтскiе рубли -- неизвeстно уже, какiе
именно, но, конечно, по паритету -- рубль за 50 центовъ.
-- Ну, вы понимаете, тогда я совсeмъ какъ баранъ былъ. Словомъ --
обмeняли, потомъ обложили, потомъ снова обложили такъ, что я пришелъ въ
финотдeлъ и спрашиваю: такъ сколько же вы мнe самому оставить собираетесь --
я уже не говорю въ долларахъ, а хотя бы въ рубляхъ... Или мнe, можетъ быть,
къ своимъ деньгамъ еще и приплачивать придется... Ну -- они меня выгнали
вонъ. Короче говоря, у меня уже черезъ полгода ни копeйки не осталось.
Чистая работа. Хе, ничего себe шуточки -- 27.000 долларовъ. {128}
Сейчасъ Марковичъ редактировалъ "Перековку". Перековка -- это лагерный
терминъ, обозначающiй перевоспитанiе, "перековку" всякаго рода
правонарушителей въ честныхъ совeтскихъ гражданъ. Предполагается, что
совeтская карательная система построена не на наказанiи, а на перевоспитанiи
человeческой психологiи и что вотъ этакiй каторжный лагерный трудъ въ голодe
и холодe возбуждаетъ у преступниковъ творческiй энтузiазмъ, пафосъ
построенiя безклассоваго соцiалистическаго общества и что, поработавъ вотъ
этакимъ способомъ лeтъ шесть-восемь, человeкъ, ежели не подохнетъ, вернется
на волю, исполненный трудовымъ рвенiемъ и коммунистическими инстинктами.
"Перековка" въ кавычкахъ была призвана славословить перековку безъ кавычекъ.
Нужно отдать справедливость -- "Перековка", даже и по совeтскимъ
масштабамъ, была потрясающе паршивымъ листкомъ. Ея содержанiе сводилось къ
двумъ моментамъ: энтузiазмъ и доносы. Энтузiазмъ испущалъ самъ Марковичъ,
для доносовъ существовала сeть "лагкоровъ" -- лагерныхъ корреспондентовъ,
которая вынюхивала всякiе позорящiе факты насчетъ недовыработки нормъ,
полового сожительства, контръ-революцiонныхъ разговоровъ, выпивокъ,
соблюденiя религiозныхъ обрядовъ, отказовъ отъ работы и прочихъ грeховъ
лагерной жизни.
-- Вы знаете, Иванъ Лукьяновичъ, -- говоритъ Марковичъ, задумчиво
взирая на свое творенiе, -- вы меня извините за выраженiе, но такой газеты
въ приличной странe и въ уборную не повeсятъ.
-- Такъ бросьте ее къ чорту!
-- Хе, а что я безъ нея буду дeлать? Надо же мнe свой срокъ
отрабатывать. Разъ уже я попалъ въ соцiалистическiй рай, такъ нужно быть
соцiалистическимъ святымъ. Здeсь же вамъ не Америка. Это я уже знаю -- за
эту науку я заплатилъ тысячъ тридцать долларовъ и пять лeтъ каторги... И еще
пять лeтъ осталось сидeть... Почему я долженъ быть лучше Горькаго?..
Скажите, кстати -- вотъ вы недавно съ воли -- ну что такое Горькiй? Вeдь это
же писатель?
-- Писатель, -- подтверждаю я.
-- Это же все-таки не какая-нибудь совсeмъ сволочь... Ну, я понимаю, --
я. Такъ я вeдь на каторгe. Что я сдeлаю? И, вы знаете, возьмите медгорскую
"Перековку" (центральное изданiе -- въ Медгорe) -- такъ она, ей Богу, еще
хуже моей. Ну, конечно, и я уже не краснeю, но все-таки я стараюсь, чтобы
моя "Перековка", ну... не очень ужъ сильно воняла... Какiе-нибудь тамъ
доносы -- если очень вредные -- такъ я ихъ не пускаю, ну, и все такое...
Такъ я -- каторжникъ. А Горькiй? Въ чемъ дeло съ Горькимъ? Что -- у него
денегъ нeтъ? Или онъ на каторгe сидитъ? Онъ же -- старый человeкъ, зачeмъ
ему въ проститутки идти?
-- Можно допустить, что онъ вeритъ во все, что пишетъ... Вотъ вы вeдь
вeрили, когда сюда eхали.
-- Ну, это вы оставьте. Я вeрилъ ровно два дня. {129}
-- Да... Вы вeрили, пока у васъ не отняли денегъ. Горькiй не вeрилъ,
пока ему не дали денегъ... Деньги опредeляютъ бытiе, а бытiе опредeляетъ
сознанiе... -- иронизирую я.
-- Гмъ, такъ вы думаете -- деньги? Слава? Реклама? Не знаю. Только, вы
знаете, когда я началъ редактировать эту "Перековку", такъ мнe сначала было
стыдно по лагерю ходить. Потомъ -- ничего, привыкъ. А за Горькаго, такъ мнe
до сихъ поръ стыдно.
-- Не вамъ одному...
Въ комнатушку Марковича, въ которой стояла даже кровать -- неслыханная
роскошь въ лагерe, -- удиралъ изъ УРЧ Юра, забeгалъ съ Погры Борисъ.
Затапливали печку. Мы съ Марковичемъ сворачивали по грандiозной собачьей
ножкe, гасили свeтъ, чтобы со двора даже черезъ заклеенныя бумагой окна
ничего не было видно, усаживались "у камина" и "отводили душу".
-- А вы говорите -- лагерь, -- начиналъ Марковичъ, пуская въ печку
клубъ махорочнаго дыма. -- А кто въ Москвe имeетъ такую жилплощадь, какъ я
въ лагерe? Я васъ спрашиваю -- кто? Ну, Сталинъ, ну, еще тысяча человeкъ. Я
имeю отдeльную комнату, я имeю хорошiй обeдъ -- ну, конечно, по блату, но
имeю. А что вы думаете -- если мнe завтра нужны новые штаны, такъ я штановъ
не получу? Я ихъ получу: не можетъ же совeтское печатное слово ходить безъ
штановъ... И потомъ -- вы меня слушайте, товарищи, я ей-Богу, сталъ умный --
знаете, что въ лагерe совсeмъ-таки хорошо? Знаете? Нeтъ? Такъ я вамъ скажу:
это ГПУ.
Марковичъ обвелъ насъ побeдоноснымъ взглядомъ.
-- Вы не смeйтесь.... Вотъ вы сидите въ Москвe и у васъ: начальство --
разъ, профсоюзъ -- два, комячейка -- три, домкомъ -- четыре, жилкоопъ --
пять, ГПУ -- и шесть, и семь, и восемь. Скажите, пожалуйста, что вы -- живой
человeкъ или вы протоплазма? А если вы живой человeкъ -- такъ какъ вы можете
разорваться на десять частей? Начальство требуетъ одно, профсоюзъ требуетъ
другое, домкомъ же вамъ вообще жить не даетъ. ГПУ ничего не требуетъ и
ничего не говоритъ, и ничего вы о немъ не знаете. Потомъ разъ -- и летитъ
Иванъ Лукьяновичъ... вы сами знаете -- куда. Теперь возьмите въ лагерe.
Ильиныхъ -- начальникъ отдeленiя. Онъ -- мое начальство, онъ мой профсоюзъ,
онъ -- мое ГПУ, онъ мой царь, онъ мой Богъ. Онъ можетъ со мною сдeлать все,
что захочетъ. Ну, конечно, хорошенькой женщины и онъ изъ меня сдeлать не
можетъ. Но, скажемъ, онъ изъ меня можетъ сдeлать не мужчину: вотъ посидите
вы съ годикъ на Лeсной Рeчкe, такъ я посмотрю, что и съ такого бугая, какъ
вы, останутся... Но, спрашивается, зачeмъ Ильиныхъ гноить меня на Лeсной
Рeчкe или меня разстрeливать? Я знаю, что ему отъ меня нужно. Ему нуженъ
энтузiазмъ -- на тебe энтузiазмъ. Вотъ постойте, я вамъ прочту...
Марковичъ поворачивается и извлекаетъ откуда-то изъ-за спины, со стола,
клочекъ бумаги съ отпечатаннымъ на немъ заголовкомъ: {130}
-- Вотъ, слушайте: "огненнымъ энтузiазмомъ ударники Бeлморстроя
поджигаютъ большевистскiе темпы Подпорожья". Что? Плохо?
-- Н-да... Заворочено здорово, -- съ сомнeнiемъ откликается Борисъ. --
Только вотъ насчетъ "поджигаютъ" -- какъ-то не тово...
-- Не тово? Ильиныхъ нравится? -- Нравится. Ну, и чертъ съ нимъ, съ
вашимъ "не тово". Что, вы думаете, я въ нобелевскую премiю лeзу? Мнe дай
Богъ изъ лагеря вылeзти. Такъ вотъ я вамъ и говорю... Если вамъ въ Москвe
нужны штаны, такъ вы идете въ профкомъ и клянчите тамъ ордеръ. Такъ вы этого
ордера не получаете. А если получаете ордеръ, такъ не получаете штановъ. А
если вы такой счастливый, что получаете штаны, такъ или не тотъ размeръ, или
на зиму -- лeтнiе, а на лeто -- зимнiе. Словомъ, это вамъ не штаны, а
болeзнь. А я приду къ Ильиныхъ -- онъ мнe записку -- и кончено: Марковичъ
ходитъ въ штанахъ и не конфузится. И никакого ГПУ я не боюсь. Во-первыхъ, я
все равно уже въ лагерe -- такъ мнe вообще болeе или менeе наплевать. А во
вторыхъ, лагерное ГПУ -- это самъ Ильиныхъ. А я его вижу, какъ облупленнаго.
Вы знаете -- если ужъ непремeнно нужно, чтобы было ГПУ, такъ ужъ пусть оно
будетъ у меня дома. Я, по крайней, мeрe, буду знать, съ какой стороны оно
кусается; такъ я его съ той самой стороны за пять верстъ обойду...
Борисъ въ это время переживалъ тяжкiе дни. Если мнe было тошно въ УРЧ,
гдe загубленныя человeческiя жизни смотрeли на меня только этакими
растрепанными символами изъ ящиковъ съ "личными дeлами", то Борису
приходилось присутствовать при ликвидацiи этихъ жизней совсeмъ въ
реальности, безъ всякихъ символовъ. Лeчить было почти нечeмъ. И, кромe того,
ежедневно въ "санитарную вeдомость" лагеря приходилось вписывать цифру --
обычно однозначную -- сообщаемую изъ третьей части и означающую число
разстрeлянныхъ. Гдe и какъ ихъ разстрeливали -- "оффицiально" оставалось
неизвeстнымъ. Цифра эта проставлялась въ графу: "умершiе внe лагерной
черты", и Борисъ на соотвeтственныхъ личныхъ карточкахъ долженъ былъ
изобрeтать дiагнозы и писать exitus laetalis. Это были разстрeлы втихомолку
-- самый распространенный видъ разстрeловъ въ СССР.
Борисъ -- не изъ унывающихъ людей. Но и ему, видимо, становилось
невмоготу. Онъ пытался вырваться изъ санчасти, но врачей было мало -- и его
не пускали. Онъ писалъ въ "Перековку" призывы насчетъ лагерной санитарiи,
ибо близилась весна, и что будетъ въ лагерe, когда растаютъ всe эти уборныя,
-- страшно было подумать. Марковичъ очень хотeлъ перетащить его къ себe,
чтобы имeть въ редакцiи хоть одного грамотнаго человeка -- самъ-то онъ въ
россiйской грамотe былъ не очень силенъ, -- но этотъ проектъ имeлъ мало
шансовъ на осуществленiе. И самъ Борисъ не очень хотeлъ окунаться въ
"Перековку", и статьи его приговора представляли весьма существенное
препятствiе.
-- Эхъ, Б. Л., и зачeмъ же вы занимались контръ-революцiей? Ну, что
вамъ стоило просто зарeзать человeка? Тогда вы {131} были бы здeсь соцiально
близкимъ элементомъ -- и все было бы хорошо. Но -- статьи, -- это ужъ я
устрою. Вы только изъ санчасти выкрутитесь. Ну, я знаю, какъ? Ну, дайте
кому-нибудь вмeсто касторки стрихнина. Нeтъ ни касторки, ни стрихнина? Ну,
такъ что-нибудь въ этомъ родe -- вы же врачъ, вы же должны знать. Ну,
отрeжьте вмeсто отмороженной ноги здоровую. Ничего вамъ не влетитъ -- только
съ работы снимутъ, а я васъ сейчасъ же устрою... Нeтъ, шутки -- шутками, а
надо же какъ-то другъ другу помогать... Но только куда я дeну Трошина? Вeдь
онъ же у меня въ самыхъ глубокихъ печенкахъ сидитъ.
Трошинъ -- былъ поэтъ, колоссальнаго роста и оглушительнаго баса. Свои
неизвeстные мнe грeхи онъ замаливалъ въ стихахъ, исполненныхъ нестерпимаго
энтузiазма. И, кромe того, "пригвождалъ къ позорному столбу" или, какъ
говорилъ Марковичъ, къ позорнымъ столбамъ "Перековки" всякаго рода
прогульщиковъ, стяжателей, баптистовъ, отказчиковъ, людей, которые молятся,
и людей, которые "сожительствуютъ въ половомъ отношенiи" -- ну, и прочихъ
грeшныхъ мiра сего. Онъ былъ густо глупъ и приводилъ Марковича въ отчаянiе.
-- Ну, вы подумайте, ну, что я съ нимъ буду дeлать? Вчера было узкое
засeданiе: Якименко, Ильиныхъ, Богоявленскiй -- самая, знаете, верхушка. И
мы съ нимъ отъ редакцiи были. Ну, такъ что вы думаете? Такъ онъ сталъ опять
про пламенный энтузiазмъ орать... Какъ быкъ, оретъ. Я ужъ ему на ногу
наступалъ: мнe же неудобно, это же мой сотрудникъ.
-- Почему же неудобно? -- спрашиваетъ Юра.
-- Охъ, какъ же вы не понимаете! Объ энтузiазмe можно орать, ну, тамъ,
въ газетe, ну, на митингe. А тутъ же люди свои. Что, они не знаютъ? Это же
вродe старорежимнаго молебна -- никто не вeритъ, а всe ходятъ. Такой
порядокъ.
-- Почему же это -- никто не вeритъ?
-- Ой, Господи... Что, губернаторъ вeрилъ? Или вы вeрили? Хотя вы уже
послe молебновъ родились. Ну, все равно... Словомъ, нужно же понять, что
если я, скажемъ, передъ Якименкой буду орать про энтузiазмъ, а въ комнатe
никого больше нeтъ, такъ Якименко подумаетъ, что или я дуракъ, или я его за
дурака считаю. Я потомъ Трошина спросилъ: такъ кто же, по его, больше дуракъ
-- Якименко или онъ самъ? Ну, такъ онъ меня матомъ обложилъ. А Якименко меня
сегодня спрашиваетъ: что это у васъ за... какъ это... орясина завелась?..
Скажите, кстати, что такое орясина?
Я по мeрe возможности объяснилъ.
-- Ну, вотъ -- конечно, орясина. Мало того, что онъ меня
дискредитируетъ, такъ онъ меня еще закопаетъ. Ну, вотъ смотрите, вотъ его
замeтка -- ее, конечно, не помeщу. Онъ, видите ли, открылъ, что завхозъ
сахаръ крадетъ. А? Какъ вамъ нравится это открытiе? Подумаешь, Христофоръ
Колумбъ нашелся. Подумаешь, безъ него, видите ли, никто не зналъ, что
завхозъ не только сахаръ, а что угодно воруетъ... Но чортъ съ ней, съ
замeткой. Я ее не помeщу -- и точка. Такъ, этотъ... Какъ вы говорите? {132}
Орясина? Такъ эта орясина ходитъ по лагерю и, какъ быкъ, оретъ: какой я
умный, какой я активный: я разоблачилъ завхоза, я открылъ конкретнаго
носителя зла. Я ему говорю: вы сами, товарищъ Трошинъ, конкретный носитель
идiотизма...
-- Но почему же идiотизма?
-- Охъ, вы меня, Юрочка, извините, только вы еще совсeмъ молодой. Ужъ
разъ онъ завхозъ, такъ какъ же онъ можетъ не красть?
-- Но почему же не можетъ?
-- Вамъ все почему, да почему. Знаете, какъ у О'Генри: "папа, а почему
въ дырe ничего нeтъ?" Потому и нeтъ, что она -- дыра. Потому онъ и крадетъ,
что онъ -- завхозъ. Вы думаете, что, если къ нему придетъ начальникъ
лагпункта и скажетъ: дай мнe два кила -- такъ завхозъ можетъ ему не дать?
Или вы думаете, что начальникъ лагпункта пьетъ чай только со своимъ
пайковымъ сахаромъ?
-- Ну, если не дастъ, снимутъ его съ работы.
-- Охъ, я же вамъ говорю, что вы совсeмъ молодой.
-- Спасибо.
-- Ничего, не плачьте. Вотъ еще поработаете въ УРЧ, такъ вы еще на полъ
аршина вырастете. Что вы думаете, что начальникъ лагпункта это такой же
дуракъ, какъ Трошинъ? Вы думаете, что начальникъ лагпункта можетъ устроить
такъ, чтобы уволенный завхозъ ходилъ по лагерю и говорилъ: вотъ я не далъ
сахару, такъ меня сняли съ работы. Вы эти самыя карточки въ УРЧ видали? Такъ
вотъ, карточка завхоза попадетъ на первый же этапъ на Морсплавъ или
какую-нибудь тамъ Лeсную Рeчку. Ну, вы, вeроятно, знаете уже, какъ это
дeлается. Такъ -- ночью завхоза разбудятъ, скажутъ: "собирай вещи", а утромъ
поeдетъ себe завхозъ къ чертовой матери. Теперь понятно?
-- Понятно.
-- А если завхозъ воруетъ для начальника лагпункта, то почему онъ не
будетъ воровать для начальника УРЧ? Или почему онъ не будетъ воровать для
самого себя? Это же нужно понимать. Если Трошинъ разоряется, что какой-то
тамъ урка филонитъ, а другой урка перековался, такъ отъ этого же никому ни
холодно, ни жарко. И одному уркe плевать -- онъ всю свою жизнь филонитъ, и
другому уркe плевать -- онъ всю свою жизнь воровалъ и завтра опять
проворуется. Ну, а завхозъ. Я самъ изъ-за этого десять лeтъ получилъ.
-- То-есть, какъ такъ изъ-за этого?
-- Ну, не изъ-за этого. Ну, въ общемъ, былъ завeдующимъ мануфактурнымъ
кооперативомъ. Тамъ же тоже есть вродe нашего начальника лагпункта. Какъ ему
не дашь? Одному дашь, другому дашь, а всeмъ вeдь дать нельзя. Ну, я еще тоже
молодой былъ. Хе, даромъ, что въ Америкe жилъ. Ну, вотъ и десять лeтъ.
-- И, такъ сказать, не безъ грeха?
-- Знаете что, Иванъ Лукьяновичъ, чтобы доказать вамъ, что безъ грeха
-- давайте чай пить съ сахаромъ. Мишка сейчасъ чайникъ поставитъ. Такъ вы
увидите, что я передъ вами не хочу {133} скрывать даже лагернаго сахара.
Такъ зачeмъ бы я сталъ скрывать не лагерную мануфактуру, за которую я все
равно уже пять лeтъ отсидeлъ. Что, не видалъ я этой мануфактуры? Я же изъ
Америки привезъ костюмовъ -- на цeлую Сухаревку хватило бы. Теперь я живу
безъ американскихъ костюмовъ и безъ американскихъ правилъ. Какъ это говоритъ
русская пословица: въ чужой монастырь со своей женой не суйся? Такъ? Кстати,
о женe: мало того, что я, дуракъ, сюда прieхалъ, такъ я, идiотъ, прieхалъ
сюда съ женой.
-- А теперь ваша жена гдe?
Марковичъ посмотрeлъ въ потолокъ.
-- Вы знаете, И. Л., зачeмъ спрашивать о женe человeка, который уже
шестой годъ сидитъ въ концлагерe? Вотъ я черезъ пять лeтъ о вашей женe
спрошу...
МИШКИНА КАРЬЕРА
Миша принесъ чайникъ, наполненный снeгомъ, и поставилъ его на печку.
-- Вотъ вы этого парня спросите, что онъ о нашемъ поэтe думаетъ, --
сказалъ Марковичъ по англiйски.
Приладивъ чайникъ на печку, Миша сталъ запихивать въ нее бревно,
спертое давеча изъ разоренной карельской избушки.
-- Ну, какъ вы, Миша, съ Трошинымъ уживаетесь? -- спросилъ я.
Миша поднялъ на меня свое вихрастое, чахоточное лицо.
-- А что мнe съ нимъ уживаться? Бревно и бревно. Вотъ только въ третью
часть бeгаетъ.
Миша былъ парнемъ великаго спокойствiя. Послe того, что онъ видалъ въ
лагерe, -- мало осталось въ мiрe вещей, которыя могли бы его удивить.
-- Вотъ тоже, -- прибавилъ онъ, помолчавши, -- приходитъ давеча сюда,
никого не было, только я. Ты, говоритъ, Миша, посмотри, что съ тебя
совeтская власть сдeлала. Былъ ты, говоритъ, Миша, безпризорникомъ, былъ ты,
говоритъ, преступнымъ элементомъ, а вотъ тебя совeтская власть въ люди
вывела, наборщикомъ сдeлала.
Миша замолчалъ, продолжая ковыряться въ печкe.
-- Ну, такъ что?
-- Что? Сукинъ онъ сынъ -- вотъ что.
-- Почему же сукинъ сынъ?
Миша снова помолчалъ...
-- А безпризорникомъ-то меня кто сдeлалъ? Папа и мама? А отъ кого у
меня чахотка третьей степени? Тоже награда, подумаешь, черезъ полгода
выпускаютъ, а мнe всего годъ жить осталось. Что-жъ онъ, сукинъ сынъ, меня
агитируетъ? Что онъ съ меня дурака разыгрываетъ?
Миша былъ парнемъ лeтъ двадцати, тощимъ, блeднымъ, вихрастымъ. Отецъ
его былъ мастеромъ на Николаевскомъ судостроительномъ заводe. Былъ свой
домикъ, огородикъ, мать, сестры. {134} Мать померла, отецъ повeсился, сестры
смылись неизвeстно куда. Самъ Миша пошелъ "по всeмъ дорогамъ", попалъ въ
лагерь, а въ лагерe попалъ на лeсозаготовки.
-- Какъ поставили меня на норму, тутъ, вижу я: здоровые мужики,
привычные, и то не вытягиваютъ. А куда же мнe? На меня дунь -- свалюсь.
Бился я бился, да такъ и попалъ за филонство въ изоляторъ, на 200 граммъ
хлeба въ день и ничего больше. Ну, тамъ бы я и загибъ, да, спасибо, одинъ
старый соловчанинъ подвернулся -- такъ онъ меня научилъ, чтобы воды не пить.
Потому -- отъ голода опухлость по всему тeлу идетъ. Отъ голода пить хочется,
а отъ воды опухлость еще больше. Вотъ, какъ она до сердца дойдетъ, тутъ,
значитъ, и крышка. Ну, я пилъ совсeмъ по малу -- такъ, по полстакана въ
день. Однако, нога въ штанину уже не влeзала. Посидeлъ я такъ мeсяцъ-другой;
ну, вижу, пропадать приходится: никуда не дeнешься. Да, спасибо, начальникъ
добрый попался. Вызываетъ меня: ты, говоритъ, филонъ, ты, говоритъ, работать
не хочешь, я тебя на корню сгною. Я ему говорю: вы, гражданинъ начальникъ,
только на мои руки посмотрите: куда же мнe съ такими руками семь съ
половиною кубовъ напилить и нарубить. Мнe, говорю, все одно погибать -- чи
такъ, чи такъ... Ну, пожалeлъ, перевелъ въ слабосилку.
Изъ слабосилки Мишу вытянулъ Марковичъ, обучилъ его наборному ремеслу,
и съ тeхъ поръ Миша пребываетъ при немъ неотлучно
Но легкихъ у Миши практически уже почти нeтъ. Борисъ его общупывалъ и
обстукивалъ, снабжалъ его рыбьимъ жиромъ. Миша улыбался своей тихой улыбкой
и говорилъ:
-- Спасибо, Б. Л., вы ужъ кому-нибудь другому лучше дайте. Мнe это все
одно, что мертвому кадило...
Потомъ, какъ-то я подсмотрeлъ такую сценку:
Сидитъ Миша на крылечкe своей "типографiи" въ своемъ рваномъ бушлатикe,
весь зеленый отъ холода. Между его колeнями стоитъ мeстная деревенская
"вольная" дeвчушка, лeтъ, этакъ, десяти, рваная, голодная и босая. Миша
осторожненько наливаетъ драгоцeнный рыбiй жиръ на ломтики хлeба и кормитъ
этими бутербродами дeвчушку. Дeвчушка глотаетъ жадно, почти не пережевывая и
въ промежуткахъ между глотками скулитъ:
-- Дяденька, а ты мнe съ собой хлeбца дай.
-- Не дамъ. Я знаю, ты маткe все отдашь. А матка у тебя старая. Ей, что
мнe, все равно помирать. А ты вотъ кормиться будешь -- большая вырастешь.
На, eшь...
Борисъ говорилъ Мишe всякiя хорошiя вещи о пользe глубокаго дыханiя, о
солнечномъ свeтe, о силахъ молодого организма -- лeченiе, такъ сказать,
симпатическое, внушенiемъ. Миша благодарно улыбался, но какъ-то наединe,
застeнчиво и запинаясь, сказалъ мнe:
-- Вотъ хорошiе люди -- и вашъ братъ, и Марковичъ. Душевные люди.
Только зря они со мною возжаются.
-- Почему же, Миша, зря?
-- Да я же черезъ годъ все равно помру. Мнe тутъ старый {135} докторъ
одинъ говорилъ. Развe-жъ съ моей грудью можно выжить здeсь? На волe, вы
говорите? А что на волe? Можетъ, еще голоднeе будетъ, чeмъ здeсь. Знаю я
волю. Да и куда я тамъ пойду... И вотъ Марковичъ... Душевный человeкъ.
Только вотъ, если бы онъ тогда меня изъ слабосилки не вытянулъ, я бы уже
давно померъ. А такъ вотъ -- еще мучаюсь. И еще съ годъ придется помучиться.
Въ тонe Миши былъ упрекъ Марковичу. Почти такой же упрекъ только въ еще
болeе трагическихъ обстоятельствахъ пришлось мнe услышать, на этотъ разъ по
моему адресу, отъ профессора Авдeева. А Миша въ маe мeсяцe померъ. Года
промучиться еще не пришлось.
НАБАТЪ
Такъ мы проводили наши рeдкiе вечера у печки товарища Марковича, то
опускаясь въ философскiя глубины бытiя, то возвращаясь къ прозаическимъ
вопросамъ о лагерe, о eдe, о рыбьемъ жирe. Въ эти времена рыбiй жиръ спасалъ
насъ отъ окончательнаго истощенiя. Если для средняго человeка "концлагерная
кухня" означала стабильное недоeданiе, то, скажемъ, для Юры съ его растущимъ
организмомъ и пятью съ половиною пудами вeсу -- лагерное меню грозило
полнымъ истощенiемъ. Всякими правдами и неправдами (преимущественно,
конечно, неправдами) мы добывали рыбiй жиръ и дeлали такъ: въ миску
крошилось съ полфунта хлeба и наливалось съ полстакана рыбьяго жиру. Это
казалось необыкновенно вкуснымъ. Въ такой степени, что Юра проектировалъ:
когда проберемся заграницу, обязательно будемъ устраивать себe такой пиръ
каждый день. Когда перебрались, попробовали: ничего не вышло...
Къ этому времени горизонты наши прояснились, будущее стало казаться
полнымъ надеждъ, и мы, изрeдка выходя на берегъ Свири, оглядывали
прилегающiе лeса и вырабатывали планы переправы черезъ рeку на сeверъ, въ
обходъ Ладожскаго озера -- тотъ приблизительно маршрутъ, по которому
впослeдствiи пришлось идти Борису. Все казалось прочнымъ и урегулированнымъ.
Однажды мы сидeли у печки Марковича. Самъ онъ гдe-то мотался по
редакцiонно-агитацiоннымъ дeламъ... Поздно вечеромъ онъ вернулся, погрeлъ у
огня иззябшiя руки, выглянулъ въ сосeднюю дверь, въ наборную, и таинственно
сообщилъ:
-- Совершенно секретно: eдемъ на БАМ.
Мы, разумeется, ничего не понимали.
-- На БАМ... На Байкало-Амурскую магистраль. На Дальнiй Востокъ.
Стратегическая стройка... Свирьстрой -- къ чорту... Подпорожье -- къ чорту.
Всe отдeленiя сворачиваются. Всe до послeдняго человeка -- на БАМ.
По душe пробeжалъ какой-то, еще неопредeленный, холодокъ... Вотъ и
поворотъ судьбы "лицомъ къ деревнe"... Вотъ и мечты, планы, маршруты и
"почти обезпеченное бeгство"... Все {136} это летeло въ таинственную и
жуткую неизвeстность этого набатнаго звука "БАМ"... Что же дальше?
Дальнeйшая информацiя Марковича была нeсколько сбивчива. Начальникомъ
отдeленiя полученъ телеграфный приказъ о немедленной, въ теченiе двухъ
недeль, переброскe не менeе 35.000 заключенныхъ со Свирьстроя на БАМ. Будутъ
брать, видимо, не всeхъ, но кого именно -- неизвeстно. Не очень извeстно,
что такое БАМ -- не то стройка второй колеи Амурской желeзной дороги, не то
новый путь отъ сeверной оконечности Байкала по параллели къ Охотскому
морю... И то, и другое -- приблизительно одинаково скверно. Но хуже всего --
дорога: не меньше двухъ мeсяцевъ eзды...
Я вспомнилъ наши кошмарныя пять сутокъ этапа отъ Ленинграда до Свири,
помножилъ эти пять сутокъ на 12 и получилъ результатъ, отъ котораго по спинe
поползли мурашки... Два мeсяца? Да кто же это выдержитъ? Марковичъ казался
пришибленнымъ, да и всe мы чувствовали себя придавленными этой новостью...
Какимъ-то еще неснившимся кошмаромъ вставали эти шестьдесятъ сутокъ
заметенныхъ пургой полей, ледяного вeтра, прорывающагося въ дыры теплушекъ,
холода, голода, жажды. И потомъ БАМ? Какiя-то якутскiя становища въ страшной
Забайкальской тайгe? Новостройка на трупахъ? Какъ было на каналe, о которомъ
одинъ старый "бeлморстроевецъ" говорилъ мнe: "тутъ, братишка, на этихъ
самыхъ плотинахъ больше людей въ землю вогнано, чeмъ бревенъ"...
Оставался, впрочемъ, маленькiй просвeтъ: эвакуацiоннымъ диктаторомъ
Подпорожья назначался Якименко... Можетъ бытъ, тутъ удастся что-нибудь
скомбинировать... Можетъ быть, опять какой-нибудь Шпигель подвернется? Но
всe эти просвeты были неясны и нереальны. БАМ же вставалъ передъ нами
зловeщей и реальной массой, навалившейся на насъ почти такъ же внезапно,
какъ чекисты въ вагонe ? 13...
Надъ тысячами метровъ развeшенныхъ въ баракахъ и на баракахъ,
протянутыхъ надъ лагерными улицами полотнищъ съ лозунгами о перековкe и
переплавкe, о строительствe соцiализма и безклассоваго общества, о мiровой
революцiи трудящихся и о прочемъ -- надъ всeми ними, надъ всeмъ лагеремъ
точно повисъ багровой спиралью одинъ единственный невидимый, но самый
дeйственный: "все равно пропадать".
ЗАРЕВО
"Совершенно секретная" информацiя о БАМe на другой день стала извeстна
всему лагерю. Почти пятидесятитысячная "трудовая" армiя стала, какъ
вкопанная. Былъ какой-то моментъ нерeшительности, колебанiя -- и потомъ все
сразу полетeло ко всeмъ чертямъ...
Въ тотъ же день, когда Марковичъ ошарашилъ насъ этимъ БАМомъ, изъ
Ленинграда, Петрозаводска и Медвeжьей Горы въ Подпорожье прибыли и новыя
части войскъ ГПУ. Лагерные пункты {137} были окружены плотнымъ кольцомъ
ГПУ-скихъ заставъ и патрулей. Костры этихъ заставъ окружали Подпорожье
заревомъ небывалыхъ пожаровъ. Движенiе между лагерными пунктами было
прекращено. По всякой человeческой фигурe, показывающейся внe дорогъ,
заставы и патрули стрeляли безъ предупрежденiя. Такимъ образомъ, въ
частности, было убито десятка полтора мeстныхъ крестьянъ, но въ общихъ
издержкахъ революцiи эти трупы, разумeется, ни въ какой счетъ не шли...
Работы въ лагерe были брошены всe. На мeстахъ работъ были брошены
топоры, пилы, ломы, лопаты, сани. Въ ужасающемъ количествe появились
саморубы: старые лагерники, зная, что значитъ двухмeсячный этапъ, рубили
себe кисти рукъ, ступни, колeни, лишь бы только попасть въ амбулаторiю и
отвертeться отъ этапа. Начались совершенно безсмысленные кражи и налеты на
склады и магазины. Люди пытались попасть въ штрафной изоляторъ и подъ судъ
-- лишь бы уйти отъ этапа. Но саморубовъ приказано было въ амбулаторiи не
принимать, налетчиковъ стали разстрeливать на мeстe.
"Перековка" вышла съ аншлагомъ о томъ энтузiазмe, съ которымъ "ударники
Свирьстроя будутъ поджигать большевицкiе темпы БАМа", о великой чести,
выпавшей на долю БАМовскихъ строителей, и -- что было хуже всего -- о
льготахъ... Приказъ ГУЛАГа обeщалъ ударникамъ БАМа неслыханныя льготы:
сокращенiе срока заключенiя на одну треть и даже на половину, переводъ на
колонизацiю, снятiе судимости... Льготы пронеслись по лагерю, какъ
похоронный звонъ надъ заживо погребенными; совeтская власть даромъ ничего не
обeщаетъ. Если даютъ такiя обeщанiя -- значитъ, что условiя работъ будутъ
неслыханными, и никакъ не значитъ, что обeщанiя эти будутъ выполнены: когда
же совeтская власть выполняетъ свои обeщанiя? Лагпунктами овладeло безумiе.
Бригада плотниковъ на второмъ лагпунктe изрубила топорами чекистскую
заставу и, потерявъ при этомъ 11 человeкъ убитыми, прорвалась въ лeсъ Лeсъ
былъ заваленъ метровымъ слоемъ снeга. Лыжныя команды ГПУ въ тотъ же день
настигли прорвавшуюся бригаду и ликвидировали ее на корню. На томъ же
лагпунктe ночью спустили подъ откосъ экскаваторъ, онъ проломилъ своей
страшной тяжестью полуметровый ледъ и разбился о камни рeки. На третьемъ
лагпунктe взорвали два локомобиля. Три трактора-тягача, неизвeстно кeмъ
пущенные, но безъ водителей, прошли желeзными привидeнiями по Погрe, одинъ
навалился на баракъ столовой и раздавилъ его, два другiе свалились въ Свирь
и разбились... Низовая администрацiя какими-то таинственными путями --
видимо, черезъ урокъ и окрестныхъ крестьянъ -- распродавала на олонецкiй
базаръ запасы лагерныхъ базъ и пила водку. У погрузочной платформы
желeзнодорожнаго тупичка подожгли колоссальные склады лeсоматерiаловъ. Въ
двухъ-трехъ верстахъ можно было читать книгу.
Чудовищныя зарева сполохами ходили по низкому зимнему {138} небу,
трещала винтовочная стрeльба, ухалъ разворованный рабочими аммоналъ...
Казалось, для этого затеряннаго въ лeсахъ участка Божьей земли настаютъ
послeднiе дни...
О КАЗАНСКОЙ СИРОТE И О КАЧЕСТВE ПРОДУКЦIИ
Само собою разумeется, что въ отблескахъ этихъ заревъ коротенькому
промежутку относительно мирнаго житiя нашего пришелъ конецъ... Если на
лагерныхъ пунктахъ творилось нeчто апокалипсическое, то въ УРЧ воцарился
окончательный сумасшедшiй домъ. Десятки пудовъ документовъ только что
прибывшихъ лагерниковъ валялись еще неразобранными кучами, а всю работу УРЧ
надо было перестраивать на ходу: вмeсто "организацiи" браться за
"эвакуацiю". Картотеки, формуляры, колонные списки -- все это смeшалось въ
гигантскiй бумажный комъ, изъ котораго ошалeлые урчевцы извлекали наугадъ
первые попавшiеся подъ руку бумажные символы живыхъ людей и наспeхъ
составляли списки первыхъ эшелоновъ. Эти списки посылались начальникамъ
колоннъ, а начальники колоннъ поименованныхъ въ спискe людей и слыхомъ не
слыхали. Желeзная дорога подавала составы, но грузить ихъ было некeмъ.
Потомъ, когда было кeмъ грузить -- не было составовъ. Низовая администрацiя,
ошалeлая, запуганная "боевыми приказами", движимая тeмъ же лозунгомъ, что и
остальные лагерники: все равно пропадать, -- пьянствовала и отсыпалась во
всякаго рода потаенныхъ мeстахъ. На тупичкахъ Погры торчало уже шесть
составовъ. Якименко рвалъ и металъ. ВОХР сгонялъ къ составамъ толпы
захваченныхъ въ порядкe облавъ заключенныхъ. Бамовская комиссiя отказывалась
принимать ихъ безъ документовъ. Какiе-то сообразительные ребята изъ
подрывниковъ взорвали уворованнымъ аммоналомъ желeзнодорожный мостикъ,
ведущiй отъ Погры къ магистральнымъ путямъ. Надъ лeсами выла вьюга. Въ лeса,
топорами прорубая пути сквозь чекистскiя заставы, прорывались цeлыя бригады,
въ расчетe гдe-то отсидeться эти недeли эвакуацiи, потомъ явиться съ
повинной, получить лишнiе пять лeтъ отсидки -- но все же увернуться отъ
БАМа.
Когда плановый срокъ эвакуацiи уже истекалъ -- изъ Медгоры прибыло
подкрeпленiе: десятковъ пять работниковъ УРО -- "спецiалистовъ
учетно-распредeлительной работы", еще батальонъ войскъ ГПУ и сотня
собакъ-ищеекъ.
На лагпунктахъ и около лагпунктовъ стали разстрeливать безъ всякаго
зазрeнiя совeсти.
Урчевскiй активъ переживалъ дни каторги и изобилiя. Спали только
урывками, обычно здeсь же, на столахъ или подъ столами. Около УРЧ
околачивались таинственныя личности изъ наиболeе оборотистыхъ и "соцiально
близкихъ" урокъ. Личности эти приносили активу подношенiя отъ тeхъ людей,
которые надeялись бутылкой водки откупиться отъ отправки или, по крайней
мeрe, отъ отправки съ первыми эшелонами. Якименко внюхивался въ
махорочно-сивушные ароматы УРЧ, сажалъ подъ арестъ, но сейчасъ же выпускалъ:
никто, кромe Стародубцева и иже съ нимъ, {139} никакими усилiями не могъ
опредeлить: въ какомъ, хотя бы приблизительно, углу валяются документы,
скажемъ, третьяго смоленскаго или шестого ленинградскаго эшелона, прибывшаго
въ Подпорожье мeсяцъ или два тому назадъ.
Мои экономическiя, юридическiя и прочiя изысканiя были ликвидированы въ
первый же день бамовской эпопеи. Я былъ пересаженъ за пишущую машинку --
профессiя, которая оказалась здeсь дефицитной. Бывало и такъ, что я сутками
не отходилъ отъ этой машинки -- но, Боже ты мой, что это была за машинка!
Это было совeтское издeлiе совeтскаго казанскаго завода, почему Юра и
прозвалъ ее "казанской сиротой". Все въ ней звенeло, гнулось и
разбалтывалось. Но хуже всего былъ ея норовъ. Вотъ, сидишь за этой сиротой,
уже полуживой отъ усталости. Якименко стоитъ надъ душой. На какой-то
таинственной буквe каретка срывается съ зубчатки и летитъ влeво. Отъ всeхъ
12 экземпляровъ этапныхъ списковъ остаются одни клочки. Якименко испускаетъ
сдержанный матъ въ пространство, многочисленная администрацiя, ожидающая
этихъ списковъ для вылавливанiя эвакуируемыхъ, вздыхаетъ съ облегченiемъ
(значитъ, можно поспать), а я сижу всю ночь, перестукивая изорванный списокъ
и пытаясь предугадать очередную судорогу этого эпилептическаго совeтскаго
недоноска.
О горестной совeтской продукцiи писали много. И меня всегда повергали
въ изумленiе тe экономисты, которые пытаются объять необъятное и выразить въ
цифровомъ эквивалентe то, для чего вообще въ мiрe никакого эквивалента нeтъ.
Люди просиживаютъ ночи надъ всякаго рода "казанскими сиротами", летятъ
подъ откосы десятки тысячъ вагоновъ (по Лазарю Кагановичу -- 62 тысячи
крушенiй за 1935 годъ -- результаты качества сормовской и коломенской
продукцiи), ржавeютъ на своихъ желeзныхъ кладбищахъ сотни тысячъ тракторовъ,
сотня миллiоновъ людей надрывается отъ отупляющей и непосильной работы во
всякихъ совeтскихъ УРЧахъ, стройкахъ, совхозахъ, каналахъ, лагеряхъ -- и все
это тонетъ въ великомъ марксистско-ленинско-сталинскомъ болотe.
И, въ сущности, все это сводится къ "проблемe качества": качество
коммунистической идеи неразрывно связано съ качествомъ политики, управленiя,
руководства -- и результатовъ.
И на поверхности этого болота яркими и призрачными цвeтами маячатъ:
разрушающiйся и уже почти забытый Турксибъ, безработный Днeпрострой, никому
и ни для чего ненужный Бeломорско-Балтiйскiй каналъ, гигантскiя заводы --
поставщики тракторныхъ и иныхъ кладбищъ... И щеголяютъ въ своихъ
кавалерiйскихъ шинеляхъ всякiе товарищи Якименки -- поставщики кладбищъ не
тракторныхъ.
Долженъ, впрочемъ, сознаться, что тогда всe эти мысли о качествe
продукцiи -- и идейной, и не идейной -- мнe въ голову не приходили. На всeхъ
насъ надвигалась катастрофа. {140}
ПРОМФИНПЛАНЪ ТОВАРИЩА ЯКИМЕНКО
На всeхъ насъ надвигалось что-то столь же жестокое и безсмысленное,
какъ и этотъ Бeл-Балт-Каналъ... Зарева и стрeльба на лагпунктахъ у насъ, въ
управленiи, отражались безпросвeтной работой, чудовищнымъ нервнымъ
напряженiемъ, дикой, суматошной спeшкой... Все это было -- какъ катастрофа.
Конечно, наши личныя судьбы въ этой катастрофe были для насъ самыми
болeзненными точками, но и безсмысленность этой катастрофы, взятой, такъ
сказать, "въ соцiальномъ разрeзe", давила на сознанiе, какъ кошмаръ.
Приказъ гласилъ: отправить въ распоряженiе БАМа не менeе 35.000
заключенныхъ Подпорожскаго отдeленiя и не болeе, какъ въ двухнедeльный
срокъ. Запрещается отправлять: всeхъ бывшихъ военныхъ, всeхъ уроженцевъ
Дальняго Востока, всeхъ лицъ, кончающихъ срокъ наказанiя до 1 iюня 34 г.,
всeхъ лицъ, осужденныхъ по такимъ-то статьямъ, и, наконецъ, всeхъ больныхъ
-- по особому списку...
По поводу этого приказа можно было поставить цeлый рядъ вопросовъ:
неужели этихъ 35 тысячъ рабочихъ рукъ нельзя было найти гдe-то поближе къ
Дальнему Востоку, а не перебрасывать ихъ черезъ половину земного шара?
Неужели нельзя было подождать тепла, чтобы не везти эти 35 тысячъ людей въ
завeдомо истребительныхъ условiяхъ нашего этапа? Неужели ГПУ не подумало,
что въ двухнедeльный срокъ такой эвакуацiи ни физически, ни тактически
выполнить невозможно? И, наконецъ, неужели ГПУ не понимало, что изъ
наличныхъ 45 тысячъ или около того заключенныхъ Подпорожскаго отдeленiя
нельзя набрать 35 тысячъ людей, удовлетворяющихъ требованiямъ приказа, и, въ
частности, людей хотя бы относительно здоровыхъ?
По существу, всe эти вопросы были безсмысленны. Здeсь дeйствовала
система, рождающая казанскихъ сиротъ, декоративныхъ гигантовъ, тракторныя
кладбища. Не могло быть особыхъ сомнeнiй и насчетъ того, какъ эта система
взятая "въ общемъ и цeломъ" отразятся на частномъ случаe подпорожской
эвакуацiи. Конечно, Якименко будетъ проводить свой промфинпланъ съ "желeзной
безпощадностью": на посты, вродe Якименскаго, могутъ пробраться только люди,
этой безпощадностью обладающiе, -- другiе отметаются, такъ сказать, въ
порядкe естественнаго отбора. Якименко будетъ сажать людей въ дырявые
вагоны, въ необорудованныя теплушки, Якименко постарается впихнуть въ эти
эшелоны всeхъ, кого только можно -- и здоровыхъ, и больныхъ. Больные,
конечно, не доeдутъ живыми. Но развe хотя бы одинъ разъ въ исторiи совeтской
власти человeческiя жизни останавливали побeдно-халтурное шествiе хотя бы
одного промфинплана?
КРИВАЯ ИДЕТЪ ВНИЗЪ
Самымъ жестокимъ испытанiемъ для насъ въ эти недeли была угроза
отправки Юры на БАМ. Какъ достаточно скоро {141} выяснилось, ни я, ни Борисъ
отправкe на БАМ не подлежали: въ нашихъ формулярахъ значилась статья 58/6
(шпiонажъ), и насъ Якименко не смогъ бы отправить, если бы и хотeлъ: нашихъ
документовъ не приняла бы прiемочная комиссiя БАМа. Но Юра этой статьи не
имeлъ. Слeдовательно, по ходу событiй дeло обстояло такъ: мы съ Борисомъ
остаемся, Юра будетъ отправленъ одинъ -- послe его лeтней болeзни и
операцiи, послe тюремной и лагерной голодовки, послe каторжной работы въ
УРЧ-евскомъ махорочномъ туманe по 16-20 часовъ въ сутки...
При самомъ зарожденiи всeхъ этихъ БАМовскихъ перспективъ я какъ-то
просилъ Якименко объ оставленiи Юры. Якименко отвeчалъ мнe довольно коротко,
но весьма неясно. Это было похоже на полуобeщанiе, подлежащее исполненiю
только въ томъ случаe, если норма отправки будетъ болeе или менeе выполнена.
Но съ каждымъ днемъ становилось все яснeе, что норма эта выполнена быть не
можетъ и не будетъ.
По минованiи надобности въ моихъ литературныхъ талантахъ, Якименко все
опредeленнeе смотрeлъ на меня, какъ на пустое мeсто, какъ на человeка,
который уже не нуженъ и съ которымъ поэтому ни считаться, ни разговаривать
нечего. Нужно отдать справедливость и Якименкe: во первыхъ, онъ работалъ
такъ же каторжно, какъ и всe мы, и, во-вторыхъ, онъ обязанъ былъ отправить и
всю администрацiю отдeленiя, въ томъ числe и УРЧ. Не совсeмъ ужъ просто было
-- послать старыхъ работниковъ УРЧ и оставить Юру... Во всякомъ случаe --
надежды на Якименку съ каждымъ днемъ падали все больше и больше... Въ связи
съ исчезновенiемъ могущественной Якименковской поддержки -- снова въ наши
икры начала цeпляться урчевская шпана, цeплялась скверно и -- въ нашихъ
условiяхъ -- очень болeзненно.
Мы съ Юрой только что закончили списки третьяго эшелона. Списки были
провeрены, разложены по столамъ, и я долженъ былъ занести ихъ на Погру. Было
около трехъ часовъ ночи. Пропускъ, который мнe должны были заготовить,
оказался незаготовленнымъ. Не идти было нельзя, а идти было опасно. Я
все-таки пошелъ и прошелъ. Придя на Погру и передавая списки администрацiи,
я обнаружилъ, что изъ каждаго экземпляра списковъ украдено по четыре
страницы. Отправка эшелона была сорвана. Многомудрый активъ съ Погры
сообщилъ Якименкe, что я потерялъ эти страницы. Нетрудно было доказать
полную невозможность нечаянной потери четырехъ страницъ изъ каждыхъ 12
экземпляровъ. И Якименкe такъ же не трудно было понять, что ужъ никакъ не въ
моихъ интересахъ было съ заранeе обдуманной цeлью выкидывать эти страницы, а
потомъ снова ихъ переписывать. Все это -- такъ... Но разговоръ съ Якименкой,
у котораго изъ-за моихъ списковъ проваливался его"промфинпланъ", -- былъ не
изъ прiятныхъ... -- особенно, принимая во вниманiе Юрины перспективы... И
инциденты такого типа, повторяющiеся приблизительно черезъ день, спокойствiю
души не способствовали.
Между тeмъ, эшелоны шли и шли... Черезъ Бориса и {142}
желeзнодорожниковъ, которыхъ онъ лeчилъ, до насъ стали доходить сводки съ
крестнаго пути этихъ эшелоновъ... Конечно, уже и отъ Погры (погрузочная
станцiя) они отправлялись съ весьма скуднымъ запасомъ хлeба и дровъ -- а
иногда и вовсе безъ запасовъ. Предполагалось, что аппаратъ ГПУ-скихъ базъ по
дорогe снабдитъ эти эшелоны всeмъ необходимымъ... Но никто не снабдилъ...
Первые эшелоны еще кое-что подбирали по дорогe, а остальные eхали -- Богъ
ужъ ихъ знаетъ какъ. Желeзнодорожники разсказывали объ остановкахъ поeздовъ
на маленькихъ заброшенныхъ станцiяхъ и о томъ, какъ изъ этихъ поeздовъ
выносили сотни замерзшихъ труповъ и складывали ихъ въ штабели въ сторонкe
отъ желeзной дороги...
Разсказывали о крушенiяхъ, при которыхъ обезумeвшiе люди выли въ
опрокинутыхъ деревянныхъ западняхъ теплушекъ -- слишкомъ хрупкихъ для силы
поeздного толчка, но слишкомъ прочныхъ для безоружныхъ человeческихъ рукъ...
Мнe мерещилось, что вотъ, на какой-то заброшенной зауральской станцiи
вынесутъ обледенeлый трупъ Юры, что въ какомъ-то товарномъ вагонe,
опрокинутомъ подъ откосъ полотна, въ кашe изуродованныхъ человeческихъ
тeлъ... Я гналъ эти мысли -- онe опять лeзли въ голову, я съ мучительнымъ
напряженiемъ искалъ выхода -- хоть какого-нибудь выхода -- и его видно не
было...
ПЛАНЫ ОТЧАЯНIЯ...
Нужно, впрочемъ, оговориться: о томъ, чтобы Юра дeйствительно былъ
отправленъ на БАМ, ни у кого изъ насъ ни на секунду не возникало и мысли.
Это въ вагонe ? 13 насъ чeмъ-то опоили и захватили спящими. Второй разъ
такой номеръ не имeлъ шансовъ пройти. Вопросъ стоялъ такъ: или Юрe удастся
отвертeться отъ БАМа, или мы всe трое устроимъ какую-то рeзню, и если и
пропадемъ, то по крайней мeрe съ трескомъ. Только Юра иногда говорилъ о
томъ, что зачeмъ же пропадать всeмъ троимъ, что ужъ, если ничего не выйдетъ
и eхать придется, онъ сбeжитъ по дорогe. Но этотъ планъ былъ весьма
утопиченъ. Сбeжать изъ арестантскаго эшелона не было почти никакой
возможности.
Борисъ былъ настроенъ очень пессимистически. Онъ приходилъ изъ Погры въ
совсeмъ истрепанномъ видe. Физически его работа была легче нашей; онъ цeлыми
днями мотался по лагпунктамъ, по больницамъ и амбулаторiямъ и хотя бы часть
дня проводилъ на чистомъ воздухe и въ движенiи. Онъ имeлъ право санитарнаго
контроля надъ кухнями и питался исключительно "пробами пищи", а свой паекъ
-- хлeбъ и по комку замерзлой ячменной каши -- приносилъ намъ. Но его
моральное положенiе -- положенiе врача въ этой атмосферe саморубовъ,
разстрeловъ, отправки въ этапы завeдомо больныхъ людей -- было отчаяннымъ.
Борисъ былъ увeренъ, что своего полуобeщанiя насчетъ Юры Якименко не
сдержитъ и что, пока какiя-то силы остались, нужно бeжать.
Теоретическiй планъ побeга былъ разработанъ въ такомъ видe: {143} по
дорогe изъ Подпорожья на Погру стояла чекистская застава изъ трехъ человeкъ.
На этой заставe меня и Бориса уже знали въ лицо -- Бориса въ особенности,
ибо онъ ходилъ мимо нея каждый день, а иногда и по два-три раза въ день.
Поздно вечеромъ мы должны были всe втроемъ выйти изъ Подпорожья, захвативъ
съ собою и вещи. Я и Борисъ подойдемъ къ костру 1 заставы и вступимъ съ
патрульными въ какiе-либо разговоры. Потомъ, въ подходящiй моментъ Борисъ
долженъ былъ ликвидировать ближайшаго къ нему чекиста ударомъ кулака и
броситься на другого. Пока Борисъ будетъ ликвидировать патрульнаго номеръ
второй, я долженъ былъ, если не ликвидировать, то по крайней мeрe временно
нейтрализовать патрульнаго номеръ третiй.
Никакого оружiя, вродe ножа или топора, пускать въ ходъ было нельзя:
планъ былъ выполнимъ только при условiи молнiеносной стремительности и
полной неожиданности. Плохо было то, что патрульные были въ кожухахъ:
нeкоторые и при томъ наиболeе дeйствительные прiемы атаки отпадали. Въ
достаточности своихъ силъ я не былъ увeренъ. Но съ другой стороны, было
чрезвычайно мало вeроятно, чтобы тотъ чекистъ, съ которымъ мнe придется
схватиться, былъ сильнeе меня. Планъ былъ очень рискованнымъ, но все же
планъ былъ выполнимъ.
Ликвидировавъ заставу, мы получимъ три винтовки, штукъ полтораста
патроновъ и кое-какое продовольствiе и двинемся въ обходъ Подпорожья, черезъ
Свирь, на сeверъ. До этого пункта все было болeе или менeе гладко... А
дальше -- что?
Лeсъ заваленъ сугробищами снeга. Лыжи достать было можно, но не
охотничьи, а бeговыя. По лeснымъ заваламъ, корягамъ и ямамъ онe большой
пользы не принесутъ. Изъ насъ троихъ только Юра хорошiй "классный" лыжникъ.
Мы съ Борисомъ ходимъ такъ себe, по любительски. Убитыхъ патрульныхъ
обнаружатъ или въ ту же ночь, или къ утру. Днемъ за нами уже пойдутъ въ
погоню команды оперативнаго отдeла, прекрасно откормленныя, съ такими
собаками-ищейками, какiя не снились майнридовскимъ охотникамъ за чернымъ
деревомъ. Куда-то впередъ пойдутъ телефонограммы, какiя-то команды будутъ
высланы намъ наперерeзъ.
Правда, будутъ винтовки... Борисъ -- прекрасный стрeлокъ -- въ той
степени, въ какой онъ что-нибудь видитъ, а его близорукость выражается
фантастической цифрой дiоптъ дiоптри -- 23 (слeдствiе Соловковъ). Я --
стрeлокъ болeе, чeмъ посредственный. Юра -- тоже... Продовольствiя у насъ
почти нeтъ, карты нeтъ, компаса нeтъ. Каковы шансы на успeхъ?
Въ недолгiе часы, предназначенные для сна, я ворочался на голыхъ
доскахъ своихъ наръ и чувствовалъ ясно: шансовъ никакихъ. Но если ничего
другого сдeлать будетъ нельзя -- мы сдeлаемъ это...
МАРКОВИЧА ПЕРЕКОВАЛИ
Мы попробовали прибeгнуть и къ житейской мудрости Марковича. Кое-какiе
проекты -- безкровные, но очень зыбкiе, выдвигалъ {144} и онъ. Впрочемъ, ему
было не до проектовъ. БАМ нависалъ надъ нимъ и при томъ -- въ ближайшiе же
дни. Онъ напрягалъ всю свою изобрeтательность и всe свои связи. Но не
выходило ровно ничего. Миша не eхалъ, такъ какъ почему-то числился здeсь
только въ командировкe, а прикрeпленъ былъ къ центральной типографiи въ
Медвeжьей Горe. Трошинъ мотался по лагерю, и изъ него, какъ изъ брандсбойта,
во всe стороны хлесталъ энтузiазмъ...
Какъ-то въ той типографской банькe, о которой я уже разсказывалъ,
сидeли все мы въ полномъ составe: насъ трое, Марковичъ, Миша и Трошинъ.
Настроенiе, конечно, было висeльное, а тутъ еще Трошинъ несъ несусвeтимую
гнусность о БАМовскихъ льготахъ, о трудовомъ перевоспитанiи, о строительствe
соцiализма. Было невыразимо противно. Я предложилъ ему заткнуться и
убираться ко всeмъ чертямъ. Онъ сталъ спорить со мной.
Миша стоялъ у кассы и набиралъ что-то объ очередномъ энтузiазмe. Потомъ
онъ, какъ-то бочкомъ, бочкомъ, какъ бы по совсeмъ другому дeлу, подобрался
къ Трошину и изо всeхъ своихъ невеликихъ силъ хватилъ его верстаткой по
головe. Трошинъ присeлъ отъ неожиданности, потомъ кинулся на Мишу, сбилъ его
съ ногъ и схватилъ за горло. Борисъ весьма флегматически сгребъ Трошина за
подходящiя мeста и швырнулъ его въ уголъ комнаты. Миша всталъ блeдный и весь
дрожащiй отъ ярости...
-- Я тебя, проститутка, все-равно зарeжу. Я тебe, чекистскiй ...лизъ,
кишки все равно выпущу... Мнe терять нечего, я уже все равно, что въ
гробу...
Въ тонe Миши было какое-то удушье отъ злобы и непреклонная рeшимость.
Трошинъ всталъ, пошатываясь. По его виску бeжала тоненькая струйка крови.
-- Я же вамъ говорилъ, Трошинъ, что вы конкретный идiотъ, -- заявилъ
Марковичъ. -- Вотъ я посмотрю, какой изъ васъ въ этапe энтузiазмъ
потечетъ...
Дверка въ тайны Трошинскаго энтузiазма на секунду прiоткрылась.
-- Мы въ пассажирскомъ поeдемъ, -- мрачно ляпнулъ онъ.
-- Хе, въ пассажирскомъ... А можетъ, вы, товарищъ Трошинъ, въ
международномъ хотите? Съ постельнымъ бeльемъ и вагономъ-рестораномъ?...
Молите Бога, чтобы хоть теплушка цeлая попалась. И съ печкой... Вчера подали
эшелонъ, такъ тамъ -- печки есть, а трубъ нeту... Хе, пассажирскiй? Вамъ
просто нужно лeчиться отъ идiотизма, Трошинъ.
Трошинъ пристально посмотрeлъ на блeдное лицо Миши, потомъ -- на фигуру
Бориса, о чемъ-то подумалъ, забралъ подъ мышку всe свои пожитки и исчезъ. Ни
его, ни Марковича я больше не видалъ. На другой день утромъ ихъ отправили на
этапъ. Борисъ присутствовалъ при погрузкe: ихъ погрузили въ теплушку, при
томъ дырявую и безъ трубы. {145}
Недаромъ въ этотъ день, прощаясь, Марковичъ мнe говорилъ:
-- А вы знаете, И. Л., сюда, въ СССР, я eхалъ первымъ классомъ.
Помилуйте, какимъ же еще классомъ нужно eхать въ рай?.. А теперь я тоже
поeду въ рай... Только не въ первомъ классe и не въ соцiалистическiй...
Интересно все-таки есть-ли рай?.. Ну, скоро узнаю. Если хотите, И. Л., такъ
у васъ будетъ собственный корреспондентъ изъ рая. А? Вы думаете, доeду? Съ
моимъ здоровьемъ? Ну что вы, И. Л., я же знаю, что по дорогe дeлается. И вы
знаете. Какой-нибудь крестьянинъ, который съ дeтства привыкъ... А я -- я же
комнатный человeкъ. Нeтъ, знаете, И. Л., если вы какъ-нибудь увидите мою
жену -- все на свeтe можетъ быть -- скажите ей, что за довeрчивыхъ людей
замужъ выходить нельзя. Хе, -- соцiалистическiй рай... Вотъ мы съ вами и
получаемъ свой маленькiй кусочекъ соцiалистическаго рая...
НА СКОЛЬЗКИХЪ ПУТЯХЪ
Промфинпланъ товарища Якименко трещалъ по всeмъ швамъ. Уже не было и
рeчи ни о двухъ недeляхъ, ни о тридцати пяти тысячахъ. Желeзная дорога то
вовсе не подавала составовъ, то подавала такiе, отъ которыхъ бамовская
комиссiи отказывалась наотрeзъ -- съ дырами, куда не только человeкъ, а и
лошадь пролeзла бы. Провeрка трудоспособности и здоровья дала совсeмъ унылыя
цифры: не больше восьми тысячъ людей могли быть признаны годными къ
отправкe, да и тe -- "постольку-поскольку". Между тeмъ ББК, исходя изъ
весьма прозаическаго "хозяйственнаго расчета" -- зачeмъ кормить уже чужiя
рабочiя руки, -- урeзалъ нормы снабженiя до уровня клиническаго голоданiя.
Люди стали валиться съ ногъ сотнями и тысячами. Снова стали работать
медицинскiя комиссiи. Черезъ такую комиссiю прошелъ и я. Старичекъ докторъ
съ безпомощнымъ видомъ смотритъ на какого-нибудь оборваннаго лагерника,
демонстрирующаго свою отекшую и опухшую, какъ подушка, ногу, выстукиваетъ,
выслушиваетъ. За столомъ сидитъ оперативникъ -- чинъ третьей части -- онъ-то
и есть комиссiя.
-- Ну? -- спрашиваетъ чинъ.
-- Отеки -- видите... ТВС5 второй степени... Сердце...
И чинъ размашистымъ почеркомъ пишетъ на формулярe:
"Годенъ".
Потомъ стали дeлать еще проще: полдюжины урчевской шпаны вооружили
резинками. На оборотныхъ сторонахъ формуляровъ, гдe стояли нормы
трудоспособности и медицинскiй дiагнозъ, -- все это стиралось и ставилось
просто 1 категорiя -- т.е. полная трудоспособность.
Эти люди не имeли никакихъ шансовъ доeхать до БАМа живыми. И они знали
это, и мы знали это -- и ужъ, конечно, это зналъ и Якименко. Но Якименкe
нужно было дeлать свою карьеру. {146} И свой промфинпланъ онъ выполнялъ за
счетъ тысячъ человeческихъ жизней. Всeхъ этихъ чудесно поддeланныхъ при
помощи резинки людей слали приблизительно на такую же вeрную смерть, какъ
если бы ихъ просто бросили въ прорубь Свири.
Продолжение | Окончание |
No comments:
Post a Comment