Ivan Solonevich. Russia in a Concentration Camp. 5 Туберкулезъ.

5 Туберкулезъ.

     А  мы  съ Юрой все переписывали наши безконечные списки. Обычно къ ночи
УРЧ пустeлъ, и мы съ  Юрой оставались тамъ одни  за своими  машинками... Вся
картотека  УРЧ была фактически въ нашемъ распоряженiи.  Изъ  12 экземпляровъ
списковъ  Якименко подписывалъ  три, а  провeрялъ одинъ.  Эти три -- шли  въ
управленiе БАМа и въ ГУЛАГ. Остальные экземпляры использовались на мeстe для
подбора  этапа,  для  хозяйственной  части  и  т.д. У  насъ  съ  Юрой  почти
одновременно возникъ планъ,  который  напрашивался  самъ  собою.  Въ первыхъ
трехъ экземплярахъ мы оставимъ все, какъ слeдуетъ, а въ остальныхъ девяти --
фамилiи завeдомо больныхъ  людей  (мы ихъ  разыщемъ  по картотекe)  замeнимъ
несуществующими  фамилiями   или  просто   перепутаемъ  такъ,  чтобы  ничего
разобрать было нельзя. При томъ хаосe, который царилъ на лагерныхъ пунктахъ,
при  полной  путаницe въ колоннахъ и колонныхъ  спискахъ, при обалдeлости  и
безпробудномъ  пьянствe  низовой   администрацiи  --  никто  не   разберетъ:
сознательный  ли  это   подлогъ,  случайная  ошибка  или  обычная  урчевская
путаница. Да въ данный моментъ и разбирать никто не станетъ.
     Въ  этомъ  планe  былъ великiй соблазнъ. Но было и  другое.  Одно  дeло
рисковать  своимъ  собственнымъ  черепомъ,  другое дeло  втягивать  въ рискъ
своего  собственнаго сына, да еще мальчика.  И такъ на моей совeсти тяжелымъ
грузомъ лежало  все то, что съ нами произошло:  моя "техническая ошибка"  съ
г-жой К. и  съ  мистеромъ Бабенкой,  тающее съ  каждымъ днемъ  лицо  Юрчика,
судьба Бориса  и многое другое... И было еще: великая усталость  и  сознанiе
того,  что  все  это  въ сущности  такъ безсильно  и  безцeльно.  Ну,  вотъ,
выцарапаемъ изъ нeсколькихъ  тысячъ  нeсколько десятковъ человeкъ (больше --
не  удастся). И они, вмeсто того, чтобы  помереть черезъ мeсяцъ въ  эшелонe,
помрутъ  черезъ  нeсколько  мeсяцевъ гдe-нибудь  въ  ББК-овской  слабосилкe.
Только и всего. Стоитъ ли игра свeчъ?
     Какъ-то подъ  утро мы  возвращались  изъ УРЧ въ  свою палатку. На дворe
было  морозно  и  тихо.  Пустынныя улицы  Подпорожья  лежали  подъ  толстымъ
снeговымъ саваномъ.
     -- А по моему, Ватикъ, --  ни съ того ни съ  сего  сказалъ Юра, -- надо
все-таки это сдeлать... Неудобно какъ-то...
     -- Размeняютъ, Юрчикъ, -- сказалъ я.
     -- Ну,  и  хрeнъ  съ нами... А ты думаешь, много  у насъ шансовъ отсюда
живыми выбраться?
     -- Я думаю -- много...
     -- А по  моему  --  никакихъ.  Еще  черезъ  мeсяцъ отъ насъ  одни  мощи
останутся... Все равно... Ну, да дeло не въ томъ.
     -- А въ чемъ же дeло?
     -- А въ томъ, что  неудобно какъ-то.  Можемъ мы людей спасти? Можемъ. А
тамъ пусть разстрeливаютъ -- хрeнъ съ  ними. Подумаешь --  тоже удовольствiе
околачиваться въ этомъ раю. {147}
     Юра  вообще -- и до  лагеря  --  развивалъ такую теорiю,  что если  бы,
напримeръ, у него была твердая увeренность, что  изъ Совeтской Россiи ему не
выбраться  никогда,  --  онъ  застрeлился  бы  сразу.  Если  жизнь  состоитъ
исключительно  изъ   непрiятностей  --  жить  нeтъ  "никакого  коммерческаго
расчета"...  Но мало ли  какiе  "коммерческiе расчеты" могутъ  быть у  юноши
18-ти лeтъ, и много ли онъ о жизни знаетъ?
     Юра остановился и сeлъ въ снeгъ.
     -- Давай посидимъ... Хоть урчевскую махорку изъ легкихъ вывeтримъ...
     Сeлъ и я.
     -- Я вeдь знаю, Ватикъ, ты больше за меня дрейфишь.
     -- Угу, -- сказалъ я.
     -- А ты плюнь и не дрейфь.
     -- Замeчательно простой рецептъ!
     --  Ну, а  если придется  --  придется же --  противъ  большевиковъ  съ
винтовкой  идти,   такъ  тогда  ты  насчетъ  риска  вeдь  ничего  не  будешь
говорить?..
     -- Если придется... -- пожалъ я плечами.
     -- Дастъ Богъ, придется... Конечно, если отсюда выскочимъ...
     -- Выскочимъ, -- сказалъ я.
     -- Охъ, -- вздохнулъ  Юра. -- Съ  воли не выскочили...  Съ деньгами, съ
оружiемъ... Со всeмъ. А здeсь?..
     Мы помолчали. Эта тема обсуждалась столько ужъ разъ.
     -- Видишь ли, Ватикъ, если мы за это дeло не возьмемся -- будемъ потомъ
чувствовать себя сволочью. Могли -- и сдрейфили.
     Мы  опять  помолчали.  Юра,  потягиваясь,  поднялся со  своего  мягкаго
кресла.
     -- Такъ что, Ватикъ, давай? А? На Миколу Угодника.
     -- Давай! -- сказалъ я.
     Мы  крeпко  пожали  другъ другу  руки. Чувства отцовской гордости я  не
совсeмъ все-таки лишенъ.
     Особенно великихъ результатовъ изъ всего этого, впрочемъ,  не вышло, въ
силу  той  прозаической причины, что  безъ  сна  человeкъ  все-таки жить  не
можетъ. А для нашихъ манипуляцiй  съ карточками и списками у насъ оставались
только тe четыре-пять часовъ  въ сутки,  которые мы могли отдать сну. И я, и
Юра, взятые  въ  отдeльности, вeроятно, оставили  бы  эти манипуляцiй  послe
первыхъ же безсонныхъ ночей, но поскольку мы дeйствовали вдвоемъ, никто  изъ
насъ  не  хотeлъ  первымъ подавать  сигналъ  объ  отступленiи. Все-таки  изъ
каждаго  списка мы успeвали изымать десятка  полтора, иногда и два. Это былъ
слишкомъ большой процентъ -- каждый списокъ заключалъ въ себe пятьсотъ именъ
-- и на Погрe стали уже говорить о томъ, что въ УРЧ что-то здорово путаютъ.
     Отношенiя съ Якименкой шли,  все ухудшаясь. Во-первыхъ, потому, что я и
Юра, совсeмъ  уже валясь съ ногъ отъ  усталости и безсонницы, врали въ этихъ
спискахъ уже безъ всякаго "заранeе обдуманнаго намeренiя", и на погрузочномъ
пунктe  получалась  {148}  неразбериха  и,  во-вторыхъ,  между  Якименкой  и
Борисомъ стали  возникать  какiя-то тренiя,  которыя  въ  данной  обстановкe
ничего хорошаго  предвeщать  не могли  и о которыхъ  Борисъ  разсказывалъ со
сдержанной  яростью,  но  весьма   неопредeленно.  Старшiй  врачъ  отдeленiя
заболeлъ, Борисъ былъ  назначенъ на его мeсто,  и,  поскольку я могъ понять,
Борису приходилось  своей подписью скрeплять  вытертые  резинкой  дiагнозы и
новыя  стандартизованныя помeтки  "годенъ".  Что-то  назрeвало  и  на  этомъ
участкe нашего фронта, но у насъ назрeвали всe участки сразу.
     Какъ-то утромъ приходитъ въ УРЧ Борисъ. Видъ у него немытый и небритый,
воспаленно-взъерошенный и  обалдeлый  -- какъ, впрочемъ, и у всeхъ насъ. Онъ
сунулъ  мнe свое ежедневное приношенiе  -- замерзшiй комъ ячменной каши, и я
замeтилъ,  что,  кромe  взъерошенности и обалдeлости,  въ Борисe есть  и еще
кое-что: какая-то гайка выскочила, и теперь Борисъ будетъ идти напроломъ; по
части же хожденiя  напроломъ Борисъ съ  полнымъ  основанiемъ можетъ  считать
себя  мiровымъ  спецiалистомъ.  На  душe  стало  безпокойно. Я  хотeлъ  было
спросить Бориса,  въ  чемъ  дeло,  но  въ  этотъ моментъ въ  комнату  вошелъ
Якименко. Въ рукахъ у него были какiя-то бумаги для  переписки.  Видъ у него
былъ  ошалeлый  и  раздраженный: онъ работалъ, какъ  всe  мы, а промфинпланъ
таялъ съ каждымъ днемъ.
     Увидавъ Бориса, Якименко рeзко повернулся къ нему:
     -- Что  это означаетъ, докторъ Солоневичъ? Представители третьей  части
въ  отборочной комиссiи  заявили мнe,  что  вы  что-то  тамъ бузить  начали.
Предупреждаю васъ, чтобы этихъ жалобъ я больше не слышалъ.
     -- У меня, гражданинъ начальникъ, есть жалоба и на нихъ...
     --  Плевать  мнe на ваши жалобы! -- холодное и  обычно  сдержанное лицо
Якименки вдругъ перекосилось. -- Плевать мнe на ваши жалобы. Здeсь лагерь, а
не университетская клиника. Вы обязаны  исполнять то, что вамъ  приказываетъ
третья часть.
     -- Третья часть имeетъ право приказывать мнe, какъ заключенному, но она
не имeетъ права приказывать мнe, какъ врачу.  Третья  часть можетъ считаться
или не  считаться съ  моими дiагнозами, но  подписывать ихъ дiагнозовъ  я не
буду.
     По закону Борисъ былъ правъ. Я вижу, что здeсь столкнулись два чемпiона
по части  хожденiя напроломъ -- со  всeми шансами  на  сторонe  Якименки.  У
Якименки на лбу вздуваются жилы.
     --  Гражданинъ начальникъ, позвольте вамъ доложить, что  отъ дачи своей
подписи подъ  постановленiями отборочной  комиссiи я, въ данныхъ  условiяхъ,
отказываюсь категорически.
     Якименко смотритъ въ упоръ на Бориса и зачeмъ-то лeзетъ въ карманъ.  Въ
моемъ воспаленномъ  мозгу  мелькаетъ  мысль о  томъ, что Якименко лeзетъ  за
револьверомъ  --  совершенно нелeпая  мысль: я  чувствую,  что если Якименко
попробуетъ  оперировать  револьверомъ  или  матомъ, Борисъ  двинетъ  его  по
челюсти,  и  это  будетъ  послeднiй  промфинпланъ  на  административномъ   и
жизненномъ  поприщe  Якименки.  Свою   непринятую  Якименкой  жалобу  Борисъ
перекладываетъ  изъ  правой  руки  въ  лeвую,  а  правая   {149}  свободнымъ
разслабленнымъ жестомъ  опускается внизъ. Я знаю этотъ жестъ по рингу -- эта
рука отводится  для удара снизу  по челюсти... Мысли  летятъ съ  сумасшедшей
стремительностью.  Борисъ ударитъ, активъ и чекисты кинутся всей сворой, я и
Юра пустимъ  въ ходъ  и  свои кулаки,  и черезъ  секундъ пятнадцать всe наши
проблемы будутъ рeшены окончательно.
     Нeмая сцена. УРЧ  пересталъ дышать. И вотъ, съ лежанки, на которой подъ
шинелью     дремлетъ     помощникъ    Якименки,    добродушно-жестокiй     и
изысканно-виртуозный  сквернословъ Хорунжикъ,  вырываются трели неописуемаго
мата. Весь словарь Хорунжика ограничивается непристойностями. Даже когда онъ
сообщаетъ  мнe  содержанiе  "отношенiя",  которое  я  долженъ  написать  для
Медгоры,   --  это  содержанiе  излагается   такимъ  стилемъ,  что   я  могу
использовать только союзы и предлоги.
     Матъ Хорунжика ни кому  не адресованъ. Просто ему изъ-за какихъ-то тамъ
хрeновыхъ комиссiй не даютъ спать... Хорунжикъ поворачивается на другой бокъ
и натягиваетъ шинель на голову.
     Якименко  вытягиваетъ  изъ  кармана  коробку  папиросъ  и  протягиваетъ
Борису. Я глазамъ своимъ не вeрю.
     -- Спасибо, гражданинъ начальникъ, я не курю.
     Коробка протягивается ко мнe.
     -- Позвольте  васъ спросить, докторъ  Солоневичъ, -- сухимъ  и  рeзкимъ
тономъ  говоритъ  Якименко,  --  такъ на  какого  же  вы  чорта  взялись  за
комиссiонную работу? Вeдь это же  не ваша  спецiальность. Вы вeдь санитарный
врачъ?  Неудивительно,  что  третья  часть  не  питаетъ  довeрiя  къ  вашимъ
дiагнозамъ. Чортъ знаетъ, что такое... Берутся люди не за свое дeло...
     Вся эта мотивировка не стоитъ выeденнаго  яйца. Но Якименко отступаетъ,
и это отступленiе нужно всемeрно облегчить.
     -- Я ему  это нeсколько разъ говорилъ, товарищъ Якименко, -- вмeшиваюсь
я. -- По существу -- это все докторъ Шуквецъ напуталъ...
     --  Вотъ  еще:  эта  старая...  шляпа,  докторъ Шуквецъ...  -- Якименко
хватается за якорь спасенiя своего начальственнаго "лица"...  -- Вотъ что: я
сегодня  же отдамъ  приказъ о  снятiи васъ съ комиссiонной работы. Займитесь
санитарнымъ оборудованiемъ эшелоновъ.  И имeйте въ виду: за  каждую мелочь я
буду взыскивать съ васъ лично...  Никакихъ отговорокъ... Чтобы  эшелоны были
оборудованы на ять...
     Эшелоновъ нельзя оборудовать не то,  что на ять, но  даже и на ижицу --
по той простой причинe, что оборудовать ихъ нечeмъ. Но Борисъ отвeчаетъ:
     -- Слушаю, гражданинъ начальникъ...
     Изъ  угла на  меня смотритъ изжеванное лицо Стародубцева,  но на немъ я
читаю ясно:
     -- Ну, тутъ ужъ я окончательно ни хрeна не понимаю...
     Въ сущности, не  очень  много понимаю и я. Вечеромъ мы всe идемъ вмeстe
за обeдомъ. Борисъ говоритъ: {150}
     --  Да, а что ни говори --  а съ умнымъ человeкомъ прiятно  поговорить.
Даже съ умной сволочью...
     Уравненiе  съ  неизвeстной причиной Якименковскаго отступленiя мною уже
рeшено. Стоя въ очереди за обeдомъ я затeваю тренировочную  игру: каждый изъ
насъ долженъ про себя  сформулировать эту причину,  и  потомъ  эти отдeльныя
формулировки мы подвергнемъ совмeстному обсужденiю.
     Юра прерываетъ Бориса, уже готоваго предъявить свое мнeнiе:
     --  Постойте,  ребята,  дайте я подумаю...  А потомъ  вы мнe скажете --
вeрно или невeрно...
     Послe обeда Юра докладываетъ въ тонe объясненiй Шерлока Хольмса доктору
Ватсону.
     -- Что было бы, если бы Якименко  арестовалъ Боба? Во-первыхъ, врачей у
нихъ и  такъ не  хватаетъ. И, во-вторыхъ, что сдeлалъ бы Ватикъ? Ватикъ могъ
бы сдeлать только одно -- потому что ничего другого  не оставалось бы: пойти
въ  прiемочную  комиссiю  БАМа  и заявить,  что  Якименко ихъ систематически
надуваетъ,  даетъ  дохлую  рабочую  силу...  Изъ БАМовской  комиссiи  кто-то
поeхалъ бы въ Медгору и устроилъ бы тамъ скандалъ... Вeрно?
     -- Почти, -- говоритъ Борисъ. -- Только БАМовская комиссiя заявилась бы
не въ Медгору, а  въ ГУЛАГ.  По  линiи ГУЛАГа Якименкe влетeло бы за зряшные
расходы по перевозкe труповъ, а по линiи ББК за то, что не  хватило ловкости
рукъ. А если  бы не было тутъ тебя съ Ватикомъ, Якименко  слопалъ бы меня  и
даже не поперхнулся бы...
     Таково было и мое объясненiе. Но мнe все-таки кажется до сихъ поръ, что
съ Якименкой дeло обстояло не такъ просто.
     И въ тотъ же вечеръ изъ сосeдней комнаты раздается голосъ Якименки:
     -- Солоневичъ Юрiй, подите-ка сюда.
     Юра  встаетъ  изъ-за  машинки. Мы  съ  нимъ  обмeниваемся  безпокойными
взглядами.
     -- Это вы писали этотъ списокъ?
     -- Я.
     Мнe становится не по себe. Это наши подложные списки.
     -- А позвольте васъ спросить, откуда  вы взяли эту фамилiю -- какъ тутъ
ее... Абруррахмановъ... Такой фамилiи въ карточкахъ нeтъ.
     Моя душа медленно сползаетъ въ пятки.
     -- Не знаю, товарищъ Якименко... Путаница, вeроятно, какая-нибудь...
     -- Путаница!.. Въ головe у васъ путаница.
     --  Ну, конечно,  --  съ полной  готовностью соглашается Юра, --  и  въ
головe -- тоже.
     Молчанiе. Я, затаивъ дыханiе, вслушиваюсь въ малeйшiй звукъ.
     -- Путаница?.. Вотъ посажу я васъ на недeлю въ ШИЗО!
     -- Такъ я тамъ, по крайней мeрe, отосплюсь, товарищъ Якименко.
     -- Немедленно переписать  эти списки...  Стародубцевъ! Всe {151} списки
провeрять. Подъ каждымъ спискомъ ставить подпись провeряющаго. Поняли?
     Юра выходитъ изъ кабинета  Якименки блeдный. Его пальцы не попадаютъ на
клавиши машинки. Я чувствую, что руки  дрожатъ и  у меня.  Но -- какъ будто,
пронесло... Интересно, когда наступить тотъ моментъ, когда не пронесетъ?
     Наши комбинацiи лопнули автоматически. Они, впрочемъ, лопнули бы и безъ
вмeшательства Якименки: не спать совсeмъ -- было все-таки невозможно. Но что
зналъ или о чемъ догадывался Якименко?

ИЗМОРЪ



     Я  принесъ на Погру списки очередного  эшелона и шатаюсь  по лагпункту.
Стоить лютый морозъ, но послe урчевской коптильни -- такъ  хорошо провeтрить
легкiя.
     Лагпунктъ  неузнаваемъ... Уже давно никого не шлютъ и  не выпускаютъ въ
лeсъ  --  изъ  боязни,  что люди  разбeгутся,  хотя  бeжать некуда, -- и  на
лагпунктe дровъ нeтъ. Все  то,  что съ такими трудами, съ такими  жертвами и
такой спeшкой  строилось три  мeсяца тому назадъ, -- все идетъ  въ трубу, въ
печку. Ломаютъ на топливо бараки, склады, кухни.  Занесенной  снeгомъ  кучей
металла  лежитъ  кeмъ-то  взорванный мощный  дизель,  привезенный  сюда  для
стройки плотины.  Валяются  изогнутыя  буровыя  трубы. Все это -- импортное,
валютное... У того барака, гдe  нeкогда  процвeтали  подъ дождемъ  мы  трое,
стоитъ плотная толпа заключенныхъ  -- человeкъ четыреста. Она окружена цeпью
стрeлковъ ГПУ. Стрeлки  стоятъ  въ нeкоторомъ отдаленiи,  держа винтовки  по
уставу -- подъ мышкой. Кромe винтовокъ -- стоятъ на треножникахъ два легкихъ
пулемета.  Передъ толпой  заключенныхъ -- столикъ, за  столикомъ  -- мeстное
начальство.
     Кто-то изъ начальства равнодушно выкликаетъ:
     -- Ивановъ. Есть?
     Толпа молчитъ.
     -- Петровъ?
     Толпа молчитъ.
     Эта операцiя  носить  техническое  названiе  измора.  Люди на лагпунктe
перепутались,  люди растеряли  или  побросали  свои  "рабочiя  карточки"  --
единственный документъ, удостовeряющiй самоличность лагерника. И вотъ, когда
въ колоннe вызываютъ на БАМ какого-нибудь  Иванова двадцать пятаго, то этотъ
Ивановъ предпочитаетъ не откликаться.
     Всю  колонну  выгоняютъ  изъ  барака на морозъ, оцeпляютъ  стрeлками  и
начинаютъ вызывать. Колонна  отмалчивается.  Мeняется  начальство, смeняются
стрeлки,  а  колонну все  держатъ на  морозe.  Понемногу, одинъ  за другимъ,
молчальники  начинаютъ сдаваться -- раньше  всего  рабочiе и  интеллигенцiя,
потомъ  крестьяне  и,  наконецъ, урки.  Но урки часто не  сдаются до  конца:
валится на  снeгъ,  и,  замерзшаго, его относятъ въ амбулаторiю или въ  яму,
исполняющую  назначенiе   общей  могилы.  Въ  общемъ  {152}   --  совершенно
безнадежная система сопротивленiя... Вотъ въ толпe уже  свалилось  нeсколько
человeкъ. Ихъ  подберутъ не сразу,  чтобы не "симулировали"... Говорятъ, что
одна изъ  землекопныхъ бригадъ  поставила  рекордъ:  выдержала  двое  сутокъ
такого  измора, и  изъ  нея  откликнулось  не больше  половины...  Но другая
половина -- немного отъ нея осталось...

ВСТРEЧА



     Въ  лагерномъ  тупичкe   стоитъ  почти  готовый  къ  отправкe  эшелонъ.
Территорiи этого тупичка оплетена колючей проволокой и охраняется патрулями.
Но  у  меня пропускъ, и я прохожу къ вагонамъ. Нeкоторые  вагоны уже заняты,
изъ другихъ будущiе пассажиры выметаютъ снeгъ, опилки, куски каменнаго угля,
заколачиваютъ  щели,  настилаютъ   нары  --  словомъ,   идетъ  строительство
соцiализма...
     Вдругъ гдe-то сзади меня раздается зычный голосъ:
     -- Иванъ Лукьяновичъ, алло! Товарищъ Солоневичъ, алло!
     Я оборачиваюсь.  Спрыгнувъ съ изумительной ловкостью изъ вагона, ко мнe
бeжитъ нeкто въ не  очень рваномъ  бушлатe, весь  заросшiй рыжей бородищей и
призывно размахивающiй шапкой. Останавливаюсь.
     Человeкъ съ  рыжей  бородой подбeгаетъ ко мнe и съ энтузiазмомъ трясетъ
мнe руку. Пальцы у него желeзные.
     -- Здравствуйте, И. Л., знаете, очень радъ васъ  видeть. Конечно, это я
понимаю,  свинство  съ моей  стороны  высказывать  радость,  увидeвъ стараго
прiятеля въ  такомъ мeстe.  Но  человeкъ  слабъ.  Почему я долженъ  нарушать
гармонiю общаго равенства и лeзть въ сверхчеловeки?
     Я  всматриваюсь. Ничего не  понять!  Рыжая  борода,  веселые забубенные
глаза, общiй видъ человeка, ни въ коемъ случаe не унывающаго.
     --  Послушайте,  -- говоритъ  человeкъ съ  негодованiемъ, -- неужели не
узнаете? Неужели вы  возвысились до такихъ административныхъ высотъ, что для
васъ простые лагерники, вродe Гендельмана, не существуютъ?
     Точно кто-то провелъ мокрой губкой по  лицу  рыжаго  человeка, и  сразу
смылъ бородищу, усищи, снялъ  бушлатъ, и подо всeмъ  этимъ  очутился Зиновiй
Яковлевичъ Гендельманъ6 такимъ, какимъ я его зналъ по Москвe: весь сотканный
изъ мускуловъ, бодрости и  зубоскальства.  Конечно,  это тоже  свинство,  но
встрeтить З.  Я. мнe  было  очень радостно. Такъ стоимъ мы и тискаемъ  другъ
другу руки.

     6 Имя, конечно, вымышлено.

     --  Значитъ,  сeли,  наконецъ,  --  неунывающимъ  тономъ  умозаключаетъ
Гендельманъ. -- Я вeдь вамъ предсказывалъ. Правда,  и вы мнe  предсказывали.
Какiе мы  съ  вами проницательные!  И  какъ  это у  насъ  обоихъ  не хватило
проницательности,  чтобы не сeсть? Не правда-ли, удивительно? Но нужно имeть
силы подняться {153} надъ нашими личными, мелкими, мeщанскими переживанiями.
Если наши вожди,  лучшiе изъ лучшихъ, желeзная гвардiя ленинизма, величайшая
надежда  будущаго человeчества, --  если эти вожди садятся въ ГПУ, какъ мухи
на  медъ,  такъ  что  же  мы должны  сказать? А?  Мы  должны сказать:  добро
пожаловать, товарищи!
     -- Слушайте, -- перебиваю я, -- публика кругомъ.
     -- Это  ничего. Свои  ребята. Наша  бригада --  все уральскiе  мужички:
ребята,  какъ  гвозди.  Замeчательныя  ребята.  Итакъ:  по  какимъ  статьямъ
существующаго и несуществующаго закона попали вы сюда?
     Я разсказываю. Забубенный блескъ исчезаетъ изъ глазъ Гендельмана.
     -- Да, вотъ  это плохо. Это ужъ не повезло. -- Гендельманъ оглядывается
кругомъ и переходитъ на нeмецкiй языкъ: -- Вы вeдь все равно сбeжите?
     -- До сихъ поръ мы считали  это само собою разумeющимся. Но вотъ теперь
эта  исторiя съ отправкой  сына.  А  ну-ка,  З. Я., мобилизуйте  вашу "юдише
копфъ" и что-нибудь изобрeтите.
     Гендельманъ   запускаетъ  пальцы  въ  бороду  и  осматриваетъ   вагоны,
проволоку, ельникъ, снeгъ, какъ будто отыскивая тамъ какое-то рeшенiе.
     -- А попробовали бы вы подъeхать къ БАМовской комиссiи.
     -- Думалъ и объ этомъ. Безнадежно.
     -- Можетъ  быть, не  совсeмъ. Видите ли,  предсeдателемъ  этой комиссiи
торчитъ нeкто  Чекалинъ,  я его по Вишерскому  лагерю знаю. Во-первыхъ,  онъ
коммунистъ  съ дореволюцiоннымъ  стажемъ  и, во-вторыхъ,  человeкъ онъ очень
неглупый.  Неглупый коммунистъ и съ такимъ стажемъ, если онъ до сихъ поръ не
сдeлалъ карьеры  -- а  развe это  карьера? -- это значитъ,  что онъ человeкъ
лично  порядочный и  что,  въ  качествe порядочнаго человeка, онъ  рано  или
поздно  сядетъ. Онъ, конечно,  понимаетъ  это  и самъ.  Словомъ,  тутъ  есть
кое-какiя психологическiя возможности.
     Идея -- довольно неожиданная. Но какiя тутъ могутъ быть психологическiя
возможности,  въ   этомъ  сумасшедшемъ  домe?  Чекалинъ,  колючiй,  нервный,
судорожный, замотанный, полусумасшедшiй отъ вeчной грызни съ Якименкой?
     -- А то попробуйте увязаться  съ нами. Нашъ  эшелонъ пойдетъ, вeроятно,
завтра. Или, на крайнiй случай, пристройте вашего сына сюда. Тутъ онъ у насъ
не пропадетъ! Я посылки получалъ, eда у меня на дорогу болeе или менeе есть.
А? Подумайте.
     Я  крeпко  пожалъ   Гендельману  руку,   но  его  предложенiе  меня  не
устраивало.
     -- Ну, а теперь -- "докладывайте" вы!
     Гендельманъ  былъ   по  образованiю  инженеромъ,  а  по   профессiи  --
инструкторомъ спорта. Это -- довольно обычное въ совeтской Россiи явленiе: у
инженера нeсколько больше денегъ,  огромная отвeтственность (конечно, передъ
ГПУ)  по линiи  вредительства, безхозяйственности,  невыполненiи директивъ и
плановъ, и  по многимъ другимъ  линiямъ и,  конечно, --  никакого  житья.  У
инструктора  физкультуры --  денегъ иногда  меньше,  а иногда больше,  {154}
столкновенiй  съ  ГПУ  -- почти  никакихъ, и  въ результатe  всего этого  --
возможность  вести приблизительно  человeческiй  образъ жизни.  Кромe  того,
можно потихоньку и сдeльно подхалтуривать и по своей основной спецiальности.
Гендельманъ былъ блестящимъ спортсменомъ и рeдкимъ организаторомъ. Однако, и
физкультурный иммунитетъ противъ  ГПУ вещь весьма относительная. Въ связи съ
той  "политизацiей"  физкультуры,  о  которой  я  разсказывалъ  выше,  около
пятисотъ  инструкторовъ  спорта  было  арестовано  и  разослано  по  всякимъ
нехорошимъ   и  весьма   неудобоусвояемымъ   мeстамъ.  Былъ   арестованъ   и
Гендельманъ.
     --  Да и докладывать въ сущности нечего. Сцапали. Привезли на  Лубянку.
Посадили. Сижу. Черезъ три мeсяца вызываютъ на допросъ. Ну, конечно, они уже
все, рeшительно  все знаютъ: что я старый сокольскiй  деятель, что у себя на
работe  я  устраивалъ  старыхъ  соколовъ, что  я находился въ  перепискe  съ
международнымъ  сокольскимъ  центромъ, что  я  даже посылалъ  привeтственную
телеграмму всесокольскому  слету. А я  все  сижу и слушаю.  Потомъ я говорю:
"Ну,  вотъ  вы, товарищи,  все  знаете?" --  "Конечно,  знаемъ".  "И  уставъ
"Сокола" тоже знаете?". -- "Тоже знаемъ". "Позвольте мнe спросить, почему же
вы не знаете, что евреи въ "Соколъ" не принимаются?".
     -- Знаете, что мнe слeдователь отвeтилъ? "Ахъ, говоритъ, не все ли вамъ
равно, гражданинъ Гендельманъ,  за что  вамъ сидeть -- за "Соколъ" или не за
"Соколъ"?". Какое  генiальное прозрeнiе  въ  глубины  человeческаго  сердца!
Представьте себe --  мнe, оказывается, рeшительно все равно за что сидeть --
разъ я уже все равно сижу.
     -- Почему я работаю  плотникомъ? А  зачeмъ  мнe работать не плотникомъ?
Во-первыхъ,  я  зарабатываю себe настоящая,  мозолистыя, пролетарскiя  руки.
Знаете, какъ въ пeсенкe поется:

        "... Въ заводскомъ гулe онъ ласкалъ
        Ея мозолистыя груди"...

Во-вторыхъ, я здоровъ (посылки мнe присылаютъ),  а ужъ лучше тесать  бревна,
чeмъ зарабатывать себe  геморрой. Въ третьихъ, я имeю дeло  не съ совeтскимъ
активомъ,  а съ  порядочными  людьми -- съ крестьянами. Я раньше побаивался,
думалъ -- антисемитизмъ.  У нихъ  столько же антисемитизма, какъ  у  васъ --
коммунистической идеологiи. Это  --  честные люди  и хорошiе товарищи, а  не
какая-нибудь совeтская сволочь. Три года я уже отсидeлъ -- еще два осталось.
Заявленiе о смягченiи участи?
     Тутъ голосъ Гендельмана сталъ суровъ и серьезенъ:
     -- Ну, отъ васъ я такого совeта,  И.  Л., не  ожидалъ. Эти бандиты меня
безъ всякой вины, абсолютно безъ всякой вины,  посадили на каторгу, оторвали
меня отъ жены и ребенка -- ему  было только двe недeли  --  и чтобы я передъ
ними унижался, чтобы я у нихъ что-то вымаливалъ?..
     Забубенные глаза Гендельмана смотрeли на меня негодующе.
     -- Нeтъ,  И. Л.,  этотъ  номеръ  не пройдетъ:  Я, дастъ  Богъ, отсижу и
выйду.  А  тамъ  --  тамъ мы  посмотримъ...  Дастъ Богъ  {155}  --  тамъ  мы
посмотримъ... Вы только на этихъ мужичковъ посмотрите -- какая это сила!..
     Вечерeло.  Патрули проходили  мимо  эшелоновъ, загоняя  лагерниковъ  въ
вагоны. Пришлось попрощаться съ Гендельманомъ.
     -- Ну, передайте Борису и вашему сыну -- я его такъ и не видалъ -- мой,
такъ сказать, спортивный привeтъ. Не унывайте.  А  насчетъ Чекалина все-таки
подумайте.

СРЫВЪ



     Я пытался прорваться на  Погру на слeдующiй день, еще разъ отвести душу
съ Гендельманомъ, но не удалось. Вечеромъ Юра  мнe сообщилъ, что Якименко съ
утра уeхалъ на два-три дня на Медвeжью Гору и что въ какой-то дополнительный
списокъ на ближайшiй  этапъ  урчевскiй активъ ухитрился включить и его, Юру;
что  списокъ уже подписанъ начальникомъ  отдeленiя Ильиныхъ  и  что  сегодня
вечеромъ за Юрой придетъ вооруженный конвой, чего для отдeльныхъ лагерниковъ
не дeлалось никогда.  Вся  эта  информацiя была  сообщена Юрe чекистомъ  изъ
третьяго  отдeла, которому  Юра въ  свое время писалъ стихами письма къ  его
возлюбленной: поэтическiя настроенiя бываютъ и у чекистовъ.
     Мой пропускъ  на Погру  былъ дeйствителенъ до 12 часовъ ночи. Я вручилъ
его Юрe,  и  онъ, забравъ  свои вещи,  исчезъ  на Погру съ  наставленiемъ --
"дeйствовать по обстоятельствамъ", въ томъ же случаe,  если скрыться совсeмъ
будетъ нельзя, разыскать вагонъ Гендельмана.
     Но эшелонъ  Гендельмана уже ушелъ. Борисъ  запряталъ Юру въ покойницкую
при больницe, гдe  онъ и  просидeлъ двое сутокъ. Активъ  искалъ его по всему
лагерю.  О  переживанiяхъ  этихъ двухъ  дней  разсказывать было бы  слишкомъ
тяжело.
     Черезъ два  дня прieхалъ  Якименко.  Я  сказалъ ему, что,  вопреки  его
прямой  директивe, Стародубцевъ  обходнымъ  путемъ включилъ Юру  въ списокъ,
что, въ частности,  въ виду  этого, сорвалась  подготовка очередного эшелона
(одна  машинка оставалась  безработной),  и  что Юра пока что скрывается  за
предeлами досягаемости актива.
     Якименко посмотрeлъ на меня мрачно и сказалъ:
     -- Позовите мнe Стародубцева.
     Я  позвалъ  Стародубцева. Минутъ  черезъ  пять Стародубцевъ вышелъ  отъ
Якименки въ состоянiи,  близкомъ къ истерiи. Онъ  что-то хотeлъ сказать мнe,
но величайшая  ненависть  сдавила ему горло. Онъ  только  ткнулъ пальцемъ въ
дверь Якименскаго кабинета. Я вошелъ туда.
     -- Вашъ сынъ сейчасъ на БАМ не eдетъ. Пусть онъ возвращается на работу.
Но съ послeднимъ эшелономъ поeхать ему, вeроятно, придется.
     Я сказалъ:
     -- Товарищъ Якименко, но вeдь вы мнe обeщали.
     -- Ну и что же, что обeщалъ! Подумаешь, какое сокровище вашъ Юра. {156}
     -- Для... Для меня -- сокровище...
     Я почувствовалъ спазмы въ горлe и вышелъ.
     Стародубцевъ, который, видимо,  подслушивалъ подъ дверью, отскочилъ отъ
нея къ стeнкe, и всe его  добрыя чувства ко мнe  выразились въ одномъ словe,
въ которомъ было... многое въ немъ было...
     -- Сокровище, г-ы-ы...
     Я  схватилъ  Стародубцева за горло.  Изъ актива съ  мeста  не  двинулся
никто. Стародубцевъ судорожно схватилъ мою руку и почти повисъ на ней. Когда
я разжалъ руку, Стародубцевъ мeшкомъ опустился на полъ. Активъ молчалъ.
     Я понялъ, что еще одна такая недeля -- и я сойду съ ума.

Я ТОРГУЮ ЖИВЫМЪ ТОВАРОМЪ



     Эшелоны все шли, а  наше  положенiе все  ухудшалось. Силы таяли. Угроза
Юрe росла. На обeщанiя Якименки, послe  всeхъ этихъ инцидентовъ, расчитывать
совсeмъ  было  нельзя.  Борисъ настаивалъ  на немедленномъ  побeгe. Я  этого
побeга боялся,  какъ  огня.  Это  было  бы самоубiйствомъ,  но помимо такого
самоубiйства, ничего другого видно не было.
     Я  уже  не  спалъ въ тe короткiе часы, которые  у меня  оставались  отъ
урчевской каторги. Одни за  другими возникали и отбрасывались планы. Мнe все
казалось, что гдe-то, вотъ совсeмъ рядомъ, подъ рукой, есть какой-то выходъ,
идiотски простой, явственно очевидный, а я вотъ не вижу его, хожу кругомъ да
около, тыкаюсь во всякую майнридовщину, а того, что надо -- не вижу. И вотъ,
въ одну изъ такихъ безсонныхъ ночей  меня,  наконецъ, осeнило. Я вспомнилъ о
совeтe Гендельмана, о предсeдателe прiемочной комиссiи БАМа чекистe Чекалинe
и понялъ,  что  этотъ чекистъ  -- единственный способъ спасенiя и  при  томъ
способъ совершенно реальный.
     Всяческими пинкертоновскими ухищренiями  я узналъ  его адресъ. Чекалинъ
жилъ на краю села,  въ карельской избe. Поздно вечеромъ, воровато пробираясь
по  сугробамъ снeга,  я пришелъ къ  этой  избe.  Хозяйка  избы на мой  стукъ
подошла  къ двери,  но  открывать  не  хотeла.  Черезъ  минуту-двe  къ двери
подошелъ Чекалинъ.
     -- Кто это?
     -- Изъ УРЧ, къ товарищу Чекалину.
     Дверь открылась на  десять сантиметровъ. Изъ щели  прямо мнe въ  животъ
смотрeлъ стволъ парабеллюма. Электрическiй фонарикъ освeтилъ меня.
     -- Вы -- заключенный?
     -- Да.
     -- Что вамъ нужно? -- голосъ Чекалина былъ рeзокъ и подозрителенъ.
     -- Гражданинъ начальникъ, у меня къ вамъ очень серьезный разговоръ и на
очень серьезную тему.
     -- Ну, говорите. {157}
     -- Гражданинъ начальникъ, этотъ разговоръ я черезъ щель  двери вести не
могу.
     Лучъ фонарика уперся мнe въ лицо. Я стоялъ, щурясь отъ свeта,  и думалъ
о томъ, что малeйшая оплошность можетъ стоить мнe жизни.
     -- Оружiе есть?
     -- Нeтъ.
     -- Выверните карманы.
     Я вывернулъ карманы.
     -- Войдите.
     -- Я вошелъ.
     Чекалинъ взялъ  фонарикъ въ зубы и,  не выпуская парабеллюма, свободной
рукой ощупалъ меня всего. Видна была большая сноровка.
     -- Проходите впередъ.
     Я сдeлалъ два-три шага впередъ и остановился въ нерeшимости.
     -- Направо... Наверхъ... Налeво, -- командовалъ  Чекалинъ. Совсeмъ какъ
въ корридорахъ ГПУ. Да, сноровка видна.
     Мы вошли  въ  убого  обставленную  комнату.  Посерединe  комнаты стоялъ
некрашеный  деревянный  столъ. Чекалинъ  обошелъ его  кругомъ  и, не опуская
парабеллюма, тeмъ же рeзкимъ тономъ спросилъ:
     -- Ну-съ, такъ что же вамъ угодно?
     Начало разговора было мало обeщающимъ, а отъ него столько зависeло... Я
постарался собрать всe свои силы.
     -- Гражданинъ  начальникъ, послeднiе  эшелоны составляются  изъ  людей,
которые до БАМа завeдомо не доeдутъ.
     У меня запнулось дыханiе.
     -- Ну?
     --  Вамъ, какъ  прiемщику рабочей силы,  нeтъ никакого смысла нагружать
вагоны полутрупами и выбрасывать въ дорогe трупы...
     -- Да?
     -- Я хочу предложить давать вамъ списки больныхъ,  которыхъ ББК сажаетъ
въ эшелоны подъ видомъ здоровыхъ... Въ вашей комиссiи есть одинъ врачъ. Онъ,
конечно, не въ состоянiи провeрить всeхъ этапниковъ, но онъ можетъ провeрить
людей по моимъ спискамъ...
     -- Вы по какимъ статьямъ сидите?
     -- Пятьдесятъ восемь: шесть, десять и  одиннадцать; пятьдесятъ  девять:
десять.
     -- Срокъ?
     -- Восемь лeтъ.
     -- Такъ... Вы по какимъ, собственно, мотивамъ дeйствуете?
     -- По  многимъ мотивамъ.  Въ  частности и потому, что  на БАМ придется,
можетъ быть, eхать и моему сыну.
     -- Это тотъ, что рядомъ съ вами работаетъ?
     -- Да.
     Чекалинъ   уставился  на  меня  пронизывающимъ,  но   ничего  не  {158}
говорящимъ  взглядомъ. Я  чувствовалъ, что отъ нервнаго  напряженiя  у  меня
начинаетъ пересыхать во рту.
     --  Такъ...  -- сказалъ онъ раздумчиво. Потомъ, отвернувшись немного въ
сторону, опустилъ  предохранитель своего парабеллюма и  положилъ  оружiе  въ
кабуру.
     -- Такъ, -- повторилъ онъ, какъ бы что-то соображая. -- А скажите, вотъ
эту путаницу съ замeной фамилiй -- это не вы устроили?
     -- Мы.
     -- А это -- по какимъ мотивамъ?..
     -- Я  думаю, что  даже революцiи  лучше  обойтись безъ тeхъ  издержекъ,
который совсeмъ ужъ безсмысленны.
     Чекалина какъ-то передернуло.
     -- Такъ, -- сказалъ онъ саркастически.  -- А  когда миллiоны трудящихся
гибли на фронтахъ безсмысленной имперiалистической бойни, -- вы  дeйствовали
по столь же... просвeщенной линiи?
     Вопросъ былъ поставленъ въ лобъ.
     --  Такъ же,  какъ  и  сейчасъ  --  я  безсиленъ противъ  человeческаго
сумасшествiя.
     -- Революцiю вы считаете сумасшествiемъ?
     --  Я не вижу никакихъ основанiй скрывать передъ вами  этой прискорбной
точки зрeнiя.
     Чекалинъ помолчалъ.
     -- Ваше предложенiе для меня прiемлемо. Но если вы воспользуетесь этимъ
для какихъ-нибудь постороннихъ цeлей, протекцiи или чего --  вамъ пощады  не
будетъ.
     --  Мое положенiе  настолько безвыходно, что вопросъ о пощадe меня мало
интересуетъ... Меня интересуетъ вопросъ о сынe.
     -- А онъ за что попалъ?
     -- По существу -- за компанiю... Связи съ иностранцами.
     -- Какъ вы предполагаете технически провести эту комбинацiю?
     -- Къ  отправкe  каждаго эшелона  я буду  давать  вамъ списки больныхъ,
которыхъ ББК даетъ  вамъ  подъ  видомъ  здоровыхъ.  Этихъ  списковъ  я  вамъ
приносить  не  могу.  Я буду  засовывать  ихъ въ  уборную УРЧ, въ щель между
бревнами,  надъ  притолокой двери, прямо посрединe  ея.  Вы бываете въ УРЧ и
можете эти списки забирать...
     -- Такъ.  Подходяще. И, скажите, въ этихъ подлогахъ съ  вeдомостями  --
вашъ сынъ тоже принималъ участiе?
     -- Да. Въ сущности -- это его идея.
     -- И изъ тeхъ же соображенiй?
     -- Да.
     -- И отдавая себe отчетъ...
     -- Отдавая себe совершенно ясный отчетъ...
     Лицо и голосъ Чекалина стали немного меньше деревянными.
     -- Скажите, вы не считаете, что ГПУ васъ безвинно посадило?
     -- Съ точки зрeнiя ГПУ -- нeтъ.
     -- А съ какой точки зрeнiя -- да?
     -- Кромe  точки  зрeнiя ГПУ, есть  еще  и  нeкоторыя другiя {159} точки
зрeнiя. Я не думаю, чтобы былъ смыслъ входить въ ихъ обсужденiе.
     --  И  напрасно   вы   думаете.   Глупо   думаете.  Изъ-за   Якименокъ,
Стародубцевыхъ  и прочей сволочи революцiя и платить эти,  какъ вы говорите,
безсмысленныя издержки.  И это потому, что вы  и иже  съ вами  съ революцiей
идти не захотeли... Почему вы не пошли?
     -- Стародубцевъ  имeетъ передо мною  то преимущество, что онъ выполнить
всякое приказанiе. А я всякаго -- не выполню.
     -- Бeлыя перчатки?
     -- Можетъ быть.
     -- Ну, вотъ, и миритесь съ Якименками.
     -- Вы, кажется, о немъ не особенно высокаго мнeнiя.
     --  Якименко карьеристъ  и прохвостъ, -- коротко отрeзалъ  Чекалинъ. --
Онъ думаетъ, что онъ сдeлаетъ карьеру.
     -- По всей вeроятности, сдeлаетъ.
     -- Поскольку отъ меня зависитъ  -- сомнeваюсь. А отъ меня зависитъ. Объ
этихъ эшелонахъ будетъ  знать и ГУЛАГ... Штабели труповъ по дорогe ГУЛАГу не
нужны.
     Я подумалъ о томъ, что штабели труповъ до сихъ поръ ГУЛАГу на мeшали.
     -- Якименко карьеры  не  сдeлаетъ, -- продолжалъ Чекалинъ. -- Сволочи у
насъ и безъ того достаточно. Ну, это васъ не касается.
     -- Касается самымъ тeснымъ образомъ. И именно -- меня и "насъ"...
     Чекалина опять передернуло.
     -- Ну,  давайте ближе къ дeлу. Эшелонъ идетъ черезъ три дня.  Можете вы
мнe на послeзавтра дать первый списокъ?
     -- Могу.
     -- Такъ, значитъ, я найду его послeзавтра, къ  десяти часамъ вечера, въ
уборной УРЧ, въ щели надъ дверью.
     -- Да.
     -- Хорошо. Если вы будете дeйствовать честно, если вы этими списками не
воспользуетесь для  какихъ-нибудь комбинацiй,  -- я ручаюсь  вамъ, что  вашъ
сынъ на БАМ не поeдетъ. Категорически гарантирую. А  почему бы собственно не
поeхать на БАМ и вамъ?
     -- Статьи не пускаютъ.
     -- Это ерунда!
     -- И потомъ, вы знаете, на увеселительную прогулку это не очень похоже.
     -- Ерунда. Не въ теплушкe же бы вы поeхали, разъ я васъ приглашаю.
     Я въ изумленiи воззрился на Чекалина и не зналъ, что мнe и отвeчать.
     --  Намъ  нужны культурныя силы, -- сказалъ Чекалинъ, дeлая ударенiе на
"культурный". -- И мы умeемъ ихъ цeнить. Не то, что ББК.
     Въ пафосe  Чекалина мнe послышались чисто  вeдомственныя {160} нотки. Я
хотeлъ  спросить,  чeмъ  собственно я обязанъ  чести такого приглашенiя,  но
Чекалинъ прервалъ меня:
     -- Ну, мы съ вами еще поговоримъ.  Такъ,  значитъ, списки я послeзавтра
тамъ найду. Ну, пока. Подумайте о моемъ предложенiи.
     Когда я  вышелъ  на  улицу,  мнe,  говоря  откровенно,  хотeлось слегка
приплясывать. Но, умудренный опытами  всякаго рода, я предпочелъ подвергнуть
всю  эту  ситуацiю,  такъ  сказать,  "марксистскому  анализу".  Марксистскiй
анализъ далъ  вполнe благопрiятные результаты. Чекалину, конечно, я оказываю
весьма существенную услугу:  не потому,  чтобы кто-то  его сталъ  бы  потомъ
попрекать штабелями труповъ по дорогe, а потому, что онъ былъ бы обвиненъ въ
ротозeйствe:  всучили ему, дескать,  гнилой товаръ, а онъ и  не замeтилъ. Съ
точки зрeнiя совeтскихъ работорговцевъ  -- да и не только  совeтскихъ -- это
промахъ весьма предосудительный.

СНОВА ПЕРЕДЫШКА



     Общее  собранiе фамилiи Солоневичей или "трехъ  мушкетеровъ", какъ насъ
называли  въ лагерe,  подтвердили мои соображенiя о  томъ, что  Чекалинъ  не
подведетъ. Помимо всякихъ психологическихъ расчетовъ --  былъ  и  еще одинъ.
Связью со мной,  съ заключеннымъ,  использованiемъ заключеннаго для шпiонажа
противъ  лагерной  администрацiи  --  Чекалинъ   ставитъ  себя  въ  довольно
сомнительное  положенiе.  Если  Чекалинъ  подведетъ,   то   передъ   этакимъ
"подводомъ" онъ, вeроятно,  подумаетъ о  томъ, что  я  могу  пойти на  самыя
отчаянныя комбинацiи -- вeдь вотъ пошелъ же я къ нему съ этими списками. А о
томъ,  чтобы имeть на  рукахъ доказательства этой преступной  связи,  я  уже
позабочусь  --  впослeдствiи  я  объ  этомъ и позаботился.  Поставленный  въ
безвыходное  положенiе,  я   эти  доказательства  предъявлю  третьей  части.
Чекалинъ же находится на территорiи ББК... Словомъ, идя на все это, Чекалинъ
ужъ долженъ былъ держаться до конца.
     Все въ мiрe -- весьма относительно. Стоило развeяться очередной угрозe,
нависавшей надъ  нашими головами,  и жизнь снова начинала казаться легкой  и
преисполненной надеждъ, несмотря на каторжную работу въ УРЧ, несмотря на то,
что, помимо этой работы,  Чекалинскiе списки отнимали  у насъ послeднiе часы
сна.
     Впрочемъ, списки эти Юра сразу усовершенствовалъ: мы писали не фамилiи,
а  только указывали  номеръ вeдомости и порядковый номеръ,  подъ которымъ въ
данной  вeдомости  стояла  фамилiя даннаго  заключеннаго. Наши списки  стали
срывать эшелоны. Якименко рвалъ и металъ, но каждый сорванный эшелонъ давалъ
намъ  нeкоторую  передышку: пока подбирали очередные документы  --  мы могли
отоспаться. Въ  довершенiе  ко всему этому Якименко преподнесъ мнe  довольно
неожиданный, хотя  сейчасъ уже и ненужный, сюрпризъ. Я сидeлъ за  машинкой и
барабанилъ. Якименко былъ въ сосeдней комнатe. {161}
     Слышу негромкiй голосъ Якименки:
     -- Товарищъ Твердунъ, переложите  документы Солоневича Юрiя на Медгору,
онъ на БАМ не поeдетъ.
     Вечеромъ  того  дня  я   улучилъ  минуту,  какъ-то  неловко  и  путанно
поблагодарилъ Якименко. Онъ поднялъ  голову отъ бумагъ,  посмотрeлъ на  меня
какимъ-то страннымъ, вопросительно ироническимъ взглядомъ и сказалъ:
     -- Не стоитъ, товарищъ Солоневичъ.
     И опять уткнулся въ бумаги.
     Такъ и не узналъ я, какую собственно линiю велъ товарищъ Якименко.

ДEВОЧКА СО ЛЬДОМЪ



     Жизнь пошла какъ-то глаже. Одно  время, когда начали срываться эшелоны,
работы стало меньше, потомъ, когда Якименко сталъ подъ сурдинку  включать въ
списки  людей,  которыхъ  Чекалинъ  уже  по разу,  или  больше,  снималъ  съ
эшелоновъ -- работа  опять стала безпросыпной.  Въ этотъ перiодъ времени  со
мною случилось  происшествiе, въ сущности, пустяковое, но какъ-то  очень ужъ
глубоко врeзавшееся въ память.
     На  разсвeтe, передъ  уходомъ заключенныхъ на работы,  и  вечеромъ,  во
время  обeда,  передъ   нашими   палатками   маячили   десятки   оборванныхъ
крестьянскихъ ребятишекъ,  выпрашивавшихъ всякiе съeдобные  отбросы. Странно
было  смотрeть на этихъ дeтей  "вольнаго населенiя", болeе нищаго, чeмъ даже
мы,  каторжники, ибо  свои  полтора  фунта хлeба мы получали  каждый день, а
крестьяне и этихъ полутора фунтовъ не имeли.
     Нашимъ  продовольствiемъ завeдывалъ Юра.  Онъ  ходилъ за  хлeбомъ и  за
обeдомъ.  Онъ  же  игралъ  роль  распредeлителя  лагерныхъ  объeдковъ  среди
дeтворы.  У насъ  была огромная,  литровъ на десять, аллюминiевая  кастрюля,
которая была  участницей уже двухъ  нашихъ попытокъ побeга,  а  впослeдствiи
участвовала и въ третьей.  Въ эту кастрюлю Юра  собиралъ  то, что оставалось
отъ лагерныхъ  щей во всей нашей  палаткe. Щи эти обычно варились изъ гнилой
капусты и селедочныхъ головокъ -- я такъ и не узналъ,  куда дeвались селедки
отъ этихъ головокъ... Немногiе изъ лагерниковъ  отваживались eсть эти щи,  и
они попадали дeтямъ. Впрочемъ, многiе изъ лагерниковъ урывали кое-что  и изъ
своего хлeбнаго пайка.
     Я не помню, почему именно все это такъ вышло. Кажется, Юра  дня два-три
подрядъ  вовсе  не  выходилъ  изъ УРЧ, я  --  тоже,  наши сосeди по привычкe
сливали  свои объeдки въ  нашу кастрюлю. Когда однажды  я вырвался  изъ УРЧ,
чтобы  пройтись --  хотя бы  за обeдомъ --  я обнаружилъ, что  моя кастрюля,
стоявшая подъ нарами, была полна  до краевъ, и содержимое ея превратилось въ
глыбу  сплошного льда. Я рeшилъ  занести  кастрюлю на кухню, поставить ее на
плиту и, когда ледъ слегка оттаетъ,  выкинуть всю эту глыбу вонъ и въ пустую
кастрюлю получить свою порцiю каши. {162}
     Я  взялъ  кастрюлю   и  вышелъ  изъ  палатки.  Была  почти  уже   ночь.
Пронзительный  морозный  вeтеръ вылъ въ  телеграфныхъ  проводахъ и  засыпалъ
глаза  снeжной  пылью. У палатокъ не было  никого. Стайки  дeтей, который въ
обeденную пору шныряли здeсь, уже разошлись. Вдругъ какая-то неясная фигурка
метнулась  ко  мнe изъ-за сугроба, и  хриплый, застуженный  дeтскiй голосокъ
пропищалъ:
     -- Дяденька, дяденька, можетъ, что осталось, дяденька, дай!..
     Это была дeвочка лeтъ, вeроятно, одиннадцати. Ея глаза подъ  спутанными
космами  волосъ  блестeли  голоднымъ  блескомъ.  А  голосокъ  автоматически,
привычно, безъ всякаго выраженiя, продолжалъ скулить:
     -- Дяденька, да-а-а-ай...
     -- А тутъ -- только ледъ.
     -- Отъ щей, дяденька?
     -- Отъ щей.
     --  Ничего,  дяденька,  ты  только  дай...  Я  его  сейчасъ,  ей  Богу,
сейчасъ... Отогрeю... Онъ сейчасъ вытряхнется... Ты только дай!
     Въ  голосe  дeвочки  была  суетливость,  жадность  и боязнь  отказа.  Я
соображалъ какъ-то очень туго и стоялъ въ нерeшимости. Дeвочка почти вырвала
кастрюлю изъ моихъ рукъ...  Потомъ  она распахнула  рваный  зипунишко,  подъ
которымъ не  было  ничего  --  только  торчали голыя  острыя  ребра, прижала
кастрюлю къ своему голому тeльцу, словно своего ребенка, запахнула зипулишко
и сeла на снeгъ.
     Я находился въ состоянiи такой отупeлости, что  даже не попытался найти
объясненiе  тому,  что  эта  дeвочка  собиралась  дeлать.  Только  мелькнула
ассоцiацiи о ребенкe,  о материнскомъ  инстинктe,  который  какимъ-то чудомъ
живетъ  еще въ  этомъ  изсохшемъ тeльцe...  Я  пошелъ въ  палатку отыскивать
другую посуду для каши своей насущной.
     Въ  жизни каждаго  человeка бываютъ  минуты  великаго  униженiя.  Такую
минуту  пережилъ  я,  когда, ползая подъ  нарами  въ  поискахъ  какой-нибудь
посуды, я  сообразилъ,  что эта  дeвочка  собирается тепломъ изголодавшагося
своего  тeла  растопить  эту  полупудовую  глыбу  замерзшей, отвратительной,
свиной -- но все же пищи. И что во всемъ этомъ скелетикe -- тепла не хватитъ
и на четверть этой глыбы.
     Я очень  тяжело ударился  головой о какую-то перекладину подъ нарами и,
почти  оглушенный  отъ  удара, отвращенiя  и ярости,  выбeжалъ изъ  палатки.
Дeвочка все еще сидeла  на томъ же мeстe, и ея нижняя челюсть дрожала мелкой
частой дрожью.
     -- Дяденька, не отбирай! -- завизжала она.
     Я схватилъ  ее  вмeстe  съ  кастрюлей и потащилъ въ палатку.  Въ головe
мелькали какiя-то сумасшедшiя мысли.  Я что-то,  помню, говорилъ, но, думаю,
что и  мои слова пахли сумасшедшимъ домомъ. Дeвочка  вырвалась  въ истерiи у
меня изъ рукъ и бросилась къ выходу  изъ палатки. Я поймалъ ее и посадилъ на
нары.  Лихорадочно, дрожащими руками я сталъ шарить на  полкахъ подъ нарами.
{163}  Нашелъ чьи-то объeдки, полъ пайка Юринаго хлeба и что-то еще. Дeвочка
не  ожидала, чтобы я протянулъ ей ихъ. Она судорожно схватила огрызокъ хлeба
и стала запихивать себe въ ротъ. По ея грязному личику катились слезы еще не
остывшаго испуга.  Я стоялъ передъ нею,  пришибленный и  растерянный, полный
великаго отвращенiя ко всему въ  мiрe,  въ томъ числe и къ самому себe. Какъ
это мы, взрослые люди Россiи, тридцать  миллiоновъ взрослыхъ  мужчинъ, могли
допустить до этого дeтей  нашей страны?  Какъ это мы  не додрались до конца?
Мы,  русскiе  интеллигенты,  зная  вeдь,  чeмъ   была  "великая  французская
революцiя",  могли  мы  себe  представить,  чeмъ  будетъ  столь  же  великая
революцiя  у насъ!..  Какъ  это  мы  не  додрались?  Какъ это  мы  всe,  всe
поголовно, не  взялись  за винтовки? Въ какой-то очень короткiй  мигъ -- вся
проблема гражданской войны и  революцiи освeтилась  съ безпощадной яркостью.
Что помeщики?  Что капиталисты?  Что  профессора? Помeщики  --  въ  Лондонe,
капиталисты  --  въ Наркомторгe, профессора  -- въ  академiи. Безъ  виллъ  и
автомобилей --  но живутъ... А вотъ всe эти безымянные мальчики и дeвочки?..
О  нихъ мы  должны  были  помнить  прежде всего  --  ибо  они будущее  нашей
страны... -- А вотъ -- не вспомнили...  И  вотъ, на костяхъ этого маленькаго
скелетика   --   миллiоновъ   такихъ   скелетиковъ   --   будетъ   строиться
соцiалистическiй рай. Вспоминался карамазовскiй вопросъ о билетe въ жизнь...
Нeтъ, ежели бы имъ и удалось построить этотъ рай -- на этихъ скелетикахъ, --
я такого  рая не  хочу.  Вспомнилась  и фотографiя Ленина  въ  позe  Христа,
окруженнаго дeтьми: "не мeшайте  дeтямъ приходить ко мнe"... Какая подлость!
Какая лицемeрная подлость!..
     И вотъ -- много  вещей видалъ я  на совeтскихъ просторахъ  -- вещей, на
много хуже этой дeвочки съ кастрюлей льда. И многое -- какъ-то забывается. А
дeвочка  не забудется  никогда.  Она  для  меня стала  какимъ-то  символомъ,
символомъ того, что сдeлалось съ Россiей.

НОЧЬ ВЪ УРЧ



     Шли дни. Уходили  эшелоны.  Ухудшалось питанiе. Наши посылки активъ изъ
почтово-посылочной экспедицiи лагеря разворовывалъ настойчиво и аккуратно --
риска уже не было  никакого: все равно на БАМ. Одинъ за другимъ отправлялись
на БАМ и наши славные сотоварищи по УРЧу. Твердунъ, который принималъ хотя и
второстепенное, но все же весьма дeятельное участiе въ нашей травлe, пропилъ
отъ  обалдeнiя  свой  послeднiй  бушлатъ  и плакалъ въ мою жилетку  о  своей
загубленной молодой  жизни. Онъ  былъ  польскимъ  комсомольцемъ (фамилiя  --
настоящая), перебравшимся нелегально, кажется,  изъ Вильны и,  по подозрeнiю
неизвeстно  въ чемъ, отправленнымъ  на  пять лeтъ сюда... Даже  Стародубцевъ
махнулъ на насъ рукой и  вынюхивалъ пути  къ обходу  БАМовскихъ перспективъ.
Очень грустно констатировать  этотъ фактъ, но отъ БАМа Стародубцевъ  какъ-то
отвертeлся.
     А силы все падали. Я хирeлъ и тупeлъ съ каждымъ днемъ. {164}
     Мы съ Юрой  кончали наши очередные списки. Было часа два ночи. УРЧ былъ
пустъ. Юра кончилъ свою простыню.
     -- Иди ка, Квакушка, въ палатку, ложись спать.
     -- Ничего, Ватикъ, посижу, пойдемъ вмeстe.
     У  меня оставалось работы минутъ  на  пять. Когда  я вынулъ изъ машинки
послeднiе листы, то оказалось, что Юра усeлся на полъ, прислонился спиной къ
стeнe и  спитъ.  Будить его не хотeлось. Нести  въ  палатку? Не  донесу.  Въ
комнатe  была  лежанка,  на которой подремывали всe,  у кого были  свободные
полчаса,  въ томъ числe и Якименко. Нужно взгромоздить  Юру на эту  лежанку,
тамъ будетъ тепло, пусть  спитъ. На полу оставлять  нельзя. Сквозь щели пола
дули зимнiе сквозняки, наметая у карниза тоненькiе сугробики снeга.
     Я  наклонился  и поднялъ  Юру.  Первое, что  меня поразило --  это  его
страшная  тяжесть.  Откуда? Но  потомъ  я понялъ:  это  не  тяжесть,  а  моя
слабость.  Юрины  пудовъ шесть  брутто казались  тяжелeе, чeмъ  раньше  были
пудовъ десять.
     Лежанка была на уровнe глазъ. У меня хватило силы поднять Юру до уровня
груди,  но дальше не  шло  никакъ.  Я  положилъ Юру на  полъ  и  попробовалъ
разбудить. Не выходило  ничего. Это  былъ уже  не  сонъ. Это былъ, выражаясь
спортивнымъ языкомъ, коллапсъ...
     Я  все-таки изловчился. Подтащилъ  къ лежанкe ящикъ опять поднялъ  Юру,
взобрался  съ  нимъ на  ящикъ,  положилъ  на край ладони  и,  приподнявшись,
перекатилъ  Юру  на  лежанку. Перекатываясь,  Юра ударился  вискомъ  о  край
кирпичнаго изголовья... Тоненькая струйка крови  побeжала по лицу. Обрывкомъ
папиросной бумаги я заклеилъ  ранку. Юра  не проснулся. Его лицо было похоже
на лицо  покойника,  умершаго отъ долгой и изнурительной болeзни. Алыя пятна
крови рeзкимъ контрастомъ подчеркивали мертвенную синеву лица. Провалившiяся
впадины  глазъ.  Заострившiйся  носъ. Высохшiя губы.  Неужели  это конецъ?..
Впечатлeнiе  было  такимъ  страшнымъ,  что  я  наклонился  и  сталъ  слушать
сердце...  Нeтъ,  сердце  билось...  Плохо, съ аритмiей, но билось...  Этотъ
короткiй, на  нeсколько секундъ,  ужасъ окончательно оглушилъ  меня.  Голова
кружилась и  ноги  подгибались.  Хорошо бы никуда  не идти,  свалиться прямо
здeсь  и заснуть. Но  я,  пошатываясь, вышелъ изъ УРЧ и сталъ  спускаться съ
лeстницы.  По  дорогe  вспомнилъ  о  нашемъ  спискe  для  Чекалина.  Списокъ
относился  къ  этапу, который  долженъ былъ отправиться завтра  или, точнeе,
сегодня. Ну, конечно, Чекалинъ этотъ списокъ взялъ, какъ и прежнiе списки. А
вдругъ не взялъ? Чепуха, почему бы онъ  могъ не взять! Ну, а  если не взялъ?
Это  былъ нашъ рекордный списокъ  -- на  147 человeкъ...  И оставлять его въ
щели на завтра? Днемъ могутъ замeтить... И тогда?..
     Потоптавшись  въ  нерeшительности   на  лeстницe,  я  все-таки  поползъ
наверхъ.  Открылъ  дверь въ неописуемую  урчевскую уборную,  просунулъ руку.
Списокъ былъ здeсь.
     Я чиркнулъ спичку. Да, это былъ нашъ списокъ (иногда бывали записки отъ
Чекалина  -- драгоцeнный  документъ на  всякiй {165} случай:  Чекалинъ  былъ
очень неостороженъ). Почему Чекалинъ не взялъ его? Не могъ? Не было времени?
Что-жъ теперь? Придется занести его Чекалину.
     Но при мысли о томъ, что придется проваливаться по сугробамъ куда-то за
двe версты до Чекалинской избы, меня даже ознобъ прошибъ. А не пойти? Завтра
эти сто сорокъ семь человeкъ поeдутъ на БАМ...
     Какiе-то обрывки мыслей и доводовъ путано бродили  въ  головe. Я вышелъ
на крыльцо.
     Окна  УРЧ  отбрасывали бeлые прямоугольники свeта,  заносимые снeгомъ и
тьмой.  Тамъ,  за этими прямоугольниками, металась вьюжная приполярная ночь.
Двe версты? Не  дойду. Ну его къ чертямъ!  И  съ БАМомъ, и со спискомъ, и съ
этими  людьми. Имъ все равно погибать: не по дорогe на  БАМ, такъ гдe-нибудь
на Лeсной Рeчкe.  Пойду  въ палатку и завалюсь спать.  Тамъ  весело  трещитъ
печурка, можно будетъ завернуться въ два одeяла  -- и въ Юрино  тоже... Буду
засыпать  и думать о землe, гдe нeтъ разстрeловъ, БАМа,  дeвочки  со льдомъ,
мертвеннаго лица сына...  Буду  мечтать  о  какой-то  странной жизни, можетъ
быть, очень  простой,  можетъ быть,  очень  бeдной, но о  жизни на  волe.  О
невeроятной жизни на волe... Да, а списокъ-то какъ?
     Я  не безъ труда сообразилъ,  что я сижу  на снeгу, упершись спиной  въ
крыльцо и вытянувъ ноги, которыя снeгъ уже замелъ до кончиковъ носковъ.
     Я вскочилъ,  какъ будто мною выстрeлили  изъ  пушки.  Такъ  по идiотски
погибнуть? Замерзнуть на дорогe между  УРЧ и палаткой? Распустить свои нервы
до степени какого-то лунатизма? Къ чортовой матери! Пойду къ Чекалину. Спитъ
-- разбужу! Чортъ съ нимъ!

ПОСЛEДНIЕ ИЗЪ МОГИКАНЪ



     Пошелъ. Путался  во тьмe и сугробахъ; наконецъ, набрелъ на плетень, отъ
котораго можно было танцевать  дальше. Мыслями о томъ,  какъ бы дотанцевать,
какъ  бы не запутаться, какъ бы  не свалиться -- было занято  все  вниманiе.
Такъ  что  возгласъ:  "Стой,  руки вверхъ!"  --  засталъ  меня въ  состоянiи
полнeйшаго равнодушiя. Я  послалъ возглашающаго въ нехорошее мeсто и побрелъ
дальше.
     Но голосъ крикнулъ: "это вы?"
     Я резонно отвeтилъ, что это, конечно, я.
     Изъ вьюги вынырнула какая-то фигура съ револьверомъ въ рукахъ.
     -- Вы куда? Ко мнe?
     Я узналъ голосъ Чекалина.
     -- Да, я къ вамъ.
     -- Списокъ несете? Хорошо, что я васъ встрeтилъ. Только  что  прieхалъ,
шелъ  за этимъ самымъ спискомъ. Хорошо, что вы его несете. Только послушайте
-- вeдь вы же интеллигентный человeкъ! Нельзя же такъ писать. Вeдь это чортъ
знаетъ что такое, что фамилiи -- а цифръ разобрать нельзя. {166}
     Я покорно согласился, что почеркъ  у  меня, дeйствительно, -- бываетъ и
хуже, но не часто.
     -- Ну, идемъ ко мнe, тамъ разберемся.
     Чекалинъ повернулся  и нырнулъ во тьму. Я съ трудомъ поспeвалъ за нимъ.
Проваливались въ  какiе-то  сугробы,  натыкались на  какiе-то пни. Наконецъ,
добрели... Мы поднялись по темной скрипучей лeстницe. Чекалинъ зажегъ свeтъ.
     -- Ну  вотъ, смотрите, --  сказалъ онъ  своимъ скрипучимъ раздраженнымъ
голосомъ. -- Ну, на что это похоже? Что это у  васъ:  4? 1? 7?  9? Ничего не
разобрать. Вотъ  вамъ  карандашъ.  Садитесь и  поправьте  такъ,  чтобы  было
понятно.
     Я взялъ  карандашъ  и усeлся. Руки дрожали -- отъ холода, отъ  голода и
отъ многихъ другихъ вещей. Карандашъ прыгалъ въ пальцахъ, цифры расплывались
въ глазахъ.
     -- Ну, и распустили же вы себя, -- сказалъ Чекалинъ укоризненно, но  въ
голосe его не было прежней скрипучести. Я что-то отвeтилъ...
     --  Давайте,  я  буду поправлять.  Вы только  говорите  мнe,  что  ваши
закорючки означаютъ.
     Закорюкъ было не  такъ ужъ  много,  какъ этого  можно было бы  ожидать.
Когда всe онe были расшифрованы, Чекалинъ спросилъ меня:
     -- Это всe больные завтрашняго эшелона?
     Я махнулъ рукой.
     -- Какое всe. Я вообще не знаю, есть ли въ этомъ эшелонe здоровые.
     -- Такъ почему же вы не дали списка на всeхъ больныхъ?
     -- Знаете, товарищъ Чекалинъ,  даже  самая  красивая дeвушка  не можетъ
дать ничего путнаго, если у нея нeтъ времени для сна.
     Чекалинъ посмотрeлъ на мою руку.
     -- Н-да,  --  протянулъ  онъ. --  А  больше  въ  УРЧ вамъ  не  на  кого
положиться?
     Я посмотрeлъ на Чекалина съ изумленiемъ.
     -- Ну, да, -- поправился онъ, -- извините за  нелeпость.  А сколько, по
вашему, еще остается здоровыхъ?
     -- По моему -- вовсе не остается. Точнeе -- по мнeнiю брата.
     -- Существенный  парень вашъ братъ, -- сказалъ  ни съ  того, ни съ сего
Чекалинъ. --  Его даже работники третьей части --  и тe побаиваются... Да...
Такъ, говорите, всe резервы Якименки уже исчерпаны?
     --  Пожалуй,  даже больше, чeмъ  исчерпаны.  На дняхъ мой  сынъ открылъ
такую штуку: въ послeднiе списки УРЧ включилъ людей, которыхъ вы уже по  два
раза снимали съ эшелоновъ.
     Брови Чекалина поднялись.
     -- Ого! Даже -- такъ? Вы въ этомъ увeрены?
     -- У васъ,  вeроятно, есть старые списки. Давайте провeримъ.  Нeкоторыя
фамилiи я помню. {167}
     Провeрили. Нeсколько повторяющихся фамилiй нашелъ и самъ Чекалинъ.
     --  Такъ,   --  сказалъ  Чекалинъ  раздумчиво.  --  Такъ,  значитъ,  --
"Елизаветъ Воробей"?
     -- Въ этомъ родe. Или сказка про бeлаго бычка.
     -- Такъ, значитъ,  Якименко идетъ уже на настоящiй подлогъ. Значитъ, --
дeйствительно, давать ему  больше  некого.  Чортъ знаетъ  что такое! Прiемку
придется закончить. За такiя потери -- я отвeчать не могу.
     -- А что -- очень велики потери въ дорогe?
     Я  ожидалъ,  что Чекалинъ  мнe  отвeтитъ, какъ въ прошлый разъ: "Это не
ваше дeло", но, къ моему удивленiю, онъ нервно повелъ плечами и сказалъ:
     -- Совершенно безобразныя потери...  Да, кстати, -- вдругъ прервалъ онъ
самого себя, -- какъ вы насчетъ моего предложенiя? На БАМ?
     -- Если вы разрeшите, я откажусь.
     -- Почему?
     --  Есть двe основныхъ причины: первая -- здeсь Ленинградъ подъ бокомъ,
и ко мнe люди будутъ прieзжать на свиданiя, вторая -- увязавшись съ  вами, я
автоматически  попадаю  подъ вашу протекцiю  (Чекалинъ подтверждающе кивнулъ
головой).  Вы  --  человeкъ  партiйный, слeдовательно,  подверженный всякимъ
мобилизацiямъ   и   переброскамъ.  Протекцiя  исчезаетъ,  и   я  остаюсь  на
растерзанiе  тeхъ  людей,  у кого эта протекцiи и привиллегированность  были
бeльмомъ въ глазу.
     -- Первое соображенiе вeрно. Вотъ второе -- не стоитъ  ничего. Тамъ, въ
БАМовскомъ ГПУ, я вeдь  разскажу всю эту исторiю со списками,  съ Якименкой,
съ вашей ролью во всемъ этомъ.
     -- Спасибо. Это значитъ, что БАМовское ГПУ  меня размeняетъ при первомъ
же удобномъ или неудобномъ случаe.
     -- То-есть, -- почему это?
     Я посмотрeлъ  на  Чекалина не  безъ  удивленiя и соболeзнованiя:  такая
простая вещь...
     -- Потому, что изо  всего этого будетъ видно довольно явственно: парень
зубастый  и  парень не свой. Вчера онъ подвелъ ББК, а  сегодня онъ подведетъ
БАМ...
     Чекалинъ повернулся ко мнe всeмъ своимъ корпусомъ.
     -- Вы никогда въ ГПУ не работали?
     -- Нeтъ. ГПУ надо мной работало.
     Чекалинъ  закурилъ   папиросу  и  сталъ  смотрeть,  какъ  струйка  дыма
разбивалась струями холоднаго  воздуха  отъ  окна. Я рeшилъ внести нeкоторую
ясность.
     -- Это не только система ГПУ. Объ этомъ и Маккiавели говорилъ.
     -- Кто такой Маккiавели?
     --  Итальянецъ  эпохи   Возрожденiя.  Издалъ,  такъ  сказать,  учебникъ
большевизма. Тамъ обо  всемъ этомъ довольно  подробно сказано. Пятьсотъ лeтъ
тому назадъ...
     Чекалинъ поднялъ брови... {168}
     -- Н-да,  за пятьсотъ лeтъ  человeческая жизнь по  существу не на много
усовершенствовалась, --  сказалъ онъ,  какъ бы что-то  разъясняя. -- И  пока
капитализма мы не  ликвидируемъ -- и не усовершенствуется... Да,  но насчетъ
БАМа вы, пожалуй, и правы...  Хотя и не совсeмъ.  На БАМ посланы наши лучшiя
силы...
     Я не  сталъ  выяснять, съ какой  точки  зрeнiя эти лучшiя силы являются
лучшими... Собственно, пора было уже уходить,  пока мнe объ этомъ не сказали
и безъ  моей иницiативы.  Но какъ-то  трудно было подняться.  Въ головe былъ
туманъ, хотeлось заснуть тутъ же, на табуреткe... Однако, я приподнялся.
     -- Посидите, отогрeйтесь, -- сказалъ Чекалинъ и протянулъ мнe папиросы.
Я  закурилъ.  Чекалинъ, какъ-то слегка  съежившись, сeлъ на табуретку, и его
поза странно  напомнила мнe давешнюю дeвочку  со  льдомъ.  Въ этой  позe, въ
лицe,  въ устало положенной на  столъ  рукe  было что-то сурово-безнадежное,
усталое,  одинокое.  Это было  лицо  человeка,  который  привыкъ  жить, какъ
говорится, сжавши зубы. Сколько ихъ  -- такихъ твердокаменныхъ партiйцевъ --
энтузiастовъ и тюремщиковъ, жертвъ и палачей, созидателей и опустошителей...
Но   идутъ   безпросвeтные   годы  --  энтузiазмъ   вывeтривается,   провалы
коммунистическихъ ауто-дафе давятъ на совeсть все больнeе, жертвы -- и свои,
и  чужiя, какъ-то  больше  опустошаютъ, чeмъ  создаютъ. Какая, въ  сущности,
безпросвeтная  жизнь  у  нихъ, у этихъ  энтузiастовъ...  Недаромъ  одинъ  за
другимъ  уходятъ они  на  тотъ  свeтъ  (добровольно и  не  добровольно),  на
Соловки, въ басмаческiе районы Средней  Азiи, въ  политизоляторы ГПУ: больше
имъ, кажется, некуда уходить...
     Чекалинъ поднялъ голову и поймалъ мой пристальный взглядъ. Я не сдeлалъ
вида,   что  этотъ  взглядъ  былъ  только   случайностью.  Чекалинъ  какъ-то
болeзненно и криво усмeхнулся.
     -- Изучаете? А сколько, по вашему, мнe лeтъ?
     Вопросъ былъ нeсколько неожиданнымъ. Я сдeлалъ  поправку на  то, что на
языкe оффицiальной совeтской медицины  называется "совeтской изношенностью",
на необходимость какого-то процента подбадриванiя  и  сказалъ  "лeтъ  сорокъ
пять". Чекалинъ повелъ плечами.
     -- Да?  А мнe  тридцать четыре. Вотъ вамъ  -- и чекистъ, -- онъ совсeмъ
криво усмeхнулся и добавилъ, -- палачъ, какъ вы говорите.
     -- Я не говорилъ.
     -- Мнe  --  не говорили. Другимъ -- говорили. Или, во всякомъ случаe --
думали...
     Было   бы  глупо  отрицать,  что   такой   ходъ   мыслей  дeйствительно
существовалъ.
     --  Разные палачи  бываютъ.  Тe,  кто идетъ  по любви къ этому дeлу  --
выживаютъ.  Тe,  кто только по  убeжденiю  -- гибнутъ.  Я думаю,  вотъ,  что
Якименко очень мало безпокоится о потеряхъ въ эшелонахъ.
     -- А откуда вы взяли, что я безпокоюсь? {169}
     --  Таскаетесь  по  ночамъ за  моими  списками  въ  УРЧ... Якименко  бы
таскаться не сталъ. Да и вообще -- видно... Если бы я  этого не видeлъ, я бы
къ вамъ съ этими списками и не пошелъ бы.
     --   Да?  Очень   любопытно...   Знаете   что   --   откровенность   за
откровенность...
     Я   насторожился.  Но  несмотря  на  столь  многообeщающее  вступленiе,
Чекалинъ  какъ-то  замялся,  потомъ  подумалъ,  потомъ,  какъ  бы  рeшившись
окончательно, сказалъ:
     --   Вы   не  думаете,  что  Якименко  что-то  подозрeваетъ   о  вашихъ
комбинацiяхъ со списками?
     Мнe стало безпокойно.  Якименко могъ и подозрeвать,  но  если  объ  его
подозрeнiяхъ  уже и Чекалинъ знаетъ, -- дeло могло принять совсeмъ серьезный
оборотъ.
     --  Якименко  на дняхъ  далъ  распоряженiе  отставить  моего  сына  отъ
отправки на БАМ.
     -- Вотъ какъ? Совсeмъ занимательно...
     Мы недоумeнно посмотрeли другъ на друга.
     -- А что вы, собственно говоря, знаете о подозрeнiяхъ Якименки?
     -- Такъ  ничего, въ сущности, опредeленнаго... Трудно сказать. Какiе-то
намеки, что ли...
     -- Тогда почему Якименко насъ не ликвидировалъ?
     -- Это  не такъ просто. Въ лагеряхъ  есть законъ. Конечно, сами знаете,
-- онъ не всегда  соблюдается, но онъ есть... И если человeкъ зубастый... По
отношенiю къ  зубастому человeку...  а васъ здeсь  цeлыхъ трое  зубастыхъ...
Ликвидировать не такъ легко... Якименко человeкъ осторожный. Мало ли какiя у
васъ могутъ быть связи... А у насъ, въ ГПУ, за нарушенiе закона...
     -- ... по отношенiю къ тeмъ, кто имeетъ связи...
     Чекалинъ посмотрeлъ на меня недовольно:
     -- ... спуску не даютъ...
     Заявленiе Чекалина вызвало необходимость обдумать цeлый  рядъ  вещей и,
въ  частности,  и  такую:  не  лучше-ли  при  такомъ  ходe  событiй  принять
предложенiе  Чекалина  насчетъ  БАМа,  чeмъ  оставаться  здeсь  подъ  эгидой
Якименки.  Но это былъ моментъ малодушiя, попытка измeны принципу:  "все для
побeга".  Нeтъ,  конечно,  "все  для  побeга".  Какъ-нибудь  справимся и  съ
Якименкой... Къ темe о БАМe не стоитъ даже и возвращаться.
     --  Знаете что,  товарищъ  Чекалинъ, насчетъ закона  и спуска, пожалуй,
нeтъ смысла и говорить.
     --  Я вамъ отвeчу  прежнимъ вопросомъ: почему на отвeтственныхъ мeстахъ
сидятъ Якименки, а не вы? Сами виноваты.
     -- Я вамъ отвeчу прежнимъ отвeтомъ: потому, что  во  имя  приказа  или,
точнeе, во имя карьеры онъ пойдетъ на что хотите. А я -- не пойду.
     --  Якименко только  одинъ  изъ винтиковъ  колоссальнаго аппарата. Если
каждый винтикъ будетъ разсуждать...
     -- Боюсь, что вотъ  вы все-таки разсуждаете. И  я -- тоже. Мы все-таки,
такъ  сказать,   продукты  индивидуальнаго  творчества.  {170}   Вотъ  когда
додумаются дeлать людей на конвейерахъ, какъ  винты  и  гайки,  тогда будетъ
другое дeло.
     Чекалинъ презрительно пожалъ плечами.
     -- Гнилой индивидуализмъ. Такимъ, какъ вы, хода нeтъ.
     Я нeсколько  обозлился: почему  мнe нeтъ хода? Въ любой странe для меня
былъ бы свободенъ любой ходъ.
     -- Товарищъ Чекалинъ, --  сказалъ я  раздраженно, -- для васъ тоже хода
нeтъ. Потому что  съ каждымъ вершкомъ углубленiя революцiи власть все больше
и больше  нуждается  въ людяхъ  не  разсуждающихъ  и не поддающихся никакимъ
угрызенiямъ совeсти -- въ Стародудцевыхъ и Якименкахъ. Вотъ именно поэтому и
вамъ хода нeтъ. Эти  эшелоны и эту комнатушку едва-ли  можно назвать ходомъ.
Вамъ тоже  нeтъ хода, какъ  нeтъ  его  и всей старой  ленинской гвардiи.  Вы
обречены, какъ обречена и она. То, что я попалъ въ  лагерь нeсколько раньше,
а  вы попадете нeсколько  позже  --  ничего  не рeшаетъ. Вотъ  только мнe въ
лагерe не изъ-за  чего биться головой объ стeнку. А вы будете биться головой
объ стeнку.  И у васъ будетъ  за  что. Во всемъ  этомъ моя  трагедiя  и ваша
трагедiя, но  въ  этомъ и  трагедiя большевизма взятаго въ цeломъ. Все равно
вся эта штука полнымъ ходомъ идетъ въ болото. Кто утонетъ раньше, кто  позже
-- этотъ вопросъ никакого принципiальнаго значенiя не имeетъ.
     -- Ого, --  поднялъ брови Чекалинъ, -- вы,  кажется, цeлую политическую
программу развиваете.
     Я понялъ, что я нeсколько зарвался, если не въ  словахъ, то въ тонe, но
отступать было бы глупо.
     -- Этотъ разговоръ подняли вы, а не я. А здeсь -- не лагерный баракъ съ
сексотами  и горючимъ матерiаломъ  "массъ".  Съ чего бы я  сталъ передъ вами
разыгрывать угнетенную невинность? Съ моими-то восемью годами приговора?
     Чекалинъ какъ будто  нeсколько сконфузился за чекисткую  нотку, которая
прозвучала въ его вопросe.
     -- Кстати, а  почему вамъ дали  такой странный срокъ -- восемь лeтъ, не
пять и не десять...
     --  Очевидно,  предполагается,  что  для  моей  перековки  въ  честнаго
совeтскаго энтузiаста требуется ровно восемь лeтъ... Если я эти восемь  лeтъ
проживу...
     -- Конечно, проживете. Думаю, что вы себe здeсь и карьеру сдeлаете.
     -- Меня московская  карьера не  интересовала, а ужъ на  лагерную  -- вы
меня,  товарищъ  Чекалинъ,  извините  --  на  лагерную  --  мнe  ужъ совсeмъ
наплевать.  Проканителюсь какъ-нибудь.  Въ  общемъ  и цeломъ дeло все  равно
пропащее. Жизнь все равно испорчена вдрызгъ...  Не лагеремъ, конечно. И ваша
--  тоже. Вы  вeдь,  товарищъ  Чекалинъ,  --  одинъ изъ  послeднихъ могиканъ
идейнаго  большевизма... Тутъ  и  дискуссировать  нечего.  Довольно  на вашу
физiономiю посмотрeть...
     -- А позвольте васъ спросить, что же вы вычитали на моей физiономiи?
     -- Многое. Напримeръ, вашу небритую щетину. Якименко  {171} каждый день
вызываетъ къ себe казеннаго парикмахера, бреется, опрыскивается одеколономъ.
А вы уже не брились недeли двe, и вамъ не до одеколона.
     --  "Быть  можно дeльнымъ  человeкомъ  и  думать  о красe  ногтей",  --
продекламировалъ Чекалинъ.
     -- Я  не  говорю, что  Якименко  не дeльный. А только бываютъ  моменты,
когда порядочному  человeку -- хотя бы и дeльному  --  не  до ногтей и не до
бритья... Вотъ вы живете  чортъ знаетъ въ  какомъ  сараe... У васъ  даже  не
топлено...  Якименко такъ  жить  не будетъ. И  Стародубцевъ  --  тоже... При
первой  же  возможности,  конечно...  У  васъ  есть  возможность  и  вызвать
заключеннаго парикмахера, и приказать натопить печку.
     Чекалинъ ничего не отвeтилъ. Я чувствовалъ, что моя безмeрная усталость
начинаетъ переходить въ какое-то раздраженiе. Лучше уйти. Я поднялся.
     -- Уходите?
     --  Да,  нужно все-таки  хоть  немного вздремнуть...  Завтра  опять эти
списки.
     Чекалинъ тяжело поднялся со своей табуретки.
     -- Списковъ завтра не будетъ, -- сказалъ онъ твердо. -- Я завтра устрою
массовую провeрку здоровья этого эшелона и не приму его... И вообще на этомъ
прiемку  прекращу...  --  Онъ протянулъ  мнe руку.  Я  пожалъ  ее.  Чекалинъ
задержалъ рукопожатiе.
     -- Во всякомъ случаe, -- сказалъ онъ  какимъ-то начальственнымъ, но все
же  чуть-чуть  взволнованнымъ  тономъ,  --   во  всякомъ   случаe,  товарищъ
Солоневичъ,  за  эти списки я  долженъ васъ поблагодарить... отъ  имени  той
самой  коммунистической партiи... къ которой вы такъ относитесь... Вы должны
понять, что если партiя не очень жалeетъ людей, то она не жалeетъ и себя...
     -- Вы бы лучше говорили  отъ своего имени, тогда мнe было бы легче вамъ
повeрить. Отъ имени  партiи говорятъ  разные  люди.  Какъ  отъ имени  Христа
говорили и апостолы, и инквизиторы.
     -- Н-да... -- протянулъ Чекалинъ раздумчиво...
     Мы стояли въ дурацкой позe у косяка дверей, не разжимая протянутыхъ для
рукопожатiя  рукъ. Чекалинъ  былъ, казалось, въ какой-то  нерeшимости. Я еще
разъ потрясъ ему руку и повернулся.
     --  Знаете что, товарищъ Солоневичъ, --  сказалъ  Чекалинъ.  -- Вотъ --
тоже...  Спать времени нeтъ... А когда  урвешь  часокъ,  такъ  все  равно не
спится. Торчишь вотъ тутъ...
     Я  оглядeлъ  большую,  холодную,  пустую,  похожую  на  сарай  комнату.
Посмотрeлъ на Чекалина. Въ его глазахъ было одиночество.
     -- Ваша семья -- на Дальнемъ Востокe?
     Чекалинъ пожалъ плечами.
     -- Какая  тутъ  можетъ  быть  семья?  При нашей-то  работe? Значитъ  --
уходите?  Знаете, что? На завтра  этихъ списковъ  у  васъ больше  не будетъ.
Эшелоновъ я  больше  не  приму. Точка. Къ чертовой  матери.  Такъ,  вотъ  --
давайте-ка посидимъ поболтаемъ, у меня есть коньякъ. И закуска. А? {172}

ОБЩЕРОССIЙСКАЯ ПЛАТФОРМА



     Коньякъ   меня  въ   данный   моментъ   не  интересовалъ.  Закуска   --
интересовала.  Правда,  голодъ  сталъ какимъ-то хроническимъ  фономъ жизни и
особо  болeзненныхъ ощущенiй  не  вызывалъ. Но eсть  всегда  хотeлось...  На
секунду   мелькнуло  смутное   подозрeнiе   о   мотивахъ  этого   необычнаго
приглашенiя, я посмотрeлъ въ глаза Чекалину и увидeлъ, что мой отказъ будетъ
чeмъ-то  глубоко  оскорбительнымъ,  какимъ-то  страннымъ  оскорбленiемъ  его
одиночеству. Я вздохнулъ:
     -- Коньякъ бы не плохо...
     Лицо Чекалина какъ-то повеселeло.
     -- Ну вотъ -- и замeчательно... Посидимъ, побалакаемъ... Я сейчасъ...
     Чекалинъ засуетился. Полeзъ подъ  кровать, вытащилъ  оттуда обдрипанный
фанерный   чемоданъ,   извлекъ  изъ  него   литровую   бутылку   коньяку   и
основательную, литровъ  на  пять, жестяную  коробку,  въ  которой  оказалась
амурская кетовая икра.
     -- Наша икра, бамовская, -- пояснилъ Чекалинъ. -- Сюда eхать -- нужно и
свой продуктъ везти. Чужое вeдомство... Да еще и конкурирующее...  Для того,
чтобы отстаивать свои вeдомственные интересы -- нужно и  свой  вeдомственный
паекъ имeть... А то такъ: не примешь эшелона -- eсть не дадутъ...
     Изъ  покосившагося,  потрескавшагося  пустого  шкафа  Чекалинъ  досталъ
мутнаго  стекла стаканъ  и  какую-то  глиняную плошку.  Вытеръ  ихъ клочкомъ
газетной  бумаги. Пошарилъ еще по пустымъ полкамъ  шкафа.  Обнаружилъ кусокъ
зачерствeвшаго хлeба  -- вeсомъ  въ фунтъ.  Положилъ этотъ кусокъ на столъ и
посмотрeлъ на него съ сомнeнiемъ:
     -- Насчетъ хлeба -- дeло, кажется, дрянь... Сейчасъ посмотрю еще.
     Съ хлeбомъ дeло, дeйствительно, оказалось дрянью.
     --  Вотъ  такъ  загвоздка...  Придется  къ  хозяйкe пойти...  Будить не
стоитъ... Пошарю, можетъ быть, что-нибудь выищется...
     Чекалинъ ушелъ  внизъ... Я остался сидeть, пытаясь отуманенными мозгами
собрать  разбeгающiяся  мысли  и  подвести  нынeшнюю  бесeду  подъ  какую-то
мало-мальски вразумительную классификацiю...
     Бесeда  эта, впрочемъ, въ классификацiю входила: сколько есть на Святой
Руси этакихъ загубленныхъ коммунистическихъ душъ, взявшихся не за свое дeло,
гибнущихъ молчкомъ,  сжавши  зубы, и гдe-то, въ  самыхъ  глубокихъ тайникахъ
своей души, мечтающихъ  о  василькахъ... О тeхъ василькахъ, которые когда-то
-- послe и въ результатe "всего этого" -- будутъ доступны пролетарiату всего
мiра. Васильки  эти остаются невысказанными. Васильки эти изнутри давятъ  на
душу.  Со Стародубцевыми  о  нихъ  нельзя говорить... Но на черноземe доброй
русской души, политой доброй  россiйской водкой,  эти  васильки распускаются
цeлыми голубыми  коврами  самыхъ  затаенныхъ мечтанiй...  Сколько  на  моемъ
совeтскомъ вeку выпито было подъ эти васильки... {173}
     Мелькнуло и было отброшено мимолетное сомнeнiе въ возможномъ подводe со
стороны Чекалина:  и подводить, собственно было нечего, и чувствовалось, что
предложенiе Чекалина шло, такъ сказать,  отъ  "щираго сердца", отъ пустоты и
одиночества его жизни...
     Потомъ  мысли  перепрыгнули на  другое...  Я  -- въ вагонe ?  13.  Руки
скованы  наручниками  и  распухли. На  душe мучительная, свербящая злость на
самого  себя:  такъ  проворонить...  такого  идiота сыграть... И безконечная
тоска за все то, что уже пропало, чего уже никакъ не поправишь...
     На  какой-то станцiи одинъ  изъ  дежурныхъ  чекистовъ  приносить обeдъ,
вопреки ожиданiямъ -- вполнe съeдобный  обeдъ... Я вспоминаю, что у меня  въ
рюкзакe -- фляга съ литромъ чистаго спирта. "Эхъ, -- сейчасъ выпить бы"...
     Говорю объ этомъ дежурному чекисту: дайте, дескать, выпить въ послeднiй
разъ.
     -- Бросьте  вы  Лазаря  разыгрывать...  Выпьете  еще  на своемъ вeку...
Сейчасъ я спрошу.
     Вышелъ въ сосeднее купе.
     -- Товарищъ Добротинъ, арестованный просить разрeшенiя и т.д.
     Изъ сосeдняго купе высовывается круглая заспанная физiономiя Добротина.
Добротинъ смотритъ на меня испытующе.
     -- А вы въ пьяномъ видe скандалить не будете?
     -- Пьянаго вида у меня вообще не бываетъ. Выпью и постараюсь заснуть...
     -- Ну, ладно...
     Дежурный чекистъ приволокъ мой рюкзакъ, досталъ флягу и кружку.
     --  Какъ вамъ  развести?  Напополамъ? А то хватили  бы  кружки  двe  --
заснете.
     Я выпилъ двe  кружки. Одинъ изъ чекистовъ принесъ мнe сложенное одeяло.
Положилъ на скамью, подъ голову.
     -- Постарайтесь заснуть... Чего зря мучиться... Нeтъ, наручниковъ снять
не можемъ, не  имeемъ права... А вы вотъ такъ  съ руками устройтесь,  будетъ
удобнeе...
     ...Идиллiя...

        ___

     Вернулся  Чекалинъ. Въ  рукахъ  у него  три  огромныхъ печеныхъ рeпы  и
тарелка съ кислой капустой.
     -- Хлeба нeтъ, -- сказалъ  онъ,  и  опять какъ-то покарежился.  -- Но и
рeпа -- не плохо.
     -- Совсeмъ не плохо, -- ляпнулъ я, --  наши товарищи,  пролетарiи всего
мiра,  и рeпы сейчасъ  не  имeютъ,  -- и сейчасъ же почувствовалъ, какъ  это
вышло безвкусно и неумeстно.
     Чекалинъ даже остановился со своими рeпами въ рукахъ.
     -- Простите, товарищъ Чекалинъ, -- сказалъ  я  искренно. {174}  -- Такъ
ляпнулъ... Для краснаго словца и отъ хорошей нашей жизни...
     Чекалинъ  какъ-то вздохнулъ, положилъ на столъ  рeпы, налилъ коньяку --
мнe въ стаканъ, себe -- въ плошку.
     --  Ну что-жъ, товарищъ  Солоневичъ, выпьемъ за грядущее, за безкровныя
революцiи... Каждому,  такъ сказать, свое -- я  буду пить за революцiю, а вы
-- за безкровную...
     -- А такiя -- бываютъ?
     --   Будемъ  надeяться,  что  мiровая  --  она  будетъ  безкровной,  --
иронически усмeхнулся Чекалинъ.
     -- А за грядущую русскую революцiю -- вы пить не хотите?
     --  Охъ,  товарищъ  Солоневичъ,  --  серьезно  сказалъ  Чекалинъ, -- не
накликайте...  Охъ, не накликайте. Будете потомъ и по сталинскимъ  временамъ
плакать. Ну, я вижу, что вы ни за какую революцiю пить не хотите -- то-есть,
за  мiровую... А я за  грядущую  русскую -- тоже  не  хочу. А коньякъ,  какъ
говорится, стынетъ... Давайте такъ, "за вообще".
     Чокнулись и выпили  "за  вообще". Коньякъ былъ великолeпенъ --  старыхъ
подваловъ Арменiи. Зачерпнули деревянными ложками икры. Комокъ икры свалился
съ ложки  Чекалина на столъ... Чекалинъ сталъ машинально подбирать отдeльныя
крупинки...
     -- Третья революцiя, третья  революцiя... Что тутъ скрывать... скрывать
тутъ  нечего. Мы,  конечно, знаемъ,  что три  четверти населенiя  ждутъ этой
революцiи, ждутъ паденiя совeтской власти... Глупо это... Не  только  потому
глупо,  что  у  насъ хватитъ и  силъ,  и  гибкости, чтобы этой революцiи  не
допустить...  А потому, что сейчасъ, при Сталинe, -- есть  будущее.  Сейчасъ
контръ-революцiя   --   это   фашизмъ,   диктатура  иностраннаго   капитала,
превращенiе  страны въ колонiю --  вотъ, вродe Индiи... И какъ этого люди не
понимаютъ? Отъ  нашего отсталаго  крестьянства, конечно, требовать пониманiя
нельзя... Но интеллигенцiя? Будете потомъ  бeгать въ какой-нибудь подпольный
профсоюзъ  и просить тамъ помощи противъ какого-нибудь американскаго буржуя.
Сейчасъ жить плохо.  А тогда жить будетъ скучно. Тогда --  ничего  не будетъ
впереди. А теперь еще два-три года... ну, пять лeтъ -- и вы увидите, какой у
насъ будетъ расцвeтъ...
     -- Не  случалось ли  вамъ читать  "Правды" или  "Извeстiи" такъ въ году
двадцать восьмомъ-двадцать седьмомъ?
     Чекалинъ удивленно пожалъ плечами.
     -- Ну, конечно, читалъ... А что?
     --  Да  такъ,  особеннаго  ничего...  Одинъ  мой  прiятель  --  большой
острякъ...  Въ  прошломъ году  весной обсуждался, кажется, какой-то заемъ...
второй  пятилeтки... Вылeзъ  на  трибуну  и  прочелъ  передовую  статью  изъ
"Правды" начала первой пятилeтки... О томъ, какъ будутъ жить въ концe первой
пятилeтки... Чекалинъ смотрeлъ на меня непонимающимъ взоромъ.
     -- Ну, и что?
     --  Да  такъ,  особеннаго  ничего.  Посадили...  Сейчасъ,  кажется,  въ
Вишерскомъ концлагерe сидитъ: не напоминай. {175}
     Чекалинъ насупился.
     -- Это все -- мeщанскiй подходъ... Обывательская точка зрeнiя... Боязнь
усилiй и жертвъ... Мы  честно говоримъ,  что  жертвы  --  неизбeжны... Но мы
знаемъ, во имя чего мы требуемъ жертвъ и сами ихъ приносимъ...
     Я вспомнилъ вудвортовскiй афоризмъ о самомъ генiальномъ изобрeтенiи  въ
мiровой исторiи: объ ослe, передъ мордой котораго привязанъ клочекъ сeна.  И
топаетъ бeдный  оселъ и  приносить  жертвы, а  клочекъ  сeна  какъ  былъ  --
вотъ-вотъ  достать  -- такъ  и  остается...  Чекалинъ  снова  наполнилъ наши
"бокалы", но лицо его снова стало суровымъ и замкнутымъ.
     -- Мы идемъ впередъ,  мы ошибаемся, мы спотыкаемся, но мы идемъ во  имя
самой великой цeли, которая  только  ставилась передъ человeчествомъ. А вотъ
вы,  вмeсто  того,  чтобы  помочь,  сидите  себe тихонько  и  зубоскалите...
саботируете, ставите палки въ колеса...
     --  Ну,  знаете  ли,  все-таки  трудно  сказать,  чтобы   я  очень  ужъ
комфортабельно сидeлъ.
     --  Да  я  не  о васъ  говорю,  не  о васъ  персонально.  Я  говорю объ
интеллигенцiи вообще.  Конечно, безъ нея не  обойтись,  а  -- сволочь...  На
народныя, на  трудовыя деньги росла  и  училась...  Звала народъ  къ лучшему
будущему, къ борьбe со всякой мерзостью, со всякой эксплоатацiей, со всякимъ
суевeрiемъ... Звала къ человeческой жизни на землe...  А когда дeло дошло до
строительства этой  жизни? Струсила, хвостомъ накрылась, побeжала ко всякимъ
Колчакамъ  и  Детердингамъ... Мутила,  гдe только могла... Оставила  насъ со
Стародубцевыми,  съ  неграмотнымъ мужикомъ...  А теперь  --  вотъ:  ахъ, что
дeлаютъ эти  Стародубцевы!.. Стародубцевы губятъ тысячи  и  сотни тысячъ,  а
вотъ вы, интеллигентъ, подсовываете мнe ваши дурацкiе гомеопатическiе списки
и думаете: ахъ, какая  я, въ  сущности, честная женщина...  Меньше, чeмъ  за
миллiонъ,  я  не отдаюсь... Грязнаго бeлья своей страны я  стирать не  буду.
Вамъ нуженъ миллiонъ,  чтобы и бeлья не стирать и чтобы ваши  ручки остались
нeжными  и  чистыми.  Вамъ  нужна этакая,  чортъ  васъ  дери,  чистоплюйская
гордость...  не  вы,  дескать,  чистили  сортиры старыхъ  гнойниковъ...  Вы,
конечно... вы говорили, что купецъ -- это  сволочь, что царь -- дуракъ,  что
генералы  -- старое  рванье... Зачeмъ вы  это говорили? Я васъ спрашиваю, --
голосъ Чекалина сталъ снова скрипучъ и рeзокъ, -- я васъ спрашиваю -- зачeмъ
вы это говорили?.. Что, вы  думали, купецъ отдастъ  вамъ свои капиталы, царь
--  свою власть,  генералы  -- свои  ордена, такъ, за здорово  живешь,  безъ
драки, безъ  боя, безъ выбитыхъ зубовъ съ обeихъ  сторонъ? Что по  дорогe къ
той человeческой жизни, къ которой вы, вы звали массы,  никакая сволочь вамъ
въ горло не вцeпится?
     -- Подымали  массы, чортъ васъ раздери...  А когда  массы поднялись, вы
ихъ предали и продали... Соцiалисты, мать  вашу...  Вотъ  вамъ соцiалисты --
ваши  германскiе  друзья  и  прiятели...   Развe  мы,  марксисты,  этого  не
предсказывали,  что они готовятъ фашизмъ, что они будутъ лизать пятки любому
Гитлеру, что они точно такъ {176} же продадутъ и предадутъ германская массы,
какъ вотъ вы продали  русскiя? А теперь --  тоже вродe васъ -- думаютъ: ахъ,
какiе   мы   дeвственные,  ахъ,  какiе  мы  чистые...   Ахъ,  мы  никого  не
насиловали... А что  этихъ соцiалистовъ всякiй, у  кого есть  деньги, .... и
спереди,  и сзади -- такъ вeдь это же за настоящiя деньги, за валюту, не  за
какой-нибудь совeтскiй червонецъ... Не за трудовой кусокъ хлeба!
     Голосъ   Чекалина   сталъ   визгливъ.    Онъ   жестикулировалъ   своимъ
буттербродомъ  изъ  рeпы, икра разлеталась во всe стороны,  но  онъ этого не
замeчалъ... Потомъ онъ какъ-то спохватился...
     -- Простите,  что я такъ крою... Это, понимаете, не васъ персонально...
Давайте, что ли, выпьемъ...
     Выпили.
     --  ...  Не  васъ персонально.  Что  --  васъ разстрeливать? Это всякiй
дуракъ можетъ. А вотъ вы мнe отвeтьте...
     Я подумалъ о той смертельной братской ненависти, которая и  раздeляетъ,
и  связываетъ эти двe  подсекты соцiализма  -- большевиковъ  и меньшевиковъ.
Ненависть эта тянется уже полвeка, и говорить о ней -- не стоило.
     --  Отвeтить,  конечно,  можно  было-бы,  но это  --  не моя  тема.  Я,
видите-ли, никогда въ своей жизни ни на секунду не былъ соцiалистомъ.
     Чекалинъ уставился на  меня  въ  недоумeнiи  и  замeшательствe. Вся его
филлипика пролетeла впустую, какъ зарядъ картечи сквозь привидeнiе.
     -- Ахъ, такъ... Тогда -- извините... Не зналъ. А кeмъ же вы были?
     --  Говоря  орiентировочно  --  монархистомъ.  О  чемъ  ваше  уважаемое
заведенiе имeетъ исчерпывающiя данныя. Такъ, что и скромничать не стоитъ.
     Видно  было:  Чекалинъ чувствовалъ,  что со  всeмъ своимъ негодованiемъ
противъ соцiалистовъ  онъ попалъ въ  какое-то глупое  и  потому  безпомощное
положенiе. Онъ воззрился на меня съ какимъ-то недоумeнiемъ.
     -- Послушайте.  Документы я ваши видeлъ... въ вашемъ личномъ дeлe. Вeдь
вы же изъ крестьянъ. Или -- документы липовые?
     -- Документы  настоящiе...  Предупреждаю васъ  по хорошему  --  насчетъ
классоваго анализа здeсь  ничего  не выйдетъ.  Маркса я  знаю  не хуже, чeмъ
Бухаринъ.  А  если  и  выйдетъ  --  такъ  совсeмъ  не по  Марксу...  Насчетъ
классоваго анализа -- и не пробуйте...
     Чекалинъ пожалъ плечами.
     -- Ну,  въ этомъ разрeзe  монархiя для меня --  четвертое  измeренiе. Я
понимаю представителей дворянскаго землевладeнiя. Тамъ были прямые классовые
интересы... Что вамъ отъ монархiи?
     -- Много.  Въ  частности то, что монархiя была  единственнымъ стержнемъ
государственной жизни. Правда, не густымъ, но все же единственнымъ.
     Чекалинъ  нeсколько оправился  отъ своего смущенiя  и {177} смотрeлъ на
меня съ явнымъ любопытствомъ  такъ, какъ нeкiй  ученый  смотрeлъ бы на нeкое
очень любопытное ископаемое.
     --  Та-акъ...  Вы  говорите  -- единственнымъ  стержнемъ...  А  теперь,
дескать, съ этого стержня сорвались и летимъ, значитъ, къ чортовой матери.
     -- Давайте уговоримся --  не  митинговать.  Массъ  тутъ  никакихъ нeту.
Мировая революцiя лопнула явственно. Куда же мы летимъ?
     -- Къ строительству  соцiализма въ одной странe, -- сказалъ Чекалинъ, и
въ голосe его особенной убeдительности не было.
     -- Такъ... А  вы  не  находите,  что все  это  гораздо ближе  стоитъ къ
какой-нибудь весьма  свирeпой азiатской  деспотiи, чeмъ къ самому завалящему
соцiализму? И  сколько народу придется еще  истребить, чтобы построить этотъ
соцiализмъ такъ,  какъ  онъ  строится  теперь  -- то-есть  пулеметами. И  не
останется ли, въ концe концовъ, на всей пустой  русской землe два настоящихъ
соцiалиста, безо всякихъ уклоновъ -- Сталинъ и Кагановичъ?
     -- Это, извините, жульническая постановка вопроса. Конечно, безъ жертвъ
не обойтись.  Вы  говорите  --  пулеметами?  Что-жъ, картофель  тоже штыками
выколачивали... Не  нужно слишкомъ  ужъ  высоко  цeнить  человeческую жизнь.
Когда  правительство  строитъ  желeзную  дорогу   --  оно   тоже   приноситъ
человeческiя жертвы. Статистика, кажется, даже подсчитала, что на столько-то
километровъ пути приходится столько-то  человeческихъ  жертвъ  въ годъ. Такъ
что-жъ,  по  вашему,  и   желeзныхъ  дорогъ  не  строить?   Тутъ  ничего  не
подeлаешь... математика... Такъ  и съ нашими эшелонами... Конечно, тяжело...
Вотъ вы нeсколько снизили процентъ этихъ  несчастныхъ случаевъ, но въ общемъ
-- все это пустяки. Командиръ, который въ бою будетъ заботиться не о побeдe,
а о  томъ, какъ бы  избeжать потерь -- такой  командиръ  ни черта не стоитъ.
Такого выкрасить  и  выбросить... Вы говорите  -- звeрства революцiи. Пустое
слово. Звeрства тогда остаются звeрствами, когда ихъ недостаточно. Когда онe
достигаютъ цeли  -- онe становятся святой  жертвой. Армiя,  которая пошла въ
бой, потеряла десять процентовъ своего состава и не достигла цeли -- она эти
десять процентовъ  потеряла  зря.  Если она потеряла  девяносто процентовъ и
выиграла бой -- ея потери исторически оправданы. То же и съ нами. Мы думаемъ
не о потеряхъ,  а  о побeдe.  Намъ  отступать  нельзя...  Ни  передъ  какими
потерями... Если мы только на вершокъ не дотянемъ до  соцiализма,  тогда все
это   будетъ   звeрствомъ   и   только.   Тогда   идея   соцiализма   будетъ
дискредитирована  навсегда.   Намъ  остановки  --   не  дано...  Еще  десять
миллiоновъ. Еще  двадцать  миллiоновъ. Все равно. Назадъ дороги нeтъ.  Нужно
идти дальше. Ну что-жъ, -- добавилъ онъ, заглянувъ въ свою пустую плошку, --
давайте, что-ли, дeйствовать дальше?..
     Я кивнулъ головой. Чекалинъ налилъ наши сосуды. Мы молча чокнулись...
     --  Да,  --  сказалъ я, --  вы наполовину правы: назадъ, дeйствительно,
дороги  нeтъ. Но согласитесь сами, что и впереди ничего не видать... Господь
Богъ вовсе не устроилъ человeка  {178} соцiалистомъ. Можетъ быть,  это  и не
очень удобно,  но это -- фактъ. Человeкъ  живетъ тeми же инстинктами, какими
онъ жилъ  и  во  время  Римской имперiи...  Римское право исходило  изъ того
предположенiя, что  человeкъ  дeйствуетъ прежде  всего,  какъ  "добрый отецъ
семейства"  --   cum  bonus  pater  familias,   то-есть  онъ  прежде  всего,
напряженнeе всего, дeйствуетъ въ интересахъ себя и своей семьи.
     -- Философiя мeщанскаго эгоизма...
     --  Во-первыхъ  --  вовсе  не философiя,  а  бiологiя...  Такъ устроенъ
человeкъ. У  него крыльевъ нeтъ. Это очень жалко. Но  если вы перебьете  ему
ноги -- то онъ летать все-таки не будетъ... Вотъ вы  попробуйте вдуматься въ
эти годы, годы революцiи: тамъ, гдe коммунизмъ -- тамъ голодъ. Стопроцентный
коммунизмъ  -- стопроцентный голодъ. Жизнь начинаетъ  расти только тамъ, гдe
коммунизмъ отступаетъ: НЭП, прiусадебные участки, сдeльщина. На территорiяхъ
чистаго  коммунизма  --  и   трава  не   растетъ...  Мнe  кажется,  что  это
принадлежитъ къ числу немногихъ совсeмъ очевидныхъ вещей...
     --  Да, остатки капиталистическаго сознанiя въ массахъ  оказались болeе
глубоки, чeмъ мы предполагали... Передeлка человeка -- идетъ очень медленно.
     -- И вы его передeлаете?
     -- Да, мы создадимъ новый типъ соцiалистическаго человeка,  --  сказалъ
Чекалинъ  какимъ-то партiйнымъ тономъ -- твердо, но безъ особаго внутренняго
убeжденiя.
     Я обозлился.
     --  Передeлается?  Или,  какъ  въ  такихъ  случаяхъ  говоритъ  церковь,
совлечете  съ  него  ветхаго  Адама?  Господи,  какая  чушь!..  За передeлку
человeка   брались  организацiи  на  много   покрупнeе   и   поглубже,  чeмъ
коммунистическая.
     -- Кто же это брался?
     -- Хотя бы религiя.  А она передъ  вами  имeетъ  совершенно неизмeримыя
преимущества.
     -- Религiя -- передъ коммунизмомъ?
     --  Ну,  конечно... Религiя  имeетъ передъ вами-то преимущество, что ея
обeщанiя  реализуются на томъ свeтe.  Пойдите, провeрьте... А ваши уже много
разъ  провeрены.  Тeмъ   болeе,   что   вы  съ   ними   очень  торопитесь...
Соцiалистическiй рай у  васъ  уже  долженъ былъ наступить разъ  пять:  послe
сверженiя буржуазнаго правительства, послe захвата фабрикъ  и прочаго, послe
разгрома бeлой армiи, послe пятилeтки... Теперь -- послe второй пятилeтки...
     -- Все это -- вeрно, исторiя -- тугая баба.  Но мы обeщаемъ  не мифъ, а
реальность.
     --  Скажите,  пожалуйста,  развe для  средневeковаго человeка рай и адъ
были  мифомъ, а  не реальностью?  И рай-то  этотъ  былъ  не  какой-то куцый,
соцiалистическiй, на одну человeческую жизнь и на пять фунтовъ хлeба, вмeсто
одного. Это  былъ рай всамдeлишный -- безконечное  блаженство на безконечный
перiодъ времени... Или -- соотвeтствующiй адъ. Такъ  вотъ  -- и {179} это не
помогло... Никого не  передeлали... Любой христiанинъ двадцатаго вeка живетъ
и дeйствуетъ  по  точно такимъ же стимуламъ,  какъ дeйствовалъ римлянинъ двe
тысячи лeтъ тому на задъ -- какъ добрый отецъ семейства.
     -- И отъ насъ ничего не останется?
     -- И отъ васъ  ничего не останется. Развe только  что-нибудь побочное и
рeшительно ничeмъ не предусмотрeнное...
     Чекалинъ усмeхнулся... устало и насмeшливо.
     -- Ну что-жъ, выпьемъ что ли хоть за непредусмотрeнное.  Не  останется,
вы  говорите... Можетъ быть, и не останется... Но если что-нибудь въ исторiи
человeчества и  останется -- такъ отъ насъ,  а не отъ васъ.  "А вы  на землe
проживете, какъ  черви слeпые живутъ,  ни сказокъ про васъ не разскажутъ, ни
пeсенъ про васъ не споютъ"...
     -- Ежели говорить  откровенно, такъ  насчетъ  пeсенъ -- мнe въ  высокой
степени плевать. Будутъ обо мнe пeть пeсни или не будутъ, будутъ строить мнe
монументы  или  не  будутъ  -- мнe  рeшительно  все  равно.  Но я  знаю, что
монументъ --  это людей соблазняетъ...  Какимъ-то таинственнымъ образомъ, но
соблазняетъ...  И всякiй  норовитъ  взгромоздить  на  свою  шею какой-нибудь
монументъ. Конечно, жить  подъ нимъ  не очень удобно -- зато монументъ... Но
строить  его  на своей  шеe  и  своей  кровью?.. Чтобы  потомъ  какая-нибудь
скучающая  и ужъ  совсeмъ  безмозглая  американка  щелкала  своимъ  кодакомъ
сталинскiя пирамиды, построенныя  на  моихъ костяхъ --  это извините. Въ эту
игру я, по мeрe моей возможности, играть не буду...
     -- Не вы будете играть -- такъ вами будутъ играть...
     -- Въ этомъ вы правы. Тутъ -- крыть нечeмъ. Дeйствительно играютъ. И не
только мною... Вотъ  поэтому-то милостивые государи, населяющiе культурный и
христiанскiй  мiръ въ  двадцатомъ вeкe послe Рождества Христова,  и  сeли въ
лужу мiровой войны, кризиса, коммунизма и прочаго.
     -- Вотъ поэтому-то мы и строимъ коммунизмъ.
     -- Такъ сказать -- клинъ клиномъ.
     -- Да, клинъ клиномъ...
     -- Не очень удачно... Когда  одинъ клинъ вышибаютъ другимъ -- то только
для того, чтобы въ конечномъ счетe вышибить ихъ оба...
     -- Вотъ мы и вышибемъ всякую государственность... И построимъ свободное
человeческое общество.
     Я   вздохнулъ.  Разговоръ  начиналъ  прiобрeтать  скучный  характеръ...
Свободное человeческое общество...
     -- Я знаю, вы въ это не вeрите...
     -- А вы вeрите?
     Чекалинъ какъ-то неопредeленно пожалъ плечами.
     -- Вы, конечно, церковной литературы не читали, -- спросилъ я.
     -- Откуда?
     -- Напрасно. Тамъ есть  очень глубокая вещи. Вотъ, {180}  напримeръ, --
это относится и къ вамъ: "вeрю, Господи, помоги невeрiю моему"...
     -- Какъ, какъ вы сказали?
     Я повторилъ. Чекалинъ посмотрeлъ на меня не безъ любопытства...
     -- Сказано крeпко. Не зналъ, что попы такiя вещи говорить умeютъ...
     -- Вы принадлежите  къ числу людей, которые не то что вeрятъ, а  скорeе
цeпляются за вeру... которая когда-то, вeроятно, была... И васъ все меньше и
меньше. На смeну  вамъ идутъ Якименки, которые  ни  въ какой  рай не вeрятъ,
которымъ на все, кромe своей карьеры, наплевать и для которыхъ вы, Чекалинъ,
-- какъ бeльмо на глазу... Будущаго не знаемъ -- ни вы, ни я. Но пока что --
процессъ революцiи развивается въ пользу Якименки,  а не  въ вашу  пользу...
Люди съ убeжденiями --  какими бы  то ни было убeжденiями -- сейчасъ  не  ко
двору.  И вы не ко двору. На  всякiя  тамъ ваши революцiи, заслуги,  стажъ и
прочее  --  Сталину  въ  высокой  степени  наплевать.   Ему  нужно  одно  --
безпрекословные исполнители...
     -- Я  вовсе  и не скрываю, что я, конечно,  одна изъ  жертвъ на пути къ
соцiализму.
     -- Это  ваше  субъективное ощущенiе. А объективно  вы пропадете потому,
что  станете  на пути Якименки,  на  пути  аппарата,  на путяхъ  Сталинскому
абсолютизму.
     --  Позвольте,   вeдь  вы   сами  говорили,  что   вы   --  монархистъ,
слeдовательно, вы за абсолютизмъ.
     -- Самодержавiе  не было абсолютизмомъ.  И  кромe того, монархiя  -- не
непремeнно самодержавiе. Русскiй же  царь,  коронуясь,  выходилъ къ народу и
троекратно кланялся ему  въ  землю. Это, конечно,  символъ,  но это кое  что
значитъ.  А  вы попробуйте  заставить  вашего Сталина поклониться народу, въ
какомъ угодно  смыслe.  Куда тамъ къ  чорту. Вeдь это  -- вождь...  Генiй...
Полубогъ... Вы  подумайте  только, какой  жуткiй подхалимажъ  онъ около себя
развелъ. Вeдь вчуже противно...
     -- Да. Но Сталинъ  --  это нашъ стержень. Выдернули царя, и весь старый
строй пошелъ  къ чорту.  Выдерните  теперь Сталина, и  вся партiя пойдетъ къ
чорту. У насъ тоже свои Керенскiе есть. Другъ другу въ глотку вцeпятся.
     --  Позвольте,  а  какъ же  тогда  съ массами? Которыя  -- какъ  это --
беззавeтно преданныя...
     --  Послушайте,  Солоневичъ,  бросьте вы демагогiю разводить. При  чемъ
здeсь  массы?  Кто и когда съ массами считался? Если массы зашебаршатъ -- мы
имъ такiя салазки загнемъ! Дeло не въ массахъ, дeло  въ руководство. Вамъ съ
Николаемъ  Послeднимъ не  повезло  -- это  ужъ, дeйствительно, не повезло. И
намъ  со Сталинымъ  не везетъ. Дубина,  что  и  говорить...  Претъ въ тупикъ
полнымъ ходомъ..
     -- Ага, -- сказалъ я, -- признаете...
     --  Да,  что  ужъ  тутъ.  Германскую революцiю  проворонили,  китайскую
революцiю  проворонили.  Мужика  ограбили,  рабочаго  оттолкнули,  партiйный
костякъ -- разгромленъ. А теперь -- не дай {181}  Богъ --  война... Конечно,
отъ насъ  ни пуха ни пера не останется... Но немного останется и отъ  Россiи
вообще. Вотъ вы о третьей революцiи говорили. А знаете ли вы,  что конкретно
означаетъ третья революцiя?
     -- Приблизительно знаю.
     -- Ой ли? Пойдетъ мужикъ колхозы дeлить -- дeлить ихъ  будетъ, конечно,
съ  оглоблями...  Возстанутъ  всякiе  Петлюры  и  Махно.  Разведутся  всякiя
кислокапустянскiя  республики... Подумать страшно... А вы говорите -- третья
революцiя...  Эхъ,  взялись за  гужъ  -- нужно тянуть,  ничего не подeлаешь.
Конечно, вытянемъ ли --  очень еще  неизвeстно. Можетъ быть, гужъ окажется и
дeйствительно не подъ силу...
     Чекалинъ заглянулъ въ  свою плошку, потомъ въ бутылку и, ничего тамъ не
обнаруживъ, молча опять полeзъ подъ кровать, въ чемоданъ.
     -- Не хватитъ ли? -- сказалъ я съ сомнeнiемъ.
     -- Плюньте, -- отвeтилъ Чекалинъ тономъ, не допускающимъ возраженiй.  Я
и не сталъ допускать возраженiй. Чекалинъ пошарилъ по столу.
     -- Гдe это мой спутникъ коммуниста?
     Я передалъ ему  штопоръ. Чекалинъ  откупорилъ бутылку, налилъ стаканъ и
плошку,  мы хлебнули по глотку и закурили. Такъ мы сидeли и молчали. По одну
сторону  стола  съ  бутылками  (общероссiйская  надпартiйная  платформа)  --
каторжникъ и контръ-революцiонеръ, по  другую  --  чекистъ  и коммунистъ. За
окномъ  выла вьюга. Мнe лeзли въ  голову  мысли о великомъ  тупикe: то слова
Маяковскаго о томъ, что  "для  веселiя планета  наша плохо  оборудована", то
фраза  Ахматовой --  "любитъ,  любитъ  кровушку  русская  земля".  Чекалину,
видимо, тоже  что-то  лeзло  въ  голову. Онъ  допилъ  свою  плошку,  всталъ,
поднялся, сталъ у окна и уставился въ черную, вьюжную  ночь, какъ бы пытаясь
увидeть тамъ какой-то выходъ, какой-то просвeтъ...
     Потомъ онъ молча подошелъ  къ столу, снова налилъ наши сосуды, медленно
вытянулъ полъ плошки, поставилъ на столъ и спросилъ:
     -- Скажите,  вотъ насчетъ того,  что царь кланялся народу,  это  --  въ
самомъ дeлe или только выдумано?
     -- Въ самомъ дeлe. Древнiй обрядъ...
     --  Интересно...  Пожалуй,  наше,  какъ  вы  это  говорите,  "уважаемое
заведенiе"  очень правильно оцeниваетъ настоящую опасность...  Можетъ  быть,
опасность -- вовсе  не со стороны  эсэровъ и  меньшевиковъ...  Помню --  это
было,  кажется, въ  прошломъ году  -- я  работалъ въ Сиблагe, около Омска...
Прошелъ по деревнямъ слухъ, что какая-то великая княжна гдe-то въ батрачкахъ
работаетъ... -- Чекалинъ  снова передернулъ  плечами.  -- Такъ  всe  колхозы
опустeли  -- мужикъ поперъ на великую княжну смотрeть... Да... А кто попретъ
на соцiалиста?.. Чепуха  соцiалисты -- только  подъ  ногами  путались -- и у
насъ,  и  у  васъ...  Да...  Но  напутали  --  много...  Теперь -- чортъ его
знаетъ?.. Въ общемъ, что и говорить: очень паршиво все -- это... Но вы {182}
дeлаете одну капитальную ошибку... Вы думаете,  что когда  намъ свернутъ шею
--  станетъ лучше? Да, хлeба  будетъ больше... Эшелоновъ -- не знаю... Вeдь,
во всякомъ случаe,  миллiоновъ пять будутъ драться  за  Сталина...  Значитъ,
разница будетъ только  въ томъ, что вотъ сейчасъ я васъ угощаю коньякомъ,  а
тогда,   можетъ   быть,   вы  меня  будете   угощать...   въ   какомъ-нибудь
бeлогвардейскомъ  концлагерe...  Такъ  что  особенно весело --  оно  тоже не
будетъ... Но только, вмeстe съ нами,  пойдутъ ко всeмъ чертямъ и всe мечты о
лучшемъ будущемъ человeчества... Вылeзетъ  какой-нибудь Гитлеръ -- не этотъ,
этотъ  ерунда,  этотъ  глубокiй   провинцiалъ...   А  настоящiй,  мiровой...
Какая-нибудь окончательная свинья сядетъ  на тронъ  этой мечты и  поворотитъ
человeчество назадъ,  къ среднимъ  вeкамъ,  къ  папству, къ  инквизицiи. Да,
конечно, и мы --  мы ходимъ по пупъ въ крови... И думаемъ, что есть какое-то
небо... А,  можетъ, и неба никакого нeту... Только земля -- и кровь до пупа.
Но если человeчество увидитъ, что  неба нeтъ и  не было...  Что эти миллiоны
погибли совсeмъ зря...
     Чекалинъ, не переставая говорить, протянулъ  мнe свою плошку, чокнулся,
опрокинулъ въ себя полный стаканъ и продолжалъ взволнованно и сбивчиво:
     --  Да,  конечно,  крови  оказалось  слишкомъ  много...  И  удастся  ли
переступить черезъ нее  --  не знаю. Можетъ быть,  и  не  удастся... Насъ --
мало...  Васъ -- много... А подъ ногами  -- всякiе Стародубцевы...  Конечно,
насчетъ мiровой  революцiи -- это уже пишите письма: проворонили. Теперь  бы
хоть Россiю вытянуть... Что-бъ хоть штабъ мiровой революцiи остался.
     -- А для васъ Россiя -- только штабъ мiровой революцiи и ничего больше?
     -- А если она не штабъ революцiи, -- такъ кому она нужна?
     -- Многимъ, въ частности, и мнe.
     -- Вамъ?
     -- Вы заграницей не живали? Попробуйте. И  если вы въ этотъ самый штабъ
вeрите, -- такъ только потому, что  онъ -- русскiй штабъ. Будь онъ  нeмецкiй
или китайскiй -- такъ  вы за него гроша ломанаго не дали бы, не то что своей
жизни...
     Чекалинъ нeсколько запнулся...
     -- Да, тутъ,  конечно, можетъ быть,  вы  и правы. Но  что же  дeлать --
только   у  насъ,  въ  нашей  партiи,  сохранилась   идейность,  сохранилась
общечеловeческая идея...  Западный пролетарiатъ оказался  сквалыгой...  Наши
братскiя  компартiи  --  просто набиваютъ  себe карманы...  Мы протянули имъ
товарищескую руку,  и онe  протянули намъ товарищескую руку... Только мы имъ
протянули -- съ помощью, а они -- нельзя ли трешку?..
     -- Давайте поставимъ вопросъ иначе.  Никакой пролетарiатъ вамъ руки  не
протягивалъ.  Протягивало  всякое жулье -- такъ его  и въ русской  компартiи
хоть отбавляй. А насчетъ  нынeшней  идейности вашей партiи --  позвольте ужъ
мнe вамъ не  повeрить... Сейчасъ въ  ней идетъ  голая рeзня за  власть --  и
больше ничего.  Что, у вашего Якименки  есть хоть на грошъ идеи?  Хоть самой
{183} грошевой? Сталинъ  нацeливается  на  мiровую  диктатуру, только не  на
партiйную -- партiйную онъ въ Россiи слопалъ --  а на свою собственную. Вeдь
не  будете же  вы отрицать, что  сейчасъ  на партiйные верхи подбирается  въ
общемъ  --  просто сволочь...  и  ничего больше...  Гдe Раковскiе,  Троцкiе,
Рыковы, Томоши?.. Впрочемъ, съ моей точки зрeнiя, --  они не  многимъ лучше:
но все-таки  --  это,  если хотите,  фанатики,  но идея у  нихъ  была.  А  у
Сулиманова, Акулова, Литвинова? А  о  тeхъ ужъ, кто  пониже, -- не  стоитъ и
говорить...
     Чекалинъ ничего не отвeтилъ. Онъ снова налилъ  наши сосуды, пошарилъ по
столу,  подъ газетами.  Рeпа  уже была  съeдена,  оставалась  икра  и кислая
капуста.
     --  Да, а на закусочномъ  фронтe  --  у  насъ прорывъ...  Придется подъ
капусту...  Ну, ничего  -- зато революцiя, -- кисло усмeхнулся онъ. -- Н-да,
революцiя... Вамъ, видите, ли хорошо стоять въ сторонe и зубоскалить... Вамъ
что? А вотъ -- мнe... Я  съ  шестнадцати лeтъ въ революцiи. Три раза раненъ.
Одинъ братъ погибъ  на колчаковскомъ  фронтe  --  отъ бeлыхъ... Другой -- на
деникинскомъ  -- отъ красныхъ.  Отецъ желeзнодорожникъ померъ,  кажется, отъ
голода...  Вотъ,  видите... Жена была... И  вотъ -- восемнадцать лeтъ...  За
восемнадцать лeтъ -- развe былъ  хоть  день человeчьей  жизни? Ни  хрeна  не
было...  Такъ, что вы думаете --  развe я  теперь могу сказать, что вотъ все
это  зря  было  сдeлано,  давай,  братва,  обратно? А  такихъ,  какъ  я,  --
миллiоны...
     -- Положимъ, далеко уже не миллiоны...
     -- Миллiоны... Нeтъ,  товарищъ Солоневичъ,  не можемъ повернуть...  Да,
много  сволочи...  Что-жъ? Мы  и сволочь  используемъ. И  есть  еще  у  насъ
союзникъ -- вы его недооцeниваете.
     Я вопросительно посмотрeлъ на Чекалина...
     --  Да, крeпкiй  союзникъ  --  буржуазныя правительства... Они на  насъ
работаютъ. Хотятъ -- не хотятъ, а  работаютъ... Такъ что, можетъ  быть, мы и
вылeземъ -- не я, конечно, мое дeло уже пропащее -- вотъ только по эшелонамъ
околачиваться.
     -- Вы думаете,  что  буржуазными правительствами вы  играете,  а не они
вами?
     -- Ну,  конечно, мы играемъ, -- сказалъ Чекалинъ увeренно. -- У насъ въ
однихъ рукахъ все: и армiя,  и  политика, и  заказы, и  экспортъ, и импортъ.
Тамъ  нажмемъ, тамъ  всунемъ въ зубы заказъ. И никакихъ  тамъ парламентскихъ
запросовъ. Чистая работа..
     -- Можетъ  быть... Плохое  и это  утeшенiе:  отыграться  на организацiи
кабака въ мiровомъ масштабe... Если въ Россiи дeлается чортъ знаетъ что,  то
Европа такой марки и вообще не выдержитъ. То, что вы говорите, --  возможно.
Если Сталинъ  досидитъ до еще  одной европейской  войны -- онъ ее,  конечно,
используетъ. Можетъ  быть, онъ ее и спровоцируетъ.  Но это  будетъ  означать
гибель всей европейской культуры.
     Чекалинъ посмотрeлъ на меня съ пьяной хитрецой.
     -- На европейскую культуру намъ, дорогой товарищъ, чхать... {184} Много
трудящiяся массы отъ этой культуры  имeли?  Много мужикъ и рабочiй имeли отъ
вашего царя?
     -- Не очень много, но,  во всякомъ случаe, неизмeримо больше, чeмъ  они
имeютъ отъ Сталина.
     --  Сталинъ --  переходный  перiодъ.  Мы съ  вами  --  тоже  переходный
перiодъ. По Ленину: наступаетъ эпоха войнъ и революцiй...
     -- А вы довольны?
     -- Всякому человeку, товарищъ Солоневичъ,  хочется жить. И мнe -- тоже.
Хочется, чтобы была баба, что-бъ были ребята, ну и все такое. А разъ нeтъ --
такъ  нeтъ. Можетъ  быть, на нашихъ костяхъ -- хоть  у  внуковъ  нашихъ  это
будетъ.
     Чекалинъ вдругъ  странно  усмeхнулся  и посмотрeлъ на  меня, какъ будто
сдeлалъ во мнe какое-то открытiе.
     --  Интересно  выходитъ... Дeтей у меня нeтъ -- такъ  что и  внуковъ не
будетъ. А у васъ сынъ  есть. Такъ что выходитъ, въ концe концовъ, что я  для
вашихъ внуковъ стараюсь...
     -- Охъ, ей-Богу, было бы на  много проще, если бы  вы  занялись  своими
собственными внуками,  а моихъ  -- предоставили  бы моимъ заботамъ. И вашимъ
внукамъ было бы легче, и моимъ...
     -- Ну, объ  моихъ нечего и говорить. Насчетъ внуковъ -- я уже  человeкъ
конченный. Такая жизнь даромъ не проходитъ.
     Это признанiе застало меня врасплохъ. Такъ бываетъ, бываетъ очень часто
-- это  я зналъ, но  признаются въ этомъ очень немногiе... Вспомнились стихи
Сельвинскаго:

        "Сволочной Богъ -- онъ таки зналъ напередъ,
        Онъ таки выдумалъ имъ отомщенiе,
        Даже тeмъ, кого штыкъ поберегъ,
        Вошь пощадила, простилъ священникъ"...

     Да, отомщенiе, конечно  есть... Чекалинъ  смотрeлъ  на меня  съ  такимъ
видомъ,  какъ  будто  хотeлъ  сказать:  ну что,  видалъ?  Но во  мнe, вмeсто
сочувствiя,  подымалась  ненависть -- чортъ ихъ  возьми совсeмъ всeхъ  этихъ
идеалистовъ, энтузiастовъ, фанатиковъ. Съ желeзнымъ и тупымъ упорствомъ, изъ
вeка въ  вeкъ, изъ поколeнiя въ  поколeнiе они только тeмъ и занимаются  что
портятъ  жизнь -- и  себe, и  еще  больше  другимъ... Всe эти  Торквемады  и
Саванароллы,  Робеспьеры  и Ленины... Съ таинственной силой ухватываются  за
все,  что только  ни  есть самаго идiотскаго  въ  человeкe, и вотъ -- сидитъ
передо мною одна изъ  такихъ идеалистическихъ  душъ --  до пупа въ крови (въ
томъ  числe и  въ  своей собственной)... Онъ,  конечно,  будетъ переть.  Онъ
будетъ переть дальше, разрушая всякую жизнь вокругъ себя, принося и другихъ,
и себя самого въ жертву религiи организованной ненависти. Есть ли подо всeмъ
этимъ реальная,  а  не выдуманная любовь --  хотя  бы къ  этимъ пресловутымъ
"трудящимся"? Было ли хоть что-нибудь отъ Евангелiя въ кострахъ инквизицiи и
альбигейскихъ походахъ?  И что такое любовь къ человeчеству? Реальность? Или
"сонъ   золотой",  навeянный   безумцами,   которые   дeйствительно   любили
человeчество   --   но  человeчество  выдуманное,  въ   реальномъ  мiрe   не
существующее... Конечно, {185} Чекалинъ жалокъ --  съ  его запущенностью, съ
его собачьей старостью,  одиночествомъ, безперспективностью...  Но  Чекалинъ
вмeстe съ  тeмъ  и страшенъ, страшенъ  своимъ упорствомъ, страшенъ тeмъ, что
ему,  дeйствительно,  ничего  не  остается, какъ  переть  дальше. И  онъ  --
попретъ...
     Чекалинъ,  конечно,   не   могъ   представить   себe   характера  моихъ
размышленiй.
     --  Да,  такъ  вотъ видите...  А  вы  говорите  -- палачи...  Ну да, --
заторопился онъ, -- не говорите, такъ  думаете... А  что  вы думаете  -- это
легко такъ до  пупа въ  крови ходить?.. Вы думаете --  большое  удовольствiе
работать   по   концлагерямъ?   А   вотъ   --   работаю.  Партiя  послала...
Выкорчевываемъ, такъ сказать, остатки капитализма...
     Чекалинъ  вылилъ въ стаканъ  и въ плошку остатки второго литра. Онъ уже
сильно опьянeлъ. Рука его дрожала и голосъ срывался...
     --  А  вотъ,  когда  выкорчуемъ  окончательно   --  такъ  вопросъ:  что
останется? Можетъ, и въ  самомъ дeлe -- ничего не останется... Пустая земля.
И  Кагановича, можетъ, не останется: въ уклонъ попадетъ... А вотъ жизнь была
-- и  пропала. Какъ псу подъ хвостъ. Крышка... Попали мы съ вами,  товарищъ,
въ передeлку. Что называется -- влипли... Если бы этакъ родиться лeтъ черезъ
сто, да  посмотрeть что изъ  этого  всего вышло?  А  если ничего не выйдетъ?
Нeтъ, ну  его къ чертямъ --  лучше не родиться. А то посмотришь, увидишь: ни
черта  не вышло. Тогда, что-жъ?  Прямо въ  петлю...  А вотъ,  можно  было бы
жить... могъ бы и сына  имeть -- вотъ вродe  вашего  парнишки... Только  мой
былъ  бы  помоложе...  Да,  не  повезло...  Влипли...  Ну  что-жъ,  давайте,
дербалызнемъ... За  вашихъ внуковъ. А?  За моихъ?  -- За  моихъ не стоитъ --
пропащее дeло...
     Выпивъ свою плошку, Чекалинъ  неровными шагами направился къ кровати  и
снова вытянулъ свой чемоданъ. Но на этотъ разъ я былъ твердъ.
     -- Нeтъ, товарищъ Чекалинъ, больше не могу -- категорически. Хватить --
по литру на брата. А мнe завтра работать.
     -- Ни  черта вамъ работы не будетъ. Я же сказалъ -- эшелоновъ больше не
приму.
     -- Нeтъ, нужно идти.
     -- А вы у меня ночевать оставайтесь. Какъ-нибудь устроимся.
     -- Отпадаетъ. Увидитъ  кто-нибудь  днемъ,  что  я  отъ  васъ  вышелъ --
получится нехорошо.
     -- Да, это вeрно... Вотъ сволочная жизнь пошла...
     -- Такъ вы же и постарались ее сволочной сдeлать...
     --  Это  не  я.  Это  эпоха...  Что  я? Такую  жизнь  сдeлали миллiоны.
Сволочная  жизнь...  --  Ну --  ужъ немного  ее и  осталось.  Такъ  все-таки
уходите? Жаль.
     Мы пожали другъ другу руки и подошли къ двери.
     -- Насчетъ соцiалистовъ -- вы извините, что я такъ крылъ.
     -- А мнe что? Я не соцiалистъ. {186}
     -- Ахъ,  да,  я и  забылъ... Да  все равно --  теперь  все  къ чертовой
матери. И соцiалисты, и не соцiалисты...
     -- Ахъ, да, постойте, -- вдругъ что-то вспомнилъ Чекалинъ и вернулся въ
комнату. Я остановился въ нeкоторой нерeшимости... Черезъ полминуты Чекалинъ
вышелъ  съ чeмъ-то, завернутымъ въ газету, и сталъ запихивать это въ карманъ
моего бушлата.
     -- Это икра, -- объяснилъ онъ. -- Для  парнишки вашего. Нeтъ, ужъ вы не
отказывайтесь... Такъ  сказать, для внуковъ, вашихъ внуковъ... Мои -- уже къ
чортовой матери. Стойте, я вамъ посвeчу.
     -- Не надо -- увидятъ...
     -- Правда, не надо... Вотъ... его мать, жизнь пошла...
     На дворe выла все та же вьюга. Вeтеръ рeзко захлопнулъ дверь за мной. Я
постоялъ на  крыльцe, подставляя свое лицо  освeжающимъ порывамъ  мятели. Къ
галлереe жертвъ коммунистической мясорубки  прибавился еще одинъ  экспонатъ:
товарищъ  Чекалинъ  --  стершiйся  и  проржавeвшiй  отъ крови  винтикъ  этой
безпримeрной въ исторiи машины.

ПРОФЕССОРЪ БУТЬКО



     Несмотря на вьюгу, ночь и коньякъ, я ни разу не запутался среди плетней
и  сугробовъ. Потомъ  изъ-за  пригорка показались освeщенныя окна  УРЧ. Наша
импровизированная электростанцiя  работала всю ночь,  и  въ  послeднiе  ночи
работала, въ сущности, на насъ двоихъ: Юру и меня. Крестьянскiя избы тока не
получали, а лагерный штабъ спалъ. Мелькнула мысль о томъ, что надо бы  зайти
на станцiю и  сказать, чтобы люди  пошли спать. Но  раньше нужно посмотрeть,
что съ Юрой.
     Дверь  въ УРЧ  была  заперта.  Я  постучалъ. Дверь  открылъ  профессоръ
Бутько,  тотъ самый профессоръ "рефлексологiи",  о которомъ я  уже говорилъ.
Недeли двe тому назадъ  онъ добился нeкотораго  повышенiя  -- былъ назначенъ
уборщикомъ.  Это  была  "профессiя физическаго труда"  и,  въ  числe прочихъ
преимуществъ, давала ему лишнихъ сто граммъ хлeба въ день.
     Въ первой комнатe УРЧ свeта не  было, но  ярко пылала печка. Профессоръ
стоялъ передо мной въ одномъ  рваномъ пиджакe и съ  кочергой въ рукe.  Видно
было, что онъ  только что  сидeлъ  у печки и думалъ какiя-то невеселыя думы.
Его свисающiя  внизъ  хохлацкiе  усы  придавали  ему  видъ  какой-то  унылой
безнадежности.
     -- Пришли потрудиться? -- спросилъ онъ съ нeкоторой иронiей.
     -- Нeтъ, хочу посмотрeть, что тамъ съ сыномъ.
     -- Спитъ. Только дюже голову себe гдe-то расквасилъ.
     Я съ безпокойствомъ прошелъ въ сосeднюю  комнату. Юра  спалъ. Изголовье
лежанки было  вымазано кровью: очевидно  моя  папиросная бумага  отклеилась.
Голова  Юры  была обвязана чeмъ-то  вродe  полотенца,  а  на  ногахъ  лежалъ
бушлатъ: ясно  --  бушлатъ  профессора Бутько.  А профессоръ  Бутько, вмeсто
того, чтобы лечь спать, сидитъ и топитъ печку, потому что безъ бушлата спать
{187}  холодно, а никакого другого суррогата одeяла у Бутько нeтъ. Мнe стало
стыдно.
     До  очень недавняго  времени  профессоръ Бутько былъ,  по  его словамъ,
преподавателемъ  провинцiальной  средней   школы  (девятилeтки).  Въ   эпоху
украинизацiи  и  "выдвиженiя  новыхъ  научныхъ  кадровъ"  его  произвели  въ
профессора,  что на Совeтской Руси дeлается очень легко, беззаботно и никого
ни  къ чему не обязываетъ. Въ Каменецъ-Подольскомъ педагогическомъ институтe
онъ преподавалъ ту, не очень ярко очерченную  дисциплину, которая называется
рефлексологiей. Въ  нее, по  мeрe  надобности,  впихиваютъ и  педагогику,  и
профессiональный  отборъ,  и  остатки  разгромленной   и  перекочевавшей  въ
подполье психологiи, и многое  другое. И профессуру,  и украинизацiю  Бутько
принялъ какъ-то слишкомъ всерьезъ, не разглядeвъ за всей этой волынкой самой
прозаической и довольно банальной совeтской халтуры.
     Когда политическая  надобность  въ украинизацiи  миновала  и лозунгъ  о
"культурахъ нацiональныхъ -- по формe и пролетарскихъ  -- по  существу" былъ
выброшенъ  въ очередную  помойную яму -- профессоръ  Бутько, вкупe  съ очень
многими  коллегами  своими, поeхалъ въ концлагерь -- на пять лeтъ и съ очень
скверной статьей  о шпiонажe (58, пунктъ 6). Семью  его выслали  куда-то  въ
Сибирь, не въ концлагерь, а просто такъ: дeлай,  что  хочешь. Туда  же послe
отбытiя срока предстояло поeхать и самому Бутько, видимо, на вeчныя времена:
живи, дескать,  и  плодись, а на Украину и носа  не  показывай.  Перспектива
никогда больше  не увидать своей  родины угнетала Бутько  больше, чeмъ  пять
лeтъ концлагеря.
     Профессоръ Бутько,  какъ и очень многое  изъ самостiйныхъ малыхъ  сихъ,
былъ  твердо  убeжденъ въ томъ,  что  Украину  разорили, а  его  выслали  въ
концлагерь не  большевики,  а  "кацапы".  На эту  тему мы  съ  нимъ  какъ-то
спорили,  и  я  сказалъ  ему,  что  я  прежде  всего  никакъ  не  кацапъ,  а
стопроцентный бeлоруссъ, что я очень радъ, что меня  учили русскому языку, а
не бeлорусской мовe, что  Пушкина  не замeняли  Янкой  Купалой и  просторовъ
Имперiи -- уeзднымъ  патрiотизмомъ  "съ сеймомъ  у Вильни, або у Минску",  и
что,  въ результатe всего этого, я не выросъ такимъ олухомъ Царя  Небеснаго,
какъ хотя бы тотъ же профессоръ Бутько.
     Не  люблю  я,  грeшный  человeкъ,  всeхъ  этихъ  культуръ  мeстечковаго
масштаба, всeхъ  этихъ попытокъ разодрать общерусскую культуру --  какая она
ни на есть -- въ клочки всякихъ  кисло-капустянскихъ сепаратизмовъ. Но фраза
объ олухe Царя Небеснаго была сказана и глупо, и грубо. Глупо --  потому что
проф. Бутько, какъ  онъ  ни старался этого скрыть, былъ воспитанъ на томъ же
Пушкинe,  грубо  потому, что олухомъ Царя Небеснаго Бутько, конечно, не былъ
--  онъ былъ просто провинцiальнымъ романтикомъ. Но  въ каторжной обстановкe
УРЧ  и  прочаго не всегда хватало  силъ удержать свои нервы въ  уздe. Бутько
обидeлся -- и онъ былъ правъ. Я не извинился  -- и я былъ неправъ. Дальше --
пошло еще хуже. А вотъ -- сидитъ человeкъ и не спитъ -- потому, что прикрылъ
своимъ бушлатомъ кацапскаго юношу. {188}
     -- Зачeмъ же вы это,  товарищъ Бутько? Возьмите свой  бушлатъ. Я сбeгаю
въ палатку и принесу одeяло...
     --  Да  не стоитъ.  Уже развидняться скоро будетъ. Вотъ сижу у печки  и
грeюсь... Хотите въ компанiю?
     Спать  мнe  не  хотeлось.  И  отъ  необычнаго  возбужденiя,  вызваннаго
коньякомъ и разговоромъ  съ Чекалинымъ, и отъ дикой нервной взвинченности, и
отъ  предчувствiя  жестокой  нервной  реакцiи послe этихъ недeль  безмeрнаго
нервнаго напряженiя.
     Мы усeлись у печки. Бутько съ недоумeнiемъ повелъ  носомъ. Я полeзъ  въ
карманъ за махоркой. Махорки не оказалось: вотъ досада -- вeроятно, забылъ у
Чекалина.  А  можетъ  быть, затесалась  подъ  свертокъ  съ  икрой.  Вытащилъ
свертокъ. Газетная бумага разлeзлась, и сквозь ея дыры виднeлись комки икры.
Подъ икрой  оказался еще одинъ неожиданный подарокъ Чекалина -- три  коробки
папиросъ "Тройка", которыя продаются  только  въ самыхъ  привиллегированныхъ
"распредeлителяхъ" и по цeнe двадцать штукъ -- семь съ полтиной. Я протянулъ
Бутько папиросы. Въ его глазахъ  стояло подозрительное недоумeнiе. Онъ взялъ
папиросу и нерeшительно спросилъ:
     -- И гдe-жъ это вы, И. Л., такъ наклюкались?
     -- А что, замeтно?
     --  Что-бъ  очень --  такъ нeтъ.  А  духъ  идетъ. Духъ,  нужно сказать,
добрый, вродe какъ коньякъ?
     -- Коньякъ.
     Бутько вздохнулъ.
     -- А все потому, что вы  --  великодержавный  шовинистъ. Свой своему --
поневолe братъ. Всe вы москали  -- имперiалисты: и большевики, и меньшевики,
и монархисты, и кто его знаетъ, кто еще. Это у васъ въ крови.
     --  Я вeдь  вамъ  говорилъ,  что  великорусской  крови у  меня ни капли
нeтъ...
     -- Значитъ -- заразились. Имперiализмъ -- онъ прилипчивый.
     --  Лeтописецъ писалъ  о славянахъ, что они любятъ  "жить розно".  Вотъ
это, пожалуй, -- въ крови. Можете вы себe представить нeмца, воюющаго изъ-за
какой-нибудь  баварской самостiйности? А  вeдь языкъ баварскаго и  прусскаго
крестьянина отличаются больше, чeмъ языкъ великорусскаго и украинскаго.
     -- Что хорошаго въ томъ, что Пруссiя задавила всю Германiю?
     -- Для  насъ -- ничего. Есть рискъ, что, скажемъ, Украину слопаютъ такъ
же, какъ въ свое время слопали полабскихъ и другихъ прочихъ славянъ.
     -- Разъ ужъ такое дeло -- пусть лучше нeмцы лопаютъ.  Мы  при нихъ,  по
крайней мeрe,  не  будемъ  голодать, да по  лагерямъ  сидeть. Для  насъ ваши
кацапы -- хуже татарскаго нашествiя. И при Батыe такъ не было.
     -- Развe при царскомъ режимe кто-нибудь на Украинe голодалъ?
     -- Голодать -- не голодалъ, а давили нашъ народъ, душили нашу культуру.
Это у васъ въ крови, -- съ хохлацкимъ упрямствомъ {189} повторялъ Бутько. --
Не васъ лично, вы ренегатъ, отщепенецъ отъ своего народа.
     Я вспомнилъ о бушлатe и сдержался...
     -- Будетъ,  Тарасъ Яковлевичъ, говорить такъ: вотъ у меня въ Бeлоруссiи
живутъ  мои родичи  --  крестьяне. Если я считаю, что вотъ лично мнe русская
культура --  общерусская культура, включая  сюда и Гоголя, -- открыла дорогу
въ широкiй мiръ -- почему я не  имeю права желать  той же дороги и для моихъ
родичей... Я часто и подолгу живалъ въ бeлорусской деревнe, и мнe  никогда и
въ  голову  не приходило, что мои  родичи  -- не  русскiе. И  имъ -- тоже. Я
провелъ лeтъ  шесть на Украинe -- и  сколько разъ  мнe  случалось переводить
украинскимъ   крестьянамъ  газеты   и   правительственныя   распоряженiя  съ
украинскаго языка на русскiй -- на русскомъ имъ было понятнeе.
     -- Ну, ужъ это вы, И. Л., заливаете.
     -- Не  заливаю. Самъ  Скрыпникъ  принужденъ  былъ  чистить оффицiальный
украинскiй  языкъ  отъ   галлицизмомъ,  которые  на  Украинe  никому,  кромe
спецiалистовъ, непонятны. Вeдь это не языкъ Шевченки.
     -- Конечно,  развe подъ московской  властью могъ развиваться украинскiй
языкъ?
     --  Могъ  ли  или  не  могъ -- это дeло  шестнадцатое...  А  сейчасъ  и
бeлорусская, и украинская самостiйность  имeютъ  въ сущности  одинъ,  правда
невысказываемый,   можетъ  быть,  даже   и   неосознанный   доводъ:  сколько
министерскихъ постовъ будетъ  организовано  для людей,  которые,  по  своему
масштабу, на общерусскiй министерскiй постъ никакъ претендовать не могутъ...
А   мужику  --  бeлорусскому  и  украинскому  --  эти  лишнiе  министерскiе,
посольскiе и  генеральскiе посты ни на какого чорта не нужны. Онъ за вами не
пойдетъ. Опытъ  былъ. Кто пошелъ во имя самостiйности  за Петлюрой? Никто не
пошелъ.  Такъ  и  остались:  "въ вагонe  --  директорiя, а  подъ вагономъ --
территорiя".
     -- Сейчасъ пойдутъ всe.
     -- Пойдутъ. Но не противъ кацаповъ, а противъ большевиковъ.
     -- Пойдутъ противъ Москвы.
     --  Противъ  Москвы  сейчасъ  пойдутъ.  Противъ  русскаго  языка --  не
пойдутъ. Вотъ и сейчасъ украинскiй  мужикъ  учиться по-украински не  хочетъ,
говоритъ,  что большевики  нарочно не учатъ  его "паньской мовe",  чтобы онъ
мужикомъ и остался.
     -- Народъ еще не сознателенъ.
     --  До  чего  это  всe  вы сознательные -- и большевики,  и украинцы, и
меньшевики, и эсэры. Всe вы  великолeпно сознаете, что нужно  мужику -- вотъ
только онъ самъ ничего не сознаетъ. Вотъ еще -- тоже сознательный дядя... (Я
хотeлъ было  сказать  о  Чекалинe,  но  во  время  спохватился)...  Что  ужъ
"сознательнeе" коммунистовъ. Они,  правда, опустошатъ  страну,  но вeдь  это
дeлается  не  какъ-нибудь,  а  на  базe  самой  современной,  самой  научной
соцiологической теорiи...
     -- А вы не кирпичитесь.
     --  Какъ это не  кирпичиться... Сидимъ  мы  съ  вами,  слава {190} тебe
Господи, въ  концлагерe --  такъ намъ-то  есть изъ-за чего  кирпичиться... И
если ужъ здeсь мы не поумнeемъ, не разучимся  "жить розно", такъ насъ всякая
сволочь будетъ по концлагерямъ таскать... Любители найдутся...
     --  Если вы доберетесь  до  власти  -- вы тоже будете  въ  числe  этихъ
любителей.
     --  Я --  не буду. Говорите на какомъ хотите языкe и  не мeшайте никому
говорить на какомъ онъ хочетъ. Вотъ и все.
     -- Это не  подходитъ... Въ Москвe говорите  -- на  какомъ хотите.  А на
Украинe -- только по-украински.
     -- Значитъ, -- нужно заставить?
     -- Да, на первое время нужно заставить.
     -- Большевики тоже -- "на первое время заставляютъ".
     -- Мы боремся за свое, за свою  хату. Въ вашей  хатe дeлайте,  что вамъ
угодно, а въ нашу -- не лeзьте...
     -- А въ чьей хатe жилъ Гоголь?
     -- Гоголь -- тоже ренегатъ, -- угрюмо сказалъ Бутько.
     Дискуссiя была и ненужной, и безнадежной... Бутько  --  тоже одинъ  изъ
"мучениковъ идеи",  изъ тeхъ, кто во имя идеи  подставляютъ свою голову, а о
чужихъ --  уже и говорить не стоитъ. Но Бутько еще не дошелъ до чекалинскаго
прозрeнiя.  Ему  еще  не случалось быть  побeдителемъ,  и для него  грядущая
самостiйность -- такой же рай земной, какимъ въ свое время была для Чекалина
"побeда трудящихся классовъ".
     -- Развe при какомъ угодно  строe самостоятельной Украины возможно было
бы то, что тамъ дeлается сейчасъ? -- сурово спросилъ  Бутько. -- Украина для
всeхъ васъ это  только хинтерляндъ  для вашей имперiи,  бeлой или красной --
это все  равно.  Конечно,  того, что у насъ  дeлаетъ  красный  имперiализмъ,
царскому  и  въ  голову не  приходило... Нeтъ,  съ Москвой  своей  судьбы мы
связывать не  хотимъ. Слишкомъ  дорого  стоитъ... Нeтъ,  Россiи --  съ  насъ
хватитъ.  Мы  получили отъ  нея крeпостное право, на нашемъ хлeбe  строилась
царская имперiя,  а теперь  строится сталинская.  Хватитъ.  Буде. У насъ, на
Украинe, теперь уже и пeсенъ не спeваютъ... Такъ.  А нашъ народъ --  кто  въ
Сибири, кто тутъ, въ лагерe, кто на томъ свeтe...
     Въ голосe Бутько была великая любовь  къ своей родинe и великая боль за
ея нынeшнiя судьбы. Мнe было жаль Бутько -- но чeмъ его утeшить?..
     --  И въ  лагеряхъ,  и  на  томъ свeтe  -- не  одни  украинцы.  Тамъ  и
ярославцы, и сибиряки, и бeлоруссы...
     Но Бутько какъ будто и не слыхалъ моихъ словъ...
     --  А  у насъ  сейчасъ  степи  цвeтутъ...  --  сказалъ  онъ,  глядя  на
догорающiй огонь печки...
     Да, вeдь,  начало марта.  Я  вспомнилъ о  степяхъ --  онe дeйствительно
сейчасъ начинаютъ цвeсти. А здeсь мечется вьюга... Нужно все-таки пойти хоть
на часъ уснуть...
     -- Да,  такое дeло, И. Л., -- сказалъ Бутько. -- Наши споры -- недолгiе
споры. Все  равно -- всe  въ одинъ гробъ  ляжемъ -- и хохолъ,  и москаль,  и
жидъ... И даже не въ гробъ, а такъ, просто въ общую яму. {191}

--------
ЛИКВИДАЦIЯ



ПРОБУЖДЕНIЕ



     Я добрался до своей палатки и залeзъ на нары. Хорошо бы скорeе заснуть.
Такъ неуютно было думать о томъ, что черезъ часъ-полтора дневальный потянетъ
за ноги и скажетъ:
     -- Товарищъ Солоневичъ, въ УРЧ зовутъ...
     Но  не спалось.  Въ  мозгу бродили  обрывки разговоровъ съ  Чекалинымъ,
волновало сдержанное предостереженiе  Чекалина  о томъ, что  Якименко что-то
знаетъ о нашихъ  комбинацiяхъ.  Всплывало помертвeвшее лицо Юры и сдавленная
ярость Бориса. Потомъ  изъ  хаоса образовъ показалась фигурка Юрочки  --  не
такого,  какимъ онъ сталъ сейчасъ, а маленькаго, кругленькаго и  чрезвычайно
съeдобнаго. Своей  мягенькой  лапкой онъ тянетъ  меня за носъ,  а  въ другой
лапкe что-то блеститъ:
     -- Ватикъ, Ватикъ, надeнь очки, а то тебe холодно...
     Да... А что съ нимъ теперь стало? И что будетъ дальше?
     Постепенно мысли стали путаться...
     Когда я проснулся,  полоска яркаго солнечнаго свeта  прорeзала полутьму
палатки отъ двери къ печуркe. У печурки, свернувшись калачикомъ и накрывшись
какимъ-то тряпьемъ, дремалъ дневальный. Больше въ палаткe никого не было.  Я
почувствовалъ,  что,  наконецъ,  выспался, и  что,  очевидно,  спалъ  долго.
Посмотрeлъ на часы,  часы стояли. Съ чувствомъ  прiятнаго освeженiя во всемъ
тeлe я растянулся и собирался было подремать еще: такъ рeдко  это удавалось.
Но внезапно вспыхнула тревожная мысль: что-то  случилось!..  Почему меня  не
будили? Почему въ палаткe никого нeтъ? Что съ Юрой?
     Я вскочилъ со своихъ наръ и  пошелъ въ  УРЧ. Стоялъ ослeпительный день.
Нанесенный вьюгой новый снeгъ рeзалъ глаза... Вeтра не было. Въ воздухe была
радостная морозная бодрость.
     Дверь въ  УРЧ была  распахнута  настежь: удивительно!  Еще удивительнeе
было  то, что я увидeлъ  внутри: пустыя  комнаты,  ни столовъ,  ни  пишущихъ
машинокъ, ни "личныхъ дeлъ"...  Обломки досокъ, обрывки бумаги, въ окнахъ --
повынуты стекла. Сквозняки разгуливали по урчевскимъ закоулкамъ, перекатывая
изъ  угла  въ  уголъ  обрывки  бумаги.  Я  поднялъ одну  изъ нихъ. Это  былъ
"зачетный листокъ"  какого-то вовсе  неизвeстнаго мнe Сидорова  или Петрова:
здeсь, за подписями и  печатями, было удостовeрено, что за семь  лeтъ своего
сидeнья этотъ Сидоровъ  или Петровъ  заработалъ что-то  около шестисотъ дней
скидки. Такъ... Потеряли,  значитъ, бумажку,  а вмeстe съ бумажкой  потеряли
почти два года человeческой жизни... Я сунулъ бумажку въ карманъ. А все-таки
-- гдe же Юра?
     Я побeжалъ въ палатку и разбудилъ дневальнаго.
     -- Такъ воны съ вашимъ братомъ гулять пошли.
     -- А УРЧ?
     -- Такъ УРЧ же эвакуировались. Уси чисто уeхавши.
     -- И Якименко? {192}
     -- Такъ, я-жъ кажу -- уси. Позабирали свою бумагу, тай уихали...
     Болeе  толковой  информацiи  отъ  дневальнаго  добиться  было,  видимо,
нельзя. Но и  этой было  пока вполнe достаточно. Значитъ, Чекалинъ  сдержалъ
свое слово, эшелоновъ больше не принялъ, а Якименко, собравъ свои "бумаги" и
свой активъ, свернулъ удочки  и уeхалъ  въ  Медгору.  Интересно, куда  дeлся
Стародубцевъ? Впрочемъ, мнe теперь плевать на Стародубцева.
     Я вышелъ во дворъ и  почувствовалъ себя этакимъ калифомъ  на  часъ или,
пожалуй, даже на нeсколько часовъ.
     Дошелъ до берега рeки.  Направо,  въ верстe, надъ обрывомъ,  спокойно и
ясно сiяла голубая луковка деревенской церкви. Я пошелъ туда. Тамъ оказалось
сельское кладбище, раскинутое  надъ далями, надъ  "вeчнымъ  покоемъ". Что-то
левитановское  было  въ  блeдныхъ  прозрачныхъ  краскахъ  сeверной  зимы, въ
приземистыхъ соснахъ  съ нахлобученными снeжными шапками, въ пустой звонницe
старенькой церковушки,  откуда  колокола  давно уже были сняты  для какой-то
очередной индустрiализацiи, въ  запустeлости, заброшенности, безлюдности. Въ
разбитыя окна церковушки влетали и вылетали дeловитые воробьи. Подъ обрывомъ
журчали незамерзающiя быстрины  рeки. Вдалекe густой, грозной  синевой  село
обкладывали тяжелые, таежные карельскiе лeса -- тe самые, черезъ которые...
     Я  сeлъ  въ  снeгъ  надъ  обрывомъ,  закурилъ  папиросу,  сталъ думать.
Несмотря  на  то,  что  УРЧ,  Якименко, БАМ,  тревога  и  безвыходность  уже
кончились -- думы были невеселыя.
     Я въ сотый разъ  задавалъ себe вопросъ  --  такъ какъ-же  это случилось
такъ, что вотъ намъ троимъ, и то  только въ  благопрiятномъ случаe, придется
волчьими  тропами  пробираться  черезъ  лeса,   уходить  отъ   преслeдованiя
оперативниковъ съ ихъ ищейками, вырываться изъ  облавъ,  озираться на каждый
кустъ -- нeтъ  ли подъ нимъ секрета, прорываться черезъ пограничныя заставы,
рисковать своей жизнью каждую секунду, и все это только для того, чтобы уйти
со  своей  родины. Или -- разсматривая  вопросъ  съ  нeсколько другой  точки
зрeнiя  --  реализовать  свое,  столько  разъ  уже  прокламированное всякими
соцiалистическими партiями и уже такъ основательно забытое, право на свободу
передвиженiя... Какъ это все сложилось и какъ это  все складывалось? Были ли
мы  трое ненужными для нашей страны, безталанными, безполезными? Были  ли мы
"антисоцiальнымъ элементомъ", нетерпимымъ въ благоустроенномъ  человeческомъ
обществe"?
     Вспомнилось, какъ какъ-то ночью въ УРЧ, когда мы остались одни и Борисъ
пришелъ  помогать  намъ  перестукивать  списки  эшелоновъ  и  выискивать  въ
картотекe "мертвыя  души", Юра, растирая свои  изсохшiе пальцы, сталъ вслухъ
мечтать о  томъ  -- какъ  бы  хорошо  было  драпануть  изъ  лагеря --  прямо
куда-нибудь на  Гавайскiе  острова,  гдe  не  будетъ  ни войнъ,  ни ГПУ,  ни
каталажекъ,  ни  этаповъ,  ни  классовой,   ни  надклассовой  рeзни.  Борисъ
оторвался отъ картотеки и сурово сказалъ: {193}
     -- Рано ты собираешься отдыхать, Юрчикъ. Драться еще придется. И крeпко
драться...
     Да,  конечно,  Борисъ  былъ  правъ:  драться  придется...  Вотъ  --  не
додрались въ свое время... И вотъ -- разстрeлы, эшелоны, дeвочка со  льдомъ.
Но мнe не очень хочется драться...
     Въ  этомъ мiрe, въ которомъ жили вeдь и Ньютонъ  и  Достоевскiй, живутъ
вeдь Эйнштейнъ и Эдиссонъ -- еще не успeли догнить  миллiоны героевъ мiровой
войны,  еще гнiютъ  десятки  миллiоновъ  героевъ и  жертвъ  соцiалистической
рeзни,  --  а безчисленные sancta  simplicitas  уже  сносятъ  охапки  дровъ,
оттачиваютъ  штыки  и  устанавливаютъ   пулеметы  для  чужаковъ  по  партiи,
подданству,  формe  носа...  И  каждый  такой простецъ,  вeроятно,  искренне
считаетъ,  что въ распоротомъ животe  ближняго сидитъ отвeтъ на всe нехитрые
его, простеца, вопросы и нужды!..
     Такъ было, такъ, вeроятно, еще долго будетъ. Но въ Совeтской Россiи все
это  приняло  формы  -- уже  совсeмъ  невыносимыя:  какъ гоголевскiе кожаные
канчуки  въ большомъ количествe  --  вещь нестерпимая. Евангелiе  ненависти,
вколачиваемое  ежедневно  въ  газетахъ  и ежечасно --  по  радiо,  евангелiе
ненависти, вербующее своихъ адептовъ изъ совсeмъ уже несусвeтимой сволочи...
нeтъ, просто -- какiе тамъ  ужъ мы ни  на есть -- а  жить стало невмоготу...
Годъ тому назадъ побeгъ былъ такою же необходимостью, какъ и сейчасъ. Нельзя
было намъ жить. Или, какъ говаривала моя знакомая:
     -- Дядя Ваня, вeдь здeсь дышать нечeмъ...
     Кто-то рeзко навалился на меня сзади,  и чьи-то  руки плотно  обхватили
меня поперекъ  груди.  Въ мозгу  молнiей вспыхнулъ ужасъ, и такою же молнiей
инстинктъ,  условный рефлексъ,  выработанный  долгими годами спорта, бросилъ
меня внизъ,  въ обрывъ. Я не сталъ сопротивляться: мнe  нужно только  помочь
нападающему,  т.е.  сдeлать  то,  чего онъ никакъ не ожидаетъ. Мы покатились
внизъ, свалились въ какой-то сугробъ. Снeгъ сразу залeпилъ лицо  и, главное,
очки. Я такъ  же инстинктивно уже  нащупалъ ногу напавшаго и подвернулъ подъ
нее  свое колeно: получается страшный "ключъ", ломающiй  ногу, какъ щепку...
Сверху раздался  громкiй хохотъ Бориса,  а  надъ  своимъ ухомъ я  разслышалъ
натужное  сопeнiе Юрочки... Черезъ  нeсколько секундъ  Юра лежалъ  на обeихъ
лопаткахъ.
     Я былъ раздраженъ до ярости. Конечно,  дружеская драка давно  уже вошла
въ  традицiи нашего,  какъ  когда-то говорилъ Юра,  "развеселаго  семейства"
этакимъ веселымъ, жизнерадостнымъ,  малость жеребячьимъ обрядомъ. Съ  самыхъ
юныхъ  лeтъ  для Юрочки  не  было  большаго удовольствiи, какъ подраться  со
своимъ собственнымъ отцомъ -- и послe получаса возни взобраться на отцовскiй
животъ и пропищать: "сдаешься?" Но это было на волe.  А здeсь, въ лагерe? Въ
состоянiи такой дикой  нервной  напряженности? Что было бы,  если  бы Бобинъ
смeхъ я услыхалъ на полминуты позже?
     Но у Юры  былъ такой сiяющiй видъ, онъ былъ такъ облeпленъ снeгомъ, ему
было такъ весело послe всeхъ этихъ {194} урчевскихъ  ночей, БАМа,  списковъ,
эшелоновъ  и  прочаго,  жеребенкомъ   поваляться  въ  снeгу,  что  я  только
вздохнулъ.   За   столько   мeсяцевъ   --    первый   проблескъ   юности   и
жизнерадостности: зачeмъ я буду портить его?
     Прочистили очки, выковыряли  снeгъ  изъ-за  воротовъ  и  изъ рукавовъ и
поползли  наверхъ. Борисъ протянулъ свою лапу и съ мягкой  укоризной сказалъ
Юрe:
     -- А все-таки, Юрчикъ, такъ дeлать не полагается. Жаль, что я не успeлъ
тебя перехватить.
     -- А что тутъ особеннаго? Что, у Ватика разрывъ сердца будетъ?
     -- Съ  Ванинымъ  сердцемъ  ничего не будетъ, а вотъ съ  твоей рукой или
ребрами можетъ  выйти что-нибудь  вродe перелома -- развe Ва могъ знать, кто
на него нападаетъ? Мы вeдь въ лагерe, а не въ Салтыковкe...
     Юра былъ нeсколько сконфуженъ, но солнце сiяло слишкомъ ярко, чтобы объ
этомъ инцидентe стоило говорить...
     Мы усeлись въ снeгъ, и я сообщилъ о своей  ночной бесeдe съ Чекалинымъ,
которая, впрочемъ, актуальнаго интереса теперь уже не представляла. Борисъ и
Юра сообщили мнe слeдующее:
     Я, оказывается, проспалъ больше сутокъ. Вчера утромъ Чекалинъ со своимъ
докторомъ пришелъ на  погрузочный пунктъ,  провeрилъ десятка три этапниковъ,
составилъ актъ о томъ, что ББК подсовываетъ ему людей, уже дважды снятыхъ съ
этаповъ по состоянiю здоровья,  сeлъ въ  поeздъ и уeхалъ, оставивъ Якименку,
такъ  сказать,  съ разинутымъ  ртомъ.  Якименко  забралъ  своихъ медгорскихъ
спецiалистовъ, урчевскiй активъ, личныя дeла, машинки и прочее -- и изволилъ
отбыть въ  Медгору. О  насъ  съ  Юрой никто почему-то и  не  заикался: то-ли
потому, что мы еще  не были оффицiально проведены въ штатъ УРЧ, то-ли потому
что Якименко  предпочелъ  въ  дальнeйшемъ  нашими просвeщенными  услугами не
пользоваться.  Остатки подпорожскаго отдeленiя какъ  будто  будутъ  переданы
сосeднему съ нимъ Свирьскому  лагерю (границы лагерей на окраинахъ проведены
съ такой-же точностью,  какъ раньше  были  проведены  границы  губернiй;  на
картахъ  этихъ  лагерныхъ  границъ,  конечно,  нeтъ).   Возникала  проблема:
слeдуетъ  ли  намъ  "съорiентироваться"   такъ,  чтобы  остаться  здeсь,  за
Свирьлагомъ, или попытаться  перебраться  на  сeверъ, въ  ББК,  куда  будетъ
переправлена  часть  оставшагося административнаго  персонала  подпорожскаго
отдeленiя?.. Но  тамъ  будетъ  видно. "Довлeетъ  дневи  злоба его". Пока что
свeтитъ  солнышко,  на душe легко  и  оптимистично,  въ карманe  лежитъ  еще
чекалинская икра -- словомъ carpe diem. Чeмъ мы и занялись.

ЛИКВИДКОМЪ



     Нeсколько  дней мы съ  Юрой  болтались  въ совсeмъ неприкаянномъ  видe.
Комендатура пока  что выдавала  намъ талончики на  обeдъ  и хлeбъ, дрова для
опустeлой палатки мы  воровали на электростанцiи. Юра,  пользуясь свободнымъ
временемъ,  приноровился  {195} ловить силками воронъ въ подкрeпленiе нашему
лагерному  меню...  Борисъ возился  со  своими  амбулаторiями, больницами  и
слабосилками.
     Черезъ  нeсколько   дней  выяснилось,  что   Подпорожье   дeйствительно
передается   Свирьлагу,   и   на   мeстe   Подпорожскаго   "штаба"   возникъ
ликвидацiонный комитетъ  во главe  съ  бывшимъ  начальникомъ отдeленiя  тов.
Видеманомъ,  массивнымъ  и  мрачнымъ  мужчиной  съ  объемистымъ  животомъ  и
многоэтажнымъ затылкомъ, несмотря на свои 30-35 лeтъ.
     Я смотрeлъ  на  него и  думалъ, что этотъ-то до импотенцiи не  дойдетъ,
какъ дошелъ Чекалинъ. Этому пальца въ ротъ не клади.
     Управляющимъ   дeлами   ликвидкома    была   милая   женщина,   Надежда
Константиновна, жена  заключеннаго агронома, бывшаго  коммуниста  и  бывшаго
замeстителя наркома земледeлiя,  я  уже не помню какой республики. Сама  она
была вольно-наемной.
     Мы  съ  Юрой приноровились  въ  этотъ  ликвидкомъ  на  скромныя  амплуа
"завпишмашечекъ".   Отъ  планово-экономическихъ  и  литературно-юридическихъ
перспективъ  я  ухитрился уклониться: хватитъ.  Работа  въ  ликвидкомe  была
тихая.  Работали  ровно  десять  часовъ  въ сутки, были даже  выходные  дни.
Спeшить было некому и некуда.
     И вотъ я сижу за машинкой и подъ диктовку представителей ликвидацiонной
комиссiи ББК  и  прiемочной комиссiи Свирьлага  мирно выстукиваю безконечныя
вeдомости:
     "Баракъ ? 47, дощатый, въ вагонку... кубатура 50  Х 7,50 Х 3,2  м. Полы
настланные, струганые...  дверей  плотничной работы  -- 1,  оконъ плотничной
работы, застекленныхъ -- 2...
     Никакого барака ? 47 въ природe давно уже не существуетъ: онъ пошелъ въ
трубу, въ печку со  всей своей кубатурой, окнами и прочимъ въ тe дни,  когда
ББК всучивалъ БАМу мертвыя или, какъ дипломатично выражался Павелъ Ивановичъ
Чичиковъ, "какъ бы несуществующiя" души... Теперь ББК всучиваетъ и Свирьлагу
несуществующiе  бараки.  Представители   Свирьлага  съ  полной  серьезностью
подписываютъ эти чичиковскiя вeдомости. Я молчу. Мнe какое дeло...
     Принявъ    этакимъ   манеромъ    половину   Подпорожскаго    отдeленiя,
свирьлаговцы,  наконецъ,  спохватились.  Прieхала  какая-то   свирьлаговская
бригада и проявила необычайную прозорливость: поeхала на Погру и обнаружила,
что бараковъ, принятыхъ  Свирьлагомъ,  уже давно  и въ  поминe  нeтъ. Затeмъ
произошелъ такой приблизительно дiалогъ:
     ББК:  Знать  ничего  не  знаемъ.  Подписали прiемочный  актъ  -- ну,  и
расхлебывайте.
     Свирьлагъ: Мы  принимали только по  описи, а  не  въ натурe.  Тeхъ  кто
принималъ, посадимъ, а акты считаемъ аннулированными.
     ББК: Ну, и считайте. Акты -- у насъ, и конченъ балъ.
     Свирьлагъ: Мы васъ на чистую воду выведемъ.
     ББК: Знать ничего  не знаемъ. У насъ бараки по описямъ числятся; мы ихъ
по описямъ  и сдать  должны. А вы  тоже  кому-нибудь передайте.  Такъ  оно и
пойдетъ. {196}
     Свирьлагъ: А кому мы будемъ передавать?
     ББК: Ну, ужъ это дeло ваше -- выкручивайтесь, какъ знаете.
     Ну, и  такъ  далeе. Обe  тяжущiяся стороны поeхали жаловаться  другъ на
друга въ Москву, въ ГУЛАГ (опять же и командировочныя перепадаютъ)... Мы  съ
Юрой за это время наслаждались полнымъ бездeльемъ, первыми проблесками весны
и  даже  посылками. Послe  ликвидацiи почтово-посылочной экспедицiи  лагеря,
посылки  стали  приходить  по  почтe.  А  почта,  не  имeя  еще  достаточной
квалификацiи,  разворовывала  ихъ  робко и  скромно:  кое-что  оставалось  и
намъ...
     Потомъ  изъ  Москвы пришелъ приказъ: принимать по фактическому наличiю.
Стали принимать по фактическому наличiю -- и тутъ ужъ совсeмъ  ничего нельзя
было разобрать. Десятки  тысячъ  топоровъ,  пилъ,  ломовъ,  лопатъ, саней  и
прочаго лежали погребенными подъ  сугробами снeга гдe-то на  лeсосeкахъ,  на
карьерахъ,  гдe  ихъ   побросали  охваченные  бамовской  паникой  лагерники.
Существуютъ  ли  эти  пилы  и   прочее  въ  "фактическомъ  наличiи"  или  не
существуютъ?  ББК говоритъ: существуютъ -- вотъ, видите, по описи  значится.
Свирьлагъ говоритъ: знаемъ мы ваши описи. ББК: ну, такъ вeдь это пилы  -- не
могли же онe сгорeть? Свирьлагъ: ну,  знаете, у  такихъ жуликовъ, какъ вы, и
пилы горeть могутъ...
     Было   пять   локомобилей.   Два   взорванныхъ   и  одинъ   цeлый   (на
электростанцiи) -- на лицо. Недостающихъ двухъ никакъ не могутъ  найти. Какъ
будто бы не совсeмъ иголки,  а  вотъ  искали,  искали, да  такъ и не  нашли.
Свирьлагъ  говоритъ:  вотъ  видите  -- ваши  описи. ББК  задумчиво  скребетъ
затылокъ:  надо полагать,  БАМовская комиссiя  сперла  -- ужъ такое жулье въ
этой комиссiи. Свирьлагъ: чего ужъ скромничать, такого жулья, какъ въ ББК...
     Экскаваторъ, сброшенный въ Свирь, приняли,  какъ "груду желeзнаго лома,
вeсомъ  около трехсотъ тоннъ".  Приняли и  нашу электростанцiю, генераторъ и
локомобиль, и какъ только приняли, сейчасъ же погрузили Подпорожье въ полный
мракъ: не зазнавайтесь, теперь мы хозяева. Керосину не  было, свeчей и  тeмъ
болeе. Вечерами  работать  было  нечего. Мы, по  причинe "ликвидацiи"  нашей
палатки, перебрались въ пустующую карельскую избу и тихо  зажили тамъ. Дрова
воровали не  на  электростанцiи  --  ибо  ея  уже  не было, --  а  въ самомъ
ликвидкомe. Кто-то изъ ББК поeхалъ въ Москву жаловаться на Свирьлагъ. Кто-то
изъ Свирьлага поeхалъ въ  Москву жаловаться  на ББК.  Изъ Москвы телеграмма:
"станцiю  пустить".  А за  это  время  Свирьлагъ ухитрился  уволочь  куда-то
генераторъ.  Опять  телеграммы,  опять  командировки.  Изъ  Москвы  приказъ:
станцiю пустить подъ чью-то личную отвeтственность. Въ  случаe невозможности
--  перейти на керосиновое освeщенiе. Въ Москву телеграмма: "просимъ приказа
о внeплановой и внeочередной отгрузкe керосина"...
     Дeло  о  выeденномъ  яйцe  начинало прiобрeтать  подлинно  большевицкiй
размахъ. {197}

СУДЬБЫ ЖИВОГО ИНВЕНТАРЯ



     Съ  передачей  живого инвентаря Подпорожья дeло шло и труднeе, и  хуже:
Свирьлагъ не безъ нeкотораго  основанiя исходилъ изъ того предположенiя, что
если даже  такое жулье,  какъ  ББК, не  сумeло всучить этотъ живой инвентарь
БАМу,  то, значитъ, этотъ  инвентарь дeйствительно никуда не годится: зачeмъ
же  Свирьлагу  взваливать его  себe  на  шею и подрывать свой "хозяйственный
расчетъ". ББК,  съ  вороватой  спeшкой  и  съ  ясно выраженнымъ  намeренiемъ
оставить  Свирьлагу  одну слабосилку,  перебрасывалъ  на сeверъ  тeхъ людей,
которые  не попали на  БАМ  "по  соцiальнымъ  признакамъ", т.е. относительно
здоровыхъ.   Свирьлагъ    негодовалъ,   слалъ   въ   Москву   телеграммы   и
представителей, а  пока что  выставилъ  свои  посты въ  уже  принятой  части
Подпорожья. ББК же въ отместку поставило  свои посты на остальной территорiи
отдeленiя. Этотъ  междувeдомственный  мордобой выражался,  въ частности,  въ
томъ,  что  свирьлаговскiе  посты перехватывали  и  арестовывали  ББКовскихъ
лагерниковъ, а ББКовскiе --  свирьлаговскихъ. Въ  виду  того,  что весь ВОХР
былъ  занять этимъ увлекательнымъ вeдомственнымъ спортомъ, ямы,  въ которыхъ
зимою   были   закопаны   павшiя   отъ  вeточнаго   корма   и   отъ  другихъ
соцiалистическихъ  причинъ лошади, -- остались безъ охраны  -- и  это спасло
много лагерниковъ отъ голодной смерти.
     ББК  считалъ, что  онъ уже сдалъ "по  описямъ"  подпорожское отдeленiе.
Свирьлагъ считалъ, что онъ  его "по фактической  наличности" еще не принялъ.
Поэтому лагерниковъ норовили не кормить ни Свирьлагъ, ни ББК. Оба, ругаясь и
скандаля, выдавали "авансы" то  за счетъ  другъ  друга, то  за счетъ ГУЛАГа.
Случалось такъ, что  на какомъ-нибудь засeданiи въ десять-одиннадцать часовъ
вечера,  послe   того,  какъ  аргументы   обeихъ  сторонъ   были  исчерпаны,
выяснялось,  что на завтра двадцать тысячъ  лагерниковъ  кормить  рeшительно
нечeмъ.  Тогда летeли радiо  въ Медгору  и  въ Лодейное Поле (свирьлаговская
столица), телеграммы-молнiи -- въ Москву, и  черезъ  день изъ Петрозаводска,
изъ складовъ кооперацiи доставлялся хлeбъ.  Но день или два лагерь ничего не
eлъ,  кромe  дохлой конины, которую лагерники вырубали топорами и  жарили на
кострахъ.  Для  разбора  всей  этой  канители изъ  Москвы  прибыла  какая-то
представительница ГУЛАГа, а изъ Медгоры, въ помощь нехитрой головe Видемана,
прieхалъ Якименко.
     Борисъ, который эти дни ходилъ, сжавши зубы и кулаки, пошелъ по  старой
памяти  къ Якименкe --  нельзя же такъ, что-бъ ужъ совсeмъ людей не кормить.
Якименко  былъ  очень   любезенъ,  сказалъ,  что  это  маленькiе  недостатки
ликвидацiоннаго механизма  и  что наряды на отгрузку продовольствiя ГУЛАГомъ
уже даны.  Наряды,  дeйствительно, были, но продовольствiи по нимъ не  было.
Начальники лагпунктовъ  съ помощью своего ВОХРа грабили сельскiе кооперативы
и склады какого-то "Сeвзаплeса". {198}

ПРОТОКОЛЫ ЗАСEДАНIЙ



     Лагерь неистово голодалъ, и ликвидкомъ съ  большевицкой  настойчивостью
засeдалъ, засeдалъ. Протоколы этихъ засeданiй  вела  Надежда Константиновна.
Она была хорошей стенографисткой и добросовeстной, дотошной женщиной. Именно
въ виду этого, рeчи тов. Видемана въ расшифрованномъ видe были рeшительно ни
на что не похожи. Надежда Константиновна, сдерживая свое волненiе, несла ихъ
на подпись Видеману, и изъ начальственнаго кабинета слышался густой басъ:
     --  Ну, что  это вы  тутъ намазали?  Ни черта  подобнаго я не говорилъ!
Чортъ знаетъ что такое!.. А еще стенографистка! Немедленно переправьте, какъ
я говорилъ.
     Н. К. возвращалась, переправляла, я переписывалъ, -- потомъ мнe все это
надоeло,  да  и  на  засeданiя эти  интересно было посмотрeть.  Я предложилъ
Надеждe Константиновнe:
     -- Знаете, что? Давайте протоколы буду вести я, а вы за меня на машинкe
стукайте.
     -- Да вы вeдь стенографiи не знаете.
     -- Не  играетъ никакой  роли. Полная  гарантiя успeха. Не понравится --
деньги обратно.
     Для  перваго  случая  Надежда  Константиновна  сказалась больной,  и  я
скромно просунулся въ кабинетъ Видемана.
     --  Товарищъ  Заневская  больна,   просила  меня  замeнить  ее...  Если
разрeшите...
     -- А вы стенографiю хорошо знаете?
     -- Да... У меня своя система.
     -- Ну, смотрите...
     На  другое  утро  "стенограмма"  была  готова.  Нечленораздeльный  рыкъ
товарища Видемана прiобрeлъ въ ней литературныя формы и кое-какой логическiй
смыслъ. Кромe того, тамъ,  гдe, по моему  мнeнiю, въ рeчи товарища  Видемана
должны  были фигурировать "интересы индустрiализацiи страны" -- фигурировали
"интересы индустрiализацiи страны. Тамъ, гдe, по моему, долженъ былъ торчать
"нашъ  великiй вождь"  -- торчалъ "нашъ великiй  вождь"...  Мало ли я  такой
ахинеи рецензировалъ на своемъ вeку...
     Надежда Константиновна понесла на подпись протоколы моего производства,
предварительно усумнившись въ томъ, что  Видеманъ говорилъ дeйствительно то,
что  у меня было  написано.  Я  разсeялъ  сомнeнiя  Надежды  Константиновны.
Видеманъ говорилъ  что-то,  только  весьма отдаленно похожее на мою  запись.
Надежда Константиновна вздохнула и пошла. Слышу видемановскiй басъ:
     --  Вотъ это я понимаю -- это протоколъ... А то вы, товарищъ Заневская,
понавыдумываете, что ни уха, ни рыла не разберешь.
     Въ  своихъ протоколахъ  я,  конечно,  блюлъ  и нeкоторые  вeдомственные
интересы, т.е. интересы  ББК:  на чьемъ возу eдешь...  Поэтому  передъ тeмъ,
какъ подписывать мои литературно-протокольныя измышленiя, свирьлаговцы часто
обнаруживали нeкоторые признаки сомнeнiя, и тогда гудeлъ Видемановскiй басъ:
     --  Ну,  ужъ  это  чортъ  его  знаетъ  что...  Вeдь  сами  же вы  {199}
говорили...  Вeдь всe же слыхали... Вeдь  это  же стенографiя  --  слово  въ
слово... Ну ужъ, если вы и такимъ способомъ будете нашу работу срывать...
     Видеманъ былъ  парень напористый. Свирьлаговцы, видимо, вздыхали -- ихъ
вздоховъ изъ сосeдней комнаты я слышать не могъ; -- но подписывали. Видеманъ
сталъ  замeчать  мое  существованiе.  Входя  въ  нашу  комнату  и  передавая
какiя-нибудь бумаги Надеждe Константиновнe, онъ клалъ ей на плечо свою лапу,
въ которой было чувство собственника, и смотрeлъ на меня грознымъ взглядомъ:
на чужой, дескать,  каравай рта не  разeвай.  Грозный взглядъ Видемана  былъ
направленъ не по адресу.
     Тeмъ не менeе, я опять начиналъ жалeть о томъ, что  чортъ снова впуталъ
насъ въ высокiя сферы лагеря.

САНИТАРНЫЙ ГОРОДОКЪ



     Однако, чортъ продолжалъ впутывать насъ и дальше.  Какъ-то разъ въ нашу
пустую избу  пришелъ  Борисъ. Онъ  жилъ  то съ съ  нами,  то на Погрe,  какъ
попадалось. Мы  устроились по лагернымъ масштабамъ довольно  уютно. Свeта не
было,  но зато весь вечеръ ярко  пылали  въ  печкe ворованный въ  ликвидкомe
дрова, и была почти полная иллюзiя домашняго очага. Борисъ началъ сразу:
     -- У  меня появилась идея  такого сорта...  Сейчасъ на  Погрe  дeлается
чортъ знаетъ что... Инвалидовъ и слабосилку совсeмъ не кормятъ и, думаю, при
нынeшней  постановкe  вопроса, едва-ли и будутъ  кормить. Нужно бы  устроить
такъ,  чтобы превратить  Погру въ  санитарный городокъ,  собрать туда  всeхъ
инвалидовъ сeверныхъ лагерей,  слабосилокъ  и прочее,  наладить какое-нибудь
несложное  производство и привести все это  подъ  высокую  руку ГУЛАГа. Если
достаточно  хорошо  расписать  все  это  --  ГУЛАГ  можетъ  дать   кое-какiе
продовольственные фонды. Иначе и ББК, и Свирьлагъ будутъ крутить и засeдать,
пока всe  мои настоящiе и  будущiе пацiенты не вымрутъ окончательно...  Какъ
твое мнeнiе?
     Мое мнeнiе было отрицательнымъ...
     -- Только что вырвались живьемъ изъ Бамовской эпопеи  -- и слава  тебe,
Господи... Опять влeзать въ какую-то халтуру?
     -- Это не халтура, -- серьезно поправилъ Борисъ.
     -- Правда,  что  не  халтура... И тeмъ  хуже. Намъ  до  побeга осталось
какихъ-нибудь четыре мeсяца... Какого чорта намъ ввязываться?..
     --  Ты,  Ва,  говоришь  такъ  потому,  что  ты  не  работалъ  въ  этихъ
слабосилкахъ и больницахъ. Если бы работалъ -- ввязался бы. Вотъ ввязался же
ты въ подлоги съ Бамовскими вeдомостями...
     Въ  тонe Бориса былъ  легкiй намекъ на  мою некорректность.  Я-то счелъ
возможнымъ ввязаться -- почему же оспариваю его право ввязываться?...
     -- Ты понимаешь, Ва, вeдь это на много серьезнeе твоихъ списковъ...
     Это было, дeйствительно, на много  серьезнeе моихъ {200} списковъ. Дeло
заключалось въ томъ, что, при  всей системe  эксплоатацiи  лагерной  рабочей
силы,   огромная   масса   людей   навсегда    теряла    свое   здоровье   и
работоспособность.  Нeсколько  лeтъ  тому назадъ такихъ лагерныхъ инвалидовъ
"актировали":  комиссiя  врачей  и  представителей   лагерной  администрацiи
составляла акты, которые  устанавливали, что  Ивановъ седьмой  потерялъ свою
работоспособность   навсегда,   и   Иванова   седьмого,    послe   нeкоторой
административной волокиты,  изъ  лагеря  выпускали  --  обычно  въ ссылку на
собственное  иждивенiе:  хочешь  --  живи,  хочешь -- помирай.  Нечего грeха
таить: по такимъ актамъ врачи норовили выручать изъ лагеря въ первую очередь
интеллигенцiю. По  такому  акту, въ частности, выкрутился  изъ  Соловковъ  и
Борисъ, когда  его  зрeнiе снизилось  почти до  границъ слeпоты. Для ГПУ эта
тенденцiя не осталась, разумeется, въ тайнe, и  "активацiя" была прекращена.
Инвалидовъ стали оставлять въ лагеряхъ.  На работу ихъ не посылали  и давали
имъ по  400  гр. хлeба въ день -- норма медленнаго умиранiя. Болeе удачливые
устраивались дневальными, сторожами, курьерами, менeе  удачливые  постепенно
вымирали  --  даже  и при "нормальномъ" ходe вещей. При всякомъ же нарушенiи
снабженiя  --  напримeръ,  такомъ,  какой  въ  данный  моментъ  претерпeвало
Подпорожье,  -- инвалиды вымирали въ  ускоренномъ  порядкe, ибо при нехваткe
продовольствiя лагерь въ первую  очередь кормилъ болeе или менeе полноцeнную
рабочую силу, а инвалиды предоставлялись ихъ собственной участи... По одному
подпорожскому отдeленiю полныхъ инвалидовъ, т.е. людей, даже по критерiю ГПУ
неспособныхъ ни къ какому труду, насчитывалось 4500  человeкъ, слабосилка --
еще тысячъ семь... Да, все это было немного серьезные моихъ списковъ...
     -- А матерiальная  база?  -- спросилъ  я. -- Такъ  тебe  ГУЛАГ и  дастъ
лишнiй хлeбъ для твоихъ инвалидовъ...
     -- Сейчасъ они ничего не дeлаютъ и получаютъ фунтъ. Если собрать ихъ со
всeхъ  сeверныхъ лагерей --  наберется, вeроятно,  тысячъ сорокъ-пятьдесятъ,
можно  наладить  какую-нибудь работенку, и  они будутъ  получать  по полтора
фунта...  Но это дeло отдаленное... Сейчасъ важно вотъ что: подсунуть ГУЛАГу
такой проектъ  и  подъ  этимъ соусомъ сейчасъ же  получить продовольственные
фонды.  Если  здeсь запахнетъ  дeло  производствомъ --  хорошо  бы  выдумать
какое-нибудь  производство на экспортъ  -- ГУЛАГ дополнительный хлeбъ можетъ
дать...
     -- По  моему, -- вмeшался Юра, -- тутъ и спорить совершенно не о  чемъ.
Конечно, Боба правъ. А ты, Ватикъ,  опять начинаешь дрейфить... Матерiальную
базу можно  подыскать... Вотъ, напримeръ, березы  здeсь  рубится  до  чорта,
можно  организовать  какое-нибудь   берестяное  производство  --  коробочки,
лукошки, всякое  такое...  И, кромe  того, чeмъ  намъ можетъ угрожать  такой
проектъ?
     --  Охъ, дeти  мои,  --  вздохнулъ  я, -- согласитесь сами, что насчетъ
познанiя  всякаго  рода  совeтскихъ  дeлъ   я  имeю  достаточный  опытъ.  Во
что-нибудь да  влипнемъ... Я  сейчасъ не  могу сказать, во  что  именно,  но
обязательно  влипнемъ...  Просто  {201}  потому,  что иначе не бываетъ. Разъ
какое-нибудь дeло, такъ въ него обязательно втешутся и партiйный карьеризмъ,
и склока, и подсиживанiе, и прорывы, и чортъ его  знаетъ что еще.  И все это
отзовется на  ближайшей  безпартiйной  шеe,  т.е.,  въ  данномъ  случаe,  на
Бобиной. Да еще въ лагерe...
     -- Ну, и чортъ съ нимъ, --  сказалъ Юра, -- влипнемъ и отлипнемъ. Не въ
первый разъ. Тоже, подумаешь,  -- удовольствiе  жить  въ этомъ  раю.  -- Юра
сталъ развивать свою обычную теорiю.
     -- Дядя Ваня,  --  сурово сказалъ Борисъ,  --  помимо  всякихъ  другихъ
соображенiй, на насъ лежатъ вeдь и нeкоторыя моральныя обязанности...
     Я почувствовалъ,  что моя  позицiя,  да еще при  атакe на нее съ обоихъ
фланговъ -- совершенно безнадежна. Я попытался оттянуть рeшенiе вопроса.
     --  Нужно  бы предварительно  пощупать, что  это  за  представительница
ГУЛАГа?
     --  Дядя Ваня, ни для чего этого времени  нeтъ. У  меня только на Погрe
умираетъ ежедневно отъ голода отъ пятнадцати до пятидесяти человeкъ...
     Такимъ  образомъ,  мы влипли  въ исторiю  съ санитарнымъ  городкомъ  на
Погрe.  Мы  всe  оказались  пророками,  всe  трое:  я  --  потому,  что  мы,
дeйствительно, влипли въ нехорошую  исторiю,  въ результатe  которой  Борисъ
вынужденъ былъ бeжать  отдeльно отъ  насъ; Борисъ --  потому,  что, хотя изъ
сангородка  не получилось  ровно  ничего,  -- инвалиды  "на данный  отрeзокъ
времени" были спасены, и,  наконецъ,  Юра -- потому, что, какъ бы тяжело это
все ни было -- мы въ конечномъ счетe все же выкрутились...

ПАНЫ ДЕРУТСЯ



     Проектъ  организацiи  санитарнаго городка  былъ  обмозгованъ  со  всeхъ
точекъ  зрeнiя.  Производства  для этого  городка были  придуманы. Чего  они
стоили въ реальности -- это вопросъ  второстепенный. Докладная записка  была
выдержана въ строго марксистскихъ тонахъ: избави Боже, что-нибудь ляпнуть  о
томъ,  что  люди  гибнутъ  зря,   о   человeколюбiи,   объ   элементарнeйшей
человeчности -- это  внушило бы подозрeнiя, что  иницiаторъ  проекта  просто
хочетъ вытянуть отъ совeтской власти нeсколько лишнихъ тоннъ хлeба, а  хлeба
совeтская  власть  давать  не  любитъ,  насчетъ  хлeба  у  совeтской  власти
психологiя плюшкинская... Было  сказано о необходимости планомeрнаго ремонта
живой    рабочей   силы,    объ   использованiи   неизбeжныхъ   во   всякомъ
производственномъ  процессe   отбросовъ   человeческаго  материла,  о   роли
неполноцeнной рабочей силы въ дeлe индустрiализацiи нашего соцiалистическаго
отечества,   было   подсчитано   количество    возможныхъ   трудодней    при
производствахъ:   берестяномъ,  подсочномъ,  игрушечномъ   и  прочемъ,  была
подсчитана  рентабильность производства, наконецъ,  эта рентабильность  была
выражена въ соблазнительной цифрe экспортныхъ золотыхъ рублей... Было весьма
мало вeроятно, чтобы передъ {202} золотыми рублями ГУЛАГ устоялъ... Въ концe
доклада было скромно  указано,  что проектъ  этотъ желательно разсмотрeть въ
спeшномъ порядкe, такъ  какъ въ лагерe  "наблюдается процессъ  исключительно
быстраго распыленiя неполноцeнной рабочей силы" -- вeжливо и для понимающихъ
-- понятно...
     По  ночамъ Борисъ пробирался въ ликвидкомъ  и  перестукивалъ на машинкe
свой докладъ.  Днемъ этого сдeлать было нельзя: Боже упаси, если бы Видеманъ
увидалъ, что на его ББКовской машинкe печатается что-то для "этого паршиваго
Свирьлага"...   Повидимому,  на  почвe,   свободной  отъ   всякихъ   другихъ
человeческихъ чувствъ, вeдомственный  патрiотизмъ разрастается особо пышными
и колючими зарослями.
     Проектъ  былъ  поданъ представительницe ГУЛАГа, какой-то товарищъ Шацъ,
Видеману, какъ  представителю  ББК, кому-то, какъ представителю  Свирьлага и
Якименкe -- просто по старой памяти.  Тов. Шацъ  поставила докладъ Бориса на
повeстку ближайшаго засeданiя ликвидкома.
     Въ кабинетъ Видемана, гдe проходили  всe эти  ликвидацiонныя  и  прочiя
засeданiя, потихоньку собирается вся участвующая публика. Спокойной походкой
человeка,   знающаго  свою  цeну,  входитъ   Якименко.  Молодцевато  шагаетъ
Непомнящiй -- начальникъ  третьей части. Представители Свирьлага съ дeловымъ
видомъ раскладываютъ свои бумаги.  Д-ръ Шуквецъ  нервнымъ шепотомъ о чемъ-то
переговаривается  съ  Борисомъ.  Наконецъ,   огромными  размашистыми  шагами
является  представительница ГУЛАГ-а, тов.  Шацъ. За  нею  грузно вваливается
Видеманъ.  Видеманъ  какъ-то  бокомъ  и  сверху  смотритъ на  путаную  копну
сeдоватыхъ волосъ тов. Шацъ, и видъ у него крайне недовольный.
     Тов. Шацъ объявляетъ  засeданiе открытымъ, водружаетъ на столъ огромный
чемоданнаго вида портфель  и на  портфель ни  съ  того ни  съ  сего  кладетъ
тяжелый  крупнокалиберный  кольтъ.  Дeлаетъ   она   это  не  безъ  нeкоторой
демонстративности: то-ли желая этимъ подчеркнуть,  что она здeсь не женщина,
а чекистъ  --  даже  не чекистка,  а именно  чекистъ,  то-ли  пытаясь  этимъ
кольтомъ  символизировать  свою  верховную  власть  въ   этомъ  собранiи  --
исключительно мужскомъ.
     Я смотрю  на товарища  Шацъ, и по  моей кожe начинаютъ  бeгать мурашки.
Что-то  неопредeленное женскаго пола, въ возрастe отъ тридцати до пятидесяти
лeтъ,  уродливое,  какъ всe  семь  смертныхъ  грeховъ,  вмeстe  взятыхъ,  съ
добавленiемъ   восьмого,   Священнымъ  Писанiемъ   не  предусмотрeннаго   --
чекистскаго стажа.  Она  мнe напоминаетъ изсохшiй  скелетъ какой-то  злобной
зубастой птицы, допотопной птицы,  вотъ вродe археоптерикса...  Ея маленькая
птичья головка съ хищнымъ  клювомъ все время вертится на худой жилистой шеe,
ощупывая  собравшихся  колючимъ,  недовeрчивымъ  взглядомъ.  У  нея  во  рту
махорочная собачья ножка, которою она дымитъ неимовeрно (почему не папиросы?
Тоже  демонстрацiя?), правой рукой все  время вертитъ положенный на портфель
кольтъ.  Сидящiй  рядомъ съ  ней Видеманъ поглядываетъ  на  этотъ вертящiйся
револьверъ  искоса  и  съ видомъ  крайняго неодобренiя...  {203}  Я  начинаю
мечтать о  томъ, какъ  было  бы  хорошо, если бы этотъ кольтъ  бабахнулъ  въ
товарища Видемана  или,  еще  лучше,  въ  самое  тов. Шацъ. Но  мои  розовыя
мечтанiя прерываетъ скрипучiй ржавый голосъ предсeдательницы:
     -- Ну-съ, такъ  на  повeсткe дня -- докладъ доктора, какъ  тамъ  его...
Ну... Только не тяните -- здeсь вамъ не университетъ. Что-бъ коротко и ясно.
     Тонъ у тов. Шацъ -- отвратительный. Якименко недоумeнно подымаетъ брови
-- но онъ чeмъ-то  доволенъ. Я думаю, что раньше, чeмъ пускать свой проектъ,
Борису надо было бы пощупать, что  за персона эта тов. Шацъ... И,  пощупавъ,
--  воздержаться...  Потому,   что  этакая  изуродованная  Господомъ  Богомъ
истеричка  можетъ  загнуть  такое,  что и  не  предусмотришь заранeе,  и  не
очухаешься потомъ... Она, конечно, изъ  "старой гвардiи" большевизма... Она,
конечно, полна глубочайшаго презрeнiя  не только къ намъ, заключеннымъ, но и
къ чекистской части собранiя  -- къ тeмъ революцiоннымъ  парвеню, которые на
ея,  товарища  Шацъ,   революцiонная  заслуги   смотрятъ   безъ   особеннаго
благоговeнiя,   которые  имeютъ  нахальство  гнуть  какую-то   свою   линiю,
опрыскиваться одеколономъ  (и это въ моментъ, когда мiровая революцiя еще не
наступила!)  и вообще въ первый попавшiйся моментъ норовятъ подложить старой
большевичкe  первую  попавшуюся свинью... Вотъ,  вeроятно,  поэтому-то  -- и
собачья  ножка,  и кольтъ,  и манеры укротительницы  звeрей.  Сколько такихъ
истеричекъ  прошло  черезъ исторiю  русской  революцiи. Большихъ дeлъ онe не
сдeлали, но озлобленность ихъ исковерканнаго секса придавала революцiи особо
отвратительныя черточки... Такому товарищу  Щацъ  попасться въ  переплетъ --
упаси Господи...
     Борисъ  докладываетъ.  Я  сижу,  слушаю  и чувствую:  хорошо.  Никакихъ
"интеллигентскихъ соплей".  Вполнe марксическiй  подходъ.  Такой-то процентъ
бракованнаго человeческаго матерiала... Непроизводительные накладные расходы
на  обремененные бюджеты  лагерей. Скрытые рессурсы неиспользованной рабочей
силы...  Примeры  изъ  московской  практики:  использованiе  глухонeмыхъ  на
котельномъ производствe, безногихъ -- на конвейерахъ треста точной механики.
Совeтская  трудовая  терапiя -- лeченiе заболeванiй  "трудовыми процессами".
Интересы  индустрiализацiи  страны.  Историческiя  шесть  условiи   товарища
Сталина... Мелькомъ  и  очень вскользь  о  томъ,  что въ  данный  переходный
перiодъ жизни нашего отдeленiя... нeкоторые перебои въ снабженiи...  ставятъ
подъ угрозу... возможность использованiя указанныхъ скрытыхъ рессурсовъ и въ
дальнeйшемъ.
     --  Я полагаю, -- кончаетъ Борисъ, -- что, разсматривая данный  проектъ
исключительно  съ  точки  зрeнiя интересовъ  индустрiализацiи нашей  страны,
только съ точки зрeнiя  роста ея производительныхъ  силъ и использованiя для
этого всeхъ  наличныхъ матерiальныхъ и человeческихъ рессурсовъ,  хотя  бы и
незначительныхъ и неполноцeнныхъ, -- данное собранiе найдетъ, конечно, чисто
большевицкiй подходъ къ обсужденiю предложеннаго ему проекта...
     Хорошо сдeлано.  Немного длинно и  литературно... Къ концу {204}  фразы
Видеманъ,  вeроятно, уже забылъ,  что было  въ началe ея -- но здeсь  будетъ
рeшать не Видеманъ.
     На губахъ тов. Шацъ появляется презрительная усмeшка.
     -- И это -- все?
     -- Все.
     -- Ну-ну...
     Нервно приподымается д-ръ Шуквецъ.
     -- Разрeшите мнe.
     -- А вамъ очень хочется? Валяйте.
     Д-ръ Шуквецъ озадаченъ.
     --  Не  въ  томъ  дeло, хочется ли мнe  или не хочется...  Но поскольку
обсуждается вопросъ, касающiйся медицинской части...
     -- Не тяните кота за хвостъ. Ближе къ дeлу.
     Шуквецъ свирeпо топорщитъ свои колючiе усики.
     --  Хорошо.  Ближе къ дeлу.  Дeло  заключается  въ томъ,  что девяносто
процентовъ нашихъ  инвалидовъ потеряли свое здоровье и свою трудоспособность
на работахъ для лагеря. Лагерь морально обязанъ...
     -- Довольно,  садитесь. Это  вы  можете  разсказывать  при  лунe вашимъ
влюбленнымъ институткамъ...
     Но д-ръ Шуквецъ не сдается...
     -- Мой уважаемый коллега...
     --  Никакихъ тутъ коллегъ нeтъ, а тeмъ болeе уважаемыхъ.  Я вамъ говорю
-- садитесь.
     Шуквецъ растерянно садится. Тов. Шацъ обращаетъ свой  колючiй  взоръ на
Бориса.
     -- Та-акъ... Хорошенькое  дeло!.. А скажите, пожалуйста, --  какое вамъ
до  всего  этого  дeло?  Ваше  дeло  лeчить,  кого  вамъ приказываютъ,  а не
заниматься какими-то тамъ рессурсами.
     Якименко презрительно щуритъ глаза. Борисъ пожимаетъ плечами.
     -- Всякому  совeтскому  гражданину  есть дeло до  всего,  что  касается
индустрiализацiи страны. Это разъ. Второе: если  вы находите, что это не мое
дeло, не надо было и ставить моего доклада.
     -- Я поручилъ доктору Солоневичу... -- начинаетъ Видеманъ.
     Шацъ рeзко поворачивается къ Видеману.
     -- Никто васъ не спрашиваетъ, что вы поручали и чего вамъ не поручали.
     Видеманъ умолкаетъ,  но  его  лицо  заливается  густой  кровью.  Борисъ
молчитъ  и  вертитъ  въ рукахъ  толстую  дубовую дощечку  отъ  прессъ-папье.
Дощечка  съ трескомъ ломается въ его пальцахъ. Борисъ какъ бы автоматически,
но  не безъ  нeкоторой затаенной демонстративности, сжимаетъ эту  дощечку въ
кулакe, и  она крошится въ щепки. Всe почему-то смотрятъ на Бобину руку и на
дощечку.  Тов.  Шацъ  даже  перестаетъ  вертeть  свой  револьверъ.  Видеманъ
улавливаетъ  моментъ  и подсовываетъ  револьверъ  подъ  портфель. Тов.  Шацъ
жестомъ разъяренной тигрицы выхватываетъ  кольтъ обратно и снова кладетъ его
сверху  портфеля.  Начальникъ  третьей части,  тов. Непомнящiй,  смотритъ на
этотъ кольтъ такъ же неодобрительно, какъ и всe остальные. {205}
     -- А у васъ, тов. Шацъ, предохранитель закрыть?
     -- Я  умeла  обращаться  съ оружiемъ, когда  вы еще подъ  столъ пeшкомъ
ходили.
     -- Съ тeхъ  поръ,  тов. Шацъ, вы, видимо, забыли, какъ съ нимъ слeдуетъ
обращаться, -- нeсколько юмористически  заявляетъ Якименко. -- Съ  тeхъ поръ
товарищъ Непомнящiй уже подъ потолокъ выросъ.
     --  Я  прошу  васъ,  товарищъ  Якименко,  на  оффицiальномъ   засeданiи
зубоскальствомъ  не заниматься. А  васъ, докторъ, -- Шацъ поворачивается  къ
Борису, -- я васъ спрашиваю "какое вамъ  дeло" вовсе не потому, что  вы тамъ
докторъ  или не докторъ,  а потому, что вы  контръ-революцiонеръ...  Въ ваше
сочувствiе соцiалистическому строительству я ни  капли  не  вeрю...  Если вы
думаете,  что вашими  этими рессурсами вы  кого-то  тамъ проведете, такъ  вы
немножко  ошибаетесь...  Я -- старая  партiйная  работница, такихъ типиковъ,
какъ  вы, я видeла. Въ  вашемъ проектe есть  какая-то антипартiйная вылазка,
можетъ быть, даже прямая контръ-революцiя.
     Я чувствую нeкоторое смущенiе.  Неужели уже  влипли? Такъ  сказать,  съ
перваго же шага? Якименко все-таки былъ на много умнeе.
     --  Ну,  насчетъ  антипартiйной  линiи  -- это дeло ваше хозяйское,  --
говоритъ Борисъ. -- Этотъ вопросъ меня совершенно не интересуетъ.
     -- То-есть, какъ это такъ это васъ можетъ не интересовать?
     -- Чрезвычайно просто -- никакъ не интересуетъ...
     Шацъ,  видимо,  не  сразу  соображаетъ,  какъ  ей  реагировать  на  эту
демонстрацiю...
     -- Ого-го... Васъ, я вижу, ГПУ сюда не даромъ посадило...
     -- О чемъ вы можете и доложить въ ГУЛАГe, -- съ  прежнимъ  равнодушiемъ
говоритъ Борисъ.
     --  Я  и безъ васъ  знаю,  что мнe  докладывать.  Хорошенькое дeло,  --
обращается она къ Якименко, --  вeдь это же все бeлыми нитками шито -- этотъ
вашъ докторъ, такъ  онъ просто  хочетъ получить  для  всeхъ этихъ бандитовъ,
лодырей, кулаковъ лишнiй совeтскiй хлeбъ... Такъ мы  этотъ хлeбъ и дали... У
насъ эти фунты хлeба по улицамъ не валяются...
     Вопросъ предстаетъ передо мною въ нeсколько другомъ освeщенiи. Вeдь, въ
самомъ дeлe, проектъ Бориса используютъ, производство какое-то поставятъ, но
лишняго хлeба не дадутъ... Изъ-за чего было огородъ городить?..
     -- А такихъ типиковъ, какъ вы, --  обращается она къ Борису, -- я этимъ
самымъ кольтомъ...
     Борисъ приподымается и молча собираетъ свои бумаги.
     -- Вы это что?
     -- Къ себe, на Погру.
     -- А кто вамъ разрeшилъ? Что, вы забываете, что вы въ лагерe?
     -- Въ лагерe  или  не въ лагерe, но если человeка  вызываютъ  {206}  на
засeданiе  и  ставятъ его  докладъ, такъ для того, чтобы  выслушивать,  а не
оскорблять.
     --  Я  вамъ приказываю  остаться! --  визжитъ тов.  Шацъ,  хватаясь  за
кольтъ.
     --  Приказывать  мнe  можетъ  тов.  Видеманъ,  мой начальникъ.  Вы  мнe
приказывать ничего не можете.
     --   Послушайте,   докторъ   Солоневичъ...   --   начинаетъ    Якименко
успокоительнымъ тономъ.
     Шацъ сразу набрасывается на него.
     -- А  кто васъ уполномачиваетъ вмeшиваться въ  мои приказанiя? Кто тутъ
предсeдательствуетъ: вы или я?
     --  Останьтесь пока, докторъ Солоневичъ,  -- говоритъ Якименко  сухимъ,
рeзкимъ и  властнымъ тономъ,  но  этотъ  тонъ  обращенъ не къ Борису.  --  Я
считаю,  товарищъ  Шацъ, что такъ  вести засeданiе, какъ ведете  его вы,  --
нельзя.
     --  Я сама знаю, что мнe можно и что нельзя... Я была связана съ нашими
вождями, когда  вы, товарищъ Якименко, о партiйномъ билетe еще и  мечтать не
смeли...
     Начальникъ  третьей  части  съ  трескомъ   отодвигаетъ  свой  стулъ   и
подымается.
     --  Съ кeмъ вы тамъ,  товарищъ  Шацъ,  были  въ связи  --  это  насъ не
касается.  Это дeло ваше частное. А ежели люди пришли  говорить о дeлe, такъ
нечего имъ глотку затыкать.
     -- Еще вы, вы,  меня,  старую большевичку  будете учить? Что  это здeсь
такое: б.... или военное учрежденiе?
     Видеманъ грузно, всeмъ  своимъ сeдалищемъ поворачивается къ Шацъ. Тугiе
жернова его мышленiя добрались, наконецъ, до того, что онъ-то ужъ военный въ
гораздо большей степени, чeмъ тов. Шацъ, что онъ здeсь хозяинъ, что съ нимъ,
хозяиномъ,  обращаются,  какъ  съ  мальчишкой,   и  что,  наконецъ,   старая
большевичка   ухитрилась   сколотить  противъ  себя   единый  фронтъ   всeхъ
присутствующихъ...
     --  Ну, это ни  къ  какимъ  чертямъ не  годится... Что это вы, товарищъ
Шацъ, какъ съ цeпи сорвались?
     Шацъ отъ негодованiя не можетъ произнести ни слова.
     -- Иванъ Лукьяновичъ, -- съ подчеркнутой любезностью обращается  ко мнe
Якименко, -- будьте добры внести въ протоколъ засeданiя мой протестъ противъ
дeйствiй тов. Шацъ.
     --  Это  вы можете говорить  на  партiйномъ  собранiи, а  не  здeсь, --
взъeдается на него Шацъ.
     Якименко отвeчаетъ высоко и сурово:
     --  Я очень сожалeю, что  на  этомъ открытомъ безпартiйномъ собранiи вы
сочли возможнымъ говорить о вашихъ интимныхъ связяхъ съ вождями партiи.
     Вотъ это --  ударъ! Шацъ вбираетъ въ себя свою птичью шею и  окидываетъ
собравшихся злобнымъ,  но уже нeсколько растеряннымъ  взглядомъ. Противъ нея
--  единый  фронтъ.   И  революцiонныхъ  парвеню,  для  которыхъ   партiйный
"аристократизмъ"  товарища  Шацъ, какъ бeльмо въ  глазу, и  заключенныхъ, и,
наконецъ,  просто единый  мужской  фронтъ  противъ  зарвавшейся  бабы. {207}
Представитель Свирьлага смотритъ на Шацъ съ ядовитой усмeшечкой.
     -- Я присоединяюсь въ протесту тов. Якименко.
     -- Объявляю засeданiе закрытымъ, -- рeзко бросаетъ Шацъ и подымается.
     -- Ну, это ужъ  позвольте,  -- говоритъ второй представитель Свирьлага.
-- Мы  не  можемъ  срывать работу по  передачe лагеря изъ-за вашихъ женскихъ
нервовъ...
     --  Ахъ,  такъ, -- шипитъ  тов. Шацъ.  -- Ну, хорошо.  Мы  съ вами  еще
поговоримъ объ этомъ... въ другомъ мeстe.
     --  Поговоримъ,  -- равнодушно  бросаетъ  Якименко.  -- А  пока  что  я
предлагаю  докладъ  д-ра Солоневича принять, какъ основу, и переслать его въ
ГУЛАГ съ заключенiями мeстныхъ работниковъ. Я полагаю, что эти заключенiя въ
общемъ и цeломъ будутъ положительными.
     Видеманъ киваетъ головой.
     -- Правильно. Послать въ ГУЛАГ. Толковый проектъ. Я голосую за.
     --  Я вопроса  о голосованiи не ставила, я  вамъ  приказываю замолчать,
товарищъ Якименко... -- Шацъ близка къ  истерикe. Ея лeвая рука размахиваетъ
собачьей  ножкой,  а правая  вертитъ револьверъ.  Якименко протягиваетъ руку
черезъ столъ, забираетъ револьверъ и передаетъ его Непомнящему.
     -- Товарищъ начальникъ третьей части,  вы вернете  это оружiе  товарищу
Шацъ, когда она научится съ нимъ обращаться...
     Тов.  Шацъ стоитъ нeкоторое время, какъ бы задыхаясь  отъ злобы,  --  и
судорожными шагами выбeгаетъ изъ комнаты.
     --  Такъ значитъ, -- говоритъ Якименко такимъ тономъ, какъ будто ничего
не  случилось,  -- проектъ д-ра  Солоневича въ  принципe принятъ.  Слeдующiй
вопросъ...
     Остатокъ   засeданiя  проходитъ,  какъ   по   маслу.  Даже   взорванный
желeзнодорожный мостикъ на Погрe принимается,  какъ цeленькiй: безъ  сучка и
задоринки...

ЯКИМЕНКО НАЧИНАЕТЪ ИНТРИГУ



     Засeданiе  кончилось.  Публика разошлась. Я  правлю свою "стенограмму".
Якименко сидитъ противъ и докуриваетъ свою папиросу.
     -- Ну, и номеръ, -- говоритъ Якименко.
     Отрываю  глаза  отъ   бумаги.   Въ  глазахъ   Якименки  --  насмeшка  и
удовлетворенье побeдителя.
     -- Вы когда-нибудь такую б... видали?
     -- Ну,  не  думаю,  чтобы на  этомъ  поприщe  товарищу Шацъ  удалось бы
сдeлать большiе обороты...
     Якименко смотритъ на меня и съ усмeшкой, и съ любопытствомъ.
     -- А  скажите  мнe по совeсти,  тов.  Солоневичъ, -- что  это  за новый
оборотъ вы придумали?
     -- Какой оборотъ? {208}
     -- Да вотъ съ этимъ санитарнымъ городкомъ?
     -- Простите, -- не понимаю вопроса.
     --  Понимаете!  Что  ужъ  тамъ!  Чего  это  вы все  крутите?  Не изъ-за
человeколюбiя же?
     -- Позвольте, а почему бы и нeтъ?
     Якименко скептически пожимаетъ плечами. Соображенiя такого  рода  -- не
по его департаменту.
     --  Ой-ли?  А  впрочемъ,  ваше дeло...  Только, знаете  ли,  если этотъ
сангородокъ попадетъ  ГУЛАГу и  товарищъ  Шацъ будетъ прieзжать вашего брата
наставлять и инспектировать...
     Это соображенiе приходило въ голову и мнe.
     -- Ну что-жъ, придется Борису и товарища Шацъ расхлебывать...
     --   Пожалуй   --  придется...  Впрочемъ,  долженъ   сказать  честно...
семейка-то у васъ... крeпколобая.
     Я   изумленно   воззрился  на   Якименко.  Якименко  смотритъ  на  меня
подсмeивающимся взглядомъ.
     -- На мeстe  ГПУ  выперъ  бы я васъ  всeхъ  къ чортовой  матери, на всe
четыре стороны... А то накрутите вы здeсь.
     -- То-есть, какъ это такъ -- "накрутимъ"?
     -- Да вотъ такъ, накрутите и все... Впрочемъ, это пока моя личная точка
зрeнiя.
     -- А вы ее сообщите ГПУ -- пусть выпустятъ...
     --  Не повeрятъ, товарищъ Иванъ  Лукьяновичъ,  --  сказалъ,  усмeхаясь,
Якименко,  ткнулъ въ  пепельницу  свой окурокъ и вышелъ изъ  комнаты прежде,
чeмъ я успeлъ сообразить подходящую реплику...

        ___

     Внизу, на крылечкe, меня ждали Борисъ и Юра.
     -- Ну, -- сказалъ я не безъ нeкотораго злорадства, -- какъ мнe кажется,
мы уже влипли... А?
     -- Для твоей паники нeтъ никакого основанiя, -- сказалъ Борисъ.
     --  Никакой  паники и нeтъ. А только эта самая  мадемуазель Шацъ работы
наладитъ, хлeба  не дастъ,  и  будешь ты ея  непосредственнымъ подчиненнымъ.
Такъ сказать -- неземное наслажденiе.
     -- Неправильно. За насъ теперь вся остальная публика.
     --  А  что она  вся  стоитъ, если  твой городокъ  будетъ,  по твоему же
предложенiю, подчиненъ непосредственно ГУЛАГу?
     -- Эта публика  ее съeстъ.  Теперь  у нихъ такое положенiе: или имъ  ее
съeсть, или она ихъ съeстъ.
     На крыльцо вышелъ Якименко.
     -- А, всe три мушкетера по обыкновенiю въ полномъ сборe?
     --   Да,   такъ   сказать,   прорабатываемъ   результаты   сегодняшняго
засeданiя...
     -- Я вeдь вамъ говорилъ, что засeданiе будетъ занимательное.
     -- Повидимому, тов. Шацъ находится въ состоянiи нeкоторой... {209}
     -- Да,  именно  въ  состоянiи нeкоторой...  Вотъ  въ  этомъ  нeкоторомъ
состоянiи  она находится,  видимо, лeтъ  пятьдесятъ... Видеманъ уже  три дня
ходитъ, какъ очумeлый... -- Въ тонe Якименки -- небывалыя до сихъ поръ нотки
интимности, и я не могу сообразить, къ чему онъ клонитъ...
     -- Во  всякомъ  случаe, --  говоритъ  Борисъ,  -- я со своимъ проектомъ
попался, кажется, какъ куръ во щи.
     --  Н-да... Ваши опасенiя  нeкоторыхъ основанiй  не  лишены... Съ такой
стервой работать, конечно, невозможно... Кстати, Иванъ Лукьяновичъ, вотъ  вы
завтра вашу стенограмму редактировать  будете. Весьма существенно, чтобы эта
фраза  товарища  Шацъ  насчетъ  вождей  --  не  была  опущена...  И   вообще
постарайтесь,  чтобы  вашъ   протоколъ  былъ  сдeланъ  во  всю  мeру  вашихъ
литературныхъ дарованiй.  И, такъ сказать, въ расчетe  на культурный уровень
читательскихъ  массъ,  ну,  напримeръ,  ГУЛАГа.  Протоколъ  подпишутъ всe...
кромe, разумeется, товарища Шацъ.
     Замeтивъ въ моемъ лицe нeкоторое размышленiе, Якименко добавляетъ:
     -- Можете не опасаться. Я васъ, кажется, до сихъ поръ не подводилъ.
     Въ  тонe Якименки --  нeкоторая таинственность,  и  я  снова задаю себe
вопросъ, знаетъ-ли онъ о  бамовскихъ спискахъ или не  знаетъ.  А  влeзать въ
партiйную склоку мнe очень не хочется. Чтобы выиграть время для размышленiя,
я задаю вопросъ:
     -- А что, она дeйствительно близко стоитъ къ вождямъ?..
     -- Стоитъ или лежитъ --  не знаю...  Развe  въ  дореволюцiонное  время.
Знаете, во всякихъ тамъ "глубинахъ сибирскихъ рудъ", на полномъ безптичьи --
и Шацъ соловушко... Впрочемъ --  это вымирающая порода... Ну, такъ протоколъ
будетъ, какъ полагается?
     Протоколъ былъ сдeланъ, какъ полагается.  Его подписали  всe, и его  не
подписала  тов. Шацъ. На  другой  же день  послe этого  засeданiя тов.  Шацъ
сорвалась и уeхала въ Москву. Вслeдъ за ней выeхалъ въ Москву и Якименко.

ТЕОРIЯ СКЛОКИ



     Мы шли домой молча и въ весьма невеселомъ настроенiи. Становилось болeе
или менeе очевиднымъ, что мы  уже влипли въ нехорошую исторiю. Съ  проектомъ
санитарнаго городка получается ерунда, мы оказались,  помимо  всего прочаго,
запутанными въ какую-то внутрипартiйную интригу.  А въ интригахъ такого рода
коммунисты  могутъ и  проигрывать,  и  выигрывать; безпартiйная  же  публика
проигрываетъ   болeе   или   менeе   навeрняка.  Каждая  партiйная   ячейка,
разсматриваемая,  такъ  сказать,  съ очень близкой  дистанцiи, представляетъ
собою этакое  уютное  общежитiе  змeй, василисковъ  и  ехиднъ, изъ  которыхъ
каждая    норовитъ    ужалить    свою    сосeдку     въ     самое    больное
административно-партiйное мeсто... Я, въ сущности, не очень ясно знаю -- для
чего все  это  дeлается, ибо  выигрышъ  --  даже въ  случаe  побeды  -- такъ
грошевъ,  такъ  нищъ  и такъ  зыбокъ:  просто  партiйный портфель  чуть-чуть
потолще.  Но {210}  "большевицкая спаянность"  дeйствуетъ только  по  адресу
остального  населенiя  страны.  Внутри   ячеекъ  --  всe  другъ  подъ  друга
подкапываются, подсиживаютъ, выживаютъ... На совeтскомъ языкe это называется
"партiйной склокой". На уровнe Сталина -- Троцкаго это декорируется идейными
разногласiями, на уровнe Якименко-Шацъ  это  ничeмъ  не декорируется, просто
склока "какъ таковая", въ голомъ видe... Вотъ въ такую-то склоку попали и мы
и при  этомъ безо всякой возможности сохранить нейтралитетъ... Волей неволей
приходилось ставить свою ставку на Якименку. А какiе, собственно, у Якименки
шансы съeсть товарища Шацъ?
     Шацъ въ  Москвe, въ "центрe"  -- у себя дома, она тамъ свой человeкъ, у
нея тамъ всякiе "свои  ребята" -- и Кацы, и  Пацы, и Ваньки, и  Петьки -- по
существу  такiе же  "корешки",  какъ любая банда сельсовeтскихъ активистовъ,
коллективно  пропивающихъ госспиртовскую  водку, кулацкую свинью и колхозныя
"заготовки". Для этого центра всe эти Якименки, Видеманы  и прочiе -- только
уeздные  держиморды, выскочки,  пытающiеся  всякими  правдами  и  неправдами
оттeснить ихъ, "старую гвардiю",  отъ  призрака власти,  отъ начальственныхъ
командировокъ  по  всему  лицу  земли  русской,  и  не  брезгающiе при этомъ
рeшительно  никакими  средствами.  Правда, насчетъ  средствъ  --  и  "старая
гвардiя" тоже не брезгуетъ. При данной  комбинацiи обстоятельствъ средствами
придется  не  побрезговать  и мнe:  что  тамъ  ни говорить,  а  литературная
обработка  фразы  тов.  Шацъ  о  близости  къ  вождямъ  --  къ  числу  особо
джентльменскихъ  прiемовъ борьбы не принадлежитъ. Оно,  конечно,  съ волками
жить, по волчьи выть -- но только въ Совeтской Россiи можно понять настоящую
тоску  по  настоящему  человeческому  языку,  вмeсто  волчьяго   воя  --  то
голоднаго, то разбойнаго...
     Конечно,  если у Якименки  есть  связи  въ  Москвe (а, видимо, -- есть,
иначе, зачeмъ бы ему туда eхать), то онъ съ этимъ  протоколомъ  обратится не
въ  ГУЛАГ и даже  не  въ ГПУ, а въ какую-нибудь  совершенно незамeтную извнe
партiйную дыру. Въ составe этой партiйной дыры будутъ сидeть какiе-то Ваньки
и  Петьки, среди  которыхъ  у Якименко  -- свой человeкъ.  Кто-то изъ Ванекъ
вхожъ въ московскiй  комитетъ  партiи,  кто-то --  въ  контрольную партiйную
комиссiю  (ЦКК),  кто-то,  допустимъ,  имeетъ  какой-то  блатъ, напримeръ, у
товарища   Землячки.  Тогда   черезъ  нeсколько  дней  въ   соотвeтствующихъ
инстанцiяхъ   пойдутъ   слухи:   товарищъ  Шацъ   вела   себя   такъ-то   --
дискредитировала   вождей.   Вeроятно,   будетъ   сказано,  что,   занимаясь
административными  загибами, тов. Шацъ  подкрeпляла  свои загибы ссылками на
интимную близость  съ  самимъ Сталинымъ.  Вообще  -- создается атмосфера, въ
которой  чуткiй носъ  уловитъ: кто-то  влiятельный собирается товарища  Шацъ
съeсть.  Враги товарища Шацъ постараются эту атмосферу сгустить, нейтральные
станутъ во  враждебную позицiю, друзья --  если  не очень близкiе --  умоютъ
лапки и отойдутъ въ стороночку: какъ бы и меня вмeстe съ тов. Шацъ не съeли.
     Да, конечно,  Якименко  имeетъ  крупные  шансы на побeду.  {211} Помимо
всего  прочаго,  онъ  всегда спокоенъ,  выдержанъ, и  онъ, конечно, на много
умнeе тов.  Шацъ.  А сверхъ всего этого, товарищъ Шацъ  -- представительница
той  "старой  гвардiи ленинизма",  которую снизу  подмываютъ  волны  молодой
сволочи, а  сверху  организацiонно ликвидируетъ Сталинъ, подбирая себe кадры
безтрепетныхъ  "твердой  души  прохвостовъ".  Тов.  Шацъ  -- только  жалкая,
истрепанная   въ  клочки,  тeнь  былой   героики  коммунизма.  Якименко   --
представитель молодой сволочи, властной и жадной... Болeе или менeе толковая
партiйная дыра,  конечно, должна  понять,  что  при такихъ  обстоятельствахъ
умнeе стать на сторону Якименки...
     Я не  зналъ, да такъ и не узналъ, какiя  дeловыя  столкновенiя возникли
между  тов.  Шацъ  и  Якименкой  до  нашего пресловутаго  засeданiя,  --  въ
сущности,  это и  не  важно.  Товарищъ  Шацъ всeмъ своимъ существомъ,  всeхъ
своимъ  видомъ  говоритъ Якименкe:  "я  вотъ  всю  свою жизнь отдала мiровой
революцiи, отдавай и  ты". --  Якименко  отвeчаетъ: "ну, и дура  --  я  буду
отдавать чужiя,  а  не  свою".  Шацъ говоритъ: "я соратница  самого Ленина".
Якименко отвeчаетъ: "твой Ленинъ давно подохъ, да и  тебe  пора". Ну, и такъ
далeе...
     Изъ всей  этой грызни  между Шацами  и Якименками можно, при  извeстной
настроенности, сдeлать такой выводъ, что вотъ, дескать, тов. Шацъ (кстати --
и еврейка)  это  символъ мiровой революцiи,  товарищъ  же  Якименко  --  это
молодая, возрождающаяся и нацiональная Россiя (кстати  --  онъ русскiй  или,
точнeе, малороссъ),  что Шацъ строила  ГУЛАГ въ пользу мiровой революцiи,  а
Якименко истребляетъ мужика въ пользу нацiональнаго возрожденiя.
     Съ  теорiей нацiональнаго перерожденiя  Стародубцева,  Якименки, Ягоды,
Кагановича  и Сталина (русскаго,  малоросса,  латыша,  еврея  и  грузина)  я
встрeтился  только здeсь, въ эмиграцiи.  Въ Россiи такая идея и въ голову не
приходила...  Но,  конечно,  вопросъ  о  томъ,  что будутъ дeлать  якименки,
добравшись  до власти, вставалъ передъ  всeми нами  въ томъ  аспектe, какого
эмиграцiя не знаетъ. Отказъ отъ идеи мiровой революцiи, конечно, ни въ какой
мeрe  не  означаетъ отказа отъ коммунизма въ Россiи. Но если,  добравшись до
власти, якименки, въ интересахъ собственнаго благополучiя и, если хотите, то
и собственной безопасности,  начнутъ  сворачивать коммунистическiя знамена и
постепенно,  "на  тормозахъ",  переходить  къ  строительству  того,  что  въ
эмиграцiи называется нацiональной Россiей (почему, собственно, коммунизмъ не
можетъ  быть  "нацiональнымъ явленiемъ",  была же  инквизицiя  нацiональнымъ
испанскимъ явленiемъ?), -- то тогда какой смыслъ намъ троимъ рисковать своей
жизнью?  Зачeмъ предпринимать побeгъ? Не лучше ли еще подождать? Ждали вeдь,
вотъ, 18 лeтъ. Ну, еще подождемъ  пять. Тяжело, но  легче, чeмъ  прорываться
тайгой черезъ границу -- въ неизвeстность эмигрантскаго бытiя.
     Если  для  эмиграцiи  вопросъ  о  "нацiональномъ  перерожденiи"  (этотъ
терминъ  я принимаю очень условно) -- это  очень, конечно, наболeвшiй, очень
близкiй, но все же болeе или менeе теоретическiй {212} вопросъ, то  для насъ
всeхъ  трехъ  онъ ставился  какъ вопросъ  собственной жизни...  Идти  ли  на
смертельный рискъ побeга  или мудрeе и патрiотичнeе будетъ переждать?  Можно
предположить, что вопросы, которые ставятся въ такой  плоскости, рeшаются съ
нeсколько  меньшей  оглядкой  на  партiйныя  традицiи и  съ нeсколько  болeе
четкимъ раздeленiемъ  желаемаго  отъ  сущаго -- чeмъ  когда  тe  же  вопросы
обсуждаются и  рeшаются  подъ влiянiемъ очень хорошихъ импульсовъ, но все же
безъ ощущенiя непосредственнаго риска собственной головой.
     У меня, какъ и у  очень многихъ нынeшнихъ россiйскихъ людей, годы войны
и революцiи и, въ особенности, большевизма весьма прочно вколотили въ голову
твердое   убeжденiе   въ   томъ,   что   ни  одна   историко-философская   и
соцiалистическая  теорiя не  стоитъ ни одной  копeйки.  Конечно, гегелевскiй
мiровой  духъ  почти  такъ  же  занимателенъ,  какъ  и  марксистская  борьба
классовъ. И  философскiя  объясненiя  прошлаго  можно  перечитывать  не безъ
нeкотораго интереса. Но какъ-то такъ выходитъ, что ни одна теорiя рeшительно
ничего  не  можетъ  предсказать на  будущiй  день. Болeе или менeе  удачными
пророками оказались люди, которые или только прикрывались теорiй, или вообще
никакихъ дeлъ съ ней не имeли.
     Такимъ  образомъ, для насъ вопросъ  шелъ не о  перспективахъ революцiи,
разсматриваемыхъ съ какой бы то ни было философской точки зрeнiя, а только о
живыхъ  взаимоотношенiяхъ живыхъ людей,  разсматриваемыхъ  съ  точки  зрeнiя
самаго элементарнаго здраваго смысла.
     Да,  совершенно  ясно,  что  ленинская  старая  гвардiя  доживаетъ свои
послeднiе дни. И потому, что оказалась нeкоторымъ  конкуррентомъ  сталинской
генiальности, и  потому, что въ ней  все же были люди, дерзавшiе смeть  свое
сужденiе  имeть  (а  этого  никакая деспотiя не любитъ), и  потому, что вотъ
такая товарищъ Шацъ,  при  всей  ея  несимпатичности,  воровать  все-таки не
будетъ (вотъ куритъ же собачьи ножки вмeсто папиросъ) и Якименкe воровать не
позволитъ. Товарищъ  Шацъ,  конечно,  фанатичка, истеричка,  можетъ быть,  и
садистка, но какая-то  идея у нея есть.  У  Якименки нeтъ рeшительно никакой
идеи. О Видеманe  и Стародубцевe и говорить нечего... Вся эта старая гвардiи
--  и Рязановъ,  и Чекалинъ, и Шацъ  -- чувствуютъ: знамя "трудящихся  всего
мiра"  и власть,  для поддержки  этого  знамени созданная, попадаютъ  просто
напросто въ руки сволочи, и сволочь стоитъ  вокругъ каждаго изъ нихъ, лязгая
молодыми, волчьими зубами.
     Что    будетъ   дeлать   нарицательный   Якименко,   перегрызя   глотку
нарицательной Шацъ? Можетъ-ли  Сталинъ обойтись  безъ  Ягоды, Ягода --  безъ
Якименки,  Якименко -- безъ Видемана, Видеманъ  -- безъ  Стародубцева и такъ
далeе? Всe  они, отъ  Сталина  до  Стародубцева,  акклиматизировались въ той
специфической атмосферe  большевицкаго строя, которая создана ими  самими  и
внe  которой имъ  никакого житья нeтъ. Все это  --  профессiоналы совeтскаго
управленiя. Если вы ликвидируете  это управленiе,  всeмъ имъ дeлать въ  мiрe
будетъ  рeшительно  нечего.   Что  будутъ  {213}  дeлать  всe  эти  чекисты,
хлeбозаготовители,  сексоты,  кооператоры, предсeдатели завкомовъ, секретари
партъ-ячеекъ, раскулачиватели, политруки, директора, выдвиженцы, активисты и
прочiе -- имя же имъ легiонъ?  Вeдь ихъ миллiоны! Если даже и не говорить  о
томъ, что при переворотe большинство изъ нихъ будетъ зарeзано сразу, а послe
постепенной эволюцiи будетъ зарeзано постепенно,  -- то все-таки  нужно дать
себe   ясный  отчетъ  въ  томъ,   что  они  --  "спецiалисты"  большевицкаго
управленческаго аппарата,  самаго громоздкаго и  самаго кроваваго въ исторiи
мiра.  Какая  профессiя  будетъ  доступна  для  всeхъ  нихъ   въ   условiяхъ
небольшевицкаго строя? И можетъ-ли Сталинъ, эволюцiоннымъ или революцiоннымъ
путемъ, сбросить со  своихъ счетовъ  миллiона три-четыре людей, вооруженныхъ
до зубовъ? На кого онъ тогда  обопрется? И какой слой въ Россiи ему повeритъ
и  ему  не припомнить великихъ кладбищъ  коллективизацiи,  раскулачиванiя  и
лагерей Бeломорско-Балтiйскаго канала?
     Нeтъ,  всe  эти  люди, какъ  бы  они  ни  грызлись между собою,  --  въ
отношенiи къ остальной странe спаяны крeпко, до гроба, спаяны кровью, спаяны
и  на  жизнь,  и на  смерть. Имъ  повернуть некуда, если бы они  даже  этого
хотeли.  "Нацiональная"  или  "интернацiональная"  Россiя  при   Сталинскомъ
аппаратe остается все-таки Россiей большевицкой.
     Вотъ почему нашей послeдней свободной (т.е.  съ воли) попытки побeга не
остановило  даже  и то  обстоятельство, что  въ  государственныхъ магазинахъ
Москвы хлeбъ  и масло  стали  продаваться  кому угодно  и въ  какихъ  угодно
количествахъ. Въ  1933 году въ Москвe можно было  купить все -- тeмъ, у кого
были деньги. У меня -- деньги были.

        ___

     Мы пришли  въ нашу избу  и, такъ  какъ eсть все  равно было  нечего, то
сразу  улеглись  спать. Но  я спать не  могъ. Лежалъ, ворочался, курилъ свою
махорку и ставилъ передъ собою  вопросы, на которые яснаго отвeта не было. А
что же дальше? Да, въ перспективe  десятилeтiй -- "кадры" вымрутъ,  "активъ"
-- сопьется и какiя-то таинственныя внутреннiя силы страны возьмутъ верхъ. А
какiя это силы? Да, конечно,  интеллектуальныя силы народа возросли безмeрно
-- не потому, что народъ учила совeтская жизнь. А физическiя силы?
     Передъ  памятью  пронеслись  торфоразработки,  шахты,  колхозы, заводы,
мeсяцами  немытыя лица  поваровъ заводскихъ  столовокъ,  годами  недоeдающiе
рабочiи  Сормова, Коломны, Сталинграда,  кочующiе  по  Средней  Азiи  таборы
раскулаченныхъ донцевъ и  кубанцевъ,  дагестанская  малярiя, эшелоны на БАМ,
дeвочка  со  льдомъ,  будущая -- если выживетъ --  мать  русскихъ мужчинъ  и
женщинъ... Хватитъ ли физическихъ силъ?..
     Вотъ, я -- изъ крeпчайшей мужицко-поповской семьи, гдe люди умирали "по
Мечникову": ихъ клалъ въ гробъ "инстинктъ естественной смерти", я -- въ свое
время одинъ  изъ сильнeйшихъ {214}  физически  людей Россiи --  и вотъ въ 42
года я уже сeдъ... Уже здeсь, заграницей, мнe въ первые мeсяцы послe бeгства
давали 55-60 лeтъ -- но съ тeхъ  поръ я лeтъ  на десять  помолодeлъ.  Но тe,
которые остались тамъ? Они не молодeютъ!..
     Не спалось.  Я всталъ и вышелъ на крыльцо. Стояла тихая, морозная ночь.
Плавными, пушистыми коврами  спускались къ Свири заснeженныя поля.  Лeвeе --
черными точками и  пятнами  разбросались  избы огромнаго села. Ни  звука, ни
лая, ни огонька...
     Вдругъ съ Погры донеслись два-три выстрeла -- обычная исторiя... Потомъ
съ юга, съ диковскаго оврага, четко и сухо въ морозномъ воздухe, раздeленные
равными -- секундъ въ десять -- промежутками,  раздались восемь винтовочныхъ
выстрeловъ. Жуть и отвращенiе холодными струйками пробeжали по спинe.
     Около мeсяца  тому назадъ  я  сдeлалъ глупость -- пошелъ посмотрeть  на
диковскiй  оврагъ.  Онъ начинался  въ  лeсахъ,  верстахъ въ пяти  отъ Погры,
огибалъ  ее  полукольцомъ  и  спускался  въ  Свирь верстахъ  въ  трехъ  ниже
Подпорожья.  Въ верховьяхъ  --  это  была глубокая  узкая  щель,  заваленная
трупами  разстрeлянныхъ, верстахъ въ двухъ ниже -- оврагъ былъ превращенъ въ
братское  кладбище  лагеря, еще ниже  -- въ  него сваливали конскую  падаль,
которую  лагерники вырубали топорами для своихъ соцiалистическихъ пиршествъ.
Этого оврага я описывать  не въ  состоянiи. Но эти  выстрeлы напомнили мнe о
немъ  во  всей его  ужасающей реалистичности. Я  почувствовалъ, что  у  меня
начинаютъ дрожать колeни и холодeть въ груди. Я вошелъ въ избу и старательно
заложилъ  дверь толстымъ  деревяннымъ  брускомъ.  Меня  охватывалъ  какой-то
непреоборимый мистическiй страхъ. Пустыя комнаты  огромной избы  наполнялись
какими-то тeнями и  шорохами. Я почти  видeлъ, какъ въ  углу,  подъ  пустыми
нарами, какая-то съежившаяся  старушонка догрызаетъ изсохшую  дeтскую  руку.
Холодный потъ -- не литературный, а настоящiй -- заливалъ очки, и сквозь его
капли пятна луннаго свeта на полу начинали принимать чудовищныя очертанiя.
     Я очнулся отъ встревоженнаго голоса Юры,  который стоялъ рядомъ со мною
и крeпко держалъ меня за плечи. Въ комнату вбeжалъ Борисъ. Я плохо понималъ,
въ  чемъ дeло.  Потъ  заливалъ лицо, и  сердце колотилось, какъ сумасшедшее.
Шатаясь,  я  дошелъ  до наръ и  сeлъ. На вопросъ  Бориса  я отвeтилъ: "Такъ,
что-то нездоровится". Борисъ пощупалъ пульсъ. Юра положилъ мнe руку на лобъ.
     -- Что съ тобой, Ватикъ? Ты весь мокрый...
     Борисъ и Юра быстро сняли съ меня бeлье, которое дeйствительно все было
мокро, я легъ на нары, и  въ дрожащей памяти снова всплывали картины: Одесса
и Николаевъ во время голода,  людоeды,  торфоразработки,  Магнитострой, ГПУ,
лагерь, диковскiй оврагъ...

НАДЕЖДА КОНСТАНТИНОВНА



     Послe отъeзда въ Москву Якименки и Шацъ, бурная дeятельность ликвидкома
нeсколько утихла. Свирьлаговцы слегка {215}  пооколачивались -- и уeхали  къ
себe, оставивъ  въ  Подпорожьи  одного своего  представителя.  Между  нимъ и
Видеманомъ шли споры только  объ  "административно-техническомъ  персоналe".
Если цинготный крестьянинъ никуда не былъ  годенъ, и ни ББК, -- ни Свирьлагъ
не хотeли  взваливать его на свои  пайковыя плечи,  то интеллигентъ,  даже и
цынготный,  еще кое-какъ  могъ быть использованъ. Поэтому  Свирьлагъ пытался
получить  сколько возможно интеллигенцiи, и поэтому же ББК норовилъ не  дать
ни  души.  Въ этомъ  торгe  между  двумя  рабовладeльцами мы  имeли все-таки
нeкоторую возможность изворачиваться. Всe списки лагерниковъ,  передаваемыхъ
въ  Свирьлагъ или  оставляемыхъ  за ББК,  составлялись  въ  ликвидкомe, подъ
техническимъ руководствомъ Надежды Константиновны, а мы съ Юрой переписывали
ихъ на пишущей машинкe. Тутъ  можно  было  извернуться.  Вопросъ  заключался
преимущественно  въ  томъ  --  въ  какомъ  именно  направленiи намъ слeдуетъ
изворачиваться.  ББК  былъ  вообще  "аристократическимъ"  лагеремъ  --  тамъ
кормили лучше  и лучше  обращались  съ  заключенными. Какъ  кормили  и  какъ
обращались --  я объ этомъ уже  писалъ. Выводы о Свирьлагe  читатель  можетъ
сдeлать и самостоятельно. Но  ББК  --  это  гигантская территорiи.  Въ какой
степени вeроятно,  что намъ  тремъ  удастся остаться  вмeстe,  что  насъ  не
перебросятъ  куда-нибудь  на  такiя чортовы  кулички,  что  изъ  нихъ  и  не
выберешься,  --  куда-нибудь  въ окончательное  болото, по которому  люди  и
лeтомъ ходятъ на лыжахъ  -- иначе засосетъ, и отъ котораго до границы будетъ
верстъ  200-250  по   мeстамъ,  почти  абсолютно  непроходимымъ?  Мы  рeшили
съорiентироваться на Свирьлагъ.
     Уговорить Надежду Константиновну на нeкоторую служебную  некорректность
-- было не  очень трудно. Она слегка поохала, слегка  побранилась -- и  наши
имена попали въ списки заключенныхъ, оставляемыхъ за Свирьлагомъ.
     Это была ошибка и это была грубая ошибка: мы уже начали изворачиваться,
еще не собравъ достаточно надежной информацiи. А потомъ стало выясняться. Въ
Свирьлагe  не только плохо кормятъ -- это  еще бы  полбeды,  но въ Свирьлагe
статья 58-6 находится  подъ  особенно  неусыпнымъ контролемъ,  отношенiе  къ
"контръ-революцiонерамъ" особенно  звeрское,  лагерные  пункты  всe оплетены
колючей  проволокой,  и   даже  административныхъ  служащихъ  выпускаютъ  по
служебнымъ порученiямъ только  на основанiи особыхъ пропусковъ и каждый разъ
послe обыска. И,  кромe того, Свирьлагъ собирается всeхъ  купленныхъ въ  ББК
интеллигентовъ    перебросить    на    свои    отдаленные   лагпункты,   гдe
"адмтехперсонала" не хватало. Мы  разыскали по картe (карта висeла на  стeнe
ликвидкома)  эти  пункты  и  пришли  въ  настроенiе  весьма  неутeшительное.
Свирьлагъ  тоже  занималъ огромную территорiю, и были  пункты, отстоящiе отъ
границы   на   400  верстъ  --   четыреста  верстъ  ходу  по  населенной  и,
слeдовательно, хорошо  охраняемой мeстности...  Это было совсeмъ  плохо.  Но
наши имена уже были въ Свирьлаговскихъ спискахъ.
     Надежда Константиновна наговорила много всякихъ словъ о  {216} мужскомъ
непостоянствe, Надежда Константиновна весьма убeдительно доказывала мнe, что
уже  ничего  нельзя  сдeлать;  я  отвeчалъ,  что  для  женщины  нeтъ  ничего
невозможнаго  -- ce que  la femme veut -- Dieu le veut, былъ  пущенъ въ ходъ
рядъ весьма запутанныхъ лагерно-бюрократическихъ  трюковъ, и однажды Надежда
Константиновна вошла  въ комнатку  нашего  секретарiата съ видомъ Клеопатры,
которая только что и  какъ-то очень ловко  обставила нeкоего Антонiя... Наши
имена  были оффицiально  изъяты  изъ Свирьлага и закрeплены  за ББК. Надежда
Константиновна сiяла отъ торжества.  Юра поцeловалъ ей пальчики,  я сказалъ,
что вeкъ буду за нее Бога молить, протоколы вести и на машинкe стукать.
     Вообще  --  послe  урчевскаго  звeринца,  ликвидкомовскiй  секретарiатъ
казался  намъ раемъ  земнымъ или, во  всякомъ  случаe,  лагернымъ  раемъ. Въ
значительной степени это зависeло отъ Надежды  Константиновны, отъ ея  милой
женской   суматошливости   и   покровительственности,   отъ   ея   шутливыхъ
препирательствъ съ  Юрочкой,  котораго она,  выражаясь  совeтскимъ  языкомъ,
"взяла  на буксиръ", заставила причесываться и даже ногти чистить... Въ свое
время Юра счелъ  возможнымъ плевать на Добротина,  но Надеждe Константиновнe
онъ повиновался безпрекословно, безо всякихъ разговоровъ.
     Надежда  Константиновна  была,  конечно,  очень  нервной  и  не  всегда
выдержанной женщиной, но всeмъ, кому она могла помочь, она помогала.  Бывало
придетъ  какой-нибудь  инженеръ  и   слезно  умоляетъ  не  отдавать  его  на
растерзанiе Свирьлагу. Конечно, отъ Надежды Константиновны de jure ничего не
зависитъ,  но  мало  ли  что  можно сдeлать  въ  порядкe низового  бумажнаго
производства...  -- въ обходъ всякихъ  de  jure. Однако, такихъ  инженеровъ,
экономистовъ,   врачей  и   прочихъ   --  было   слишкомъ   много.   Надежда
Константиновна выслушивала просьбу и начинала кипятиться:
     -- Сколько  разъ я  говорила,  что я ничего,  совсeмъ  ничего  не  могу
сдeлать. Что  вы ко мнe пристаете? Идите къ Видеману. Ничего, ничего не могу
сдeлать. Пожалуйста, не приставайте.
     Замeтивъ  выраженiе  умоляющей  настойчивости  на  лицe онаго инженера,
Надежда Константиновна затыкала уши пальчиками и начинала быстро твердить:
     --  Ничего  не  могу.  Не  приставайте.  Уходите,  пожалуйста,  а то  я
разсержусь.
     Инженеръ, потоптавшись, уходитъ. Надежда Константиновна, заткнувъ уши и
зажмуривъ глаза, продолжала твердить:
     -- Не могу, не могу, пожалуйста, уходите.
     Потомъ, съ разстроеннымъ видомъ, перебирая свои бумаги, она  жаловалась
мнe:
     -- Ну вотъ, видите, какъ  они всe лeзутъ. Имъ,  конечно,  не хочется въ
Свирьлагъ... А они и не думаютъ о томъ, что у меня на рукахъ двое дeтей... И
что я за все  это тоже могу въ Свирьлагъ попасть, только не вольнонаемной, а
уже заключенной... Всe вы эгоисты, вы, мужчины. {217}
     Я скромно соглашался съ тeмъ, что нашъ братъ, мужчина, конечно, могъ бы
быть нeсколько альтруистичнeе. Тeмъ болeе, что въ дальнeйшемъ ходe событiй я
уже былъ болeе  или  менeе увeренъ...  Черезъ нeкоторое время Н. К. говорила
мнe раздраженнымъ тономъ.
     -- Ну,  что же вы сидите  и  смотрите?  Ну,  что же  вы мнe  ничего  не
посовeтуете? Все  должна я, да  я. Какъ  вы думаете,  если мы этого инженера
проведемъ по спискамъ, какъ десятника...
     Обычно  къ этому моменту техника  превращенiя  инженера  въ  десятника,
врача  въ лeкпома (лeкарскiй  помощникъ) или какой-нибудь значительно  болeе
сложной  лагерно-бюрократической  махинацiи  была  уже  обдумана  и мной,  и
Надеждой  Константиновной.  Надежда Константиновна  охала  и  бранилась,  но
инженеръ все-таки  оставался за ББК. Нeкоторымъ устраивалась командировка въ
Медгору, со свирeпымъ наставленiемъ -- оставаться тамъ, даже рискуя отсидкой
въ ШИЗО (штрафной  изоляторъ). Многiе на время вообще исчезали со списочнаго
горизонта: во  всякомъ случаe, немного интеллигенцiи получилъ Свирьлагъ.  Во
всeхъ этихъ операцiяхъ  --  я, мелкая  сошка, переписчикъ  и къ тому  же уже
заключенный, рисковалъ немногимъ. Надежда Константиновна иногда шла на очень
серьезный рискъ.
     Это была еще молодая, лeтъ 32-33 женщина, очень милая и привлекательная
и съ большими запасами sex appeal. Не будемъ зря швырять въ нее булыжниками;
какъ  и  очень многiя  женщины  въ этомъ  мiрe, для  женщинъ  оборудованномъ
особенно неуютно, она разсматривала свой sex appeal, какъ  капиталъ, который
долженъ быть вложенъ  въ наиболeе рентабильное предпрiятiе этого рода. Какое
предпрiятiе въ Совeтской  Россiи могло  быть болeе рентабильнымъ, чeмъ бракъ
съ высокопоставленнымъ коммунистомъ?
     Въ  долгiе вечера,  когда  мы  съ Надеждой Константиновной дежурили  въ
ликвидкомe  при  свeтe  керосиновой коптилки, она  мнe  урывками  разсказала
кое-что изъ своей путаной и жестокой жизни. Она была, во всякомъ случаe, изъ
культурной семьи -- она  хорошо знала  иностранные языки  и при этомъ  такъ,
какъ ихъ знаютъ по гувернанткамъ, а не  по самоучителямъ. Потомъ -- одинокая
дeвушка не очень подходящаго происхожденiя, въ жестокой  борьбe за жизнь  --
за совeтскую жизнь. Потомъ --  бракъ съ  высокопоставленнымъ коммунистомъ --
директоромъ  какого-то   завода.  Директоръ   какого-то   завода  попалъ  въ
троцкистско-вредительскую исторiю  и былъ  отправленъ на тотъ свeтъ. Надежда
Константиновна опять осталась одна -- впрочемъ,  не  совсeмъ одна: на рукахъ
остался  малышъ,  размeромъ  года  въ полтора.  Конечно,  старые  сотоварищи
бывшаго директора предпочли ее не узнавать: блаженъ мужъ иже не возжается съ
"классовыми  врагами"  и даже съ ихъ вдовами.  Снова пишущая машинка,  снова
голодъ  --  на  этотъ разъ  голодъ вдвоемъ,  снова мeсяцами наростающая жуть
передъ каждой "чисткой": и  происхожденiе,  и  покойный  мужъ,  и совершенно
правильная презумпцiя, что вдова разстрeляннаго человeка не можетъ очень ужъ
пылать коммунистическимъ энтузiазмомъ... Словомъ -- очень плохо. {218}
     Надежда  Константиновна  рeшила, что въ слeдующiй разъ она  такого faux
pas уже не сдeлаетъ.  Слeдующiй разъ sex  appeal былъ вложенъ въ максимально
солидное предпрiятiе: въ стараго большевика, когда-то ученика самого Ленина,
подпольщика, политкаторжанина, ученаго лeсовода и члена коллегiи Наркомзема,
Андрея Ивановича Запeвскаго. Былъ какой-то  промежутокъ отдыха,  былъ второй
ребенокъ,  и потомъ  Андрей Ивановичъ  поeхалъ въ  концентрацiонный  лагерь,
срокомъ на десять лeтъ. На этотъ разъ уклонъ оказался правымъ.
     А. И., попавши въ лагерь и будучи (рeдкiй случай) бывшимъ коммунистомъ,
имeющимъ   еще   кое-какую   спецiальность,   кромe   обычныхъ   "партiйныхъ
спецiальностей" (ГПУ,  кооперацiя, военная  служба, профсоюзъ),  цeной трехъ
лeтъ  "самоотверженной",  то-есть  совсeмъ уже каторжной,  работы заработалъ
себe право на "совмeстное проживанiе съ семьей". Такое право  давалось очень
немногимъ  и  особо избраннымъ лагерникамъ и  заключалось  оно въ  томъ, что
этотъ лагерникъ могъ выписать къ себe семью  и жить  съ  ней въ какой-нибудь
частной избe, не въ баракe. Всe остальныя условiя его лагерной жизни: паекъ,
работа и -- что хуже всего -- переброски оставались прежними.
     Итакъ,  Надежда  Константиновна  въ   третiй  разъ   начала  вить  свое
гнeздышко,  на   этотъ   разъ  въ   лагерe,  такъ   сказать,   совсeмъ   ужъ
непосредственно подъ пятой  ОГПУ. Впрочемъ, Надежда Константиновна  довольно
быстро устроилась. На фонe кувшинныхъ рылъ совeтскаго актива она, къ тому же
вольнонаемная, была, какъ работница, конечно -- сокровищемъ. Не говоря уже о
ея культурности и ея конторскихъ познанiяхъ, она, при ея двойной зависимости
-- за себя и за мужа, не могла не стараться изъ всeхъ своихъ силъ.
     Мужъ ея, Андрей Ивановичъ,  былъ невысокимъ, худощавымъ человeкомъ лeтъ
пятидесяти,  со  спокойными, умными глазами, въ  которыхъ, казалось, на весь
остатокъ  его  жизни осeла какая-то жестокая, eдкая, незабываемая  горечь. У
него -- стараго подпольщика-каторжанина и  пр.  -- поводовъ для этой  горечи
было болeе чeмъ достаточно, но одинъ изъ нихъ дeйствовалъ на мое воображенiе
какъ-то особенно  гнетуще:  это  была  волосатая лапа товарища  Видемана, съ
собственническимъ чувствомъ положенная на съеживающееся плечо Н. К.
     На  Андрея  Ивановича  у  меня  были  нeкоторые виды.  Остатокъ  нашихъ
лагерныхъ  дней мы  хотeли  провести  гдe-нибудь не  въ  канцелярiи.  Андрей
Ивановичъ завeдывалъ  въ  Подпорожьи  лeснымъ  отдeломъ,  и  я  просилъ  его
устроить  насъ обоихъ -- меня и Юру --  на  какихъ-нибудь лeсныхъ  работахъ,
чeмъ-нибудь вродe таксаторовъ, десятниковъ и т.д. Андрей Ивановичъ далъ намъ
кое-какую литературу, и мы мечтали о томъ времени, когда мы сможемъ шататься
по лeсу вмeсто того, чтобы сидeть за пишущей машинкой.

        ___

     Какъ-то днемъ, на обeденный перерывъ иду я въ свою избу. Слышу -- сзади
чей-то  голосъ. Оглядываюсь. Надежда  {219} Константиновна,  тщетно стараясь
меня догнать, что-то кричитъ и машетъ мнe рукой. Останавливаюсь.
     -- Господи, да вы совсeмъ глухи стали!  Кричу, кричу, а вы хоть бы что.
Давайте пойдемъ вмeстe, вeдь намъ по дорогe.
     Пошли  вмeстe.   Обсуждали   текущiя  дeла   лагеря.   Потомъ   Надежда
Константиновна какъ-то забезпокоилась.
     -- Посмотрите, это, кажется, мой Любикъ.
     Это было возможно,  но, во-первыхъ,  ея Любика  я въ жизни въ  глаза на
видалъ, а во вторыхъ, то, что могло быть Любикомъ, представляло собою черную
фигурку на фонe бeлаго снeга, шагахъ въ ста отъ насъ. На такую дистанцiю мои
очки не работали. Фигурка стояла у края дороги и свирeпо молотила чeмъ-то по
снeжному сугробу. Мы подошли ближе и выяснили, что это,  дeйствительно, былъ
Любикъ, возвращающiйся изъ школы.
     -- Господи, да у него все лицо въ крови!.. Любикъ! Любикъ!
     Фигурка обернулась и, узрeвъ свою единственную  мамашу, сразу пустилась
въ  ревъ  --  полагаю,  что  такъ,  на  всякiй случай.  Послe  этого, Любикъ
прекратилъ избiенiе своей книжной сумкой снeжнаго сугроба и,  размазывая  по
своей рожицe кровь и слезы, заковылялъ къ намъ. При ближайшемъ  разсмотрeнiи
Любикъ  оказался мальчишкой  лeтъ  восьми,  одeтымъ  въ  какую-то  чистую  и
заплатанную рвань, со  слeдами недавней потасовки во всемъ своемъ обликe, въ
томъ числe и  на рожицe.  Надежда  Константиновна опустилась передъ  нимъ на
колeни  и  стала  вытирать  съ  его  рожицы  слезы,  кровь  и грязь.  Любикъ
использовалъ всe свои наличный возможности, чтобы поорать всласть.  Конечно,
былъ  какой-то трагически злодeй,  именуемый  не то Митькой, не  то Петькой,
конечно, этотъ  врожденный преступникъ изуродовалъ Любика ни за  что, ни про
что,  конечно,  материнское  сердце  Надежды  Константиновны  преисполнилось
горечи, обиды и возмущенiя. Во мнe же расквашенная рожица Любика не вызывала
рeшительно никакого  соболeзнованiя -- точно  такъ  же,  какъ  во  время оно
расквашенная рожица Юрочки,  особенно  если  она  бывала расквашена по всeмъ
правиламъ  неписанной  конституцiи великой мальчуганской  нацiи.  Вопросы же
этой конституцiи,  я полагалъ, всецeло входили въ мою мужскую компетенцiю. И
я спросилъ дeловымъ тономъ:
     -- А ты ему, Любикъ, тоже вeдь далъ?
     -- Я ему какъ далъ... а онъ мнe... и я его еще... у-у-у...
     Вопросъ еще болeе дeловой:
     -- А ты ему какъ -- правой рукой или лeвой?
     Тема была перенесена въ область  чистой техники, и для эмоцiй  мeста не
оставалось.   Любикъ   отстранилъ   материнскiй   платокъ,   вытиравшiй  его
оскорбленную физiономiю,  и въ его глазенкахъ, сквозь еще не высохшiя слезы,
мелькнуло любопытство.
     -- А какъ это -- лeвой?
     Я  показалъ.  Любикъ  съ   весьма  дeловымъ  видомъ,  выкарабкался  изъ
материнскихъ объятiй: разговоръ зашелъ о дeлe, и тутъ ужъ было не до слезъ и
не до сантиментовъ.
     -- Дядя, а ты меня научишь? {220}
     -- Обязательно научу.
     Между  мною   и  Любикомъ  былъ,   такимъ  образомъ,  заключенъ  "пактъ
технической помощи". Любикъ  вцeпился въ  мою руку,  и  мы зашагали. Надежда
Константиновна  горько  жаловалась на  безпризорность  Любика  --  сама  она
сутками  не выходила  изъ ликвидкома,  и Любикъ болтался, Богъ его знаетъ --
гдe, и eлъ,  Богъ его знаетъ  --  что. Любикъ прерывалъ ее всякими  дeловыми
вопросами,  относящимися  къ области  потасовочной  техники.  Черезъ  весьма
короткое  время  Любикъ,  сообразивъ,   что  столь  исключительное  стеченiе
обстоятельствъ  должно  быть  использовано  на  всe  сто  процентовъ,  сталъ
усиленно подхрамывать и, въ результатe этой дипломатической акцiи,  не  безъ
удовлетворенiя умeстился на моемъ плечe. Мы подымались въ гору. Стало жарко.
Я снялъ шапку. Любикины пальчики стали тщательно изслeдовать мой черепъ.
     -- Дядя, а почему у тебя волосовъ мало?
     -- Вылeзли, Любикъ.
     -- А куда они вылeзли?
     -- Такъ, совсeмъ вылeзли.
     -- Какъ совсeмъ? Совсeмъ изъ лагеря?
     Лагерь для Любика былъ всeмъ  мiромъ. Разваливающiяся  избы, голодающiе
карельскiе ребятишки, вшивая и  голодная рвань  заключенныхъ, бараки, вохръ,
стрeльба  -- это  былъ весь мiръ, извeстный Любику. Можетъ быть, по вечерамъ
въ  своей кроваткe онъ слышалъ сказки, которыя ему разсказывала мать: сказки
о  мiрe безъ  заключенныхъ, безъ  колючей проволоки, безъ оборванныхъ толпъ,
ведомыхъ вохровскими конвоирами куда-нибудь  на БАМ.  Впрочемъ  -- было ли у
Надежды Константиновны время для сказокъ?
     Мы  вошли  въ огромную  комнату карельской избы. Комната  была такъ  же
нелeпа  и  пуста,  какъ  и  наша. Но какiя-то  открытки, тряпочки,  бумажки,
салфеточки -- и кто  его  знаетъ,  что еще, придавали ей  тотъ  жилой  видъ,
который   мужскимъ   рукамъ,  видимо,   совсeмъ  не   подъ   силу.   Надежда
Константиновна  оставила  Любика на моемъ попеченiи и  побeжала  къ  хозяйкe
избы. Отъ хозяйки она вернулась съ еще однимъ потомкомъ -- потомку было года
три. Сердобольная старушка-хозяйка присматривала за нимъ  во время служебной
дeятельности Надежды Константиновны.
     -- Не уходите, И. Л., я васъ супомъ угощу.
     Надежда Константиновна, какъ вольнонаемная работница лагеря, находилась
на службe ГПУ и получала чекистскiй паекъ -- не первой и не второй категорiи
--  но все-же  чекистской. Это давало  ей  возможность кормить свою семью  и
жить, не голодая. Она начала хлопотать у огромной русской печи, я помогъ  ей
нарубить дровъ, на огонь былъ водруженъ какой-то горшокъ. Хлопоча и суетясь,
Надежда Константиновна  все время оживленно  болтала, и я, не безъ нeкоторой
зависти,  отмeчалъ  тотъ запасъ  жизненной  энергiи,  цeпкости  и  бодрости,
который такъ  много русскихъ  женщинъ проносить сквозь  весь кровавый кабакъ
революцiи... Какъ-никакъ, а прошлое у Надежды Константиновны было невеселое.
Вотъ  мнe  сейчасъ  все-таки уютно  у  этого, пусть временнаго,  пусть очень
хлибкаго,  но  все же человeческаго очага, даже мнe,  постороннему человeку,
становится  какъ-то  теплeе на  {221} душe.  Но вeдь  не можетъ  же  Надежда
Константиновна  не понимать,  что  этотъ  очагъ --  домъ  на  пескe. Подуютъ
какiе-нибудь видемановскiе или бамовскiе вeтры, устремятся  на домъ сей -- и
не останется отъ этого гнeзда ни одной пушинки.
     Пришелъ Андрей Ивановичъ,  -- какъ всегда, горько равнодушный. Взялъ на
руки  своего потомка и  сталъ разговаривать съ нимъ  на томъ мало  понятномъ
постороннему человeку дiалектe, который  существуетъ во всякой семьe. Потомъ
мы завели разговоръ о предстоящихъ лeсныхъ работахъ. Я честно  сознался, что
мы въ нихъ рeшительно ничего не понимаемъ. Андрей Ивановичъ сказалъ, что это
не играетъ никакой роли, что онъ  насъ  проинструктируетъ -- если только онъ
здeсь останется.
     -- Ахъ,  пожалуйста, не говори этого,  Андрюша, -- прервала его Надежда
Константиновна,   --   ну,  конечно,  останемся   здeсь...   Все-таки,  хоть
какъ-нибудь, да устроились. Нужно остаться.
     Андрей Ивановичъ пожалъ плечами.
     -- Надюша, мы вeдь въ совeтской странe и въ совeтскомъ лагерe. О какомъ
устройствe можно говорить всерьезъ?
     Я не удержался и кольнулъ  Андрея  Ивановича: ужъ ему-то, столько  силъ
положившему на  созданiе совeтской страны и совeтскаго лагеря, и на страну и
на лагерь плакаться не  слeдовало бы. Ужъ кому кому, а ему никакъ не мeшаетъ
попробовать, что такое коммунистическiй концентрацiонный лагерь.
     -- Вы  почти правы, -- съ прежнимъ горькимъ равнодушiемъ сказалъ Андрей
Ивановичъ. --  Почти.  Потому  что  и въ лагерe  нашего  брата  нужно каждый
выходной день нещадно пороть. Пороть и приговаривать: не дeлай, сукинъ сынъ,
революцiи, не дeлай, сукинъ сынъ, революцiи...
     Финалъ этого семейнаго уюта наступилъ  скорeе,  чeмъ я ожидалъ. Какъ-то
поздно вечеромъ въ  комнату  нашего  секретарiата, гдe сидeли только  мы  съ
Юрой,  вошла Надежда Константиновна. Въ рукахъ у нея была какая-то  бумажка.
Надежда Константиновна для чего-то уставилась въ телефонный аппаратъ, потомъ
-- въ расписанiе  поeздовъ, потомъ  протянула мнe  эту  бумажку. Въ  бумажкe
стояло:
     "Запeвскаго, Андрея  Ивановича, немедленно  подъ конвоемъ  доставить въ
Повeнецкое отдeленiе ББК".
     Что я могъ сказать?
     Надежда Константиновна  смотрeла на  меня въ  упоръ,  и въ лицe ея была
судорожная  мимика  женщины,  которая  собираетъ свои  послeднiя силы, чтобы
остановиться  на порогe истерики.  Силъ  не хватило.  Надежда Константиновна
рухнула на  стулъ,  уткнула голову въ колeни и  зарыдала  глухими,  тяжелыми
рыданiями -- такъ, чтобы въ сосeдней комнатe не было  слышно. Что я могъ  ей
сказать? Я  вспомнилъ владeтельную лапу  Видемана...  Зачeмъ ему,  Видеману,
этотъ лeсоводъ  изъ  старой  гвардiи? Записочка  кому-то  въ  Медгору  --  и
товарищъ  Запeвскiй  вылетаетъ  чортъ  его  знаетъ  куда,  даже  и безъ его,
Видемана, видимаго участiя, --  и онъ, Видеманъ, остается полнымъ хозяиномъ.
Надежду Константиновну онъ  никуда не  пуститъ  въ  порядкe  {222}  ГПУ-ской
дисциплины,  Андрей Ивановичъ  будетъ гнить гдe-нибудь  на Лeсной  Рeчкe  въ
порядкe лагерной дисциплины. Товарищъ Видеманъ кому-то изъ своихъ  корешковъ
намекнетъ  на  то,  что  этого  лeсовода никуда  выпускать  не  слeдуетъ,  и
корешокъ,  въ  чаянiи  отвeтной  услуги  отъ  Видемана,  постарается  Андрея
Ивановича "сгноить на корню".
     Я  на мгновенiе  попытался  представить  себe психологiю  и переживанiя
Андрея Ивановича. Ну, вотъ, мы съ Юрой -- тоже въ лагерe. Но  у насъ все это
такъ  просто: мы просто въ плeну у обезьянъ. А Андрей Ивановичъ? Развe, сидя
въ тюрьмахъ царскаго  режима и  плетя паутину  будущей революцiи, -- развe о
такой жизни мечталъ онъ для  человeчества и  для себя? Развe  для этого шелъ
онъ въ ученики Ленину?
     Юра подбeжалъ къ Надеждe Константиновнe и сталъ ее утeшать -- неуклюже,
нелeпо,  неумeло,  --  но  какимъ-то  таинственнымъ  образомъ  это  утeшенiе
подeйствовало на Надежду Константиновну. Она схватила Юрину руку, какъ бы въ
этой  рукe,  рукe юноши-каторжника,  ища какой-то  поддержки,  и  продолжала
рыдать, но не такъ ужъ безнадежно, хотя -- какая надежда оставалась ей?
     Я сидeлъ и молчалъ. Я  ничего не могъ сказать и ничeмъ не могъ утeшить,
ибо впереди ни ей,  ни Андрею Ивановичу никакого утeшенiя не было. Здeсь, въ
этой комнатушкe,  была бита послeдняя ставка, послeдняя карта революцiонныхъ
иллюзiй Андрея Ивановича и семейныхъ -- Надежды Константиновны...
     Въ  iюнe того же года, объeзжая  заброшенные лeсные пункты  Повeнецкаго
отдeленiя, я встрeтился  съ  Андреемъ  Ивановичемъ. Онъ  постарался меня  не
узнать.  Но  я  все  же  подошелъ  къ  нему и спросилъ  о  здоровьи  Надежды
Константиновны. Андрей Ивановичъ посмотрeлъ на меня глазами, въ которыхъ уже
ничего не было,  кромe огромной  пустоты и  горечи, потомъ подумалъ, какъ бы
соображая, стоитъ ли отвeчать или не стоитъ, и потомъ сказалъ:
     -- Приказала, какъ говорится, долго жить.
     Больше я ни о чемъ не спрашивалъ. {223}

--------
СВИРЬЛАГЪ



ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ КВАРТАЛЪ



     Изъ  ББКовскаго  ликвидкома  я  былъ   временно  переброшенъ  въ  штабъ
Подпорожскаго  отдeленiя Свирьлага. Штабъ этотъ находился рядомъ, въ томъ же
селe, въ  просторной  и  чистой  квартирe бывшаго  начальника  подпорожскаго
отдeленiя ББК.
     Меня     назначили      экономистомъ-плановикомъ,     съ     совершенно
невразумительными функцiями и обязанностями. Каждое уважающее себя совeтское
заведенiе имeетъ  обязательно  свой  плановый  отдeлъ, никогда  этотъ отдeлъ
толкомъ  не знаетъ,  что ему  надо дeлать, но такъ  какъ совeтское хозяйство
есть  плановое хозяйство,  то  всe  эти отдeлы  весьма напряженно занимаются
переливанiемъ изъ пустого въ порожнее.
     Этой   дeятельностью   предстояло   заняться  и  мнe.  Съ  тeмъ  только
осложненiемъ, что плановаго отдeла еще не  было  и нужно было создавать  его
заново   --   чтобы,  такъ  сказать,  лагерь   не  отставалъ   отъ   темповъ
соцiалистическаго  строительства въ странe и чтобы все было, "какъ у людей".
Планировать  же совершенно  было  нечего, ибо лагерь,  какъ опять же  всякое
совeтское хозяйство, былъ построенъ на такомъ хозяйственномъ пескe, котораго
заранeе никакъ не учтешь.  Сегодня изъ  лагеря  --  помимо, конечно, всякихъ
"планирующихъ  организацiй" -- заберутъ  пять  или  десять  тысячъ мужиковъ.
Завтра пришлютъ двe или три тысячи уголовниковъ. Сегодня доставятъ хлeбъ  --
завтра  хлeба  не  доставятъ. Сегодня -- небольшой морозецъ,  слeдовательно,
даже полураздeтые свирьлаговцы кое-какъ могутъ ковыряться въ лeсу, а  дохлыя
лошади  -- кое-какъ  вытаскивать  баланы.  Если  завтра  будетъ  морозъ,  то
полураздeтые или  --  если  хотите  --  полуголые  люди  ничего нарубить  не
смогутъ. Если будетъ оттепель -- то по размокшей дорогe наши дохлыя клячи не
вывезутъ ни одного  воза.  Вчера  я  сидeлъ въ  ликвидкомe этакой немудрящей
завпишмашечкой, сегодня я -- начальникъ  несуществующаго плановаго отдeла, а
завтра я, можетъ быть, буду въ лeсу дрова рубить. Вотъ и планируй тутъ.
     Свою  "дeятельность"  я   началъ  съ  ознакомленiя  со  свирьлаговскими
условiями  -- это всегда пригодится. Оказалось, что  Свирьлагъ  занять почти
исключительно заготовкой дровъ, а отчасти и строевого лeса для Ленинграда и,
повидимому,  и для экспорта.  Чтобы отъ этого лeса не шелъ  слишкомъ  дурной
запахъ  -- лeсъ передавался  разнаго рода декоративнымъ организацiямъ, вродe
Сeвзаплeса, Кооплeса и  прочихъ -- и уже  отъ ихъ имени шелъ  въ Ленинградъ.
{224}
     Въ Свирьлагe находилось около 70.000  заключенныхъ съ почти ежедневными
колебанiями въ 5-10 тысячъ  въ ту или иную сторону.  Интеллигенцiи  въ  немъ
оказалось еще  меньше, чeмъ  въ ББК  --  всего около  2,5%, рабочихъ гораздо
больше  -- 22% (вeроятно, сказывалась близость Ленинграда),  урокъ -- меньше
-- 12%. Остальные -- все тe же мужики, преимущественно сибирскiе.
     Свирьлагъ  былъ  нищимъ  лагеремъ,  даже  по сравненiю  съ  ББК.  Нормы
снабженiя  были урeзаны  до  послeдней  степени  возможности,  до  предeловъ
клиническаго голоданiя всей лагерной массы. Запасы лагпунктовскихъ базъ были
такъ ничтожны, что  малeйшiе перебои  въ  доставкe продовольствiя  оставляли
лагерное населенiе безъ хлeба и вызывали зiяющiе производственные прорывы.
     Этому  "лагерному  населенiю"  даже   каша  перепадала  рeдко.  Кормили
хлeбомъ, прокисшей капустой и протухшей рыбой. Норма хлeбнаго снабженiя была
на  15 процентовъ ниже  ББКовской. Дохлая рыба время  отъ  времени  вызывала
массовый   желудочныя   заболeванiя  (какъ  ихъ  предусмотришь  по  плану?),
продукцiя  лагеря  падала  почти  до  нуля,  начальникъ  отдeленiя  получалъ
жестокiй разносъ изъ Лодейнаго поля, но никогда не посмeлъ отвeтить на этотъ
разносъ аргументомъ, какъ будто неотразимымъ -- этой самой  дохлой рыбой. Но
дохлую  рыбу  слало  то же  самое  начальство,  которое  сейчасъ  устраивало
разносъ. Куда пойдешь, кому скажешь?

ИНВЕНТАРИЗАЦIЯ



     Отдeленiе  слало   въ  Лодейное  поле   огромныя   ежедневныя  простыни
производственныхъ  сводокъ.  Въ  одной  изъ  такихъ  сводокъ  стояла  графа:
"невыходы на работу по раздeтости  и  разутости". Въ концe февраля -- началe
марта стукнули  морозы, и цифра этой графы стала катастрофически повышаться.
Одежды и  обуви  не  хватало. Стали расти цифры заболeвшихъ и замерзшихъ, въ
угрожающемъ количествe  появились "саморубы" -- люди, которые отрубали  себe
пальцы  на  рукахъ, разрубали топорами ступни  ногъ --  лишь бы  не идти  на
работу въ лeсъ, гдe многихъ ждала вeрная гибель.
     Повидимому, точно  такъ-же обстояло дeло и въ  другихъ лагеряхъ, ибо мы
получили изъ ГУЛАГа приказъ объ инвентаризацiи.  Нужно было составить списки
всего  имeющагося  на  лагерникахъ  обмундированiи,  въ  томъ  числe  и  ихъ
собственнаго, и перераспредeлить его такъ, чтобы по мeрe возможности одeть и
обуть работающiя въ лeсу бригады.
     Но  въ Свирьлагe всe были полуголые... Рeшено было  нeкоторыя категорiи
лагерниковъ -- "слабосилку",  "промотчиковъ", "урокъ"  --  раздeть почти  до
гола. Даже съ обслуживающаго персонала рeшено было снять сапоги и валенки...
Для урокъ въ какомъ-то  болeе или менeе отдаленномъ будущемъ проектировалась
особая  форма: балахоны, сшитые  изъ  яркихъ и разноцвeтныхъ кусковъ всякаго
тряпья, чтобы ужъ никакъ и никому загнать нельзя было... {225}

РАЗБОЙ СРЕДИ ГОЛЫХЪ



     Вся эта работа была возложена на лагерную администрацiю всeхъ ступеней.
Мы, "техническая  интеллигенцiя", были  "мобилизованы"  на  это дeло какъ-то
непонятно  и  очень  ужъ  "безпланово".  Мнe  ткнули  въ  руки   мандатъ  на
руководство  инвентаризацiей  обмундированiя  на  19-мъ  кварталe,  никакихъ
мало-мальски толковыхъ  инструкцiй  я добиться не могъ -- и вотъ я съ  этимъ
мандатомъ топаю за 12 верстъ отъ Подпорожья.
     Я  иду безъ конвоя. Морозъ -- крeпкiй, но на мнe --  свой светеръ, своя
кожанка, казенный, еще ББК-овскiй, бушлатъ, полученный вполнe оффицiально, и
на ногахъ добротные ББКовскiе  валенки, полученные слегка  по блату. Прiятно
идти по морозцу, почти на  свободe, чувствуя, что хотя часть прежнихъ  силъ,
но  все-таки  вернулась... Мы  съeли  уже  двe  посылки  съ  воли. Двe  были
раскрадены на почтe и одна -- изъ палатки; было очень обидно...
     Передъ входомъ въ лагерь -- покосившаяся будка, передъ ней --  костеръ,
и  у  костра --  двое вохровцевъ.  Они  тщательно  провeряютъ мои документы.
Лагерь  крeпко  оплетенъ колючей  проволокой и оцeпленъ вооруженной охраной.
Посты  ВОХРа стоятъ и внутри  лагеря.  Всякое  движенiе  прекращено,  и  все
населенiе лагпункта  заперто по  своимъ  баракамъ. Для того, чтобы не терять
драгоцeннаго  рабочаго времени, для инвентаризацiи былъ  выбранъ день отдыха
--  всe эти дни лагерникамъ  для "отдыха"  преподносится: то "ударникъ",  то
инвентаризацiя, то что-нибудь въ этомъ родe...
     Въ  кабинетe УРЧ начальство  заканчиваетъ  послeднiя распоряженiя,  и я
вижу, что рeшительно  ничeмъ мнe  "руководить" не  придется. Тамъ, гдe  дeло
касается мeропрiятiй  раздeвательнаго  и ограбительнаго  характера, "активъ"
дeйствуетъ  молнiеносно и безъ  промаха. Только  на это онъ,  собственно,  и
тренированъ. Только на это онъ и способенъ.
     Я думалъ,  что  на  пространствe  "одной  шестой  части  земного  шара"
ограблено  уже все, что только можно ограбить. Оказалось, что я ошибался. Въ
этотъ день  мнe предстояло присутствовать при ограбленiи такой голи и  такой
нищеты, что дальше этого грабить, дeйствительно, физически уже нечего. Развe
что -- сдирать съ людей кожу для экспорта ея заграницу...

ВШИВЫЙ АДЪ



     Въ баракe -- жара и духота. Обe стандартныхъ печурки раскалены почти до
бeла. По бараку мечутся,  какъ угорeлые, оперативники, вохровцы, лагерники и
всякое  начальство  мeстнаго  масштаба. Безтолковый  начальственно-командный
крикъ, подзатыльники,  гнетущiй  лагерный матъ.  До  жути  оборванные  люди,
истощенныя землисто-зеленыя лица...
     Въ одномъ концe  барака -- столъ для  "комиссiи".  "Комиссiя"  --  это,
собственно, я -- и больше никого. Къ другому {226} концу барака сгоняютъ всю
толпу лагерниковъ  -- кого съ вещами,  кого безъ вещей. Сгоняютъ съ ненужной
грубостью,  съ  ударами,  съ  расшвыриванiемъ  по   бараку  жалкаго  борохла
лагерниковъ... Да, это вамъ не Якименко, съ его патрицiанскимъ профилемъ, съ
его маникюромъ и  съ  его "будьте  добры"... Или, можетъ быть, это -- просто
другое лицо Якименки?
     Хаосъ и кабакъ. Распоряжается одновременно человeкъ восемь  -- и каждый
по  своему. Поэтому никто не  знаетъ,  что отъ  него требуется и о чемъ,  въ
сущности, идетъ рeчь. Наконецъ, всe три  сотни  лагерниковъ согнаны въ одинъ
конецъ барака и начинается "инвентаризацiя"...
     Передо  мной  --   списки  заключенныхъ,  съ   отмeтками  о  количествe
отработанныхъ дней,  и  куча "арматурныхъ книжекъ".  Это -- маленькiя книжки
изъ  желтой  ноздреватой бумаги, куда записывается,  обычно карандашомъ, все
получаемое лагерникомъ "вещевое довольство".
     Тетрадки порастрепаны, бумага разлeзлась, записи  -- мeстами стерты. Въ
большинствe случаевъ  ихъ и  вовсе нельзя разобрать -- а вeдь дeло  идетъ  о
такихъ "матерiальныхъ  цeнностяхъ",  за  утрату  которыхъ  лагерникъ обязанъ
оплатить  ихъ стоимость въ десятикратномъ размeрe.  Конечно, заплатить этого
онъ  вообще  не  можетъ,  но  зато  его  лишаютъ  и   той  жалкой   трешницы
"премвознагражденiя",  которая  время  отъ  времени  даетъ  ему  возможность
побаловаться пайковой махоркой или сахаромъ...
     Между записями  этихъ книжекъ и  наличiемъ на лагерникe  записаннаго на
него   "вещдовольствiя"   нeтъ  никакого  соотвeтствiя   --  хотя  бы   даже
приблизительнаго.  Вотъ стоитъ  передо  мной  почти ничего не  понимающiй по
русски  и,  видимо, помирающiй отъ цынги  дагестанскiй горецъ. На  немъ нeтъ
отмeченнаго  по  книжкe  бушлата.  Пойдите,  разберитесь  -- его  ли подпись
поставлена  въ  книжкe  въ  видe  кособокаго  крестика  въ  графe:  "подпись
заключеннаго"? Получилъ ли онъ этотъ бушлатъ въ реальности или сей послeднiй
былъ  пропитъ  соотвeтствующимъ  каптеромъ  въ   компанiи   соотвeтствующаго
начальства, съ помощью какого-нибудь бывалаго урки сплавленъ куда-нибудь  на
олонецкiй базаръ и приписанъ ничего не подозрeвающему горцу?
     Сколько   тоннъ   совeтской  сивухи   было  опрокинуто   въ   бездонныя
начальственныя  глотки  за  счетъ  никогда  не выданныхъ  бушлатовъ, сапогъ,
шароваръ,  приписанныхъ  мертвецамъ, бeглецамъ,  этапникамъ  на какой-нибудь
БАМ, неграмотнымъ  или полуграмотнымъ мужикамъ,  не знающимъ  русскаго языка
нацменамъ. И вотъ, гдe-нибудь въ Читe, на  Вишерe, на  Ухтe будутъ  забирать
отъ этого Халилъ Оглы его послeднiе гроши.
     И  попробуйте  доказать, что  инкриминируемые ему сапоги  никогда и  не
болтались  на  его  цынготныхъ  ногахъ.  Попробуйте доказать это  здeсь,  на
девятнадцатомъ кварталe. И платитъ Халилъ Оглы свои трешницы... Впрочемъ, съ
даннаго Халила особенно много трешницъ взять уже не успeютъ...
     Самъ  процессъ "инвентаризацiи" проходитъ такъ:  изъ толпы  лагерниковъ
вызываютъ по списку  одного. Онъ подходитъ къ {227} мeсту своего постояннаго
жительства на нарахъ,  забираетъ свой скарбъ и становится шагахъ въ пяти отъ
стола. Къ мeсту жительства на нарахъ ищейками  бросаются двое оперативниковъ
и устраиваютъ тамъ пронзительный обыскъ. Лазятъ надъ нарами и  подъ  нарами,
вытаскиваютъ мятую  бумагу и тряпье, затыкающее многочисленныя барачныя дыры
изъ барака  во  дворъ,  выколупываютъ глину,  которою  замазаны безчисленныя
клопиныя гнeзда.
     Двое другихъ накидываются на лагерника,  общупываютъ  его, вывертываютъ
наизнанку все  его тряпье, вывернули бы наизнанку  и его самого, если  бы къ
тому была хоть малeйшая техническая возможность. Ничего этого не нужно -- ни
по инструкцiи, ни по существу, но привычка -- вторая натура...
     Я на своемъ вeку видалъ много грязи, голода,  нищеты и всяческой рвани.
Я  видалъ  одесскiй  и  николаевскiй  голодъ,  видалъ  таборы раскулаченныхъ
кулаковъ въ Средней Азiи, видалъ рабочiя общежитiя на торфозаготовкахъ -- но
такого еще не видывалъ никогда.
     Въ баракe было такъ  жарко именно потому, что половина людей были почти
голы.  Между  оперативниками  и  "инвентаризируемыми"  возникали, напримeръ,
такiе споры: считать ли двe рубахи за двe или только за одну въ томъ случаe,
если онe  были  приспособлены такъ,  что цeлыя мeста верхней прикрывали дыры
нижней, а цeлыя  мeста нижней  болeе  или  менeе  маскировали дыры  верхней.
Каждая изъ нихъ, взятая въ отдeльности, конечно, уже не была рубахой -- даже
по  масштабамъ совeтскаго концлагеря,  но  двe онe,  вмeстe  взятыя,  давали
человeку возможность не ходить совсeмъ ужъ въ голомъ видe. Или: на лагерникe
явственно  двe  пары штановъ -- но у одной  нeтъ  лeвой штанины, а у  второй
отсутствуетъ весь задъ. Обe пары, впрочемъ, одинаково усыпаны вшами...
     Оперативники норовили отобрать все -- опять-таки по своей  привычкe, по
своей тренировкe ко всякаго рода "раскулачиванiю" чужихъ штановъ.  Какъ я ни
упирался --  къ концу инвентаризацiи въ  углу барака  набралась  цeлая  куча
рвани, густо усыпанной вшами и немыслимой ни въ какой буржуазной помойкe...
     -- Вы ихъ водите въ баню? -- спросилъ я начальника колонны.
     -- А въ чемъ ихъ поведешь? Да и сами не пойдутъ...
     По  крайней мeрe половинe  барака  въ  баню  идти  дeйствительно не  въ
чемъ...
     Есть, впрочемъ,  и  болeе одeтые. Вотъ на одномъ --  одинъ  валенокъ  и
одинъ лапоть!  Валенокъ отбирается въ  расчетe на то, что  въ  какомъ-нибудь
другомъ баракe будетъ отобранъ еще одинъ непарный. На нeсколькихъ горцахъ --
ихъ  традицiонныя  бурки  и  --  почти  ничего  подъ  бурками.  Оперативники
нацeливаются  и  на  эти бурки, но  бурки не  входятъ  въ  списки  лагернаго
обмундированiя, и горцевъ раскулачить не удается.

ИДУЩIЕ НА ДНО



     Девятнадцатый кварталъ  былъ своего рода штрафной командировкой -- если
и  не  оффицiально, то фактически. Конечно,  не  {228} такой, какою  бываютъ
настоящiе, оффицiальные,  "штрафныя  командировки",  гдe  фактически  каждый
вохровецъ имeетъ  право, если не на жизнь и  смерть любого лагерника, то, во
всякомъ случаe,  на убiйство  "при попыткe къ  бeгству". Сюда же  сплавлялся
всякаго рода отпeтый народъ -- прогульщики, промотчики, филоны, урки, но еще
больше было случайнаго народу, почему-либо не угодившаго начальству. И, какъ
вездe, урки были менeе голодны  и менeе голы, чeмъ мужики, рабочiе, нацмены.
Урка  всегда  сумeетъ  и  для  себя  уворовать,  и  переплавить  куда-нибудь
уворованное начальствомъ... Къ тому-же -- это соцiально близкiй элементъ...
     Я  помню гиганта  крестьянина --  сибиряка.  Какой нечеловeческой  мощи
долженъ былъ когда-то быть этотъ мужикъ. Когда оперативники стащили  съ него
его рваный и грязный, но все еще старательно заплатанный бушлатъ, -- то подъ
вшивою рванью рубахи  обнажились чудовищные  суставы и сухожилiя. Мускулы --
голодъ уже съeлъ. На мeстe  грудныхъ мышцъ  оставались впадины, какъ  лунные
кратеры, на днe которыхъ  проступали  ребра. Своей огромной мозолистой лапой
мужикъ стыдливо прикрывалъ  дыры  своего  туалета -- сколько  десятинъ степи
могла бы  запахать такая рука!  Сколько ртовъ накормить!.. Но степь остается
незапаханной, рты -- ненакормленными,  а  самъ обладатель этой лапы  вотъ --
догниваетъ здeсь заживо...
     Фантастически глупо все это...
     -- Какъ вы попали сюда? -- спрашиваю я этого мужика.
     -- За кулачество...
     -- Нeтъ, вотъ на этотъ лагпунктъ?..
     -- Да, вотъ, аммоналка покалeчила...
     Мужикъ  протягиваетъ  свою  искалeченную  лeвую  руку.  Теперь  --  все
понятно...
     На  постройкe канала  людей  пропускали черезъ трехъ-пятидневные  курсы
подрывниковъ и бросали на работу. Этого требовали "большевицкiе темпы". Люди
сотнями  взрывали  самихъ  себя,  тысячами  взрывали   другихъ,  калeчились,
попадали въ госпиталь, потомъ въ "слабосилку" съ ея фунтомъ хлeба въ день...
     А  могла  ли   вотъ  такая  чудовищная   машина  поддержать   всю  свою
восьмипудовую массу однимъ  фунтомъ хлeба  въ день!  И  вотъ  --  пошелъ мой
Святогоръ шататься по всякаго рода чернымъ доскамъ и Лeснымъ Рeчкамъ, попалъ
въ "филоны" и докатился до девятнадцатаго квартала...
     Ему нужно было  пудовъ  пять хлeба,  чтобы  нарастить хотя бы  половину
своихъ прежнихъ мышцъ на мeстe теперешнихъ впадинъ, --  но этихъ пяти пудовъ
взять было  неоткуда. Они были утопiей. Пожалуй, утопiей была и мысль спасти
этого  гиганта  отъ  гибели,  которая  уже  проступала въ  его заострившихся
чертахъ  лица, въ  глубоко  запавшихъ, спрятанныхъ  подъ  мохнатыми  бровями
глазахъ...

        ___

     Вотъ  группа дагестанскихъ  горцевъ. Они  еще  не  такъ  раздeты,  какъ
остальные, и мнe удается полностью отстоять  ихъ {229} одeянiе.  Но какая въ
этомъ  польза?  Все равно  ихъ въ полгода-годъ съeдятъ,  если не голодъ,  то
климатъ,  туберкулезъ,  цынга...  Для  этихъ  людей, выросшихъ  въ  залитыхъ
солнцемъ безводныхъ дагестанскихъ горахъ, ссылка сюда, въ тундру, въ болото,
въ туманы, въ полярную ночь -- это просто смертная казнь въ разсрочку. И эти
--  только на половину  живы.  Эти  -- уже  обречены,  и  ничeмъ, рeшительно
ничeмъ, я имъ не могу помочь... Вотъ эта-то невозможность ничeмъ, рeшительно
ничeмъ, помочь -- одна  изъ очень  жестокихъ  сторонъ  совeтской жизни. Даже
когда самъ находишься въ положенiи, не требующемъ посторонней помощи...
     По мeрe  того, какъ  растетъ куча отобраннаго  тряпья въ моемъ  углу --
растетъ и куча уже обысканныхъ заключенныхъ. Они валяются  вповалку на полу,
на этомъ самомъ  тряпьe,  и  вызываютъ тошную ассоцiацiю  червей на навозной
кучe. Какiе-то облeзлые урки  подползаютъ  ко мнe  и  шепоткомъ  -- чтобы не
слышали оперативники --  выклянчиваютъ  на собачью ножку махорки.  Одинъ изъ
урокъ, наряженный только въ кольсоны -- очень рваныя, сгребаетъ съ себя вшей
и методически кидаетъ ихъ поджариваться на раскаленную жесть печурки. Вообще
--  урки держатъ себя относительно независимо --  они хорохорятся  и  будутъ
хорохориться до послeдняго  своего  часа.  Крестьяне сидятъ,  растерянные  и
пришибленные,  вспоминая,   вeроятно,  свои   семьи,  раскиданныя  по  всeмъ
отдаленнымъ мeстамъ  великаго  отечества трудящихся, свои заброшенныя поля и
навсегда  покинутыя  деревни... Да, мужичкамъ будетъ чeмъ  вспомнить "побeду
трудящихся классовъ"....
     Уже передъ самымъ концомъ инвентаризацiи передъ моимъ столомъ предсталъ
какой-то старичекъ, лeтъ шестидесяти,  совсeмъ сeдой и  дряхлый. Трясущимися
отъ слабости руками онъ началъ разстегивать свою рвань.
     Въ спискe стояло:
     Авдeевъ, А. С. Преподаватель математики. 42 года...
     Сорокъ два года... На годъ моложе меня... А передо мною стоялъ старикъ,
совсeмъ старикъ...
     -- Ваше фамилiя Авдeевъ?..
     --  Да,  да.  Авдeевъ,  Авдeевъ, --  заморгалъ  онъ,  какъ-то суетливо,
продолжая разстегиваться... Стало невыразимо, до предeла противно... Вотъ мы
--  два  культурныхъ  человeка...  И  этотъ   старикъ  стоитъ  передо  мною,
разстегиваетъ  свои  послeднiя  кольсоны и  боится,  чтобы  ихъ  у  него  не
отобрали, чтобы я ихъ не отобралъ... О, чортъ!..
     Къ   концу   этой  подлой  инвентаризацiи   я  уже  нeсколько  укротилъ
оперативниковъ.  Они  еще   слегка  рычали,   но  не  такъ   рьяно  кидались
выворачивать людей наизнанку,  а при достаточно выразительномъ  взглядe -- и
не выворачивали вовсе: и собачья натаска имeетъ свои преимущества. И поэтому
я имeлъ возможность сказать Авдeеву:
     -- Не надо... Забирайте свои вещи и идите...
     Онъ, дрожа  и оглядываясь, собралъ свое  тряпье  и исчезъ  на нарахъ...
{230}
     Инвентаризацiя кончалась...  Отъ  этихъ  страшныхъ  лицъ,  отъ  жуткаго
тряпья, отъ  вшей,  духоты  и  вони --  у  меня  начала кружиться голова. Я,
вeроятно, былъ  бы  плохимъ  врачемъ.  Я  не  приспособленъ  ни для  лeченiя
гнойниковъ... ни даже для описанiя ихъ. Я ихъ стараюсь избeгать, какъ только
могу... даже въ очеркахъ...
     Когда  въ  кабинкe  УРЧ  подводились итоги  инвентаризацiи,  начальникъ
лагпункта попытался -- и въ  весьма грубой  формe -- сдeлать мнe выговоръ за
то, что по моему бараку  было отобрано  рекордно  малое  количество борохла.
Начальнику лагпункта я отвeтилъ не такъ, можетъ быть, грубо, но подчеркнуто,
хлещуще рeзко. На начальника лагпункта мнe было наплевать съ самаго высокаго
дерева  его  лeсосeки.  Это  уже  были  не  дни  Погры,  когда  я  былъ  еще
дезорiентированнымъ  или, точнeе,  еще не  съорiентировавшимся  новичкомъ  и
когда каждая сволочь могла ступать мнe на мозоли, а  то и на горло... Теперь
я былъ членомъ фактически почти правящей верхушки технической интеллигенцiи,
частицей силы, которая этого  начальника со всeми его совeтскими заслугами и
со всeмъ его совeтскимъ активомъ могла слопать въ два  счета -- такъ, что не
осталось  бы ни пуха, ни  пера... Достаточно  было взяться за его арматурные
списки...  И  онъ  это  понялъ.  Онъ  не  то,  чтобы  извинился,  а  какъ-то
поперхнулся, смякъ и даже далъ мнe до Подпорожья какую-то полудохлую кобылу,
которая кое-какъ доволокла меня  домой. Но вернуться назадъ  кобыла уже была
не въ состоянiи...

ПРОФЕССОРЪ АВДEЕВЪ



     Въ "штабe" свирьлаговскаго отдeленiя подобралась группа  интеллигенцiи,
которая отдавала  себe  совершенно  ясный отчетъ въ  схемe  совeтскаго житiя
вообще и лагернаго -- въ  частности. Для пониманiя этой схемы лагерь служить
великолeпнымъ  пособiемъ,   излeчивающимъ   самыхъ  закоренeлыхъ  совeтскихъ
энтузiастовъ.
     Я  вспоминаю  одного   изъ  такихъ  энтузiастовъ   --   небезызвeстнаго
фельетониста  "Извeстiй",  Гарри.  Онъ по какой-то  опечаткe ГПУ  попалъ  въ
Соловки и проторчалъ тамъ годъ. Потомъ эта опечатка была какъ-то исправлена,
и   Гарри,  судорожно  шагая  изъ  угла  въ   уголъ  московской  комнатушки,
разсказывалъ чудовищныя  вещи  о великомъ соловецкомъ  истребленiи  людей  и
истерически повторялъ:
     -- Нeтъ, но  зачeмъ мнe показали все это?.. Зачeмъ мнe дали возможность
видeть все это?.. Вeдь я когда-то вeрилъ...
     Грeшный  человeкъ --  я не очень вeрилъ Гарри.  Я  не очень вeрилъ даже
своему брату,  который разсказывалъ о  томъ  же  великомъ  истребленiи, и  о
которомъ   вeдь  я  твердо  зналъ,  что  онъ  вообще  не  вретъ...  Казалось
естественнымъ извeстное художественное преувеличенiе, нeкоторая  сгущенность
красокъ, вызванная всeмъ пережитымъ...  И --  больше всего -- есть вещи,  въ
которыя   не  хочетъ   вeрить   человeческая  бiологiя,  не   хочетъ  вeрить
человeческое нутро... Если  повeрить,  -- ужъ очень какъ-то  {231}  невесело
будетъ смотрeть на  Божiй мiръ, въ которомъ  возможны такiя  вещи...  Гарри,
впрочемъ, снова пишетъ въ "Извeстiяхъ" -- что ему остается дeлать?..
     Группа интеллигенцiи, засeдавшая  въ штабe Свирьлага,  тоже "видeла все
это", видeла всe способы истребительно-эксплоатацiонной системы лагерей, и у
нея не  оставалось ни  иллюзiй  о  совeтскомъ раe, ни  возможности изъ  него
выбраться. И  у  нея  была очень простая "политическая платформа":  въ  этой
гигантской  мясорубкe  сохранить,  во-первыхъ,  свою  собственную  жизнь  и,
во-вторыхъ, --  жизнь  своихъ ближнихъ.  Для этого  нужно  было  дeйствовать
спаянно, толково и осторожно.
     Она жила хуже администрацiи совeтскаго актива, ибо, если и воровала, то
только  въ  предeлахъ самаго необходимаго, а не на пропой  души. Жила она въ
баракахъ, а не въ кабинкахъ. Въ лучшемъ случаe -- въ случайныхъ общежитiяхъ.
Въ производственномъ отношенiи у нея была весьма ясная установка: добиваться
наилучшихъ цифровыхъ показателей  и наибольшаго  количества хлeба. "Цифровые
показатели" расхлебывалъ  потомъ  Сeвзаплeсъ и прочiе  "лeсы",  а  хлeбъ  --
иногда удавалось урывать, а иногда -- и не удавалось...
     Вотъ въ этой группe я и разсказалъ о своей встрeчe съ Авдeевымъ...
     Планъ былъ выработанъ быстро  и съ полнымъ знанiемъ обстановки.  Борисъ
въ  течете  одного  дня  извлекъ   Авдeева   изъ  19-го  квартала   въ  свою
"слабосилку",  а "штабъ" въ тотъ же день извлекъ Авдeева изъ "слабосилки" къ
себe. Для  Авдeева  это значило 700 гр.  хлeба  вмeсто  300, а въ  условiяхъ
лагерной  жизни лишнiй фунтъ хлeба  никакъ не можетъ измeряться его денежной
цeнностью. Лишнiй фунтъ хлeба -- это не  разница  въ двe копeйки золотомъ, а
разница между жизнью и умиранiемъ.

ИСТОРIЯ АВДEЕВА



     Вечеромъ Авдeевъ,  уже  прошедшiй баню  и вошебойку, сидeлъ у  печки въ
нашей избe и разсказывалъ свою стандартно-жуткую исторiю...
     Былъ   преподавателемъ   математики   въ  Минскe.  Брата  арестовали  и
разстрeляли "за шпiонажъ"  -- въ приграничныхъ  мeстахъ это дeлается совсeмъ
легко и просто. Его съ  дочерью сослали въ концентрацiонный лагерь въ  Кемь,
жену --  въ Вишерскiй  концлагерь. Жена  умерла въ Вишерe неизвeстно отчего.
Дочь умерла въ Кеми отъ знаменитой кемской дезинтерiи...
     Авдeевъ  съ трудомъ  подбиралъ слова, точно онъ отвыкъ отъ человeческой
рeчи:
     --  ...  А  она  была,  видите  ли, музыкантшей... Можно сказать,  даже
композиторшей... Въ Кеми -- прачкой работала. Знаете, въ лагерной прачешной.
Пятьдесятъ восемь -- шесть, никуда не устроиться... Маленькая прачешная. Она
--  и  еще  тринадцать женщинъ...  Всe -- ну,  какъ  это -- ну, проститутки.
Такiя,  знаете  ли,  онe,  собственно,  и  въ  лагерe больше этимъ  самымъ и
занимались... {232} Ну, конечно, какъ тамъ было Оленькe -- вeдь восемнадцать
лeтъ ей было -- ну... вы сами можете себe представить... Да...
     Неровное пламя печки освeщало  лицо старика, покрытое багровыми пятнами
отмороженныхъ мeстъ, одного уха не было  вовсе...  Изсохшiя  губы шевелились
медленно, съ трудомъ...
     --  ... Такъ  что,  можетъ быть, Господь Богъ во время взялъ Оленьку къ
себe, чтобы  сама  на  себя рукъ не  наложила...  Однако... вотъ,  говорите,
проститутки, а вотъ добрая душа нашлась же...
     ...Я  работалъ  счетоводомъ  --  на  командировкe  одной,  верстахъ  въ
двадцати отъ Кеми. Это  -- тоже  не  легче прачешной или  просто  каторги...
Только я былъ прикованъ не къ тачкe, а къ столу. На немъ спалъ, на немъ eлъ,
за  нимъ сидeлъ  по  пятнадцать-двадцать  часовъ въ  сутки... Вeрите ли,  по
цeлымъ  недeлямъ  вставалъ  изъ-за  стола  только  въ  уборную.  Такая  была
работа... Ну,  и начальникъ  -- звeрь.  Звeрь,  а не  человeкъ... Такъ вотъ,
значитъ,  была  все-таки   добрая  душа,  одна  --  ну,  изъ   этихъ  самыхъ
проститутокъ...  И вотъ  звонить  намъ  по телефону, въ  командировку  нашу,
значитъ.  Вы, говоритъ, Авдeевъ. Да, говорю, я,  а у самого -- предчувствiе,
что ли: ноги сразу такъ,  знаете,  ослабeли, стоять не могу... Да, говорю, я
Авдeевъ.   Это,  спрашиваетъ,  ваша   дочка  у  насъ  на  кемской  прачешной
работаетъ... Да, говорю, моя  дочка... Такъ  вотъ,  говоритъ, ваша дочка отъ
дезинтерiи  при  смерти, васъ  хочетъ  видeть.  Если  къ  вечеру,  говоритъ,
притопаете, то, можетъ, еще застанете, а можетъ, и нeтъ...
     А меня ноги уже совсeмъ не держать... Пошарилъ рукой табуретку, да такъ
и свалился, да еще телефонъ оборвалъ.
     Ну, полили меня водой. Очнулся, прошу начальника: отпустите, ради Бога,
на одну  ночь  --  дочь умираетъ.  Какое!.. Звeрь, а  не человeкъ...  Здeсь,
говоритъ,  тысячи  умираютъ,  здeсь вамъ не курортъ, здeсь вамъ не институтъ
благородныхъ  дeвицъ... Мы,  говоритъ изъ-за  всякой  б...  --  да,  такъ  и
сказалъ,  ей  Богу, такъ  и сказалъ...  не можемъ, говоритъ, нашу отчетность
срывать...
     Вышелъ я на  улицу, совсeмъ какъ  помeшанный. Ноги,  знаете,  какъ безъ
костей.  Ну, думаю, будь что будетъ. Ночь, снeгъ  таетъ... Темно... Пошелъ я
въ Кемь... Шелъ, шелъ, запутался, подъ утро пришелъ.
     Нeтъ  уже Оленьки.  Утромъ меня тутъ  же  у покойницкой  арестовали  за
побeгъ и -- на лeсоразработки... Даже на Оленьку не дали посмотрeть...
     Старикъ уткнулся  лицомъ въ колeни, и плечи его  затряслись отъ глухихъ
рыданiй... Я подалъ ему стаканъ капустнаго разсола. Онъ выпилъ, вeроятно, не
разбирая, что именно онъ пьетъ, разливая разсолъ на грудь и  на колeни. Зубы
трещеткой стучали по краю стакана...
     Борисъ положилъ ему на плечо свою дружественную и успокаивающую лапу.
     --  Ну, успокойтесь,  голубчикъ, успокойтесь... Вeдь  всe мы въ  такомъ
положенiи.  Вся Россiя --  въ такомъ  положенiи.  На мiру, какъ говорится, и
смерть красна...
     -- Нeтъ, не всe, Борисъ Лукьяновичъ,  нeтъ,  не всe...  -- {233} голосъ
Авдeева дрожалъ,  но  въ немъ чувствовались какiя-то твердый  нотки -- нотки
убeжденiя и,  пожалуй, чего-то  близкаго  къ враждебности. -- Нeтъ, не  всe.
Вотъ  вы трое,  Борисъ Лукьяновичъ,  не  пропадете...  Одно  дeло  въ лагерe
мужчинe, и совсeмъ другое -- женщинe. Я вотъ вижу, что у васъ есть кулаки...
Мы, Борисъ  Лукьяновичъ, вернулись въ пятнадцатый вeкъ. Здeсь, въ лагерe, мы
вернулись  въ  доисторическiя  времена... Здeсь можно выжить, только  будучи
звeремъ... Сильнымъ звeремъ.
     -- Я  не думаю, Афанасiй Степановичъ, чтобы я, напримeръ, былъ звeремъ,
-- сказалъ я.
     -- Я не знаю, Иванъ  Лукьяновичъ, я не знаю... У васъ есть кулаки...  Я
замeтилъ  -- васъ  и  оперативники  боялись.  Я  --  интеллигентъ.  Мозговой
работникъ. Я  не  развивалъ  своихъ  кулаковъ.  Я  думалъ,  что  я  живу  въ
двадцатомъ  вeкe... Я  не  думалъ,  что  можно вернуться въ  палеолитическую
эпоху. А  -- вотъ, я вернулся. И  я долженъ погибнуть,  потому что я къ этой
эпохe  не приспособленъ... И  вы,  Иванъ  Лукьяновичъ,  совершенно  напрасно
вытянули меня изъ девятнадцатаго квартала.
     Я  удивился  и хотeлъ  спросить -- почему  именно  напрасно, но Авдeевъ
торопливо прервалъ меня:
     -- Вы, ради  Бога, не  подумайте, что я что-нибудь такое.  Я,  конечно,
вамъ  очень,   очень  благодаренъ...  Я  понимаю,  что  у  васъ  были  самыя
возвышенныя намeренiя.
     Слово "возвышенныя" прозвучало  какъ-то странно. Не  то какой-то  не ко
времени "возвышенный стиль", не то какая-то очень горькая иронiя.
     -- Самыя обыкновенныя намeренiя, Афанасiй Степановичъ.
     --  Да, да, я  понимаю, --  снова заторопился  Авдeевъ. -- Ну, конечно,
простое  чувство  человeчности.  Ну,  конечно,   нeкоторая,  такъ   сказать,
солидарность культурныхъ людей,  -- и  опять въ  голосe  Авдeева  прозвучали
нотки какой-то горькой  иронiи  -- отдаленныя, но горькiя нотки.  --  Но  вы
поймите:  съ вашей  стороны --  это  только жестокость.  Совершенно ненужная
жестокость...
     Я, признаться, нeсколько растерялся. И  Авдeевъ посмотрeлъ  на  меня съ
видомъ человeка, который надо мной, надъ моими "кулаками", одержалъ какую-то
противоестественную побeду.
     --  Вы,   пожалуйста,   не  обижайтесь.   Не  считайте,  что  я  просто
неблагодарная сволочь или  сумасшедшiй старикъ. Хотя я, конечно, сумасшедшiй
старикъ...  Хотя я и вовсе не старикъ, -- сталъ путаться Авдeевъ, -- вы вeдь
сами знаете -- я моложе васъ...  Но, пожалуйста, поймите:  ну, что я теперь?
Ну, куда я гожусь? Я вeдь  совсeмъ  развалина. Вы вотъ видите, что пальцы  у
меня поотваливались.
     Онъ протянулъ свою руку --  и пальцевъ  на  ней  дeйствительно почти не
было, но раньше  я этого какъ-то  не замeтилъ.  Отъ Авдeева все  время  шелъ
какой-то легкiй трупный запахъ --  я думалъ,  что  это запахъ  его  гнiющихъ
отмороженныхъ щекъ, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука.
     -- Вотъ, пальцы, вы видите. Но я вeдь насквозь сгнилъ. У меня сердце --
вотъ, какъ  эта рука. Теперь --  смотрите.  Я {234} потерялъ брата, потерялъ
жену, потерялъ дочь, единственную дочь. Больше въ  этомъ мiрe у меня  никого
не осталось. Шпiонажъ? Какая дьявольская чепуха! Братъ былъ микробiологомъ и
никуда  изъ лабораторiи не вылазилъ. А въ Польшe остались родные.  Вы знаете
-- всe эти границы черезъ  уeзды и села...  Ну, переписка, прислали какой-то
микроскопъ.  Вотъ  и  пришили  дeло. Шпiонажъ? Это  я-то  съ  моей  Оленькой
крeпости снимали, что-ли? Вы понимаете, Иванъ Лукьяновичъ, что теперь-то мнe
-- ужъ совсeмъ нечего было бы скрывать. Теперь  -- я былъ бы счастливъ, если
бы этотъ  шпiонажъ  дeйствительно былъ.  Тогда было  бы оправданiе не только
имъ, было  бы  и мнe. Мы  не даромъ  отдали бы  свои жизни. И, подыхая, я бы
зналъ, что я хоть что-нибудь сдeлалъ противъ этой власти дiавола.
     Онъ сказалъ  не "дьявола", а  именно "дiавола",  какъ-то  подчеркнуто и
малость по церковному...
     --  Я,   знаете,  не   былъ  религiознымъ...  Ну,   какъ  вся   русская
интеллигенцiя.  Ну,  конечно,  развe  могъ  я  вeрить  въ  такую чушь,  какъ
дiаволъ?..  Да, а  вотъ  теперь я вeрю. Я  вeрю потому, что  я  его  видeлъ,
потому, что я его вижу... Я  его вижу на каждомъ лагпунктe... И онъ -- есть,
Иванъ  Лукьяновичъ,  онъ   есть...   Это  --  не   поповскiя   выдумки.  Это
реальность... Это научная реальность...
     Мнe стало какъ-то жутко,  несмотря  на мои  "кулаки".  Юра какъ-то даже
поблeднeлъ...  Въ этомъ полуживомъ  и  полусгнившемъ  математикe,  видeвшемъ
дьявола  на  каждомъ лагпунктe и  проповeдующемъ намъ реальность его  бытiя,
было что-то апокалиптическое, что-то, отъ чего по спинe пробeгали мурашки...
Я представилъ себe всe эти сотни "девятнадцатыхъ кварталовъ", раскинутыхъ по
двумъ тысячамъ верстъ непроглядной карельской тайги, придавленной  полярными
ночами,  всe  эти тысячи  бараковъ,  гдe  на кучахъ гнилого тряпья  ползаютъ
полусгнившiе, обсыпанные  вошью  люди, и  мнe показалось, что  это не  вьюга
бьется  въ оконца избы, а ходитъ кругомъ  и торжествующе гогочетъ дьяволъ --
тотъ самый, котораго на каждомъ лагпунктe  видeлъ Авдeевъ. Дьяволъ почему-то
имeлъ обликъ Якименки...
     -- Такъ, вотъ  видите,  --  продолжалъ  Авдeевъ... --  Передо  мною еще
восемь  лeтъ  вотъ  этихъ...  лагпунктовъ  Ну,  скажите  по совeсти,  Борисъ
Лукьяновичъ --  ну,  вотъ вы, врачъ -- скажите  по совeсти,  какъ врачъ,  --
есть-ли у меня  хоть малeйшiе шансы, хоть  малeйшая  доля вeроятности, что я
эти восемь лeтъ переживу?..
     Авдeевъ остановился и посмотрeлъ на брата въ упоръ, и въ  его взглядe я
снова уловилъ  искорки какой-то  странной  побeды... Вопросъ  засталъ  брата
врасплохъ...
     -- Ну, Афанасiй  Степановичъ, вы  успокоитесь, наладите  какой-то болeе
или  менeе  нормальный  образъ жизни, -- началъ братъ -- и  въ его голосe не
было глубокаго убeжденiя...
     --  Ага, ну такъ значитъ, я успокоюсь! Потерявъ все, что у меня было въ
этомъ  мiрe,  все,  что  у  меня было близкаго  и  дорогого, --  я, значитъ,
успокоюсь!.. Вотъ -- попаду въ "штабъ",  сяду {235}  за столъ и успокоюсь...
Такъ, что  ли? Да -- и  какъ это  вы  говорили?  --  да, "нормальный  образъ
жизни"?
     -- Нeтъ, нeтъ, я  понимаю, не перебивайте,  пожалуйста.  -- заторопился
Авдeевъ, -- я понимаю, что  пока я нахожусь  подъ высокимъ покровительствомъ
вашихъ кулаковъ,  я, быть  можетъ,  буду  имeть возможность  работать меньше
шестнадцати часовъ въ сутки. Но я вeдь и восьми часовъ не могу работать вотъ
этими... этими...
     Онъ протянулъ руку и пошевелилъ огрызками своихъ пальцевъ...
     -- Вeдь  я не смогу... И потомъ  --  не  могу  же я расчитывать  на всe
восемь   лeтъ  вашего  покровительства...  Высокаго  покровительства  вашихъ
кулаковъ... -- Авдeевъ говорилъ уже съ какимъ-то истерическимъ сарказмомъ...
     -- Нeтъ, пожалуйста, не перебивайте, Иванъ Лукьяновичъ. (Я не собирался
перебивать  и  сидeлъ,  оглушенный  истерической  похоронной  логикой  этого
человeка).  Я вамъ очень, очень благодаренъ,  Иванъ Лукьяновичъ, -- за  ваши
благородныя  чувства, во  всякомъ  случаe... Вы помните, Иванъ  Лукьяновичъ,
какъ это я стоялъ передъ вами и разстегивалъ свои кольсоны... И  какъ вы, по
благородству  своего  характера,  соизволили  съ   меня  этихъ  кольсонъ  --
послeднихъ кольсонъ -- не стянуть... Нeтъ, нeтъ, пожалуйста, не перебивайте,
дорогой Иванъ Лукьяновичъ, не перебивайте... Я понимаю, что, не стаскивая съ
меня  кольсонъ,  --   вы  рисковали  своими...  можетъ  быть,  больше,  чeмъ
кольсонами... Можетъ  быть,  больше,  чeмъ кольсонами -- своими  кулаками...
Какъ  это  называется... бездeйствiе власти... что ли...  Власти  снимать съ
людей послeднiя кольсоны...
     Авдeевъ задыхался и судорожно хваталъ воздухъ открытымъ ртомъ.
     -- Ну, бросьте, Афанасiй Степановичъ, -- началъ было я.
     -- Нeтъ, нeтъ, дорогой Иванъ Лукьяновичъ, я не брошу... Вeдь вы же меня
не бросили тамъ, на помойной ямe девятнадцатаго квартала... Не бросили?
     Онъ какъ-то странно, пожалуй, съ какой-то мстительностью  посмотрeлъ на
меня, опять схватилъ воздухъ открытымъ ртомъ и сказалъ -- глухо и тяжело:
     -- А вeдь тамъ -- я было уже успокоился... Я  тамъ -- уже  совсeмъ было
отупeлъ. Отупeлъ, какъ полeно.
     Онъ всталъ  и, нагибаясь  ко  мнe,  дыша  мнe  въ лицо своимъ  трупнымъ
запахомъ, сказалъ раздeльно и твердо:
     --  Здeсь можно  жить только отупeвши... Только  отупeвши... Только  не
видя того,  какъ надъ лагпунктами  пляшетъ  дьяволъ...  И какъ корчатся люди
подъ его пляской...
     ...Я тамъ  умиралъ... -- Вы  сами  понимаете --  я  тамъ  умиралъ... Въ
говорите --  "правильный образъ жизни". Но развe дьяволъ насытится, скажемъ,
ведромъ  моей крови... Онъ  ее  потребуетъ всю... Дьяволъ  соцiалистическаго
строительства требуетъ всей вашей крови, всей, до послeдней  капли. И онъ ее
выпьетъ всю. Вы думаете -- ваши кулаки?.. Впрочемъ -- я знаю --  вы сбeжите.
Да, да, конечно, вы сбeжите. Но куда вы отъ него {236} сбeжите?.. "Камо бeгу
отъ лица твоего и отъ духа твоего камо уйду"...
     Меня охватывала  какая-то  гипнотизирующая  жуть  --  въ  одно  время и
мистическая,  и прозаическая.  Вотъ пойдетъ этотъ математикъ съ дьяволомъ на
каждомъ лагпунктe пророчествовать  о нашемъ бeгствe, гдe-нибудь  не  въ этой
комнатe...
     -- Нeтъ, вы  не безпокойтесь, Иванъ  Лукьяновичъ,  -- сказалъ  Авдeевъ,
словно угадывая мои мысли... -- Я  не такой  ужъ сумасшедшiй... Я не совсeмъ
ужъ сумасшедшiй... Это -- ваше дeло; удастся сбeжать -- дай Богъ.
     --  Дай Богъ... Но,  куда?  -- продолжалъ онъ раздумчиво... -- Но куда?
Ага,  конечно -- заграницу, заграницу. Ну что-жъ, кулаки у васъ  есть... Вы,
можетъ быть, пройдете... Вы, можетъ быть, пройдете.
     Мнe становилось совсeмъ жутко отъ этихъ сумасшедшихъ пророчествъ.
     -- Вы, можетъ  быть,  пройдете --  и предоставите мнe  здeсь  проходить
сызнова всe ступени отупeнiя  и умиранiя.  Вы вытащили меня только для того,
объективно, только  для того, чтобы я опять началъ  умирать сызнова, чтобы я
опять прошелъ всю эту  агонiю... Вeдь вы  понимаете,  что у меня только  два
пути --  въ  Свирь,  въ  прорубь, или  -- снова на девятнадцатый кварталъ...
раньше или позже -- на девятнадцатый кварталъ: онъ  меня ждетъ, онъ  меня не
перестанетъ ждать -- и онъ правъ, другого пути  у меня нeтъ -- даже для пути
въ прорубь нужны силы... И, значитъ -- опять по всeмъ ступенькамъ внизъ. Но,
Иванъ Лукьяновичъ, пока я  снова дойду до того отупeнiя, вeдь  я что-то буду
чувствовать.  Вeдь все-таки  --  агонизировать  -- это не  такъ  легко.  Ну,
прощайте, Иванъ Лукьяновичъ, я побeгу... Спасибо вамъ, спасибо, спасибо...
     Я  сидeлъ,  оглушенный. Авдeевъ  ткнулъ было мнe свою руку,  но  потомъ
какъ-то отдернулъ ее и пошелъ къ дверямъ.
     -- Да погодите, Афанасiй Степановичъ, -- очнулся Борисъ.
     --  Нeтъ, нeтъ, пожалуйста, не  провожайте...  Я  самъ найду  дорогу...
Здeсь до барака близко... Я вeдь до Кеми дошелъ.  Тоже была ночь...  Но меня
велъ дьяволъ.
     Авдeевъ  выскочилъ  въ  сeни.  За  нимъ  вышелъ  братъ.  Донеслись  ихъ
заглушенные  голоса.  Вьюга  рeзко  хлопнула  дверью,  и  стекла  въ  окнахъ
задребезжали.  Мнe  показалось,  что  подъ  окнами  снова ходитъ этотъ самый
авдeевскiй  дьяволъ  и   выстукиваетъ  желeзными  пальцами  какой-то  третiй
звонокъ.
     Мы съ Юрой сидeли и молчали. Черезъ  немного минутъ вернулся братъ. Онъ
постоялъ посрединe  комнаты, засунувъ  руки  въ  карманы, потомъ подошелъ  и
уставился въ занесенное снeгомъ окно, сквозь которое ничего не было видно въ
черную вьюжную ночь, поглотившую Авдeева.
     -- Послушай, Ватикъ, -- спросилъ онъ, -- у тебя деньги есть?
     -- Есть, а что?..
     -- Сейчасъ  хорошо бы водки. Литра по  два на  брата. Сейчасъ  для этой
водки я не пожалeлъ бы загнать свои послeднiя... кольсоны... {237}

ПОДЪ КРЫЛЬЯМИ АВДEЕВСКАГО ДЬЯВОЛА



     Борисъ собралъ  деньги и исчезъ въ ночь, къ какой-то бабe, мужа которой
онъ   лeчилъ  отъ  пулевой  раны,  полученной  при  какихъ-то  таинственныхъ
обстоятельствахъ.  Лeчилъ, конечно, нелегально.  Сельскаго  врача  здeсь  не
было, а лагерный, за "связь съ мeстнымъ населенiемъ", рисковалъ получить три
года прибавки къ своему сроку  отсидки. Впрочемъ,  при данныхъ условiяхъ  --
прибавка срока Бориса ни въ какой степени не смущала.
     Борисъ  пошелъ и пропалъ.  Мы  съ  Юрой  сидeли  молча,  тупо  глядя на
прыгающее  пламя  печки. Говорить  не хотeлось. За окномъ  метались  снeжныя
привидeнiя вьюги, гдe-то среди нихъ еще, можетъ быть, брелъ къ своему бараку
человeкъ   со   сгнившими   пальцами,   съ   логикой   сумасшедшаго   и   съ
проницательностью одержимаго...  Но брелъ ли онъ къ баракамъ или къ проруби?
Ему, въ самомъ дeлe, проще  было брести къ проруби. И ему было бы спокойнeе,
и, что грeха  таить,  было бы спокойнeе и  мнe. Его  сумасшедшее пророчество
насчетъ  нашего  бeгства, сказанное  гдe-нибудь  въ другомъ мeстe,  могло бы
имeть для  насъ катастрофическiя послeдствiя. Мнe все казалось, что "на ворe
и шапка горитъ", что всякiй мало-мальски толковый чекистъ долженъ по  однимъ
физiономiямъ нашимъ установить наши преступныя наклонности къ побeгу. Такъ я
думалъ   до   самаго  конца:   чекистскую   проницательность   я   нeсколько
преувеличилъ. Но этотъ  страхъ разоблаченiя  и гибели  -- оставался  всегда.
Пророчество Авдeева рeзко подчеркнуло его. Если такую штуку смогъ сообразить
Авдeевъ, то почему ее не можетъ сообразить, скажемъ, Якименко?.. Не этимъ ли
объясняется  Якименская  корректность  и  прочее?   Дать  намъ   возможность
подготовиться, выйти и потомъ насмeшливо сказать: "ну, что-жъ, поиграли -- и
довольно, пожалуйте къ  стeнкe". Ощущенiе  почти  мистической безпомощности,
никоего   невидимаго,   но  весьма  недреманнаго  ока,  которое,  насмeшливо
прищурившись, не спускаетъ съ насъ своего взгляда, -- было такъ реально, что
я повернулся и  оглядeлъ темные  углы  нашей избы. Но изба была пуста... Да,
нервы все-таки сдаютъ...
     Борисъ вернулся  и принесъ двe бутылки водки. Юра всталъ, зябко кутаясь
въ бушлатъ, налилъ  въ котелокъ воды и поставилъ  въ  печку... Разстелили на
полу у печки газетный листъ.  Борисъ выложилъ изъ кармана нeсколько соленыхъ
окуньковъ, полученныхъ имъ на предметъ санитарнаго изслeдованiя, изъ посылки
мы достали кусокъ  сала,  который,  собственно, былъ уже  забронированъ  для
побeга и трогать который не слeдовало бы...
     Юра снова усeлся у печки, не обращая  вниманiя даже и на сало, -- водка
его вообще не интересовала. Его глаза  подъ  темной  оправой очковъ казались
провалившимися куда-то въ самую глубину черепа.
     -- Боба,  -- спросилъ онъ, не отрывая взгляда отъ  печки, -- не могъ бы
ты устроить его въ лазаретъ надолго?
     -- Сегодня мы  не приняли  семнадцать человeкъ съ совсeмъ отмороженными
ногами, -- сказалъ, помолчавъ, Борисъ. -- И еще --  {238} пять саморубовъ...
Ну, тeхъ вообще приказано не принимать и даже не перевязывать.
     -- Какъ, и перевязывать нельзя?
     -- Нельзя. Что-бъ не повадно было...
     Мы помолчали. Борисъ налилъ двe кружки и изъ вeжливости предложилъ Юрe.
Юра брезгливо поморщился.
     -- Такъ что же ты съ этими саморубами сдeлалъ? -- сухо спросилъ онъ.
     -- Положилъ въ покойницкую, гдe ты отъ БАМа отсиживался...
     -- И перевязалъ? -- продолжалъ допрашивать Юра.
     -- А ты какъ думаешь?
     --  Неужели, --  съ  нeкоторымъ  раздраженiемъ  спросилъ  Юра, -- этому
Авдeеву совсeмъ ужъ никакъ нельзя помочь?
     -- Нельзя,  -- категорически  объявилъ Борисъ. Юра передернулъ плечами.
-- И нельзя  по очень простой причинe. У каждаго  изъ насъ  есть возможность
выручить нeсколько человeкъ.  Не  очень  много,  конечно.  Эту  ограниченную
возможность  мы должны использовать  для тeхъ  людей,  которые  имeютъ  хоть
какiе-нибудь шансы стать на ноги. Авдeевъ не имeетъ никакихъ шансовъ.
     -- Тогда выходитъ, что вы съ Ватикомъ глупо сдeлали, что  вытащили  его
съ девятнадцатаго квартала?
     --  Это сдeлалъ  не я,  а Ватикъ.  Я  этого  Авдeева тогда въ глаза  не
видалъ.
     -- А если бы видалъ?
     -- Ничего не сдeлалъ бы. Ватикъ просто поддался своему мягкосердечiю.
     -- Интеллигентскiя сопли? -- иронически переспросилъ я.
     -- Именно, -- отрeзалъ Борисъ. Мы съ Юрой переглянулись.
     Борисъ мрачно раздиралъ руками высохшую въ ремень колючую рыбешку.
     --  Такъ что наши бамовскiе  списки -- по твоему, тоже  интеллигентскiя
сопли? -- съ какимъ-то вызовомъ спросилъ Юра.
     -- Совершенно вeрно.
     -- Ну, Боба, ты иногда такое загнешь, что и слушать противно.
     -- А ты не слушай.
     Юра передернулъ плечами и снова уставился въ печку.
     --  Можно было бы не покупать  этой водки и  купить Авдeеву четыре кило
хлeба.
     -- Можно было бы. Что же, спасутъ его эти четыре кило хлeба?
     -- А спасетъ насъ эта водка?
     -- Мы пока нуждаемся не въ спасенiи, а  въ нервахъ. Мои  нервы  хоть на
одну ночь отдохнуть отъ лагеря... Ты вотъ работалъ со списками,  а я работаю
съ саморубами...
     Юра не отвeтилъ ничего. Онъ взялъ  окунька и попробовалъ разорвать его.
Но въ его пальцахъ изсохшихъ, какъ  и этотъ окунекъ, силы не хватило. Борисъ
молча  взялъ у  него рыбешку и  {239}  разорвалъ  ее  на мелкiе клочки.  Юра
отвeтилъ ироническимъ  "спасибо", повернулся къ печкe и снова  уставился  въ
огонь.
     -- Такъ  все-таки, -- нeсколько  погодя спросилъ онъ сухо  и рeзко,  --
такъ все-таки, почему же бамовскiе списки -- это интеллигентскiя сопли?
     Борисъ помолчалъ.
     -- Вотъ видишь ли, Юрчикъ,  поставимъ вопросъ такъ: у тебя,  допустимъ,
есть возможность выручить отъ БАМа иксъ человeкъ. Вы выручали людей, которые
все равно  не  жильцы на  этомъ  свeтe,  и,  слeдовательно, посылали  людей,
которые еще могли бы прожить какое-то тамъ время, если бы не поeхали на БАМ.
Или  будемъ говорить  такъ: у тебя есть выборъ -- послать на БАМ Авдeева или
какого-нибудь болeе или  менeе  здороваго мужика.  На  этапe Авдeевъ помретъ
черезъ недeлю, здeсь  онъ помретъ, скажемъ, черезъ полгода -- больше и здeсь
не выдержитъ. Мужикъ, оставшись здeсь, просидeлъ бы свой срокъ, вышелъ бы на
волю,  ну, и такъ далeе. Послe  бамовскаго  этапа онъ станетъ  инвалидомъ. И
срока своего, думаю,  не переживетъ. Такъ вотъ, что  лучше и что человeчнeе:
сократить агонiю Авдeева или начать агонiю мужика?
     Вопросъ былъ  поставленъ  съ  той  точки зрeнiя,  отъ которой  сознанiе
какъ-то отмахивалось.  Въ этой точкe зрeнiя была какая-то очень жестокая  --
но все-таки правда. Мы замолчали. Юра снова уставился въ огонь.
     -- Вопросъ шелъ не о замeнe однихъ людей другими, -- сказалъ, наконецъ,
онъ. -- Всeхъ здоровыхъ все равно послали бы, но вмeстe съ ними послали бы и
больныхъ.
     -- Не  совсeмъ такъ.  Но,  допустимъ.  Такъ вотъ,  эти больные  у  меня
сейчасъ вымираютъ въ среднемъ человeкъ по тридцать въ день.
     -- Если стоять  на твоей точкe зрeнiя, -- вмeшался я, -- то не стоитъ и
твоего сангородка городить: все равно -- только разсрочка агонiи.
     --  Сангородокъ  --  это  другое  дeло.  Онъ  можетъ  стать постояннымъ
учрежденiемъ.
     -- Я вeдь не возражаю противъ твоего городка.
     -- Я не возражалъ и противъ вашихъ списковъ. Но если смотрeть въ корень
вещей -- то и списки, и городокъ,  въ концe концовъ,  -- ерунда. Тутъ вообще
ничeмъ  не поможешь...  Все  это -- для  очистки  совeсти и  больше  ничего.
Единственно, что реально: нужно драпать, а Ватикъ все тянетъ...
     Мнe  не  хотeлось говорить ни о бeгствe, ни  о  томъ  трагическомъ  для
русскихъ  людей лозунгe:  "чeмъ хуже -- тeмъ лучше". Теоретически,  конечно,
оправданъ всякiй саботажъ: чeмъ скорeе  все это кончится,  тeмъ лучше. Но на
практикe  --  саботажъ  оказывается  психологически невозможнымъ. Ничего  не
выходитъ...
     Теоретически   Борисъ   правъ:  на  Авдeева   нужно  махнуть  рукой.  А
практически?
     -- Я думаю, -- сказалъ я, -- что пока я торчу въ этомъ  самомъ штабe, я
смогу устроить Авдeева такъ, чтобы онъ ничего не дeлалъ. {240}
     --  Дядя Ваня, --  сурово сказалъ Борисъ. -- На Медгору всe  кнопки уже
нажаты. Не сегодня-завтра насъ  туда перебросятъ -- и тутъ ужъ мы  ничего не
подeлаемъ.  Твоя  публика  изъ  свирьлаговскаго  штаба  тоже  черезъ  мeсяцъ
смeнится -- и Авдeева, послe  нeкоторой передышки, снова  выкинуть догнивать
на девятнадцатый кварталъ. Ты жалeешь  потому,  что  ты только два мeсяца въ
лагерe и что ты, въ сущности, ни черта еще не видалъ. Что ты видалъ? Былъ ты
на сплавe, на  лeсосeкахъ,  на штрафныхъ  лагпунктахъ? Нигдe  ты еще,  кромe
своего УРЧ, не былъ... Когда я вамъ въ Салтыковкe разсказывалъ о  Соловкахъ,
такъ Юрчикъ чуть не  въ глаза мнe говорилъ, что я не то преувеличиваю, не то
просто вру.  Вотъ еще  посмотримъ, что  насъ тамъ на  сeверe, въ ББК, будетъ
ожидать... Ни черта  мы по существу сдeлать не можемъ: одно самоутeшенiе. Мы
не  имeемъ права  тратить своихъ нервовъ  на Авдeева. Что мы можемъ сдeлать?
Одно  мы можемъ сдeлать -- сохранить и собрать всe свои силы, бeжать и тамъ,
заграницей, тыкать въ носъ всeмъ тeмъ идiотамъ, которые вопятъ о  совeтскихъ
достиженiяхъ, что когда эта желанная и великая революцiя придетъ къ нимъ, то
они будутъ  дохнуть  точно такъ же,  какъ  дохнетъ сейчасъ Авдeевъ.  Что ихъ
дочери пойдутъ стирать бeлье въ  Кеми и станутъ лагерными проститутками, что
трупы ихъ сыновей будутъ выкидываться изъ эшелоновъ.
     Бориса,  видимо, прорвало. Онъ сжалъ  въ кулакe окунька и нещадно  мялъ
его въ пальцахъ...
     --  ...  Эти  идiоты  думаютъ,  что   за  ихъ  теперешнюю  лeвизну,  за
славословiе, за лизанiе Сталинскихъ пятокъ -- имъ потомъ дадутъ персональную
пенсiю! Они-де будутъ первыми людьми своей страны!..  Первымъ  человeкъ  изъ
этой сволочи  будетъ тотъ,  кто  сломаетъ  всeхъ  остальныхъ.  Какъ  Сталинъ
сломалъ и  Троцкаго, и прочихъ.  Сукины  дeти...  Ужъ послe  нашихъ эсэровъ,
меньшевиковъ,  Раковскихъ, Муравьевыхъ  и  прочихъ  --  можно было  бы  хоть
чему-то  научиться...  Нужно  имъ  сказать, что когда придетъ революцiя,  то
мистеръ  Эррю будетъ  сидeть въ подвалe, дочь  его -- въ лагерной прачешной,
сынъ -- на томъ свeтe, а заправлять  будетъ Сталинъ и Стародубцевъ. Вотъ что
мы должны  сдeлать... И нужно бeжать.  Какъ  можно скорeе.  Не  тянуть и  не
возжаться съ Авдeевыми... Къ чортовой матери!..
     Борисъ высыпалъ на  газету  измятые остатки рыбешки  и вытеръ  платкомъ
окровавленную  колючками ладонь.  Юра искоса посмотрeлъ на его  руку и опять
уставился въ  огонь. Я думалъ о  томъ, что, пожалуй,  дeйствительно нужно не
тянуть...  Но  какъ?  Лыжи,  слeдъ, засыпанные снeгомъ  лeса,  незамерзающiе
горные ручьи...  Ну его къ чорту -- хотя бы одинъ вечеръ не думать обо всемъ
этомъ...  Юра,  какъ будто уловивъ  мое настроенiе, какъ-то не очень логично
спросилъ, мечтательно смотря въ печку:
     -- Но неужели настанетъ, наконецъ, время, когда мы, по крайней мeрe, не
будемъ видeть всего этого?.. Какъ-то -- не вeрится...
     Разговоръ перепрыгнулъ  на будущее, которое казалось {241} одновременно
и  такимъ  возможнымъ,  и  такимъ невeроятнымъ,  о будущемъ  по ту  сторону.
Авдeевскiй дьяволъ  пересталъ  бродить  передъ  окнами,  а опасности  побeга
перестали сверлить мозгъ..
     На другой день одинъ  изъ моихъ свирьлаговскихъ сослуживцевъ  ухитрился
устроить для Авдeева работу  сторожемъ на  еще несуществующей свирьлаговской
телефонной  станцiи -- изъ своей станцiи ББК уволокъ все,  включая и оконныя
стекла. Послали курьера за Авдeевымъ, но тотъ его не нашелъ.
     Вечеромъ  въ  нашу  берлогу  ввалился Борисъ и  мрачно заявилъ,  что съ
Авдeевымъ все устроено.
     -- Ну, вотъ, я вeдь говорилъ, -- обрадовался Юра, -- что если поднажать
-- можно устроить...
     Борисъ помялся и посмотрeлъ на Юру крайне неодобрительно.
     -- Только  что  подписалъ  свидeтельство  о  смерти... Вышелъ отъ насъ,
запутался что-ли... Днемъ  нашли  его  въ сугробe  -- за  электростанцiей...
Нужно было вчера проводить его, все-таки...
     Юра замолчалъ  и  съежился.  Борисъ  подошелъ къ  окну  и  снова  сталъ
смотрeть въ прямоугольникъ вьюжной ночи...

ПОСЛEДНIЕ ДНИ ПОДПОРОЖЬЯ



     Изъ Москвы, изъ  ГУЛАГа  пришла телеграмма: лагерный  пунктъ  Погра  со
всeмъ его населенiемъ и  инвентаремъ считать  за  ГУЛАГомъ, запретить всякiя
переброски съ лагпункта.
     Объ  этой телеграммe  мнe, въ штабъ Свирьлага, позвонилъ Юра,  и тонъ у
Юры былъ растерянный и угнетенный. Къ этому  времени всякими способами были,
какъ выражался Борисъ, "нажаты  всe кнопки на Медгору". Это означало, что со
дня на день изъ Медгоры должны привезти требованiе  на  всeхъ насъ трехъ. Но
Борисъ фигурировалъ въ спискахъ живого инвентаря Погры,  Погра -- закрeплена
за ГУЛАГомъ,  изъ подъ высокой руки  ГУЛАГа выбраться  было не  такъ просто,
какъ изъ Свирьлага въ ББК, или изъ ББК -- въ Свирьлагъ. Значитъ, меня  и Юру
заберутъ  подъ конвоемъ  въ ББК, а  Борисъ останется здeсь...  Это  -- одно.
Второе:  изъ-за этой телеграммы угрожающей тeнью вставала мадемуазель  Шацъ,
которая со  дня на день могла  прieхать  ревизовать  свои новыя  владeнiя  и
"укрощать" Бориса своей махоркой и своимъ кольтомъ.
     Борисъ сказалъ: надо бeжать, не откладывая ни на одинъ день. Я сказалъ:
нужно попробовать извернуться. Намъ не удалось ни бeжать, ни извернуться.
     Вечеромъ,  въ  день полученiя  этой телеграммы, Борисъ пришелъ  въ нашу
избу, мы продискуссировали еще разъ вопросъ о возможномъ завтрашнемъ побeгe,
не пришли  ни къ какому  соглашенiю  и легли спать. Ночью Борисъ попросилъ у
меня кружку воды. Я подалъ воду и пощупалъ пульсъ. Пульсъ у Бориса былъ подъ
сто двадцать: это былъ  припадокъ его  старинной малярiи -- вещь, которая въ
Россiи сейчасъ чрезвычайно  распространена. Проектъ завтрашняго  побeга былъ
ликвидированъ    автоматически.     Слeдовательно,     оставалось     только
изворачиваться. {242}
     Мнe  было  очень  непрiятно  обращаться  съ  этимъ  дeломъ  къ  Надеждe
Константиновнe: женщина переживала трагедiю  почище нашей. Но я попробовалъ:
ничего не вышло. Надежда Константиновна посмотрeла на меня пустыми глазами и
махнула рукой: "ахъ, теперь мнe все  безразлично"... У меня  не хватило духу
настаивать.
     15-го марта вечеромъ  мнe позвонили  изъ  ликвидкома и  сообщили, что я
откомандировываюсь обратно въ ББК.  Я пришелъ  въ ликвидкомъ. Оказалось, что
на  насъ двоихъ -- меня и Юру -- пришло требованiе изъ Медгоры  въ числe еще
восьми человeкъ интеллигентнаго живого инвентаря, который ББК забиралъ себe.
     Отправка  -- завтра  въ 6 часовъ утра. Сдeлать уже  ничего было нельзя.
Сейчасъ я  думаю, что  болeзнь Бориса  была везеньемъ. Сейчасъ,  послe опыта
шестнадцати сутокъ ходьбы черезъ карельскую  тайгу, я уже знаю, что зимой мы
бы не прошли. Тогда -- я этого еще не  зналъ. Болeзнь Бориса была снова какъ
какой-то  рокъ, какъ  ударъ, котораго  мы  не  могли  ни  предусмотрeть,  ни
предотвратить.  Но  списки  были  уже  готовы,  конвой  уже  ждалъ  насъ,  и
оставалось только одно: идти по теченiю  событiй... Утромъ мы сурово и почти
молча попрощались съ Борисомъ. Коротко и твердо условились  о  томъ, что гдe
бы  мы ни были -- 28-го iюля утромъ мы бeжимъ... Больше объ  этомъ ничего не
было сказано. Перекинулись  нeсколькими незначительными  фразами. Кто-то изъ
насъ попытался  было даже дeланно пошутить  -- но ничего не вышло. Борисъ съ
трудомъ поднялся  съ наръ, проводилъ до дверей  и на прощанiе сунулъ  мнe въ
руку  какую-то  бумажку:  "послe  прочтешь"...  Я зашагалъ,  не оглядываясь:
зачeмъ оглядываться?..
     Итакъ, еще одно "послeднее прощанiе"... Оно было не первымъ. Но сейчасъ
-- какiе шансы, что намъ удастся бeжать всeмъ тремъ? Въ подавленности и боли
этихъ минутъ мнe казалось, что шансовъ -- никакихъ, или почти никакихъ... Мы
шли по  еще темнымъ улицамъ Подпорожья,  и въ  памяти упорно  вставали  наши
предыдущiя  "послeднiя" прощанiя: въ ленинградскомъ ГПУ полгода тому назадъ,
на Николаевскомъ вокзалe въ Москвe, въ ноябрe 1926 года, когда Бориса за его
скаутскiе грeхи отправляли на пять лeтъ въ Соловки...

        ___

     Помню: уже съ  утра,  холоднаго  и дождливаго, на Николаевскомъ вокзалe
собралась толпа мужчинъ и женщинъ, друзей  и родныхъ тeхъ, которыхъ  сегодня
должны были пересаживать съ  "чернаго ворона" Лубянки въ арестантскiй поeздъ
на Соловки.  Вмeстe со  мною была  жена брата, Ирина,  и былъ его первенецъ,
котораго Борисъ еще не  видалъ: семейное счастье Бориса  длилось  всего пять
мeсяцевъ.
     Никто  изъ насъ  не зналъ, ни когда привезутъ заключенныхъ, ни гдe  ихъ
будутъ перегружать. Въ тe добрыя, старыя времена, когда ГПУ-скiй терроръ еще
не  охватывалъ  миллiоновъ,  какъ  онъ  {243}  охватываетъ  ихъ  сейчасъ  --
погрузочныя  операцiи  еще  не были индустрiализированы.  ГПУ  еще  не имeло
своихъ  погрузочныхъ  платформъ,  какiя  оно  имeетъ  сейчасъ.  Возникали  и
исчезали  слухи.  Толпа  провожающихъ  металась  по  путямъ,  платформамъ  и
тупичкамъ.  Блeдныя,  безмeрно усталыя  женщины  -- кто съ узелкомъ,  кто съ
ребенкомъ  на рукахъ  --  то  бeжали  куда-то къ  посту  второй  версты,  то
разочарованно и безсильно  плелись  обратно. Потомъ -- новый слухъ, и толпа,
точно  въ паникe,  опять устремляется куда-то на вокзальные задворки. Даже я
усталъ отъ этихъ путешествiй по стрeлкамъ и по  лужамъ, закутанный въ одeяло
ребенокъ оттягивалъ даже мои  онeмeвшiя руки, но эти  женщины,  казалось, не
испытывали усталости: ихъ вела любовь.
     Такъ промотались мы цeлый день. Наконецъ, поздно вечеромъ, часовъ около
11-ти, кто-то прибeжалъ  и крикнулъ: "везутъ". Всe  бросились къ тупичку, на
который уже  подали  арестантскiе вагоны.  Тогда --  это были только вагоны,
настоящiе, классные, хотя и съ рeшетками, но только вагоны, а не безконечные
телячьи составы, какъ сейчасъ.  Первый "воронъ", молодцевато описавъ  кругъ,
повернулся задомъ къ  вагонамъ,  конвой  выстроился  двойной  цeпью,  дверцы
"ворона" раскрылись,  и  изъ него  въ  вагоны потянулась  процессы страшныхъ
людей  --  людей,  изжеванныхъ  голодомъ  и  ужасомъ,  тоской за близкихъ  и
перспективами   Соловковъ   --   острова  смерти.  Шли  какiе-то   люди   въ
священническихъ рясахъ  и  люди  въ военной  формe,  люди  въ  очкахъ и безъ
очковъ, съ бородами  и  безусые.  Въ неровномъ  свeтe раскачиваемыхъ вeтромъ
фонарей,  сквозь  пелену   дождя  мелькали  неизвeстныя  мнe  лица,  шедшiя,
вeроятнeе всего, на тотъ свeтъ... И вотъ:
     Полусогнувшись,  изъ  дверцы "ворона"  выходитъ  Борисъ. Въ  рукахъ  --
мeшокъ съ нашей послeдней передачей, вещи и  провiантъ. Лицо стало блeднымъ,
какъ бумага, -- пять мeсяцевъ одиночки  безъ прогулокъ, свиданiй и книгъ. Но
плечи  --  такъ же  массивны,  какъ  и  раньше.  Онъ  выпрямляется  и своими
близорукими глазами ищетъ въ толпe меня и Ирину. Я кричу:
     -- Cheer up, Bobby!
     Борисъ что-то отвeчаетъ,  но  его голоса  не слышно:  не я одинъ бросаю
такой, можетъ быть,  прощальный  крикъ. Борисъ  выпрямляется,  на  его  лицe
бодрость, которую онъ хочетъ внушить намъ, онъ подымаетъ руку, но думаю, онъ
насъ не видитъ: темно и далеко. Черезъ нeсколько секундъ его могучая  фигура
исчезаетъ въ  рамкe вагонной двери.  Сердце сжимается ненавистью  и болью...
Но, о Господи...
     Идутъ еще  и еще.  Вотъ  какiя-то  дeвушки въ косыночкахъ, въ ситцевыхъ
юбчонкахъ -- безъ пальто, безъ  одeялъ, безо  всякихъ  вещей. Какой-то юноша
лeтъ  17-ти, въ  однихъ  только трусикахъ и въ тюремныхъ "котахъ". Голова  и
туловище закутаны какимъ-то насквозь продырявленнымъ  одeяломъ.  Еще  юноша,
почти  мальчикъ,  въ стоптанныхъ "тапочкахъ",  въ безрукавкe и  безъ  ничего
больше... И  этихъ дeтей  въ  такомъ  видe  шлютъ  въ  Соловки!..  Что  они,
шестнадцатилeтнiя,  сдeлали,  чтобы  ихъ  обрекать   {244}  на  медленную  и
мучительную смерть?  Какiе шансы у  нихъ  вырваться живыми  изъ  Соловецкаго
ада?..
     Личную  боль перехлестываетъ что-то  большее. Ну, что  Борисъ?  Съ  его
физической  силой  и  жизненнымъ  опытомъ,  съ  моей   финансовой  и  прочей
поддержкой съ  воли -- а  у меня есть чeмъ поддержать,  и  пока  у меня есть
кусокъ  хлeба  -- онъ  будетъ  и у Бориса --  Борисъ, можетъ  быть, пройдетъ
черезъ адъ,  но  у  него есть шансы  и пройти и  выйти. Какiе шансы у  этихъ
дeтей?  Откуда  они?  Что  сталось  съ  ихъ  родителями?  Почему  они здeсь,
полуголыя, безъ вещей, безъ продовольствiя? Гдe отецъ вотъ этой 15-16-лeтней
дeвочки, которая ослабeвшими ногами пытается переступать съ камня на камень,
чтобы не промочить своихъ  изодранныхъ полотняныхъ туфелекъ? У нея въ рукахъ
--   ни   одной  тряпочки,   а  въ  лицe  --  ни  кровинки.  Кто  ея  отецъ?
Контръ-революцiонеръ ли, уже "ликвидированный,  какъ классъ", священникъ ли,
уже таскающiй бревна въ ледяной водe Бeлаго  моря, меньшевикъ ли, замeшанный
въ шпiонажe  и ликвидирующiй свою революцiонную вeру въ камерe какого-нибудь
страшнаго суздальскаго изолятора?
     Но процессiя уже закончилась. "Вороны" ушли. У вагоновъ стоитъ караулъ.
Вагоновъ не такъ и много: всего пять  штукъ. Я тогда еще  не  зналъ, что  въ
1933 году будутъ слать не вагонами, а поeздами...
     Публика  расходится,   мы   съ   Ириной   еще  остаемся.  Ирина  хочетъ
продемонстрировать Борису своего потомка, я хочу передать еще кое-какiя вещи
и  деньги.  Въ  дипломатическiя  переговоры   съ   караульнымъ  начальникомъ
вступаетъ Ирина съ  потомкомъ на рукахъ. Я остаюсь на заднемъ планe. Молодая
мать съ двумя длинными косами  и  съ малюткой, конечно, подeйствуетъ гораздо
сильнeе, чeмъ вся моя совeтская опытность.
     Начальникъ конвоя, звеня  шашкой,  спускается со ступенекъ  вагона. "Не
полагается,  да  ужъ   разъ  такое  дeло"...  Беретъ  на  руки  свертокъ  съ
первенцемъ: "ишь  ты, какой  онъ... У меня тоже  малецъ  вродe  этого  есть,
только постарше... ну,  не ори,  не  ори,  не  съeмъ...  сейчасъ папашe тебя
покажемъ".
     Начальникъ конвоя  со сверткомъ  въ  рукахъ исчезаетъ  въ вагонe.  Намъ
удается передать Борису все, что нужно было передать...
     И  все  это  -- уже  въ  прошломъ...  Сейчасъ снова  боль, и  тоска,  и
тревога...  Но  сколько  разъ былъ  послeднiй  разъ,  который  не оказывался
послeднимъ... Можетъ быть, и сейчасъ вывезетъ.

        ___

     Отъ Подпорожья мы подъ небольшимъ конвоемъ идемъ къ станцiи. Начальникъ
конвоя   --  развеселый   и  забубеннаго   вида   паренекъ,  лeтъ  двадцати,
заключенный, попавшiй сюда на пять  лeтъ за какое-то убiйство, связанное  съ
превышенiемъ  власти. Пареньку  очень  весело  идти  по  освeщенному  яркимъ
солнцемъ  и  уже  подтаивающему  снeгу,  онъ болтаетъ,  поетъ,  то начинаетъ
разсказывать {245} какiя-то весьма путанныя исторiи изъ своей милицейской  и
конвойной практики, то снова заводитъ высокимъ голоскомъ:

        "Ой, на гори, тай жинци жн-у-у-ть..."

и даже  пытается разсeять  мое  настроенiе. Какъ это  ни глупо,  но  это ему
удается.
     На станцiи онъ для насъ восьмерыхъ выгоняетъ полвагона пассажировъ.
     -- Нужно, чтобы  нашимъ арестантикамъ мeсто было. Тe, сволочи, кажинный
день въ своихъ постеляхъ дрыхаютъ, надо и намъ буржуями проeхаться.
     Поeхали.  Я  вытаскиваю  письмо  Бориса,  прочитываю  его  и выхожу  на
площадку вагона,  чтобы никто не видeлъ моего лица. Холодный  вeтеръ  сквозь
разбитое окно нeсколько успокаиваетъ душу. Минутъ  черезъ десять на площадку
осторожненько входитъ начальникъ конвоя.
     -- И  чего  это вы  себя  грызете? Нашему  брату жить надо  такъ:  день
прожилъ,  поллитровку  выдулъ,  бабу тиснулъ -- ну,  и  давай.  Господи,  до
другого дня... Тутъ главное -- ни  объ чемъ не думать. Не думай -- вотъ тебe
и весь сказъ.
     У  начальника  конвоя  оказалась  болeе   глубокая  философiя,  чeмъ  я
ожидалъ...
     Вечерeетъ.
     Я лежу  на  верхней полкe  съ краю  купэ.  За  продырявленной  досчатой
перегородкой уже другой  мiръ,  вольный  мiръ. Какой-то деревенскiй паренекъ
разсказываетъ   кому-то   старинную   сказку  о   Царевнe-лебеди.  Слушатели
сочувственно охаютъ.
     --   ...  И  вотъ   приходитъ,   братъ   ты   мой,  Иванъ-царевичъ   къ
царевнe-лебеди. А сидитъ  та вся  заплаканная. А перышки у ее  серебряныя, а
слезы она льетъ алмазныя.  И говоритъ ей Иванъ, царевичъ то-есть. Не могу я,
говоритъ, безъ тебя, царевна-лебедь, не  грудью дышать, ни очами смотрeть...
А ему царевна-лебедь: Заколдовала  меня, говоритъ, злая  мачеха, не могу  я,
говоритъ,  Иванъ-царевичъ,  за  тебя  замужъ  пойтить. Да  и  ты,  говоритъ,
Иванъ-царевичъ, покеда цeлъ -- иди ты, говоритъ, къ... матери.
     -- Ишь ты, -- сочувственно охаютъ слушатели.
     Совeтскiй   фольклоръ  нeсколько   разсeиваетъ  тяжесть  на   душe.  Мы
подъeзжаемъ къ Медгорe. Подпорожская эпопея закончилась. Какая, въ сущности,
короткая эпопея  --  всего 68 дней. Какая  эпопея ожидаетъ  насъ въ Медгорe?
{246}

--------
ПРОЛЕТАРIАТЪ



МЕДГОРА



     Медвeжья  Гора, столица  Бeломорско-Балтiйскаго лагеря и комбината, еще
не   такъ   давно   была   микроскопическимъ   желeзнодорожнымъ   поселкомъ,
расположеннымъ  у   стыка   Мурманской  желeзной  дороги  и  самой  сeверной
оконечностью Онeжскаго озера.  Съ воцаренiемъ надъ  Карельской "республикой"
Бeломорско-Балтiйскаго  лагеря,  Медгора  превратилась  въ  столицу  ББК  и,
слeдовательно, столицу Карелiи. Въ  нeсколькихъ стахъ метрахъ  къ западу отъ
желeзной дороги  выросъ  цeлый  городокъ плотно  и  прочно сколоченныхъ  изъ
лучшаго лeса  зданiй: центральное  управленiе  ББК, его отдeлы,  канцелярiи,
лабораторiи,   зданiя   чекистскихъ   квартиръ   и    общежитiй,   огромный,
расположенный отдeльно въ паркe, особнякъ высшаго начальства лагеря.
     На востокъ отъ желeзной дороги раскинулъ свои привиллегированные бараки
"первый лагпунктъ". Здeсь живутъ заключенные  служащiе управленiя: инженеры,
плановики, техники, бухгалтера, канцеляристы и  прочее.  На берегу озера,  у
пристани   --  второй  лагпунктъ.   Здeсь  живутъ  рабочiе   многочисленныхъ
предпрiятiй  лагерной столицы: мукомоленъ, пристани,  складовъ, мастерскихъ,
гаража,  телефонной и  радiо-станцiи, типографiи  и многочисленныя плотничьи
бригады,  строящiя  все  новые  и  новые  дома,  бараки,  склады  и  тюрьмы:
сворачиваться, сокращать свое производство и свое населенiе лагерь никакъ не
собирается.
     Медвeжья    Гора    --   это   наиболeе    привиллегированный    пунктъ
Бeломорско-Балтiйскаго лагеря,  повидимому, наиболeе привиллегированнаго изъ
всeхъ лагерей СССР. Былъ даже  проектъ показывать ее иностраннымъ  туристамъ
(девятнадцатаго квартала  показывать бы не стали)... Верстахъ въ четырехъ къ
сeверу былъ третiй лагпунктъ, менeе привиллегированный и уже совсeмъ  не для
показа  иностраннымъ туристамъ.  Онъ игралъ роль  пересыльнаго  пункта. Туда
попадали   люди,   доставленные   въ  лагерь   въ  индивидуальномъ  порядкe,
перебрасываемые  изъ  отдeленiя въ  отдeленiе  и прочiе въ  этомъ  родe.  На
третьемъ  лагпунктe людей держали  два-три дня  -- и  отправляли  дальше  на
сeверъ. Медвeжья Гора  была, въ сущности,  самымъ южнымъ пунктомъ ББК: послe
ликвидацiи   Подпорожья   южнeе  Медгоры  оставался   только  незначительный
Петрозаводскiй лагерный пунктъ.
     Въ  окрестностяхъ  Медгоры, въ радiусe 25-30 верстъ, было раскидано еще
нeсколько   лагерныхъ   пунктовъ,  огромное   оранжерейное  {247}  хозяйство
лагернаго  совхоза Вичка, гдe  подъ  оранжереями  было  занято  около  двухъ
гектаровъ земли, мануфактурныя и пошивочныя мастерскiя шестого пункта, и  въ
верстахъ  10 къ сeверу,  по  желeзной  дорогe, еще  какiе-то лeсные  пункты,
занимавшiеся лeсоразработками. Народу во  всeхъ  этихъ пунктахъ было  тысячъ
пятнадцать...
     Въ южной части городка  былъ вольный желeзнодорожный поселокъ, клубъ  и
базаръ. Были магазины, былъ  Госспиртъ, былъ Торгсинъ -- словомъ, все,  какъ
полагается. Заключеннымъ доступъ  въ вольный  городокъ былъ воспрещенъ -- по
крайней мeрe, оффицiально. Вольному населенiю воспрещалось вступать въ какую
бы  то ни было связь съ заключенными -- тоже, по крайней мeрe,  оффицiально.
Неоффицiально  эти запреты  нарушались всегда, и это  обстоятельство  давало
возможность администрацiи время отъ  времени сажать лагерниковъ  въ  ШИЗО, а
населенiе -- въ лагерь. И  этимъ  способомъ  поддерживать  свой престижъ: не
зазнавайтесь. Никакихъ оградъ вокругъ лагеря не было.
     Мы  попали  въ Медгору  въ  исключительно неудачный  моментъ:  тамъ шло
очередное избiенiе младенцевъ, сокращали "аппаратъ". На волe -- эта операцiя
производится съ неукоснительной регулярностью -- приблизительно  одинъ  разъ
въ   полгода.   Теорiя   такихъ  сокращенiй  исходитъ  изъ   того   нелeпаго
представленiя,  что  бюрократическая   система  можетъ   существовать   безъ
бюрократическаго аппарата, что власть, которая планируетъ  и контролируетъ и
политику,   и   экономику,  и   идеологiю,   и   "географическое  размeщенiе
промышленности", и мужицкую корову, и  жилищную склоку, и торговлю селедкой,
и  фасонъ платья,  и брачную  любовь,  --  власть,  которая,  говоря  проще,
насeдаетъ на все и все  выслeживаетъ, --  что такая власть  можетъ  обойтись
безъ чудовищно разбухшихъ  аппаратовъ  всяческаго  прожектерства и всяческой
слeжки.  Но  такая презумпцiя  существуетъ.  Очень  долго  она казалась  мнe
совершенно  безсмысленной.  Потомъ,  въeдаясь  и  вглядываясь  въ  совeтскую
систему, я,  мнe  кажется, понялъ,  въ  чемъ  тутъ  зарыта  соцiалистическая
собака:  правительство  хочетъ показать  массамъ,  что  оно,  правительство,
власть,  и система,  стоитъ, такъ  сказать,  на  вершинe всeхъ человeческихъ
достиженiй, а вотъ  аппаратъ --  извините --  сволочной. Вотъ мы, власть, съ
этимъ  аппаратомъ и боремся.  Ужъ такъ боремся...  Не  щадя, можно  сказать,
животовъ аппаратныхъ... И  если какую-нибудь колхозницу  заставляютъ кормить
грудью  поросятъ,  --  то  причемъ  власть? Власть не  при  чемъ. Недостатки
механизма.  Наслeдiе  проклятаго  стараго  режима. Бюрократическiй  подходъ.
Отрывъ отъ массъ. Потеря классоваго чутья... Ну, и такъ далeе. Система -- во
всякомъ случаe, не виновата. Система такая, что хоть сейчасъ ее на весь мiръ
пересаживай...
     По  части  прiисканiя  всевозможныхъ и  невозможныхъ козловъ  отпущенiя
совeтская власть переплюнула лучшихъ  въ  исторiи послeдователей Маккiавели.
Но съ каждымъ годомъ козлы помогаютъ все  меньше  и  меньше.  Въ самую тупую
голову начинаетъ закрадываться  сомнeнiе:  что-жъ это вы, голубчики, полтора
{248} десятка лeтъ все сокращаетесь  и приближаетесь къ  массамъ, --  а какъ
была  ерунда,  такъ  и осталась. На  восемнадцатомъ  году  революцiи женщину
заставляютъ  кормить грудью  поросятъ, а надъ школьницами  учиняютъ массовый
медицинскiй осмотръ на предметъ установленiя невинности... И эти вещи могутъ
случаться въ странe, которая оффицiально зовется "самой свободной въ  мiрe".
"Проклятымъ   старымъ  режимомъ",   "наслeдiемъ  крeпостничества",  "вeковой
темнотой Россiи" и прочими,  нeсколько  мистическаго характера,  вещами тутъ
ужъ не отдeлаешься: при дореволюцiонномъ правительствe,  которое исторически
все же ближе было къ крeпостному праву, чeмъ совeтское, -- такiя вещи просто
были  бы  невозможны. Не потому, чтобы кто-нибудь запрещалъ, а  потому,  что
никому бы въ голову не  пришло. А если бы и нашлась такая сумасшедшая голова
--  такъ ни одинъ  врачъ  не сталъ бы осматривать  и  ни  одна  школьница на
осмотръ не пошла бы...
     Да, въ Россiи  сомнeнiя начинаютъ  закрадываться въ самыя тупыя головы.
Оттого-то для этихъ головъ начинаютъ придумывать  новыя  побрякушки --  вотъ
вродe красивой жизни... Нeкоторыя головы въ эмиграцiи начинаютъ эти сомнeнiя
"изживать"... Занятiе исключительно своевременное.
     ...Въ   мельканiи   всяческихъ  административныхъ   мeропрiятiй  каждое
совeтское  заведенiе, какъ планета по орбитe, проходитъ  такое коловращенiе:
сокращенiе, укрупненiе, разукрупненiе, разбуханiе и снова сокращенiе: у попа
была собака...
     Когда,  вслeдствiе  предшествующихъ  мeропрiятiй, аппаратъ  разбухъ  до
такой  степени, что  ему,  дeйствительно,  и повернуться  нельзя, начинается
кампанiя по сокращенiю. Аппаратъ сокращаютъ  неукоснительно,  скорострeльно,
безпощадно  и   безтолково.  Изъ  этой  операцiи  онъ  вылeзаетъ  въ  такомъ
изуродованномъ видe, что  ни жить, ни работать онъ въ самомъ дeлe не можетъ.
Отъ него  отгрызли  все то, что  не имeло связей,  партiйнаго билета, умeнья
извернуться  или  пустить  пыль  въ  глаза.  Изгрызенный  аппаратъ  временно
оставляютъ въ покоe со  свирeпымъ  внушенiемъ:  впредь  не  разбухать. Тогда
возникаетъ   теорiя   "укрупненiя":   нeсколько    изгрызенныхъ   аппаратовъ
соединяются вкупe,  какъ  слeпой  соединяется съ  глухимъ.  "Укрупнившись" и
получивъ новую вывeску и  новыя "плановыя  заданiя",  новорожденный аппаратъ
начинаетъ  понемногу  и  потихоньку  разбухать. Когда разбуханiе  достигнетъ
какого-то предeла, при  которомъ  снова ни повернуться,  ни вздохнуть, -- на
сцену   приходитъ    теорiя   "разукрупненiя".   Укрупненiе   соотвeтствуетъ
централизацiи,   спецiализацiи,  индустрiализацiи  и   вообще  "масштабамъ".
Разукрупненiе  выдвигаетъ лозунги приближенiя.  Приближаются къ  массамъ, къ
заводамъ, къ производству, къ  женщинамъ, къ быту,  къ коровамъ.  Во времена
пресловутой  кроличьей эпопеи  былъ даже  выброшенъ  лозунгъ "приближенiя къ
бытовымъ нуждамъ кроликовъ". Приблизились. Кролики передохли.
     Такъ  вотъ:  вчера  еще  единое  всесоюзное,  всеобъемлющее   заведенiе
начинаетъ почковаться на отдeльные "строи", "тресты", "управленiя" и прочее.
Всe  они  куда-то приближаются.  Всe  они  открываютъ  новые  методы и новыя
перспективы. Для новыхъ {249} методовъ и перспективъ явственно нужны и новые
люди. "Строи" и  "тресты" начинаютъ разбухать -- на этотъ разъ беззастeнчиво
и  безпардонно.  Опять же  --  до  того момента, когда -- ни повернуться, ни
дохнуть.
     Начинается новое сокращенiе.
     Такъ идетъ  вотъ уже восемнадцать лeтъ. Такъ идти будетъ еще долго, ибо
совeтская система  ставитъ  задачи, никакому  аппарату  непосильныя. Никакой
аппаратъ не сможетъ  спланировать  красивой  жизни и  установить  количество
поцeлуевъ,  допустимое  теорiей Маркса-Ленина-Сталина. Никакой  контроль  не
можетъ  услeдить  за каждой  селедкой  въ  каждомъ  кооперативe.  Приходится
нагромождать плановика на  плановика, контролера  на контролера и  сыщика на
сыщика. И потомъ планировать и контроль, и сыскъ.
     Процессъ  разбуханiя объясняется  тeмъ,  что когда  вчернe  установлены
планы,  контроль  и  сыскъ,  выясняется,  что  нужно планировать  сыщиковъ и
организовывать слeжку за  плановиками. Организуется плановой отдeлъ въ ГПУ и
сыскное  отдeленiе  въ  Госпланe.  Въ  плановомъ  отдeлe   ГПУ  организуется
собственная  сыскная  ячейка,   а   въ   сыскномъ   отдeленiи  Госплана   --
планово-контрольная  группа. Каждая  гнилая кооперативная селедка  начинаете
обрастать плановиками, контролерами и сыщиками.  Такой марки не въ состоянiи
выдержать  и гнилая кооперативная селедка.  Начинается  перестройка: у  попа
была собака...
     Впрочемъ,   на   волe  эти   сокращенiя  проходятъ   болeе  или   менeе
безболeзненно.  Резиновый  совeтскiй бытъ  приноровился  и къ нимъ.  Какъ-то
выходитъ, что когда сокращается аппаратъ А,  начинаетъ разбухать аппаратъ Б.
Когда  сокращается  Б  --  разбухаетъ А.  Иванъ  Ивановичъ, сидящiй  въ  А и
ожидающiй сокращенiя,  звонитъ по телефону Ивану Петровичу, сидящему  въ Б и
начинающему  разбухать: нeтъ-ли  у васъ, Иванъ Петровичъ, чего-нибудь такого
подходящаго.  Что-нибудь  такое  подходящее обыкновенно отыскивается. Черезъ
мeсяцевъ   пять-шесть   и   Иванъ   Ивановичъ,  и  Иванъ   Петровичъ   мирно
перекочевываютъ снова въ аппаратъ А. Такъ оно и крутится. Особой безработицы
отъ этого  не получается.  Нeкоторое  углубленiе всероссiйскаго  кабака, отъ
всего этого происходящее,  въ "общей тенденцiи развитiя"  мало  замeтно и въ
глаза не бросается. Конечно, покидая аппаратъ А,  Иванъ Ивановичъ  никому не
станетъ "сдавать дeлъ": просто вытряхнетъ изъ портфеля свои бумаги и уйдетъ.
Въ аппаратe  Б Иванъ  Ивановичъ три  мeсяца  будетъ разбирать бумаги,  точно
такимъ же образомъ вытряхнутыя кeмъ-то  другимъ. Къ  тому времени, когда онъ
съ ними разберется, его уже начнутъ  укрупнять или разукрупнять.  Засидeться
на  одномъ  мeстe Иванъ Ивановичъ  не имeетъ почти  никакихъ  шансовъ, да  и
засиживаться -- опасно...
     Здeсь  уже,  собственно  говоря,  начинается  форменный  бедламъ  -- къ
каковому бедламу лично я никакого соцiологическаго объясненiя найти не могу.
Когда, въ силу какой-то  таинственной  игры обстоятельствъ, Ивану  Ивановичу
удастся усидeть на одномъ мeстe  три-четыре года  и, слeдовательно,  какъ-то
познакомиться  съ тeмъ дeломъ,  на которомъ онъ работаетъ,  то  на ближайшей
чисткe {250} ему  бросятъ въ  лицо обвиненiе въ томъ, что онъ "засидeлся". И
этого обвиненiя будетъ  достаточно для того,  чтобы Ивана Ивановича  вышибли
вонъ -- правда, безъ порочащихъ его  "добрую совeтскую" честь отмeтокъ. Мнe,
повидимому, удалось установить всесоюзный рекордъ "засиживанья". Я просидeлъ
на одномъ мeстe почти  шесть  лeтъ.  Правда, мeсто  было, такъ сказать,  внe
конкурренцiи:  физкультура.  Ей всe весьма сочувствуютъ  и  никто  ничего не
понимаетъ.  И  все же  на шестой годъ меня вышибли. И въ отзывe комиссiи  по
чисткe было сказано (буквально):
     "Уволить,  какъ  засидeвшагося,  малограмотнаго, не  имeющаго  никакого
отношенiя къ  физкультурe,  задeлавшагося  инструкторомъ  и  ничeмъ себя  не
проявившаго".
     А  Госиздатъ   за  эти  годы  выпустилъ   шесть  моихъ  руководствъ  по
физкультурe...
     Нeтъ, ужъ Господь съ нимъ, лучше не "засиживаться"...

        ___

     Засидeться  въ Медгорe у  насъ,  къ  сожалeнiю,  не было почти никакихъ
шансовъ: обстоятельство,  которое мы (тоже къ сожалeнiю)  узнали уже  только
послe  "нажатiя  всeхъ кнопокъ".  Медгора  свирeпо сокращала свои  штаты.  А
рядомъ съ управленiемъ  лагеря здeсь не  было того гипотетическаго заведенiя
Б,  которое, будучи рядомъ,  не  могло  не  разбухать. Инженеры,  плановики,
бухгалтера, машинистки вышибались вонъ;  въ  тотъ  же день  переводились  съ
перваго лагпункта на третiй, два-три дня пилили дрова или чистили клозеты въ
управленiи и исчезали куда-то  на сeверъ: въ Сороку, въ  Сегежу,  въ Кемь...
Конечно, черезъ  мeсяцъ-два  Медгора  снова  станетъ  разбухать: и  лагерное
управленiе подвластно  неизмeннымъ законамъ натуры соцiалистической, но  это
будетъ черезъ мeсяцъ-два. Мы же съ Юрой рисковали не черезъ мeсяцъ -- два, а
дня черезъ  два-три попасть куда-нибудь въ такiя непредусмотрeнныя Господомъ
Богомъ мeста, что изъ нихъ къ границe совсeмъ выбраться будетъ невозможно.
     Эти мысли, соображенiя и перспективы лeзли  мнe въ голову, когда мы  по
размокшему снeгу, подъ дождемъ и подъ конвоемъ нашего забубеннаго чекистика,
топали со станцiи въ медгорскiй УРЧ. Юра былъ настроенъ весело и боеспособно
и даже напeвалъ:
     -- Что УРЧ грядущiй намъ готовить?
     Ничего путнаго отъ этого "грядущаго УРЧа" ждать не приходилось...

ТРЕТIЙ ЛАГПУНКТЪ



     УРЧ медгорскаго отдeленiя приблизительно такое же завалящее и отвратное
заведенiе, какимъ  было  и наше подпорожское  УРЧ.  Между нарядчикомъ  УРЧ и
нашимъ  начальникомъ  конвоя  возникаетъ  дискуссiя.  Конвой  сдалъ  насъ  и
получилъ расписку. Но у нарядчика УРЧ нeтъ конвоя, чтобы переправить насъ на
третiй  лагпунктъ.  Нарядчикъ  требуетъ,  чтобы  туда  доставилъ  насъ  нашъ
подпорожскiй конвой. Начальникъ конвоя растекается соловьинымъ {251}  матомъ
и  исчезаетъ.  Намъ,  слeдовательно,  предстоитъ  провести  ночь  въ  новыхъ
урчевскихъ  закоулкахъ.  Возникаетъ  перебранка,  въ результатe  которой  мы
получаемъ сопроводительную  бумажку  для  насъ и сани  -- для нашего багажа.
Идемъ самостоятельно, безъ конвоя.
     На  третьемъ лагпунктe  часа  три  тыкаемся отъ  лагпунктоваго  УРЧ  къ
начальнику  колонны,   отъ   начальника  колонны  --  къ  статистикамъ,  отъ
статистиковъ -- къ  какимъ-то старостамъ и, наконецъ, попадаемъ  въ баракъ ?
19.
     Это  высокiй и просторный баракъ, на много лучше, чeмъ на Погрe. Горитъ
электричество.  Оконъ  раза  въ три больше,  чeмъ  въ  Погровскихъ баракахъ.
Холодъ -- совсeмъ собачiй,  ибо  печекъ  только двe.  Посерединe  одной  изъ
длинныхъ  сторонъ барака  -- нeчто вродe  ниши  съ  окномъ  -- тамъ "красный
уголокъ": столъ,  покрытый  кумачемъ,  на столe  --  нeсколько агитацiонныхъ
брошюрокъ, на  стeнахъ  -- портреты вождей  и  лозунги. На  нарахъ --  много
пустыхъ мeстъ: только что переправили на сeверъ очередную партiю сокращенной
публики. Дня  черезъ три-четыре  будутъ  отправлять еще одинъ этапъ. Въ него
рискуемъ попасть и  мы. Но --  довлeетъ дневи злоба его. Пока что  --  нужно
спать.
     Насъ  разбудили въ половинe  шестого  --  идти въ Медгору работу. Но мы
знаемъ, что ни  въ какую бригаду мы еще нечислены, и поэтому повторяемъ нашъ
погровскiй  прiемъ:  выходимъ,  окалачиваемся по  уборнымъ,  пока колонны не
исчезаютъ, и потомъ снова заваливаемся спать.
     Утромъ  осматриваемъ лагпунктъ. Да, это  нeсколько лучше  Погры.  Не на
много,  но  все  же лучше. Однако, пройти изъ  лагпункта въ  Медгору  мнe не
удается. Ограды, правда, нeтъ, но между  Медгорой и  лагпунктомъ --  рeчушка
Вичка, не замерзающая даже въ самыя  суровыя зимы. Берега ея -- въ отвeсныхъ
сугробахъ снeга,  обледенeлыхъ отъ  брызгъ стремительнаго  теченiя... Черезъ
такую  рeчку пробираться -- крайне некомфортабельно. А по  дорогe къ границe
такихъ рeчекъ -- десятки... Нeтъ, зимой мы бы не прошли...
     На этой рeчкe  -- мостъ, и на мосту -- "попка". Нужно получить пропускъ
отъ  начальника  лагпункта.  Иду  къ  начальнику  лагпункта.  Тотъ  смотритъ
подозрительно и  отказываетъ наотрeзъ: "Никакихъ пропусковъ, а  почему вы не
на  работe?" Отвeчаю: прибыли въ  пять  утра.  И чувствую: здeсь спецовскимъ
видомъ никого не  проймешь. Мало-ли  спецiалистовъ  проходили  черезъ третiй
лагпунктъ,  чистку  уборныхъ  и прочiя  удовольствiя.  Методы психолоческаго
воздeйствiя  здeсь  должны быть какiе-то  другiе. Какiе именно --  я еще  не
знаю. Въ виду этого мы вернулись въ свой красный уголокъ, засeли за шахматы.
Днемъ насъ приписали къ бригадe какого-то Махоренкова. Къ вечеру изъ Медгоры
вернулись  бригады.  Публика  -- очень  путаная. Нeсколько  преподавателей и
инженеровъ.  Какой-то  химикъ. Много рабочихъ. И еще больше  урокъ. Какой-то
урка  подходитъ ко мнe и  съ дружественнымъ  видомъ щупаетъ добротность моей
кожанки.
     -- Подходящая кожанка. И гдe это вы ее купили? {252}
     По  рожe урки видно  ясно: онъ  подсчитываетъ --  за такую  кожанку  не
меньше какъ литровъ пять перепадетъ -- обязательно сопру...
     Урки въ баракe -- это хуже холода, тeсноты, вшей  и клоповъ. Вы уходите
на  работу, ваши вещи и ваше  продовольствiе остаются  въ баракe,  вмeстe съ
вещами  и  продовольствiемъ   ухитряется   остаться  какой-нибудь  урка.  Вы
возвращаетесь --  и ни  вещей, ни продовольствiя,  ни урки. Черезъ  день-два
урка появляется. Ваше продовольствiе съeдено, ваши вещи пропиты, но въ этомъ
пропитiи принимали участiе не только урки,  но и  кто-то изъ мeстнаго актива
-- начальникъ колонны,  статистикъ,  кто-нибудь  изъ УРЧ и  прочее. Словомъ,
взывать  вамъ  не къ  кому и просить  о разслeдованiи тоже  некого.  Бывалые
лагерники говорили, что самое простое, когда  человeка сразу  по прибытiи въ
лагерь  оберутъ, какъ  липку,  и человeкъ  начинаетъ жить  по  классическому
образцу: все мое ношу съ собой. Насъ на Погрe ограбить  не успeли -- въ силу
обстоятельствъ, уже знакомыхъ читателю, и подвергаться ограбленiю намъ очень
не  хотeлось.  Не  только  въ  силу, такъ  сказать,  обычнаго  человeческаго
эгоизма,  но  также и потому, что безъ нeкоторыхъ вещей бeжать было бы очень
некомфортабельно.
     Но урки -- это все-таки не активъ. Дня два-три мы изворачивались такимъ
образомъ: навьючивали на себя елико возможное количество вещей, и такъ и шли
на работу. А потомъ случилось непредвидeнное происшествiе.
     Около  насъ, точнeе,  надъ нами  помeщался какой-то паренекъ лeтъ этакъ
двадцати пяти. Какъ-то ночью меня разбудили его стоны. "Что съ вами?" -- "Да
животъ  болитъ, ой, не могу, ой, прямо горитъ"... Утромъ паренька стали было
гнать на работу. Онъ кое-какъ сползъ съ наръ и тутъ же свалился. Его подняли
и  опять  положили  на  нары.  Статистикъ  изрекъ нeсколько  богохульствъ  и
оставилъ паренька въ покоe, пообeщавъ все же пайка ему не выписать.
     Мы вернулись  поздно  вечеромъ. Паренекъ все  стоналъ.  Я его пощупалъ.
Даже въ масштабахъ моихъ медицинскихъ познанiй можно было догадаться, что на
почвe неизмeнныхъ лагерныхъ катарровъ (сырой хлeбъ, гнилая капуста и прочее)
-- у  паренька  что-то  вродe язвы желудка.  Спросили старшину барака.  Тотъ
отвeтилъ, что во врачебный  пунктъ уже заявлено.  Мы  легли спать  --  и отъ
физической усталости и непривычныхъ дней, проводимыхъ  въ  физической работe
на  чистомъ  воздухe, я заснулъ,  какъ убитый. Проснулся отъ холода,  Юры --
нeтъ. Мы  съ  Юрой приноровились  спать,  прижавшись  спиной къ спинe, -- въ
этомъ положенiи  нашего  наличнаго постельнаго  инвентаря хватало,  чтобы не
замерзать по ночамъ.  Черезъ полчаса возвращается Юра. Видъ у него мрачный и
рeшительный. Рядомъ  съ нимъ  -- какой-то  старичекъ, какъ потомъ оказалось,
докторъ. Докторъ пытается говорить что-то  о томъ, что онъ-де разорваться не
можетъ, что ни медикаментовъ, ни  мeстъ въ больницe нeтъ, но Юра стоитъ надъ
нимъ  этакимъ коршуномъ, и видъ у Юры профессiональнаго убiйцы. Юра говоритъ
угрожающимъ тономъ: {253}
     -- Вы раньше  осмотрите, а потомъ ужъ мы  съ вами будемъ разговаривать.
Мeста найдутся. Въ крайности -- я къ Успенскому пойду.
     Успенскiй  -- начальникъ  лагеря. Докторъ не  можетъ  знать,  откуда на
горизонтe третьяго лагпункта появился Юра и какiя у него были или могли быть
отношенiя съ  Успенскимъ. Докторъ  тяжело  вздыхаетъ. Я говорю о томъ, что у
паренька,   повидимому,   язва  привратника.  Докторъ   смотритъ   на   меня
подозрительно.
     --  Да,  нужно  бы  везти  въ  больницу.  Ну  что-жъ,  завтра  пришлемъ
санитаровъ.
     -- Это -- завтра, -- говоритъ Юра, -- а парня нужно отнести сегодня.
     Нeсколько урокъ  уже столпилось  у  постели болящаго.  Они откуда-то въ
одинъ моментъ вытащили старыя, рваныя и окровавленныя носилки -- и у доктора
никакого выхода  не  оказалось.  Парня  взвалили на  носилки,  и носилки  въ
сопровожденiи  Юры,  доктора и  еще  какой-то  шпаны  потащились  куда-то въ
больницу.
     Утромъ  мы  по обыкновенiю стали вьючить на  себя необходимeйшую  часть
нашего имущества. Къ Юрe подошелъ какой-то чрезвычайно ясно выраженный урка,
остановился передъ нами, потягивая свою цыгарку и лихо сплевывая.
     -- Что это -- паханъ твой? -- спросилъ онъ Юру.
     -- Какой паханъ?
     -- Ну, батька, отецъ -- человeчьяго языка не понимаешь?
     -- Отецъ.
     --  Такъ, значитъ, вотъ  что  -- насчетъ борохла вашего  -- не бойтесь.
Никто  ни шпинта не возьметъ.  Будьте покойнички.  Парнишка-то этотъ  --  съ
нашей шпаны. Такъ что вы -- намъ, а мы -- вамъ.
     О твердости урочьихъ обeщанiй  я кое-что слыхалъ,  но  не  очень  этому
вeрилъ. Однако,  Юра  рeшительно снялъ  свое  "борохло",  и  мнe  ничего  не
оставалось, какъ послeдовать  его  примeру. Если ужъ "оказывать довeрiе"  --
такъ  безъ запинки.  Урка  посмотрeлъ  на насъ  одобрительно, еще сплюнулъ и
сказалъ:
     -- А ежели кто тронетъ  -- скажите  мнe.  Тутъ тебe  не третiй  отдeлъ,
найдемъ вразъ.
     Урки оказались, дeйствительно,  не третьимъ отдeломъ и не  активистами.
За все время нашего пребыванiя въ Медгорe у насъ не пропало ни одной тряпки.
Даже и послe того, какъ мы  перебрались изъ третьяго лагпункта. Таинственная
организацiя   урокъ   оказалась,  такъ  сказать,   вездeсущей.  Нeчто  вродe
китайскихъ  тайныхъ  обществъ  нищихъ и  бродягъ.  Нeсколько  позже  --  Юра
познакомился  ближе  съ  этимъ  мiромъ,  оторваннымъ  отъ  всего  остального
человeчества и  живущимъ  по своимъ таинственнымъ  и жестокимъ  законамъ. Но
пока что -- за свои вещи мы могли быть спокойны.

В ЧЕРНОРАБОЧЕМЪ ПОЛОЖЕНIИ



     Насъ будятъ въ половинe шестого утра. На  дворe  еще тьма. Въ этой тьмe
выстраиваются длинныя очереди лагерниковъ -- за {254} своей порцiей утренней
каши. Здeсь  порцiи  раза  въ два  больше,  чeмъ въ  Подпорожьи: такъ всякiй
совeтскiй  бытъ тучнeетъ по мeрe  приближенiя къ начальственнымъ  центрамъ и
тощаетъ по мeрe удаленiя отъ нихъ. Потомъ насъ выстраиваютъ  по бригадамъ, и
мы  топаемъ  --  кто куда. Наша бригада  идетъ въ Медгору, "въ  распоряженiе
комендатуры управленiя".
     Приходимъ  въ Медгору.  На  огромной  площади  управленческаго  городка
разбросаны  зданiя,  службы,  склады. Все  это  выстроено на  много солиднeе
лагерныхъ  бараковъ. Посерединe  двора -- футуристическаго вида столпъ, и на
столпe ономъ  -- бюстъ Дзержинскаго, --  такъ  сказать, основателя  здeшнихъ
мeстъ и благодeтеля здeшняго населенiя.
     Нашъ бригадиръ  исчезаетъ  въ двери комендатуры и оттуда появляется  въ
сопровожденiи какого-то  мрачнаго мужчины, въ лагерномъ бушлатe, съ длинными
висячими  усами  и  изрытымъ  оспой  лицомъ.  Мужчина  презрительнымъ  окомъ
оглядываетъ нашу разнокалиберную, но въ общемъ довольно рваную шеренгу. Насъ
-- человeкъ тридцать. Одни  отправляются чистить  снeгъ, другiе рыть ямы для
будущаго  ледника чекистской  столовой.  Мрачный мужчина,  распредeливъ  всю
шеренгу, заявляетъ:
     -- А  вотъ васъ двое, которые въ очкахъ,  -- берите лопаты  и  айда  за
мной.
     Мы беремъ лопаты и идемъ. Мрачный мужчина широкими шагами перемахиваетъ
черезъ кучи  снeга,  сора, опилокъ, досокъ и чортъ его знаетъ,  чего еще. Мы
идемъ  за нимъ.  Я  стараюсь  сообразить, кто  бы это могъ  быть  не  по его
нынeшнему  оффицiальному положенiю, а  по его  прошлой  жизни.  Въ общемъ --
сильно похоже на  кондоваго рабочаго, наслeдственнаго пролетарiя и прочее. А
впрочемъ -- увидимъ...
     Пришли  на  одинъ  изъ дворовъ, заваленный  пиленымъ  лeсомъ:  досками,
брусками, балками, обрeзками. Мрачный мужчина осмотрeлъ все это  испытующимъ
окомъ и потомъ сказалъ:
     -- Ну, такъ вотъ, значитъ,  что... Всю  эту хрeновину  нужно  разобрать
такъ,  чтобы  доски къ  доскамъ, бруски  къ  брускамъ...  Въ  штабели,  какъ
полагается.
     Я осмотрeлъ все это столпотворенiе еще болeе испытующимъ окомъ:
     -- Тутъ на десять человeкъ работы на мeсяцъ будетъ.
     "Комендантъ" презрительно пожалъ плечами.
     -- А вамъ что? Сроку не хватитъ? Лeтъ десять, небось, имeется?
     -- Десять не десять, а восемь есть.
     -- Ну, вотъ... И складайте себe. А какъ пошабашите --  приходите ко мнe
-- рабочее свeдeнiе дамъ... Шабашить -- въ четыре часа. Только что прибыли?
     -- Да.
     -- Ну, такъ вотъ, значитъ, и складайте. Только -- жилъ изъ себя  тянуть
-- никакого расчету нeтъ. Всeхъ дeлъ не передeлаешь, а сроку хватитъ...
     "Комендантъ"  повернулся и ушелъ. Мы съ  Юрой  спланировали {255}  нашу
работу и начали потихоньку перекладывать доски, бревна и прочее. Тутъ только
я понялъ, до чего я ослабь  физически. Послe  часа этой, въ сущности,  очень
неторопливой работы -- уже еле ноги двигались.
     Погода  прояснилась.  Мы усeлись  на доскахъ  на  солнцe,  достали  изъ
кармановъ  по куску хлeба и позавтракали такъ, какъ завтракаютъ и обeдаютъ и
въ  лагеряхъ,  и въ Россiи  вообще,  тщательно прожевывая каждую драгоцeнную
крошку  и  подбирая  упавшiя крошки съ досокъ  и съ  полъ бушлата. Потомъ --
посидeли и поговорили о массe  вещей. Потомъ снова взялись за  работу.  Такъ
незамeтно и прошло время. Въ  четыре часа  мы отправились  въ комендатуру за
"рабочими свeдeнiями".  "Рабочiя свeдeнiя" -- это  нeчто вродe квитанцiи, на
которой   "работодатель"   отмeчаетъ,  что  такой-то   заключенный  работалъ
столько-то времени и выполнилъ такой-то процентъ нормы.
     Мрачный мужчина сидeлъ  за столикомъ и съ кeмъ-то говорилъ по телефону.
Мы  подождали.  Повeсивъ трубку, онъ спросилъ мою фамилiю.  Я  сказалъ.  Онъ
записалъ,   поставилъ  какую-то   "норму"   и  спросилъ  Юру.  Юра  сказалъ.
"Комендантъ" поднялъ на насъ свои очи:
     -- Что -- родственники?
     Я объяснилъ.
     -- Эге, -- сказалъ комендантъ. -- Заворочено здорово. Чтобы и сeмени на
волe не осталось.
     Онъ протянулъ заполненную  бумажку. Юра взялъ  ее, и мы вышли на дворъ.
На дворe Юра посмотрeлъ на бумажку и сдeлалъ индeйское  антраша -- отголоски
тeхъ индeйскихъ  танцевъ, которые онъ въ особо торжественныхъ случаяхъ своей
жизни выполнялъ лeтъ семь тому назадъ.
     -- Смотри.
     Я посмотрeлъ. На бумажкe стояло:
     -- Солоневичъ Иванъ. 8 часовъ. 135%.
     -- Солоневичъ Юрiи. 8 часовъ. 135%.
     Это означало, что мы выполнили  по 135  процентовъ какой-то неизвeстной
намъ  нормы  и поэтому  имeемъ право  на  полученiе  сверхударнаго  обeда  и
сверхударнаго пайка размeромъ въ 1100 граммъ хлeба.
     Тысяча  сто граммъ хлeба это,  конечно, былъ капиталъ. Но  еще большимъ
капиталомъ  было  ощущенiе,  что  даже лагерный  свeтъ  --  не безъ  добрыхъ
людей...

РАЗГАДКА СТА ТРИДЦАТИ ПЯТИ ПРОЦЕНТОВЪ



     Наша  бригада  нестройной и  рваной толпой  вяло  шествовала "домой" на
третiй лагпунктъ.  Шествовали и мы съ  Юрой.  Все-таки  очень устали, хотя и
наработали не  Богъ знаетъ  сколько.  Рабочiя  свeдeнiя съ  отмeткой  о  ста
тридцати  пяти процентахъ выработки лежали  у  меня  въ карманe  и  вызывали
нeкоторое недоумeнiе: съ чего бы это?
     Здeсь,  въ  Медгорe, мы  очутились  на самыхъ низахъ  {256}  соцiальной
лeстницы лагеря. Мы были окружены и  придавлены  неисчислимымъ  количествомъ
всяческаго начальства, которое было поставлено надъ нами съ преимущественной
цeлью --  выколотить  изъ насъ возможно большее количество  коммунистической
прибавочной стоимости.  А  коммунистическая прибавочная  стоимость  --  вещь
гораздо болeе серьезная, чeмъ  та, капиталистическая, которую  въ свое время
столь  наивно  разоблачалъ  Марксъ.  Здeсь  выколачиваютъ  все,  до  костей.
Основныя функцiи выколачиванiя лежатъ на всeхъ "работодателяхъ", то-есть, въ
данномъ случаe, на всeхъ, кто подписывалъ намъ эти рабочiя свeдeнiя.
     Проработавъ восемь часовъ на перекладкe досокъ и бревенъ, мы ощутили съ
достаточной ясностью: при существующемъ  уровнe питанiя и тренированности мы
не то  что ста тридцати пяти,  а  пожалуй, и  тридцати  пяти  процентовъ  не
выработаемъ.  Хорошо,  попалась  добрая  душа,  которая поставила  намъ  сто
тридцать пять процентовъ. А если завтра доброй души не окажется? Перспективы
могутъ быть очень невеселыми.
     Я догналъ нашего бригадира, угостилъ  его  папироской и завелъ съ  нимъ
разговоръ о предстоящихъ намъ работахъ  и о томъ, кто, собственно,  является
нашимъ  начальствомъ  на  этихъ  работахъ.  Къ  термину  "начальство"   нашъ
бригадиръ отнесся скептически.
     -- Э, какое тутъ начальство, все своя бражка.
     Это   объясненiе  меня  не   удовлетворило.  Внeшность  бригадира  была
нeсколько  путаной:  какая   же  "бражка"  является  для  него   "своей"?  Я
переспросилъ.
     -- Да въ общемъ же -- свои ребята. Рабочая публика.
     Это было яснeе,  но  не  на много.  Во-первыхъ,  потому, что сейчасъ въ
Россiи нeтъ слоя, болeе  разнокалибернаго,  чeмъ пресловутый рабочiй классъ,
и, во-вторыхъ, потому, что званiемъ рабочаго прикрывается очень много  очень
разнообразной публики: и урки, и  кулаки, и  дeлающiе карьеру  активисты,  и
интеллигентская молодежь, зарабатывающая пролетарскiе  мозоли и пролетарскiй
стажъ, и многiе другiе.
     -- Ну, знаете, рабочая публика бываетъ ужъ очень разная.
     Бригадиръ беззаботно передернулъ плечами.
     -- Гдe разная, а гдe и  нeтъ. Тутъ  гаражи, электростанцiи, мастерскiя,
мельницы.  Кого  попало  не  поставишь. Тутъ завeдуютъ  рабочiе,  которые съ
квалификацiей, съ царскаго времени рабочiе.
     Квалифицированный рабочiй, да еще съ  царскаго времени --  это было уже
ясно,  опредeленно  и  весьма  утeшительно.  Сто  тридцать  пять  процентовъ
выработки,   лежавшiе   въ   моемъ   карманe,  потеряли  характеръ  прiятной
неожиданности и прiобрeли нeкоторую закономeрность: рабочiй -- всамдeлишный,
квалифицированный,  да  еще  царскаго времени,  не  могъ  не  оказать  намъ,
интеллигентамъ,  всей   той   поддержки,  на   которую   онъ   при   данныхъ
обстоятельствахъ могъ быть способенъ. Правда, при "данныхъ обстоятельствахъ"
нашъ, еще  неизвeстный мнe,  комендантъ  кое-чeмъ и  рисковалъ: а  вдругъ бы
кто-нибудь разоблачилъ нашу  фактическую  {257}  выработку? Но въ  Совeтской
Россiи люди привыкли къ риску и къ риску не только за себя самого.
     Не  знаю,  какъ  кто,  но   лично   я  всегда  считалъ  теорiю  разрыва
интеллигенцiи съ народомъ -- кабинетной выдумкой, чeмъ-то весьма близкимъ къ
такъ называемымъ сапогамъ всмятку,  однимъ изъ тeхъ  изобрeтенiй, на которыя
такъ охочи и  такiе  мастера  русскiе  пишущiе  люди. Сколько  было выдумано
всякихъ мiровоззрeнческихъ,  мистическихъ, философическихъ  и потустороннихъ
небылицъ!  И  какая  отъ  всего  этого  получилась  путаница  въ  терминахъ,
понятiяхъ и мозгахъ!  Думаю, что ликвидацiя всего  этого является  основной,
насущнeйшей задачей русской мысли,  вопросомъ  жизни и смерти интеллигенцiи,
не  столько  подсовeтской  --  тамъ  процессъ  обезвздориванiя  мозговъ  "въ
основномъ" уже продeланъ -- сколько эмигрантской.
     ...Въ  1921-22  году Одесса  переживала  такъ называемые  "дни  мирнаго
возстанiя". "Рабочiе" ходили  по квартирамъ  "буржуазiи" и грабили все,  что
де-юре   было  лишнимъ  для  буржуевъ  и  де-факто  казалось  нелишнимъ  для
возставшихъ. Было  очень просто сказать:  вотъ вамъ  ваши рабочiе, вотъ вамъ
русскiй рабочiй  классъ. А  это былъ никакой  не классъ, никакiе не рабочiе.
Это была портовая шпана, лумпенъ-пролетарiатъ Молдаванки и Пересыпи,  всякiе
отбившiеся люди, такъ сказать, генеалогическiй корень  нынeшняго актива. Они
не были рабочими въ совершенно такой же степени, какъ не былъ интеллигентомъ
дореволюцiонный околодочный надзиратель, бившiй морду пьяному дворнику, какъ
не  былъ  интеллигентомъ  -- то-есть  профессiоналомъ умственнаго  труда  --
старый баринъ, пропивавшiй послeднiя закладныя.
     Всe эти мистически кабинетныя теорiи и  прозрeнiя сыграли свою жестокую
роль. Они  раздробили единый  народъ на  противостоящiя другъ  другу группы.
Отбросы классовъ  были представлены,  какъ  характерные  представители  ихъ.
Большевизмъ,  почти  генiально  использовавъ  путаницу кабинетныхъ  мозговъ,
извлекъ изъ нея далеко не кабинетныя послeдствiя.
     Русская   революцiя,   которая  меня,   какъ  и  почти  всeхъ  русскихъ
интеллигентовъ,   спихнула  съ   "верховъ"   --  въ  моемъ   случаe,   очень
относительныхъ  --  и  погрузила  въ  "низы"  --  въ  моемъ   случаe,  очень
неотносительные (уборка  мусорныхъ ямъ въ  концлагерe -- чего ужъ глубже) --
дала мнe блестящую  возможность провeрить  свои  и  чужiя  точки  зрeнiя  на
нeкоторые вопросы.  Долженъ сказать откровенно, что за такую провeрку годомъ
концентрацiоннаго  лагеря заплатить стоило.  Склоненъ также  утверждать, что
для   нeкоторой  части   россiйской  эмиграцiи  годъ  концлагеря   былъ   бы
великолeпнымъ  средствомъ  для  протиранiя  глазъ  и приведенiя въ  порядокъ
мозговъ.  Очень вeроятно,  что нeкоторая  группа новыхъ  возвращенцевъ этимъ
средствомъ принуждена будетъ воспользоваться.
     Въ тe  дни,  когда культурную Одессу грабили "мирными  возстанiями",  я
работалъ  грузчикомъ  въ  Одесскомъ рабочемъ кооперативe.  Меня  послали  съ
грузовикомъ пересыпать бобы изъ какихъ-то закромовъ въ мeшки на заводъ Гена,
на  Пересыпи. Шофферъ {258} съ грузовикомъ  уeхалъ,  и мнe пришлось работать
одному.
     Было  очень  неудобно  --  некому  мeшокъ  держать.  Работаю. Прогудeлъ
заводской гудокъ. Мимо  склада -- онъ былъ нeсколько  въ сторонкe -- бредутъ
кучки  рабочихъ,  голодныхъ,  рваныхъ,   истомленныхъ.  Прошли,   заглянули,
пошептались, потоптались, вошли въ складъ.
     --  Что-жъ это  они,  сукины  дeти,  на  такую  работу одного  человeка
поставили?
     Я отвeтилъ, что что же дeлать, вeроятно, людей больше нeтъ.
     -- У нихъ-то грузчиковъ нeту? У нихъ по коммиссарiатамъ одни грузчики и
сидятъ. Ну, давайте, мы вамъ подсобимъ.
     Подсобили.  Ихъ  было человeкъ  десять -- и  бобы были ликвидированы въ
теченiе часа.  Одинъ изъ  рабочихъ  похлопалъ  ладонью  послeднiй завязанный
мeшокъ.
     -- Вотъ, значитъ,  ежели коллективно поднажмать, такъ разъ -- и готово.
Ну, закуримъ что ли, что-бъ дома не журились.
     Закурили,  поговорили о томъ, о семъ. Стали прощаться. Я поблагодарилъ.
Одинъ изъ рабочихъ, сумрачно  оглядывая  мою  внeшность,  какъ-то, какъ  мнe
тогда показалось, подозрительно спросилъ:
     -- А вы-то давно на этомъ дeлe работаете?
     Я промычалъ что-то не особенно внятное. Первый рабочiй вмeшался  въ мои
междометiя.
     --  А  ты,  товарищокъ,  дуру  изъ  себя  не  строй,  видишь,  человeкъ
образованный, развe его дeло съ мeшками таскаться.
     Сумрачный рабочiй плюнулъ и матерно выругался:
     -- Вотъ поэтому-то, мать  его... , такъ  все  и  идетъ.  Которому мeшки
грузить,  такъ онъ законы пишетъ,  а которому  законы  писать, такъ  онъ  съ
мeшками возится. Учился человeкъ,  деньги на него страчены... По такому путe
далеко-о мы пойдемъ.
     Первый  рабочiй,  прощаясь  и  подтягивая  на  дорогу свои  подвязанные
веревочкой штаны, успокоительно сказалъ:
     -- Ну, ни черта. Мы имъ кишки выпустимъ!
     Я отъ неожиданности задалъ явственно глуповатый вопросъ: кому это, имъ?
     -- Ну, ужъ кому, это и вы знаете и мы знаемъ.
     Повернулся, подошелъ къ двери,  снова повернулся ко мнe  и показалъ  на
свои рваные штаны.
     -- А вы это видали?
     Я  не нашелъ,  что  отвeтить: я  и  не такiе  штаны  видалъ,  да  и мои
собственные были ничуть не лучше.
     -- Такъ вотъ, значитъ, въ семнадцатомъ году, когда товарищи про все это
разорялись,  вотъ,  думаю,  будетъ  рабочая власть,  такъ  будетъ у  меня  и
костюмчикъ, и все такое. А вотъ съ того времени -- какъ были эти штаны, такъ
одни и остались. Одного  прибавилось --  дыръ.  И во  всемъ  такъ.  Хозяева!
Управители! Нeтъ, ужъ мы имъ кишки выпустимъ...
     Насчетъ  "кишекъ"  пока что  -- не  вышло. Сумрачный  рабочiй  оказался
пророкомъ: пошли, дeйствительно, далеко -- гораздо {259}  дальше, чeмъ въ тe
годы могъ кто бы то ни было предполагать....
     Кто-же былъ  типиченъ для рабочаго  класса? Тe, кто  грабилъ буржуйскiя
квартиры, или тe,  кто помогалъ  мнe  грузить  мeшки? Донбассовскiе рабочiе,
которые      шли      противъ      добровольцевъ,      подпираемые     сзади
латышско-китайско-венгерскими    пулеметами,    или    ижевскiе     рабочiе,
сформировавшiеся въ ударные колчаковскiе полки?
     Прошло много,  очень много  лeтъ. Потомъ были: "углубленiя  революцiи",
ликвидацiя  кулака, какъ класса, на базe сплошной "коллективизацiи деревни",
голодъ  на   заводахъ   и   въ   деревняхъ,   пять   миллiоновъ   людей   въ
концентрацiонныхъ лагеряхъ,  ни  на  одинъ  день  не  прекращающаяся  работа
подваловъ ВЧК-ОГПУ-Наркомвнудeла.
     За эти путанные  и трагически  годы  я  работалъ грузчикомъ,  рыбакомъ,
кооператоромъ,   чернорабочимъ,    работникомъ    соцiальнаго   страхованiя,
профработникомъ и, наконецъ, журналистомъ. Въ порядкe ознакомленiя читателей
съ  источниками моей  информацiи о рабочемъ  классe  Россiи,  а также  и объ
источникахъ пропитанiя  этого  рабочаго класса  --  мнe хотeлось бы  сдeлать
маленькое отступленiе на аксаковскую тему о рыбной ловлe удочкой.
     Въ нынeшней совeтской жизни это не только тихiй спортъ, на одномъ концe
котораго помeщается червякъ,  а на другомъ дуракъ. Это  способъ  пропитанiя.
Это одинъ --  только одинъ -- изъ  многихъ отвeтовъ на вопросъ: какъ же это,
при  томъ   способe  хозяйствованiя,  какой  ведется  въ  Совeтской  Россiи,
пролетарская  и непролетарская Русь  не окончательно  вымираетъ  отъ голода.
Спасаютъ, въ частности, просторы.  Въ странахъ,  гдe этихъ  просторовъ нeтъ,
революцiя обойдется дороже.
     Я  знаю  инженеровъ, бросавшихъ  свою профессiю для рыбной ловли, сбора
грибовъ  и  ягодъ.  Рыбной ловлей, при  всей  моей  безталанности  въ  этомъ
направленiи,  не  разъ  пропитывался и  я.  Такъ  вотъ.  Безчисленные таборы
рабочихъ:  и  использующихъ  свой  выходной  день,  и  тeхъ,  кто  добываетъ
пропитанiе  свое  въ  порядкe  "прогуловъ",  "лодырничанья"  и  "летучести",
бродятъ по изобильнымъ берегамъ россiйскихъ озеръ, прудовъ, рeкъ и рeчушекъ.
Около  крупныхъ центровъ,  въ  частности,  подъ Москвой  эти  берега  усeяны
"куренями"  -- земляночки,  прикрытыя сверху  хворостомъ, еловыми  лапами  и
мхомъ.  Тамъ ночуютъ пролетарскiе рыбаки или въ  ожиданiи клева отсиживаются
отъ непогоды.
     ...Берегъ Учи.  Подъ Москвой. Послeдняя  полоска  заката  уже догорeла.
Послeдняя  удочка  уже  свернута.  У ближайшаго  куреня  собирается компанiя
сосeдствующихъ  удильщиковъ. Зажигается костеръ,  ставится уха.  Изъ  одного
мeшка  вынимается  одна  поллитровочка,  изъ  другого  --  другая. Спать  до
утренней зари не стоитъ. Потрескиваетъ костеръ, побулькиваютъ поллитровочки,
изголодавшiеся за недeлю желудки наполняются  пищей и  тепломъ -- и вотъ,  у
этихъ-то костровъ  начинаются самые  стоющiе  разговоры  съ  пролетарiатомъ.
Хорошiе  разговоры.  Никакой  мистики.  Никакихъ вeчныхъ вопросовъ. Никакихъ
потустороннихъ темъ. Простой, хорошiй, здравый  смыслъ. Или,  въ англiйскомъ
переводe,  {260}  "common  sense",   провeренный  вeками   лучшаго  въ  мiрe
государственнаго  и  общественнаго  устройства.  Революцiя,   интеллигенцiя,
партiя, промфинпланъ, цехъ, инженеры, прорывы, бытъ, война и прочее  встаютъ
въ  такомъ видe,  о  какомъ  и  не  заикается  совeтская  печать,  и  такихъ
формулировкахъ, какiя не приняты ни въ одной печати мiра...
     За этими куренями увязались было  профсоюзные культотдeлы и понастроили
тамъ  "красныхъ  куреней" --  домиковъ съ культработой,  портретами  Маркса,
Ленина,  Сталина  и   съ   прочимъ  "принудительнымъ   ассортиментомъ".  Изъ
окрестностей  этихъ  куреней  не  то   что  рабочiе,  а  и  окуни,  кажется,
разбeжались. "Красные  курени"  поразвалились и  были  забыты.  Разговоры  у
костровъ  съ  ухой   ведутся  безъ  наблюденiя  и  руководства  со   стороны
профсоюзовъ.  Эти разговоры могли бы дать  необычайный матерiалъ для этакихъ
предразсвeтныхъ  "записокъ удильщика",  такихъ  же  предразсвeтныхъ,  какими
передъ освобожденiемъ крестьянъ были Тургеневскiя "Записки охотника".

        ___

     Изъ  безконечности  вопросовъ,  подымавшихся  въ  этихъ разговорахъ "по
душамъ",  здeсь  я  могу коснуться только одного,  да  и  то мелькомъ,  безъ
доказательствъ -- это вопроса отношенiя рабочаго къ интеллигенцiи.
     Если "разрыва" не было  и до революцiи, то до послeднихъ лeтъ не было и
яснаго,  исчерпывающаго пониманiя  той  взаимосвязанности, нарушенiе которой
оставляетъ  кровоточащiя  раны  на тeлe  и  пролетарiата,  и  интеллигенцiи.
Сейчасъ, послe страшныхъ лeтъ соцiалистическаго  наступленiя, вся трудящаяся
масса  частью почувствовала, а частью и  сознательно поняла,  что когда-то и
какъ-то она интеллигенцiю проворонила.  Ту интеллигенцiю, среди которой были
и идеалисты, была, конечно, и сволочь (гдe же можно обойтись безъ сволочи?),
но которая  въ массe  функцiи  руководства страной выполняла  во  много разъ
лучше, честнeе и человeчнeе,  чeмъ ихъ сейчасъ выполняютъ партiя и активъ. И
пролетарiатъ, и крестьянство -- я говорю  о  среднемъ рабочемъ и о  среднемъ
крестьянинe  --  какъ-то  ощущаютъ   свою  вину  передъ  интеллигенцiей,  въ
особенности  передъ   интеллигенцiей  старой,  которую  они  считаютъ  болeе
толковой, болeе  образованной и болeе способной къ  руководству,  чeмъ новую
интеллигенцiю.  И вотъ  поэтому вездe, гдe мнe  приходилось сталкиваться  съ
рабочими  и крестьянами не въ качествe  "начальства", а въ  качествe равнаго
или подчиненнаго, я ощущалъ съ каждымъ годомъ  революцiи  все рeзче  и рeзче
нeкiй неписанный лозунгъ русской трудовой массы:
     Интеллигенцiю надо беречь.
     Это  не   есть  пресловутая  россiйская  жалостливость  --  какая   ужъ
жалостливость въ лагерe,  который живетъ трупами и  на трупахъ.  Это не есть
сердобольная сострадательность богоносца къ пропившемуся {261} барину. Ни я,
ни Юра не  принадлежали и въ лагерe  къ числу людей, способныхъ, особенно въ
лагерной  обстановкe,  вызывать чувство  жалости  и  состраданiя: мы  были и
сильнeе, и сытeе средняго уровня. Это была поддержка "трудящейся массы" того
самаго цeннаго,  что  у нея осталось: наслeдниковъ и  будущихъ продолжателей
великихъ строекъ русской государственности и русской культуры.

        ___

     И я,  интеллигентъ, ощущаю ясно, ощущаю всeмъ нутромъ своимъ: я долженъ
дeлать  то,  что нужно  и что  полезно русскому  рабочему и русскому мужику.
Больше я не долженъ  дeлать ничего. Остальное -- меня не касается, остальное
отъ лукаваго.

ТРУДОВЫЕ ДНИ



     Итакъ,  на  третьемъ  лагпунктe  мы  погрузились  въ  лагерные  низы  и
почувствовали, что мы здeсь находимся совсeмъ среди своихъ. Мы перекладывали
доски и чистили снeгъ  на  дворахъ  управленiя, грузили  мeшки  на мельницe,
ломали  ледъ  на  Онeжскомъ  озерe,  пилили и  рубили  дрова для  чекисткихъ
квартиръ, расчищали  подъeздные  пути  и пристани,  чистили  мусорныя ямы въ
управленческомъ городкe. Изъ десятка завeдующихъ, комендантовъ,  смотрителей
и прочихъ не подвелъ  ни  одинъ: всe  ставили  сто тридцать пять  процентовъ
выработки   --   максимумъ  того,  что  можно  было  поставить  по  лагерной
конституцiи. Только одинъ разъ завeдующiй какой-то  мельницей поставилъ намъ
сто двадцать пять процентовъ. Юра помялся, помялся и сказалъ:
     -- Что же  это вы, товарищъ, намъ  такъ мало поставили?  Всe ставили по
сто тридцать пять, чего ужъ вамъ попадать въ отстающiе?
     Завeдующiй  съ колеблющимся выраженiемъ  въ обалдeломъ и  замороченномъ
лицe посмотрeлъ на наши фигуры и сказалъ:
     -- Пожалуй, не повeрятъ, сволочи.
     --  Повeрятъ, -- убeжденно сказалъ  я. --  Уже одинъ  случай былъ, нашъ
статистикъ заeлъ, сказалъ, что въ его колоннe сроду такой выработки не было.
     -- Ну? -- съ интересомъ переспросилъ завeдующiй.
     -- Я ему далъ мускулы пощупать.
     -- Пощупалъ?
     -- Пощупалъ.
     Завeдующiй осмотрeлъ насъ оцeнивающимъ взоромъ.
     -- Ну, ежели такъ, давайте вамъ переправлю. А то бываетъ такъ: и хочешь
человeку,  ну,  хоть  сто процентовъ поставить, а въ немъ еле душа держится,
кто-жъ  повeритъ. Такому, можетъ, больше,  чeмъ вамъ, поставить  нужно бы. А
поставишь -- потомъ устроятъ провeрку -- и поминай, какъ звали.

        ___

     Жизнь шла такъ: насъ будили  въ половинe  шестого утра,  мы  завтракали
неизмeнной ячменной кашей, и бригады шли въ {262} Медвeжью Гору. Работали по
десять часовъ,  но такъ какъ въ  Совeтской  Россiи  оффицiально  существуетъ
восьмичасовый рабочiй день, то во всeхъ  рeшительно документахъ, справкахъ и
свeдeнiяхъ ставилось: отработано часовъ -- 8. Возвращались домой около семи,
какъ говорится, безъ рукъ и безъ ногъ. Затeмъ нужно было стать въ очередь къ
статистику,  обмeнять у него рабочiя свeдeнiя на талоны на хлeбъ и на обeдъ,
потомъ  стать въ очередь  за  хлeбомъ, потомъ  стать  въ очередь за обeдомъ.
Пообeдавъ,  мы  заваливались  спать,   тeсно  прижавшись  другъ   къ  другу,
накрывшись всeмъ, что у  насъ  было, и  засыпали, какъ убитые, безъ  всякихъ
сновъ.
     Кстати, о снахъ. Чернавины разсказывали мнe, что уже здeсь, заграницей,
ихъ долго терзали мучительные кошмары бeгства и  преслeдованiя. У насъ всeхъ
трехъ тоже есть свои кошмары -- до сихъ поръ. Но они почему-то носятъ  иной,
тоже какой-то стандартизированный, характеръ.  Все  снится, что  я снова  въ
Москвe и  что  снова нужно бeжать. Бeжать, конечно, нужно -- это аксiома. Но
какъ  это  я  сюда  опять  попалъ?  Вeдь   вотъ  былъ  же  уже   заграницей,
неправдоподобная  жизнь на свободe вeдь уже была реальностью  и, какъ  часто
бываетъ  въ снахъ, какъ-то  понимаешь, что  это --  только сонъ, что  уже не
первую  ночь насeдаетъ на душу этотъ угнетающiй кошмаръ, кошмаръ возвращенiя
къ совeтской жизни. И  иногда просыпаюсь отъ того, что  Юра и  Борисъ стоятъ
надъ кроватью и будятъ меня.
     Но въ Медгорe сновъ не было. Какой бы холодъ ни стоялъ  въ баракe, какъ
бы  ни  выла полярная вьюга  за его  тонкими  и дырявыми стeнками, часы  сна
проходили, какъ мгновенiе. За свои сто тридцать пять процентовъ выработки мы
все-таки старались изо всeхъ своихъ силъ.  По  многимъ  причинамъ.  Главное,
можетъ, потому,  чтобы не показать барскаго отношенiя къ  физическому труду.
Было очень трудно первые дни.  Но килограммъ съ лишнимъ хлeба и  кое-что изъ
посылокъ, которыя здeсь, въ лагерной столицe, совсeмъ не разворовывались, съ
каждымъ днемъ вливали новыя силы въ наши одряблeвшiя было мышцы.
     Пяти-шестичасовая  работа  съ  полупудовымъ  ломомъ  была  великолeпной
тренировкой. Въ обязательной  еженедeльной  банe  я  съ  чувствомъ  великаго
удовлетворенiя  ощупывалъ   свои  и  Юрочкины  мускулы  и  съ  еще  большимъ
удовлетворенiемъ отмeчалъ, что порохъ въ пороховницахъ  -- еще есть. Мы  оба
считали, что мы устроились  почти идеально: лучшаго и не придумаешь. Вопросъ
шелъ только о томъ, какъ бы намъ на  этой почти идеальной позицiи удержаться
возможно   дольше.  Какъ  я  уже  говорилъ,  третiй  лагпунктъ  былъ  только
пересыльнымъ  лагпунктомъ, и на  задержку здeсь расчитывать не  приходилось.
Какъ всегда и вездe въ Совeтской Россiи, приходилось изворачиваться.

ИЗВЕРНУЛИСЬ



     Наши работы имeли еще и то преимущество, что у меня была возможность въ
любое  время прервать ихъ  и пойти околачиваться  по  своимъ личнымъ дeламъ.
{263}
     Я пошелъ въ УРО --  учетно распредeлительный отдeлъ лагеря. Тамъ у меня
были    кое-какiе     знакомые    изъ    той     полусотни    "спецiалистовъ
учетно-распредeлительной работы", которыхъ Якименко привезъ въ Подпорожье въ
дни бамовской эпопеи. Я толкнулся къ нимъ. Объ устройствe въ  Медгорe нечего
было  и  думать:   медгорскiя  учрежденiя  переживали  перiодъ  жесточайшаго
сокращенiя. Я  прибeгнулъ къ путанному и, въ сущности,  нехитрому трюку: отъ
нeсколькихъ отдeловъ УРО  я получилъ  рядъ  взаимноисключающихъ  другъ друга
требованiи  на меня  и на  Юру  въ разныя  отдeленiя, перепуталъ наши имена,
возрасты  и  спецiальности  и потомъ  лицемeрно  помогалъ нарядчику  въ УРЧe
перваго  отдeленiя  разобраться  въ полученныхъ  имъ  на насъ  требованiяхъ:
разобраться  въ  нихъ вообще  было  невозможно.  Я  выразилъ нарядчику  свое
глубокое и искреннее соболeзнованiе.
     -- Вотъ, сукины  дeти, сидятъ тамъ,  путаютъ, а потомъ на насъ вeдь все
свалятъ.
     Нарядчикъ, конечно,  понималъ:  свалятъ  именно  на  него,  на  кого же
больше? Онъ  свирeпо собралъ пачку  нашихъ требованiй  и засунулъ  ихъ  подъ
самый низъ огромной бумажной кучи, украшавшей его хромой, досчатый столъ.
     --  Такъ ну ихъ всeхъ  къ чортовой  матери. Никакихъ  путевокъ по этимъ
хрeновинамъ я вамъ выписывать не буду. Идите сами въ УРО, пусть мнe пришлютъ
бумажку, какъ слeдуетъ. Напутаютъ, сукины дeти, а потомъ меня изъ-за васъ за
зебры и въ ШИЗО.
     Нарядчикъ посмотрeлъ на меня раздраженно и свирeпо. Я еще разъ выразилъ
свое соболeзнованiе.
     -- А я-то здeсь при чемъ?
     -- Ну, и я не при чемъ. А отвeчать никому не охота. Я вамъ говорю: пока
оффицiальной  бумажки отъ УРО не будетъ, такъ  вотъ  ваши требованiя хоть до
конца срока пролежать здeсь.
     Что мнe и требовалось. Нарядчикъ изъ УРЧа не могъ подозрeвать, что я --
интеллигентъ -- считаю свое положенiе на третьемъ лагпунктe почти идеальнымъ
и что  никакой  бумажки отъ  УРО онъ  не получитъ. Наши документы выпали изъ
нормальнаго  оборота  бумажнаго  конвейера  лагерной канцелярщины,  а  этотъ
конвейеръ,  потерявъ бумажку,  теряетъ  и  стоящаго за ней  живого человeка.
Словомъ, на  нeкоторое время мы  прочно угнeздились на третьемъ лагпунктe. А
дальше будетъ видно.
     Былъ еще одинъ забавный эпизодъ. Сто тридцать пять процентовъ выработки
давали  намъ право на сверхударный паекъ  и  на сверхударный обeдъ. Паекъ --
тысячу сто граммъ хлeба -- мы получали регулярно. А сверхударныхъ обeдовъ --
и  въ заводe не было. Право на сверхударный обeдъ, какъ  и очень многiя  изъ
совeтскихъ правъ вообще, оставалось какою-то  весьма  отдаленной, оторванной
отъ  дeйствительности абстракцiей, и  я,  какъ  и другiе, весьма,  впрочемъ,
немногочисленные, обладатели столь счастливыхъ рабочихъ свeдeнiй, махнулъ на
эти  сверхударные обeды  рукой. Однако,  Юра  считалъ,  что махать  рукой не
слeдуетъ: съ лихого пса хоть шерсти клокъ. Послe нeкоторой {264} дискуссiи я
былъ  принужденъ  преодолeть свою лeнь  и  пойти къ завeдующему  снабженiемъ
третьяго лагпункта.
     Завeдующiй снабженiемъ принялъ меня весьма непривeтливо -- не то, чтобы
сразу послалъ меня къ чорту, но во всякомъ случаe выразилъ весьма близкую къ
этому мысль. Однако, завeдующiй снабженiемъ нeсколько ошибся въ оцeнкe моего
совeтскаго стажа. Я  сказалъ, что  обeды -- обeдами,  дeло тутъ вовсе не  въ
нихъ,  а въ  томъ, что  онъ, завeдующiй, срываетъ политику совeтской власти,
что онъ,  завeдующiй, занимается уравниловкой,  каковая уравниловка является
конкретнымъ проявленiемъ троцкистскаго загиба.
     Проблема сверхударнаго обeда  предстала передъ  завeдующимъ совсeмъ  въ
новомъ для него аспектe. Тонъ  былъ сниженъ на цeлую октаву. Чортова  матерь
была отодвинута въ сторону.
     -- Такъ что же я,  товарищъ, сдeлаю, когда у  насъ такихъ обeдовъ вовсе
нeтъ.
     --  Это,  товарищъ завeдующiй,  дeло не мое.  Нeтъ обeдовъ,  -- давайте
другое. Тутъ вопросъ не въ обeдe, а въ  стимулированiи.  (Завeдующiй поднялъ
брови и сдeлалъ видъ,  что  насчетъ стимулированiя онъ, конечно, понимаетъ).
Необходимо стимулировать лагерную массу. Чтобы никакой уравниловки. Тутъ же,
понимаете, политическая линiя.
     Политическая линiя доканала завeдующаго окончательно. Мы стали получать
сверхъ обeда то по  сто граммъ творогу,  то по  копченой рыбe,  то  по куску
конской колбасы.
     Завeдующiй   снабженiемъ  сталъ   относиться  къ   намъ   съ  нeсколько
безпокойнымъ вниманiемъ: какъ бы эти сукины дeти еще какого-нибудь загиба не
откопали.

СУДОРОГИ ТЕКУЧЕСТИ



     Однако,  наше "низовое положенiе" изобиловало не одними розами, были  и
нeкоторые шипы. Однимъ изъ наименeе прiятныхъ -- были  переброски изъ барака
въ  баракъ: по  приблизительному  подсчету  Юры,  намъ  въ  лагерe  пришлось
перемeнить 17 бараковъ.
     Въ  Совeтской  Россiи "все  течетъ".  а  больше всего  течетъ всяческое
начальство. Есть  даже такой  оффицiальный терминъ  "текучесть  руководящаго
состава". Такъ вотъ: всякое такое текучее и протекающее  начальство считаетъ
необходимымъ   ознаменовать  первые  шаги  своего  новаго  административнаго
поприща хоть какими-нибудь, да  нововведенiями.  Основная цeль показать, что
вотъ-де  товарищъ X. иницiативы не лишенъ. Въ чемъ же товарищъ Х. на новомъ,
какъ и на старомъ, поприщe  не  понимающiй ни уха, ни рыла, можетъ  проявить
свою просвeщенную иницiативу? А проявиться нужно.  Событiя развертываются по
линiи  наименьшаго  сопротивленiя:  изобрeтаются безконечныя  и  въ среднемъ
абсолютно безсмысленныя переброски съ мeста на мeсто вещей и людей. На  волe
это   непрерывныя  реорганизацiи  всевозможныхъ  совeтскихъ  аппаратовъ,  съ
перекрасками   вывeсокъ,  {265}   передвижками   отдeловъ   и   подотдeловъ,
перебросками людей,  столовъ и пишущихъ машинокъ съ  улицы на улицу или,  по
крайней мeрe, изъ комнаты въ комнату.
     Эта традицiя  такъ  сильна, что  она  не можетъ  удержаться  даже и  въ
государственныхъ границахъ СССР. Одинъ изъ моихъ знакомыхъ, полунeмецъ, нынe
обрeтающiйся  въ томъ же  ББК,  прослужилъ  нeсколько меньше трехъ  лeтъ  въ
берлинскомъ торгпредствe  СССР. Торгпредство занимаетъ колоссальный  домъ въ
четыреста  комнатъ.  Нeмецкая кровь моего знакомаго  сказалась въ нeкоторомъ
пристрастiи къ статистикe. Онъ подсчиталъ, что за два года и восемь мeсяцевъ
пребыванiя его  въ торгпредствe  его отдeлъ  перекочевывалъ  изъ  комнаты въ
комнату  и изъ этажа въ этажъ ровно двадцать  три раза.  Изумленные нeмецкiе
клiенты  торгпредства  безпомощно тыкались  изъ  этажа  въ этажъ въ поискахъ
отдeла,  который  вчера былъ въ  комнатe, скажемъ,  сто семьдесятъ первой, а
сегодня пребываетъ Богъ  его знаетъ гдe. Но новое становище  перекочевавшаго
отдeла  не  было извeстно не  только нeмцамъ, потрясеннымъ  бурными  темпами
соцiалистической текучести, но и самимъ торгпредскимъ работникамъ. Разводили
руками и совeтовали: а вы пойдите въ справочное бюро.  Справочное бюро  тоже
разводило  руками  и говорило: позвольте, вотъ же записано -- сто семьдесятъ
первая комната.  Потрясенному иностранцу  не оставалось ничего другого, какъ
въ свою очередь развести  руками, отправиться  домой и  подождать,  пока  въ
торгпредскихъ джунгляхъ мeстоположенiе отдeла не будетъ установлено твердо.
     Но на волe на это болeе или менeе плевать. Вы просто связываете въ кучу
ваши  бумаги,  перекочевываете  въ   другой  этажъ   и  потомъ   двe  недeли
отбрыкиваетесь отъ всякой работы: знаете ли, только что переeхали, я  еще съ
дeлами не  разобрался. А въ  лагерe это хуже.  Во-первыхъ, въ другомъ баракe
для  васъ и  мeста можетъ  никакого нeту, а во-вторыхъ, вы никогда не можете
быть увeреннымъ --  переводятъ ли васъ въ другой баракъ, на другой лагпунктъ
или,  по  чьему-то,  вамъ  неизвeстному, доносу,  васъ  собираются  сплавить
куда-нибудь верстъ на пятьсотъ сeвернeе, скажемъ, на  Лeсную Рeчку -- это  и
есть  мeсто, которое  верстъ на  пятьсотъ сeвернeе  и изъ котораго выбраться
живьемъ шансовъ нeтъ почти никакихъ.
     Всякiй  вновь  притекшiй  начальникъ лагпункта или  колонны обязательно
норовитъ выдумать какую-нибудь новую комбинацiю или классификацiю для новаго
"переразмeщенiя"  своихъ  подданныхъ.  Днемъ  --  для  этихъ  переразмeщенiи
времени нeтъ: люди или на  работe,  или  въ очередяхъ за обeдомъ. И вотъ, въ
результатe этихъ тяжкихъ начальственныхъ размышленiи, васъ среди ночи кто-то
тащитъ съ наръ за ноги.
     -- Фамилiя?.. Собирайте вещи...
     Вы, сонный и  промерзшiй, собираете ваше  борохло и топаете куда-то  въ
ночь, задавая себe безпокойный  вопросъ:  куда  это васъ волокутъ? То-ли  въ
другой  баракъ, то-ли  на  Лeсную Рeчку? Потомъ  оказалось,  что,  выйдя  съ
пожитками  изъ  барака и потерявъ  въ  темнотe  свое начальство,  вы  имeете
возможность плюнуть на {266}  всe его классификацiи и реорганизацiи и просто
вернуться  на старое мeсто. Но  если  это мeсто было у печки, оно въ теченiе
нeсколькихъ   секундъ   будетъ   занято   кeмъ-то   другимъ.   Ввиду   этихъ
обстоятельствъ, былъ придуманъ другой методъ. Очередного начальника колонны,
стаскивавшаго  меня  за  ноги,  я съ  максимальной  свирeпостью  послалъ  въ
нехорошее мeсто, лежащее дальше Лeсной Рeчки.
     Посланный  въ нехорошее  мeсто,  начальникъ  колонны  сперва  удивился,
потомъ разсвирeпeлъ. Я послалъ его еще разъ и высунулся изъ наръ съ завeдомо
мордобойнымъ  видомъ.   О   моихъ  троцкистскихъ  загибахъ  съ   завeдующимъ
снабженiемъ начальникъ  колонны уже зналъ,  но, вeроятно, въ его  памяти моя
физiономiя съ моимъ именемъ связана не была...
     Высунувшись,  я  сказалъ,   что  онъ,  начальникъ  колонны,  подрываетъ
лагерную  дисциплину  и  занимается  административнымъ головокруженiемъ, что
ежели онъ меня еще разъ  потащитъ за  ноги,  такъ я его такъ  въ "Перековкe"
продерну, что онъ свeта Божьяго не увидитъ.
     "Перековка", какъ я уже говорилъ, -- это листокъ лагерныхъ доносовъ. Въ
Медгорe было ея  центральное изданiе. Начальникъ колонны заткнулся  и ушелъ.
Но впослeдствiи эта сценка мнe даромъ не прошла.

КАБИНКА МОНТЕРОВЪ



     Одной изъ самыхъ  тяжелыхъ работъ  была пилка и рубка дровъ.  Рубка еще
туда сюда, а съ пилкой было очень тяжело. У меня очень мало выносливости  къ
однообразнымъ  механическимъ движенiямъ. Пила же была совeтская,  на сучкахъ
гнулась, оттопыривались въ стороны  зубцы, разводить мы ихъ вообще не умeли;
пила тупилась послe пяти-шести часовъ работы. Вотъ согнулись мы надъ козлами
и   пилимъ.  Подошелъ  какой-то  рабочiй,  маленькаго  роста,  вертлявый   и
смeшливый.
     -- Что, пилите, господа честные? Пилите! Этакой пилой хоть отца родного
перепиливать. А ну ка, дайте я на струментъ вашъ посмотрю.
     Я съ трудомъ вытащилъ пилу изъ пропила. Рабочiй крякнулъ:
     --  Ее  впустую  таскать, такъ  нужно по  трактору  съ  каждой  стороны
поставить. Эхъ, ужъ  такъ и быть,  дамъ-ка я вамъ пилочку одну --  у насъ въ
кабинкe стоитъ, еще старорежимная.
     Рабочiй какъ будто замялся, испытующе  осмотрeлъ  наши очки: "Ну, вы, я
вижу, не  изъ такихъ, чтобы сперли; какъ попилите, такъ поставьте ее обратно
въ кабинку".
     Рабочiй  исчезъ  и  черезъ  минуту  вернулся  съ  пилой.  Постучалъ  по
полотнищу,  пила дeйствительно  звенeла. "Посмотрите  -- усъ-то  какой".  На
зубцахъ пилы  дeйствительно  былъ  "усъ" -- отточенный,  какъ иголка, острый
конецъ  зубца.  Рабочiй поднялъ  пилу  къ своему глазу и посмотрeлъ на линiю
зубцовъ: "а разведена-то -- какъ по ниточкe". Разводка дeйствительно была --
какъ  по  ниточкe. Такой пилой,  въ самомъ  дeлe,  можно было и  норму {267}
выработать.   Рабочiй   вручилъ   мнe   эту   пилу   съ   какой-то   веселой
торжественностью и съ  видомъ мастерового  человeка, знающаго  цeну хорошему
инструменту.
     -- Вотъ это пила!  Даромъ, что при царe сдeлана. Хорошiя  пилы при царe
дeлали... Чтобы,  такъ сказать,  трудящiйся классъ  пополамъ  перепиливать и
кровь  изъ него сосать. Н-да...  Такое-то дeльце, господа товарищи. А теперь
ни царя, ни пилы, ни дровъ... Семья у меня въ Питерe, такъ чортъ его знаетъ,
чeмъ она тамъ топитъ...  Ну, прощевайте, бeгу. Замерзнете -- валяйте къ намъ
въ кабинку  грeться. Ребята  тамъ  подходящiе --  еще при царe  сдeланы. Ну,
бeгу...
     Эта  пила  сама въ рукахъ ходила. Попилили, сeли отдохнуть. Достали изъ
кармановъ по  куску промерзшаго хлeба и стали  завтракать. Шла мимо какая-то
группа  рабочихъ.  Предложили   попилить:  вотъ  мы  вамъ  покажемъ  классъ.
Показали.  Классъ дeйствительно  былъ высокiй  -- чурбашки  отскакивали  отъ
бревенъ, какъ искры.
     --  Ко  всякому  дeлу  нужно  свою  сноровку  имeть,  --  съ  какимъ-то
поучительнымъ   сожалeнiемъ   сказалъ  высокiй   мрачный   рабочiй.  На  его
изможденномъ  лицe  была  характерная  татуировка углекопа  -- голубыя пятна
царапинъ съ въeвшейся на всю жизнь угольной пылью.
     --  А  у васъ-то откуда такая сноровка? -- спросилъ я.  --  Вы, видимо,
горнякъ? Не изъ Донбасса?
     -- И въ Донбассe былъ.  А вы  по  этимъ мeткамъ  смотрите? -- Я кивнулъ
головой. -- Да, ужъ кто въ шахтахъ былъ, на всю жизнь мeченымъ остается. Да,
тамъ пришлось. А вы не инженеръ?
     Такъ  мы познакомились  съ  кондовымъ,  наслeдственнымъ  петербургскимъ
рабочимъ, товарищемъ  Мухинымъ.  Революцiя мотала его по всeмъ концамъ земли
русской,  но  въ лагерь  онъ поeхалъ изъ своего  родного Петербурга. Исторiя
была довольно стандартная. На  заводe ставили новый американскiй сверлильный
автоматъ  -- очень  путанный, очень сложный.  Въ цeляхъ  экономiи  валюты  и
утиранiя носа  заграничной  буржуазiи какая-то комсомолькая бригада  взялась
смонтировать этотъ станокъ самостоятельно, безъ помощи фирменныхъ монтеровъ.
Работали, дeйствительно звeрски.  Иностранной буржуазiи носъ, дeйствительно,
утерли:  станокъ былъ смонтированъ  что-то  въ два или три раза скорeе, чeмъ
его  полагается монтировать на американскихъ заводахъ.  Какой-то злосчастный
инженеръ,  которому  въ  порядкe  дисциплины   навязали  руководство   этимъ
монтажемъ, получилъ даже какую-то премiю; позднeе я этого инженера встрeтилъ
здeсь же, въ ББК...
     Словомъ  --   смонтировали.  Во  главe  бригады,  обслуживающей   этотъ
автоматъ, былъ поставленъ Мухинъ, "я ужъ, знаете,  стрeляный воробей, а тутъ
вертeлся, вертeлся и -- никакая  сила... Сглупилъ. Думалъ, покручусь недeлю,
другую -- да и назадъ, въ Донбассъ, сбeгу. Не успeлъ, чортъ его дери"...
     ...Станокъ лопнулъ въ процессe осваиванiя. Инженеръ, Мухинъ  и еще двое
рабочихъ поeхали  въ  концлагерь  по  обвиненiю  во  вредительствe.  Мухину,
впрочемъ, "припаяли"  очень немного  {268} -- всего  три  года; инженеръ  за
"совeтскiе темпы" заплатилъ значительно дороже...
     ...--  Такъ  вотъ,  значитъ,  и  сижу... Да  мнe-то  что? Если про себя
говорить  --  такъ  мнe здeсь лучше, чeмъ  на волe было. На волe  у  меня --
однихъ  ребятишекъ четверо: жена,  видите ли, ребятъ очень  ужъ  любить,  --
Мухинъ  уныло усмeхнулся. --  Ребятъ,  что и  говорить, и я люблю,  да развe
такое теперь время... Ну, значитъ -- на заводe  двe смeны подрядъ работаешь.
Домой  придешь -- еле  живой.  Ребята  полуголодные,  а  самъ  ужъ  и  вовсе
голодный... Здeсь кормы  -- не хуже, чeмъ на волe,  были:  гдe въ квартирe у
вольнонаемныхъ проводку поправишь, гдe -- что: перепадаетъ. Н-да, мнe-то еще
-- ничего. А вотъ -- какъ семья живетъ -- и думать страшно...

        ___

     На другой день мы все пилили тe же дрова. Съ сeверо-востока, отъ Бeлаго
моря и тундръ, рвался къ  Ладогe пронизывающiй полярный вeтеръ. Бушлатъ  онъ
пробивалъ насквозь. Но даже и бушлатъ плюсъ кожанка очень мало защищали наши
коченeющiя тeла  отъ его сумасшедшихъ порывовъ. Временами  онъ вздымалъ тучи
колючей, сухой снeжной пыли, засыпавшей лицо  и проникавшей во всe  скважины
нашихъ костюмовъ,  пряталъ  подъ  непроницаемымъ для глаза пологомъ сосeднiя
зданiя,  электростанцiю и прилeпившуюся къ  ней кабинку монтеровъ,  тревожно
гудeлъ въ вeтвяхъ сосенъ. Я чувствовалъ, что работу нужно бросать и удирать.
Но  куда удирать? Юра  прыгалъ поочередно то на правой,  то  на лeвой  ногe,
пряталъ свои руки за пазуху и лицо его совсeмъ ужъ посинeло...
     Изъ кабинки монтеровъ выскочила какая-то смутная, завьюженная фигура, и
чей-то относимый въ бурю голосъ проревeлъ:
     --  Эй, хозяинъ, мальца  своего  заморозишь. Айдате къ намъ въ кабинку.
Чайкомъ угостимъ...
     Мы съ великой готовностью  устремились  въ  кабинку.  Монтеры -- народъ
дружный  и хозяйственный.  Кабинка представляла  собою досчатую пристроечку,
внутри  были   нары,  человeкъ   этакъ   на  10--15,  стоялъ  большой  чисто
выструганный  столъ,  на стeнкахъ висeли  географическiя  карты  --  старыя,
изодранныя  и  старательно  подклеенныя  школьныя  полушарiя,  висeло весьма
скромное  количество  вождей,  такъ  сказать,  --  ни  энтузiазма, но  и  ни
контръ-революцiи, вырeзанные  изъ  какихъ-то журналовъ  портреты  Тургенева,
Достоевскаго и Толстого --  тоже изорванные и тоже подклеенные. Была полочка
съ книгами  --  десятка  четыре книгъ. Была  шахматная  доска и  самодeльные
шахматы. На спецiальныхъ полочкахъ  съ  какими-то  дырками  были поразвeшаны
всякiе  слесарные  и  монтерскiе  инструменты.  Основательная  печурка -- не
жестяная, а каменная -- пылала привeтливо и уютно. Надъ ней стоялъ громадный
жестяной чайникъ, и изъ чайника шелъ паръ.
     Все это я, впрочемъ, увидeлъ  только послe того,  какъ снялъ и  протеръ
запотeвшiя очки. Увидeлъ  и человeка,  который натужнымъ {269}  басомъ звалъ
насъ   въ  кабинку   --  это  оказался  рабочiй,   давеча  снабдившiй   насъ
старорежимной пилой. Рабочiй тщательно приперъ за нами двери.
     -- Никуда такое дeло не годится. По такой погодe -- пусть сами  пилятъ,
сволочи.  Этакъ -- былъ носъ, хвать -- и  нeту... Что вамъ -- казенныя дрова
дороже  своего  носа?  Къ  чортовой  матери. Посидите, обогрeйтесь,  снимите
бушлаты, у насъ тутъ тепло.
     Мы сняли бушлаты. На  столe появился  чаекъ  --  конечно, по  совeтски:
просто кипятокъ, безъ сахару и безо всякой заварки... Надъ нарами высунулась
чья-то взлохмаченная голова.
     -- Что, Ванъ Палычъ, пильщиковъ нашихъ приволокъ?
     -- Приволокъ.
     --  Давно бы  надо. Погодка  стоитъ,  можно сказать, партейная.  Ну,  и
сволочь же погода, прости Господи. Чаекъ, говоришь, есть. Сейчасъ слeзу.
     Съ наръ  слeзъ человeкъ лeтъ тридцати, невысокаго роста смуглый крeпышъ
съ  неунывающими,   разбитными  глазами   --  чeмъ-то   онъ  мнe  напоминалъ
Гендельмана.
     -- Ну, какъ вы у насъ въ гостяхъ -- позвольте ужъ представиться по всей
формe:  Петръ  Мироновичъ Середа,  потомственный  почетный  пролетарiй. Былъ
техникомъ, потомъ думалъ быть  инженеромъ,  а  сижу вотъ  здeсь. Статья  58,
пунктъ 7,7  срокъ  -- десять, пять  отсидeлъ. А  это, --  Середа  кивнулъ на
нашего смeшливаго рабочаго съ пилой, -- это, какъ говорится, просто Ленчикъ.
Ванъ  Палычъ  Ленчикъ. Изъ неунывающаго  трудящаго классу. Пунктъ пятьдесятъ
девять --  три.8 А сроку всего пять.  Повезло  нашему Ленчику. Людей рeзалъ,
можно сказать, почемъ зря -- а лeтъ-то всего пять...
     Ленчикъ запихнулъ въ печку полeно -- вeроятно, нашей же пилки -- вытеръ
руку объ штаны.
     --  Значитъ, давайте знакомиться по всей  формe.  Только фамилiя моя не
Ленчикъ -- Миронычъ  -- онъ мастеръ  врать,  -- а Ленчицкiй. Но для простоты
обращенiя -- я и за Ленчика хожу... Хлeба хотите?
     Хлeбъ у насъ былъ свой. Мы отказались и представились "по всей формe".
     --  Это мы знаемъ,  --  сказалъ  Середа,  -- Мухинъ  объ васъ  уже  все
доложилъ. Да вотъ онъ, кажется, и топаетъ.
     За  дверью  раздался ожесточенный  топотъ ногъ, обивающихъ  снeгъ, и въ
кабинку  вошли двое: Мухинъ и какой-то молодой парнишка лeтъ двадцати  двухъ
--  двадцати трехъ.  Поздоровались.  Парнишка пожалъ  намъ  руки и  хмыкнулъ
что-то невразумительное.

     7 Вредительство.

     8 Бандитизмъ.

     -- А ты, Пиголица, ежели съ людьми знакомишься, такъ скажи, какъ тебя и
по батюшкe и по матушкe  величать... Когда это мы тебя, дите  ты  колхозное,
настоящему  обращенiю {270}  выучимъ.  Былъ  бы я  на  мeстe  папашки твоего
званаго -- такъ поролъ бы я тебя на каждомъ общемъ собранiи.
     Мухинъ устало сложилъ свои инструменты.
     -- Брось ты, Ленчикъ, зубоскалить.
     -- Да, Господи-же,  здeсь однимъ зубоскальствомъ и прожить можно. Ежели
бы мы  съ  Середой  не  зубоскалили бы  и день и ночь  -- такъ  ты  бы давно
повeсился. Мы  тебя,  братокъ, однимъ зубоскальствомъ  отъ петли спасаемъ...
Нeту у людей благодарности. Ну, давайте что ли съ горя чай пить.
     Усeлись за столъ. Пиголица  мрачно и  молчаливо  нацeдилъ  себe  кружку
кипятку, потомъ, какъ бы  спохватившись,  передалъ эту  кружку  мнe. Ленчикъ
лукаво подмигнулъ  мнe:  обучается, дескать,  парень "настоящему обращенiю".
Середа  полeзъ на  свои нары и извлекъ оттуда небольшую булку бeлаго  хлeба,
порeзалъ ее на части и  молча разложилъ передъ  каждымъ изъ присутствующихъ.
Бeлаго  хлeба  мы  не видали  съ  момента  нашего  водворенiя  въ  ГПУ.  Юра
посмотрeлъ на него не безъ вождeленiя въ сердцe своемъ и сказалъ:
     -- У насъ, товарищи, свой хлeбъ есть, спасибо, не стоитъ...
     Середа посмотрeлъ на него съ дeланной внушительностью.
     -- А  вы, молодой человeкъ, не кочевряжтесь, берите примeръ со старшихъ
--  тe отказываться не  будутъ. Это  хлeбъ трудовой.  Чинилъ  проводку и отъ
пролетарской барыни на чаекъ, такъ сказать, получилъ.
     Монтеры  и вообще всякiй мастеровой народъ ухитрялись  даже  здeсь,  въ
лагерe, заниматься  кое-какой "частной практикой". Кто занимался проводкой и
починкой электрическаго  освeщенiя у  вольнонаемныхъ --  т.е. въ чекистскихъ
квартирахъ, кто изъ ворованныхъ казенныхъ  матерiаловъ мастерилъ ножи, серпы
или  даже  косы для  вольнаго  населенiя,  кто чинилъ замки,  кто  занимался
"внутреннимъ товарооборотомъ"  по такой  примeрно  схемe:  монтеры снабжаютъ
кабинку мукомоловъ спертымъ съ электростанцiи керосиномъ,  мукомолы снабдятъ
монтеровъ  спертой  съ мельницы мукой -- всe довольны.  И  всe  --  сыты. Не
жирно, но сыты.  Такъ  что, напримeръ, Мухинъ высушивалъ на печкe почти весь
свой пайковый хлeбъ и слалъ его, черезъ подставныхъ, конечно, лицъ, на волю,
въ  Питеръ,  своимъ  ребятишкамъ.  Вся  эта  рабочая  публика жила дружно  и
спаянно, въ "активъ"  не лeзла, доносами не занималась, выкручивалась,  какъ
могла, и выкручивала кого могла.
     Ленчикъ  взялъ  свой  ламотокъ  бeлаго  хлeба  и счелъ  своимъ  долгомъ
поддержать Середу:
     --  Какъ сказано въ писанiи: даютъ --  бери, а бьютъ --  бeги. Середа у
насъ парень умственный. Онъ жратву изъ  такого мeста выкопаетъ, гдe десятеро
другихъ съ голоду бы подохли... Говорилъ я вамъ -- ребята у насъ --  гвозди,
при старомъ режимe сдeланы, не  то что какая-нибудь совeтская фабрикацiя, --
Ленчикъ похлопалъ  по плечу  Пиголицу,  -- не то, что вотъ -- выдвиженецъ-то
этотъ...
     Пиголица сумрачно отвелъ плечо: {271}
     -- Бросилъ бы  трепаться, Ленчикъ.  Что  это ты все про  старый  режимъ
врешь. Мало тебя, что ли, по мордe били.
     -- Насчетъ морды -- не приходилось, братокъ,  не приходилось.  Конечно,
люди  мы  простые. По  пьяному  дeлу  -- не  безъ  того, чтобы и потасовочку
завести... Былъ грeхъ, былъ грeхъ... Такъ я, братокъ, на свои  деньги  пилъ,
на  заработанныя... Да  и  денегъ  у меня, братокъ,  довольно  было, чтобы и
выпить,  и закусить,  и  машину  завести,  что-бъ  играла  вальсъ "Дунайскiя
волны"...  А ежели  перегрузочка  случалась,  это  значитъ:  "извозчикъ,  на
Петербургскую двугривенный?" За двугривенный двe версты бариномъ eдешь. Вотъ
какъ оно, братокъ.
     --  И все ты врешь,  -- сказалъ  Пиголица,  -- ужъ  вралъ  бы въ  своей
компанiи -- чортъ съ тобой.
     -- Для насъ, братокъ, всякъ хорошiй человeкъ -- своя компанiя.
     --  Нашъ  Пиголица, --  вставилъ  свое  разъясненiе Середа,  --  парень
хорошiй. Что онъ нeсколько  волкомъ глядитъ -- это  оттого, что въ мозгахъ у
него  малость  промфинплана  не  хватаетъ. И  чего  ты  треплешься,  чучело?
Говорятъ  люди, которые  почище  твоего видали.  Сиди и слушай. Про  хорошую
жизнь и въ лагерe вспомнить прiятно.
     -- А вотъ я послушаю, -- раздраженно сказалъ Пиголица. -- Всe вы старое
хвалите, какъ сговорились, а вотъ я свeжаго человeка спрошу.
     -- Ну, ну... Спроси, спроси.
     Пиголица испытующе уставился въ меня.
     -- Вы, товарищъ, старый режимъ, вeроятно, помните?
     -- Помню.
     -- Значитъ, и закусочку, и выпивку покупать приходилось?
     -- Не безъ того.
     -- Вотъ  старички эти меня разыгрывали  -- ну, они сговорившись.  Вотъ,
скажемъ,  если Ленчикъ далъ бы мнe въ старое время рубль  и сказалъ:  пойди,
купи... -- дальнeйшее Пиголица сталъ отсчитывать по пальцамъ: --  полбутылки
водки, фунтъ колбасы, бeлую булку, селедку, два огурца... да, что еще... да,
еще папиросъ коробку -- такъ сколько съ рубля будетъ сдачи?
     Вопросъ  Пиголицы засталъ  меня нeсколько врасплохъ. Чортъ  его знаетъ,
сколько все это стоило...  Кромe того,  въ Совeтской  Россiи  не  очень  ужъ
удобно  вспоминать старое время, въ особенности не въ терминахъ оффицiальной
анафемы. Я слегка  замялся.  Мухинъ посмотрeлъ  на  меня со  своей невеселой
улыбкой.
     -- Ничего,  не  бойтесь, у  парня  въ  головe -- путаница,  а такъ, онъ
парень ничего, въ стукачахъ не работаетъ... Я самъ напомню, полбутылки...
     -- А  ты  не подсказывай, довольно  уже разыгрывали.  Ну,  такъ сколько
будетъ сдачи?
     Я  сталъ  отсчитывать  --  тоже   по  пальцамъ:  полбутылки,  примeрно,
четвертакъ, колбаса -- вeроятно, тоже (Мухинъ подтверждающе кивнулъ головой,
и Пиголица безпокойно оглянулся на него), {272} булка  -- пятакъ, селедка --
копeйки  три,  огурцы  --  тоже  вродe  пятака,  папиросы...   Да,  такъ  съ
двугривенный сдачи будетъ.
     --  Никакихъ сдачей, -- восторженно заоралъ  Ленчикъ,  --  кутить, такъ
кутить. Гони, Пиголица, еще пару  пива и  четыре  копeйки  сдачи. А?  Видалъ
миндалъ?
     Пиголица растерянно и подозрительно осмотрeлъ всю компанiю.
     -- Что? -- спросилъ Мухинъ, -- опять скажешь: сговорившись?
     Видъ у Пиголицы былъ мрачный, но отнюдь не убeжденный.
     --  Все  это --  ни черта подобнаго.  Если  бы  такiя  цeны  были --  и
революцiи никакой не было бы. Ясно.
     -- Вотъ такiе-то умники, вродe тебя, революцiю и устраивали.
     -- А ты не устраивалъ?
     -- Я?
     -- Ну да, ты.
     -- Такихъ  умниковъ и  безъ  меня  хватало,  --  не  слишкомъ  искренно
отвeтилъ Середа.
     --  Тебe, Пиголица, -- вмeшался Ленчикъ, --  чтобы  прорывъ въ  мозгахъ
заткнуть, нужно по старымъ цeнамъ не иначе какъ рублей  тысячу пропить. Охъ,
и  балда, прости Господи...  Толкуешь тутъ  ему,  толкуешь...  Заладилъ  про
буржуевъ, а того, что подъ носомъ, -- такъ ему не видать...
     -- А тебe буржуи нравятся?
     -- А ты видалъ буржуя?
     -- Не видалъ, а знаю.
     -- Сукинъ ты сынъ, Пигалица, вотъ что я тебe  скажу. Что ты, орясина, о
буржуe знаешь? Сидeлъ у тебя буржуй и торговалъ картошкой. Шелъ ты  къ этому
буржую  и покупалъ на три  копeйки картофеля -- и горюшка  тебe было мало. А
какъ остался безъ буржуя -- на заготовки картофеля eздилъ?
     -- Не eздилъ.
     -- Ну, такъ на хлeбозаготовки eздилъ, все одно, одинъ чортъ. Eздилъ?
     -- Eздилъ.
     --  Очень хорошо... Очень  замeчательно. Значитъ, будемъ говорить такъ:
замeсто  того,  чтобы пойти къ  буржую  и купить у  него на три копeйки пять
фунтовъ картофеля, -- Ленчикъ поднялъ указующiй перстъ,  -- на  три  копeйки
пять фунтовъ -- безо всякаго тамъ бюрократизма, очередей, -- eхалъ, значитъ,
нашъ  уважаемый и дорогой пролетарскiй  товарищъ  Пиголица у мужика картошку
грабить.  Такъ.  Ограбилъ.   Привезъ.  Потомъ  говорятъ  нашему  дорогому  и
уважаемому товарищу  Пиголицe:  не  будете  ли  вы  такъ  любезны въ порядкe
комсомольской или тамъ профсоюзной дисциплины идти на станцiю и насыпать эту
самую картошку въ мeшки -- субботникъ, значитъ. На субботники ходилъ?
     -- А ты не ходилъ?
     -- И я ходилъ. Такъ я этимъ не хвастаюсь. {273}
     -- И я не хвастаюсь.
     --  Вотъ  это -- очень замечательно, хвастаться тутъ, братишечка, вовсе
ужъ нечeмъ: гнали -- ходилъ. Попробовалъ бы не пойти... Такъ  вотъ, значитъ,
ограбивши картошку, ходилъ нашъ Пиголица и картошку грузилъ; конечно, не всe
Пиголицы ходили и грузили, кое-кто и  кишки свои  у мужика  оставилъ. Потомъ
ссыпалъ Пиголица картошку изъ мeшковъ въ подвалы, потомъ перебиралъ Пиголица
гнилую картошку  отъ  здоровой, потомъ  мотался  нашъ  Пиголица  по  разнымъ
бригадамъ и кавалерiямъ -- то кооперативъ ревизовалъ, то  чистку устраивалъ,
то  карточки провeрялъ и чортъ его знаетъ что...  И  за всю эту за волыночку
получилъ Пиголица  карточку, а по карточкe -- пять килъ картошки  въ мeсяцъ,
только кила-то эти, извините ужъ, не по три  копeечки, а по тридцать. Да еще
и въ очереди постоишь...
     -- За такую работу,  да при старомъ режимe  -- пять вагоновъ можно было
бы заработать.
     -- Почему -- пять вагоновъ? -- спросилъ Пиголица.
     -- А очень просто. Я, скажемъ, рабочiй, мое дeло -- за станкомъ стоять.
Если бы я все это время, что я на заготовки eздилъ, на субботники ходилъ, по
бригадамъ мотался, въ очередяхъ торчалъ, -- ты подумай, сколько  я бы за это
время рублей выработалъ.  Да  настоящихъ рублей, золотыхъ.  Такъ вагоновъ на
пять и вышло бы.
     -- Что это вы все только на копeйки, да на рубли все считаете?
     -- А ты на что считаешь?
     -- Вотъ и сидeлъ буржуй на твоей шеe.
     --  А на твоей  шеe никто не сидитъ? И  самъ ты-то гдe сидишь? Если ужъ
объ шеe разговоръ пошелъ -- тутъ ужъ молчалъ бы ты лучше. За  что тебe  пять
лeтъ припаяли? Далъ бы  въ  морду  старому  буржую --  отсидeлъ бы  недeлю и
кончено.  А теперь вмeсто буржуя -- ячейка. Кому ты далъ  въ морду?  А  вотъ
пять лeтъ просидишь. Да потомъ еще домой не пустятъ -- eзжай  куда-нибудь къ
чортовой матери. И поeдешь.  Насчетъ  шеи  --  кому ужъ  кому,  а  тебe  бы,
Пиголица, помалкивать лучше бы...
     -- Если бы старый  буржуй, -- сказалъ Ленчикъ, -- если бы старый буржуй
тебe такую картошку далъ, какъ  сейчасъ  кооперативъ  даетъ -- такъ этому бы
буржую всю морду его же картошкой вымазали бы...
     -- Такъ у насъ еще не налажено. Не научились...
     -- Оно, конечно,  не научились! За пятнадцать-то  лeтъ?  За  пятнадцать
лeтъ изъ обезьяны профессора сдeлать можно, а не то что картошкой торговать.
Наука,  подумаешь. Раньше никто не  умeлъ ни  картошку садить,  ни картошкой
торговать!  Инструкцiй, видишь-ли,  не  было!  Картофельной  политграмоты не
проходили! Скоро не то, что сажать, а и жевать картошку разучимся...
     Пиголица  мрачно поднялся и молча сталъ вытаскивать изъ полокъ какiе-то
инструменты. Видъ у него былъ явно отступательный.
     -- Нужно  эти  разговоры, въ самомъ дeлe,  бросить, --  {274}  степенно
сказалъ Мухинъ. -- Что тутъ человeку говорить, когда онъ уши затыкаетъ. Вотъ
просидитъ еще года съ два -- поумнeетъ.
     -- Кто  поумнeетъ -- такъ  еще неизвeстно. Вы все въ старое смотрите, а
мы напередъ смотримъ.
     -- Семнадцать лeтъ смотрите.
     --  Ну и семнадцать лeтъ. Ну,  еще  семнадцать лeтъ смотрeть  будемъ. А
заводы-то построили?
     -- Иди ты къ чортовой матери со  своими  заводами, дуракъ, -- обозлился
Середа, -- заводы построили? Такъ  чего  же ты, сукинъ  сынъ,  на  Тулому не
eдешь, электростанцiю строить? Ты  почему, сукинъ сынъ, не eдешь?  А?  Чтобы
строили, да  не на твоихъ  костяхъ? Дуракъ, а  своихъ костей подкладывать не
хочетъ...
     На Туломe -- это верстахъ въ десяти южнeе Мурманска -- шла въ это время
стройка электростанцiи, конечно, "ударная" стройка и,  конечно, "на костяхъ"
-- на большомъ  количествe костей. Всe, кто могъ какъ-нибудь извернуться отъ
посылки на  Тулому, изворачивались  изо всeхъ силъ.  Видимо, изворачивался и
Пиголица.
     -- А ты думаешь -- не поeду?
     -- Ну, и eзжай ко всeмъ чертямъ. Однимъ дуракомъ меньше будетъ.
     --  Подумаешь --  умники нашлись.  Въ  семнадцатомъ  году,  небось, всe
противъ буржуевъ  перли.  А теперь --  остались безъ  буржуевъ,  такъ  кишка
тонка. Няньки нeту. Хотeлъ бы я  послушать, что это  вы въ семнадцатомъ году
про буржуевъ говорили... Тыкать въ носъ кооперативомъ, да лагеремъ -- теперь
всякiй дуракъ можетъ.  Умники...  Гдe  ваши  мозги были, когда  вы революцiю
устраивали?
     Пиголица засунулъ въ карманъ свои инструменты и исчезъ.
     Мухинъ подмигнулъ мнe:
     -- Вотъ это правильно сказано, здорово заворочено. А то, въ самомъ дeлe
--  насeли всe на одного... -- Въ тонe Мухина  было какое-то удовлетворенiе.
Онъ не безъ нeкотораго ехидства посмотрeлъ на  Середу. -- А то --  тоже, кто
тамъ   ни  устраивалъ  --  а  Пиголицамъ-то   расхлебывать   приходится.   А
Пиголицамъ-то -- куда податься...
     -- Н-да, --  какъ бы оправдываясь передъ кeмъ-то,  протянулъ Середа, --
въ семнадцатомъ году, оно, конечно... Опять же -- война. Дурака, однако, что
и  говорить, сваляли,  такъ не вeкъ же изъ-за  этого въ дуракахъ  торчать...
Поумнeть пора бы...
     -- Ну, и Пиголица -- поживетъ съ твое -- поумнeетъ... А тыкать парню въ
носъ:  дуракъ  да  дуракъ  -- это тоже не дeло... Въ  такiе годы --  кто  въ
дуракахъ не ходилъ...
     -- А что за парень этотъ, Пиголица? --  спросилъ я. -- Вы  увeрены, что
онъ въ третью часть не бeгаетъ?
     --  Ну,  нeтъ,  этого  нeту,  --  торопливо  сказалъ  Середа,  какъ  бы
обрадовавшiйся перемeнe темы -- Этого -- нeтъ. Это сынъ Мухинскаго прiятеля.
Мухинъ  его  здeсь  и  подобралъ...  Набилъ морду  какому-то  комсомольскому
секретарю -- вотъ ему пять лeтъ  и  припаяли... Безъ Мухина  -- пропалъ  бы,
пожалуй,  {275}  парнишка... -- Середа  какъ-то  неуютно поежился,  какъ  бы
что-то вспоминая... -- Такимъ вотъ, какъ Пиголица, -- здeсь  хуже всего, ума
еще немного, опыта -- и  того  меньше, во всякiя тамъ политграмоты взаправду
вeрятъ...  Думаетъ, что и въ самомъ дeлe  -- царство трудящихся. Но  вотъ --
пока  что  пять  лeтъ  уже  имeетъ, какiя-то  тамъ свои  комсомольскiя права
отстаивалъ... А  начнетъ отстаивать здeсь  -- совсeмъ пропадетъ. Ты, Мухинъ,
зря за него заступаешься. Никто  его  не  обижаетъ,  а нужно,  чтобы  парень
ходилъ, глаза раскрывши... Ежели бы намъ въ семнадцатомъ году такъ бы прямо,
какъ дважды -- два, доказали: дураки вы, ребята, сами себe яму роете,  -- мы
бы здeсь не сидeли...
     --  А вотъ вы лично въ семнадцатомъ году  такiя доказательства стали бы
слушать?
     Середа кисло поморщился и для чего-то посмотрeлъ въ окно.
     -- Вотъ то-то и оно, -- неопредeленно сказалъ онъ.

ВЗАИМООТНОШЕНIЯ



     Въ этой кабинкe  мы  провели  много часовъ,  то  скрываясь  въ ней  отъ
послeднихъ  зимнихъ бурь,  то просто принимая приглашенiе кого-нибудь изъ ея
обитателей  насчетъ   чайку.  Очень  скоро  въ  этой  кабинкe  и  около  нея
установились  взаимоотношенiя,  такъ  сказать, стандартныя,  между  толковой
частью интеллигенцiи и толковой  частью пролетарiата. Пролетарское отношенiе
выражалось въ томъ,  что у насъ всегда была отточенная  на ять пила, что мы,
напримeръ,  были  предупреждены  о перемeнe  коменданта  и  о  необходимости
выполнить норму цeликомъ. Норму выполняла почти вся кабинка, такъ что, когда
новый  -- на этотъ разъ вольнонаемный  -- комендантъ пришелъ  провeрить наши
фантастическiе  135%  -- ему  оставалось  только  недоумeнно  потоптаться  и
искупить свое гнусное подозрeнiе довольно путаной фразой:
     -- Ну, вотъ -- если человeкъ образованный...
     Почему  образованный  человeкъ   могъ   выполнить  количество   работы,
рeшительно  непосильное   никакому   профессiоналу-пильщику,   --  осталось,
конечно,  невыясненнымъ.  Но  наши  135%  были,  такъ  сказать,  оффицiально
провeрены и  оффицiально подтверждены. Ленчикъ,  не безъ нeкотораго волненiя
смотрeвшiй  со  стороны  на  эту  провeрку,  не удержался  и  показалъ  носъ
удалявшейся комендантской спинe.
     -- Эхъ, елочки мои вы  палочки, если бы намъ  -- да всeмъ  вмeстe, вотъ
какъ  пальцы на  кулакe, -- Ленчикъ  для  вразумительности  растопырилъ было
пальцы и потомъ  сжалъ ихъ  въ кулакъ, -- если бы намъ,  да  всeмъ вмeстe --
показали бы мы этой сволочи...
     -- Да, -- сумрачно сказалъ Юра, -- дeло только въ томъ, что сволочь все
это знаетъ еще лучше, чeмъ мы съ вами.
     -- Это, молодой человeкъ, ничего. Исторiю-то вы знаете -- ну, какъ были
удeльные князья -- всякiй врозь норовилъ -- вотъ  и  насeли татары.  А  какъ
взялись всe скопомъ -- такъ отъ татаръ мокрое мeсто осталось. {276}
     -- Вeрно, --  сказалъ Юра еще сумрачнeе, -- только татары сидeли триста
лeтъ.
     Ленчикъ какъ-то осeлъ.
     -- Да, конечно, триста лeтъ...  Ну, теперь  и  темпы не тe, и народъ не
тотъ... Долго не просидятъ...
     Съ   нашей   же  стороны   мы   поставляемъ  кабинкe,   такъ   сказать,
интеллектуальную продукцiю. Сейчасъ, выбитыя изъ всeхъ своихъ колей, русскiя
массы очень  въ  этомъ  нуждаются. Но къ  кому  мужикъ пойдетъ,  скажемъ, съ
вопросомъ объ удобренiи своего прiусадебнаго участка? Къ активу? Такъ активъ
къ нему приставленъ не для разъясненiя, а для  ограбленiя. Къ кому обратится
рабочiй съ вопросами  насчетъ  пенсiи,  переeзда въ  другое мeсто, жилищнаго
прижима или уклоненiя отъ какой-нибудь  очередной мобилизацiи куда-нибудь къ
чортовой матери?  Къ  профсоюзному  работнику?  Такъ  профсоюзный  работникъ
приставленъ, какъ "приводной ремень отъ  партiи къ массамъ", и  ремень этотъ
закрученъ   туго.   Словомъ,   мужикъ  пойдетъ  къ  какому-нибудь  сельскому
интеллигенту, обязательно безпартiйному,  а рабочiй пойдетъ къ какому-нибудь
городскому интеллигенту, предпочтительно контръ-революцiонному. И оба они --
и  крестьянинъ,  и   рабочiй  --  всегда  рады   потолковать   съ  хорошимъ,
образованнымъ человeкомъ и о политикe: какой, напримeръ, подвохъ заключается
въ законe  о колхозной торговлe  -- во  всякомъ законe публика ищетъ  прежде
всего подвоха, -- или что такое японецъ и какъ обстоятъ дeла съ  войной, ну,
и такъ далeе. Обо всемъ  этомъ,  конечно, написано  въ совeтской печати,  но
совeтская печать занимаетъ совершенно  исключительную позицiю: ей рeшительно
никто не вeритъ -- въ  томъ числe и партiйцы. Не вeрятъ даже и въ  томъ, гдe
она не вретъ.
     Въ  частномъ случаe лагерной  жизни  возникаетъ рядъ особыхъ  проблемъ:
напримeръ, съ Мухинымъ. Семья  осталась въ Питерe, семью лишаютъ паспорта --
куда  дeваться? Все переполнено,  вездe  голодъ.  Въ  какой-нибудь  Костромe
придется мeсяцами жить въ станцiонномъ залe, въ пустыхъ товарныхъ  вагонахъ,
подъ  заборами  и  т.д.:  жилищный  кризисъ. На  любомъ  заводe жену  Мухина
спросятъ: а почему вы уeхали  изъ  Ленинграда и  гдe вашъ паспортъ? Понятно,
что  съ такими вопросами  Мухинъ  не  обратится ни къ  юрисконсульту,  ни въ
культурно-просвeтительный отдeлъ.  Я  же  имeлъ возможность  сказать Мухину:
нужно eхать не въ Кострому, а  въ Махачъ Кала или  Пишпекъ  -- тамъ русскихъ
мало и тамъ  насчетъ паспортовъ не придираются. Въ  Пишпекe, скажемъ,  можно
обратиться  къ  нeкоему  Ивану  Ивановичу,  вeроятно,  еще  возсeдающему  въ
овцеводческомъ  трестe  или  гдe-нибудь   около.   Иванъ  Ивановичъ   имeетъ
возможность переправить жену Мухина или въ опiумный совхозъ въ Каракола, или
въ овцеводческiй совхозъ на Качкорe. Жить придется въ юртe,  но съ голоду не
пропадутъ.
     Все это, -- такъ сказать, житейская проза. Но, кромe  прозы, возникаютъ
и нeкоторые другiе  вопросы: напримeръ, о старой русской литературe, которую
читаютъ   взасосъ,   до  полнаго  измочаливанiя  {277}  страницъ  --  трижды
подклеенныхъ,    замусоленныхъ,    наполненныхъ    карандашными    вставками
окончательно   нечитательныхъ  мeстъ...  Вотъ   ужъ,  дeйствительно,  пришло
время-времячко,   "когда   мужикъ   не  Блюхера  и  не  милорда  глупаго"...
Марксистскую расшифровку русскихъ классиковъ знаютъ приблизительно всe -- но
что "товарищи" пишутъ, это уже въ зубахъ навязло,  въ это никто не вeритъ --
хотя  какъ  разъ  тутъ-то  марксистская критика достаточно сильна...  Но все
равно -- это "наши пишутъ", и читать не стоитъ...
     ...Такъ,  въ  миллiонахъ  мeстъ и по миллiону  поводовъ  идетъ процессъ
выковыванiя новаго народнаго сознанiя...

КУЛАКЪ АКУЛЬШИНЪ



     Въ виду приближенiя весны, всe наши бригады были мобилизованы на уборку
мусора  въ многочисленныхъ  дворахъ  управленiя ББК.  Юра  къ этому  времени
успeлъ приноровиться къ другой  работe: по дорогe между Медгорой и  третьимъ
лагпунктомъ достраивалось зданiе какого-то будущаго техникума ББК, въ зданiи
уже жилъ его будущiй завeдующiй, и Юра совершенно резонно разсудилъ, что ему
цeлесообразнeе  околачиваться  у  этого  техникума  съ  заранeе  обдуманнымъ
намeренiемъ: потомъ влeзть въ него въ качествe учащагося -- о техникумe рeчь
будетъ позже. Мнe же нельзя было покинуть управленческихъ дворовъ, такъ какъ
изъ нихъ я могъ совершать развeдывательныя вылазки по всякаго рода лагернымъ
заведенiямъ. Словомъ, я попалъ въ окончательные чернорабочiе.
     Я  былъ  приставленъ  въ качествe  подручнаго  къ  крестьянину-возчику,
крупному  мужику лeтъ  сорока  пяти, съ  изрытымъ  оспой,  рябымъ  лицомъ  и
угрюмымъ  взглядомъ, прикрытымъ нависающими лохматыми бровями. Наши  функцiи
заключались  въ выковыриванiи  содержимаго  мусорныхъ  ящиковъ и въ  отвозкe
нашей   добычи   за  предeлы   управленческой   территорiи.   Содержимое  же
представляло глыбы замерзшихъ отбросовъ, которыя нужно было разбивать ломами
и потомъ лопатами накладывать на сани.
     Къ моей подмогe мужикъ отнесся нeсколько мрачно. Нeкоторыя  основанiя у
него  для  этого были. Я, вeроятно,  былъ  сильнeе  его,  но моя городская и
спортивная выносливость по сравненiе съ его -- деревенской и трудовой  -- не
стоила, конечно,  ни копeйки. Онъ работалъ ломомъ, какъ  машина, изъ часу въ
часъ. Я непрерывной  работы въ данномъ темпe больше получаса безъ  передышки
выдержать не могъ. И, кромe этого, сноровки по части мусорныхъ ямъ у меня не
было никакой.
     Мужикъ не говорилъ почти ничего, но его междометiя и мимику  можно было
расшифровать такъ:  "не ваше это  дeло, я  ужъ  и самъ справлюсь, не  лeзьте
только  подъ  ноги". Я  очутился  въ  непрiятной роли человeка  ненужнаго  и
безтолковаго, взирающаго на то, какъ кто-то дeлаетъ свою работу.
     Потомъ вышло  такъ:  мой  патронъ отбилъ три стeнки очередного  ящика и
оттуда, изъ-за досокъ, вылeзла  глыба льда пудовъ {278} этакъ въ двeнадцать.
Она была надтреснутой, и мужикъ очень ловко разбилъ ее на двe части. Я внесъ
предложенiе:  взгромоздить  эти половинки,  не разбивая ихъ, прямо на  сани,
чтобы  потомъ  не  возиться съ лопатами. Мужикъ  усмeхнулся  снисходительно:
говоритъ-де человeкъ о дeлe, въ которомъ онъ ничего не понимаетъ. Я сказалъ:
нужно  попробовать. Мужикъ  пожалъ плечами: попробуйте. Я присeлъ, обхватилъ
глыбу, глаза полeзли  на  лобъ,  но глыба все  же была водружена  на сани --
сначала одна, потомъ другая.
     Мужикъ сказалъ: "ишь  ты" и  "ну-ну" и потомъ  спросилъ:  "а очки-то вы
давно  носите?".  "Лeтъ  тридцать"  --  "Что-жъ  это  вы такъ?  ну, давайте,
закуримъ". Закурили,  пошли рядомъ съ санями. Садиться  на сани было нельзя:
за это давали годъ  добавочнаго срока -- конское поголовье и такъ  еле живо;
до человeческаго поголовья начальству дeла не было.
     Начался обычный разговоръ: давно  ли въ лагерe,  какой срокъ и  статья,
кто остался  на волe...  Изъ этого разговора  я узналъ,  что  мужика  зовутъ
Акульшинъ, что получилъ онъ десять лeтъ за сопротивленiе коллективизацiи, но
что, впрочемъ, влипъ не онъ одинъ:  все село  выслали въ Сибирь съ  женами и
дeтьми, но безъ скота и безъ инвентаря. Самъ онъ, въ числe коноводовъ чиномъ
помельче, получилъ десять  лeтъ. Коноводы чиномъ покрупнeе были  разстрeляны
тамъ  же,   на  мeстe   происшествiя.   Гдe-то  тамъ,  въ   Сибири,  какъ-то
неопредeленно околачивается его семья ("жена-то у меня -- просто кладъ, а не
баба") и шестеро  ребятъ въ возрастe отъ трехъ  до  25-ти лeтъ ("дeти у меня
подходящiя, Бога  гнeвить нечего"). "А гдe это городъ Барнаулъ?" Я отвeтилъ.
"А  за Барнауломъ  что? Мeста  дикiя?  Ну, ежели дикiя мeста --  смылись мои
куда-нибудь въ  тайгу...  У  насъ давно уже такой  разговоръ былъ:  въ тайгу
смываться.  Ну,  мы сами не успeли...  Жена тутъ писала,  что,  значитъ,  за
Барнауломъ"... -- Мужикъ замялся и замолкъ.
     На другой  день  наши дружественныя  отношенiя  нeсколько  продвинулись
впередъ. Акульшинъ заявилъ: насчетъ этого  мусора  -- такъ  чортъ съ нимъ: и
онъ самъ напрасно старался, и  я зря глыбы  ворочалъ --  надъ этимъ мусоромъ
никакого контроля и быть не можетъ, кто его знаетъ, сколько тамъ его было...
     Скинули въ  лeсу очередную  порцiю мусора, сeли,  закурили.  Говорили о
томъ, о  семъ:  о минеральныхъ удобренiяхъ ("хороши, да нeту ихъ"), о японцe
("до Барнаула, должно быть,  доберутся -- вотъ радость-то нашимъ  сибирякамъ
будетъ"),  о совхозахъ ("плакали мужики  на  помeщика, а  теперь бы чортъ съ
нимъ,  съ помeщикомъ, самимъ бы живьемъ выкрутиться"), потомъ опять свернули
на Барнаулъ: что это за мeста и какъ далеко туда eхать. Я  вынулъ блокнотъ и
схематически  изобразилъ:   Мурманская   желeзная  дорога,   Москва,  Уралъ,
Сибирскiй  путь,  Алтайская  вeтка...  "Н-да, далеконько  eхать-то! Но  тутъ
главное -- продовольствiе... Ну, продовольствiе-то ужъ я добуду!"
     Эта фраза выскочила у  Акульшина  какъ-то самотекомъ  -- чувствовалось,
что онъ обо всемъ этомъ уже много, много думалъ. {279} Акульшинъ передернулъ
плечами и  дeланно  усмeхнулся,  искоса  глядя  на  меня:  вотъ такъ  люди и
пропадаютъ, думаетъ про  себя, думаетъ,  да потомъ  возьметъ  и  ляпнетъ.  Я
постарался  успокоить  Акульшина: я  вообще  не  ляпаю  ни  за  себя, ни  за
другихъ...  "Ну,  дай-то  Богъ... Сейчасъ такое время,  что и передъ  отцомъ
роднымъ лучше не ляпать... Но ужъ разъ сказано, чего тутъ скрывать: семья-то
моя, должно, въ тайгу подалась, такъ мнe тутъ сидeть нeтъ никакого расчету".
     --  А  какъ же вы семью-то  въ  тайгe  найдете? "Ужъ найду, есть  такой
способъ, договорившись уже были". "А какъ съ побeгомъ, съ деньгами и eдой на
дорогу?" "Да намъ что, мы сами лeсные, уральскiе, тамъ -- лeсомъ, тамъ -- къ
поeзду подцeплюсь". "А деньги и eду?"
     Акульшинъ  усмeхнулся:  руки есть. Я  посмотрeлъ на его руки. Акульшинъ
сжалъ ихъ въ кулакъ, кулакъ вздулся желваками мускуловъ.  Я  сказалъ: это не
такъ просто.
     -- А что тутъ мудренаго? Мало-ли какой сволочи съ наганами и портфелями
eздитъ. Взялъ за глотку и кончено...
     ...Въ  числe  моихъ  весьма  многочисленныхъ  и  весьма  разнообразныхъ
подсовeтскихъ профессiй была и такая: преподаватель бокса и джiу-джитсу.  По
нeкоторымъ  весьма нужнымъ  мнe  основанiямъ я  продумывалъ  комбинацiю  изъ
обeихъ   этихъ   системъ,  а   по  минованiи  этихъ  обстоятельствъ,   часть
продуманнаго использовалъ для  "извлеченiя прибыли": преподавалъ  на курсахъ
команднаго  состава,  милицiи  и  выпустилъ  книгу.  Книга  была  немедленно
конфискована  ГПУ, пришли даже ко мнe, не очень чтобы съ обыскомъ, но весьма
настойчиво --  давайте-ка  всe авторскiе экземпляры.  Я  отдалъ  почти  всe.
Одинъ, прошедшiй весьма путаный путь, -- сейчасъ у меня на рукахъ. Акульшинъ
не зналъ, что десять тысячъ экземпляровъ моего злополучнаго руководства было
использовано для ГПУ и Динамо и, слeдовательно, не зналъ, что съ хваткой  за
горло дeло можетъ обстоять не такъ просто, какъ это ему кажется...
     --  Ничего  тутъ  мудренаго  нeтъ,  --  нeсколько  беззаботно повторилъ
Акульшинъ.
     -- А вотъ вы попробуйте, а я покажу, что изъ этого выйдетъ.
     Акульшинъ  попробовалъ: ничего  не  вышло. Черезъ полсекунды  Акульшинъ
лежалъ  на снeгу въ положенiи полной  безпомощности.  Слeдующiй  часъ нашего
трудового дня былъ посвященъ  разучиванiю нeкоторыхъ элементовъ благороднаго
искусства  безшумной  ликвидацiи   ближняго  своего  --  въ  варiантахъ,  не
попавшихъ даже и въ мое пресловутое руководство. Черезъ  часъ я выбился  изъ
силъ окончательно. Акульшинъ былъ еще свeжъ.
     -- Да, вотъ  что значитъ  образованiе, -- довольно неожиданно заключилъ
онъ.
     -- При чемъ тутъ образованiе?
     -- Да такъ. Вотъ сила у меня есть, а умeть не умeю. Вообще, если народъ
безъ  образованныхъ людей, -- все  равно, какъ если бы  армiя  -- въ  одномъ
мeстe  все ротные, да безъ ротъ, а въ другомъ  --  солдаты, да безъ ротныхъ.
Ну, и  бьетъ,  кто  {280}  хочетъ...  Наши  товарищи  это  ловко  удумали...
Образованные, они сидятъ вродe какъ безъ рукъ и безъ ногъ, а мы сидимъ вродe
какъ безъ  головы... Вотъ оно такъ  и  выходитъ... --  Акульшинъ  подумалъ и
вeско добавилъ: -- Организацiи нeту!
     -- Что имeемъ --  не хранимъ, потерявши --  плачемъ, -- съиронизировалъ
я.
     Акульшинъ сдeлалъ видъ, что не слыхалъ моего замeчанiя.
     --  Теперь,  возьмите вы  нашего брата,  крестьянство. Ну, конечно,  съ
революцiей -- это все горожане завели, да  и теперь намъ безъ города  ничего
не сдeлать.  Народу-то насъ сколько: одними топорами справились бы,  да вотъ
--  организацiи нeту... Сколько у  насъ на  Уралe возстанiй  было  -- да все
вразбродъ,  въ  одиночку. Одни воюютъ,  другiе  ничего  не знаютъ:  сидятъ и
ждутъ. Потомъ  этихъ подавили -- тe подымаются. Такъ вотъ  все  сколько  ужъ
лeтъ идетъ  --  и толку никакого нeтъ.  Безъ  командировъ  живемъ. Разбрелся
народъ,  кто  куда.  Пропасть, оно,  конечно, не пропадемъ, а  дeло выходитъ
невеселое.
     Я посмотрeлъ  на квадратныя плечи Акульшина  и на  его крeпкую, упрямую
челюсть и  внутренне согласился:  такой,  дeйствительно, не пропадетъ --  но
такихъ  не  очень-то  и   много.  Бiографiю   Акульшина  легко   можно  было
возстановить  изъ скудной и  отрывочной  информацiи давешняго разговора: всю
свою жизнь работалъ  мужикъ,  какъ машина, -- приблизительно  такъ же,  какъ
вчера  онъ  работалъ  ломомъ.  И,  работая,  толково  работая,  не  могъ  не
становиться  "кулакомъ" -- это,  вeроятно,  выходило  и помимо  его  воли...
Попалъ въ "классовые враги" и сидитъ въ лагерe. Но Акульшинъ выкрутится и въ
лагерe: изъ хорошаго дуба сдeланъ человeкъ... Вспомнились кулаки, которыхъ я
въ  свое время  видалъ подъ  Архангельскомъ,  въ  Сванетiи  и  у  Памира  --
высланные,  сосланные,  а  то  и  просто бeжавшiе  куда  глаза  глядятъ.  Въ
Архангельскъ они прибывали буквально въ  чемъ  стояли: ихъ выгружали толпами
изъ  ГПУ-скихъ эшелоновъ и отпускали  на всe четыре стороны. Дeти и  старики
вымирали быстро, взрослые желeзной хваткой цeплялись за жизнь и за работу...
и потомъ  черезъ годъ-два какими-то неисповeдимыми путями опять вылeзали  въ
кулаки:  кто  по извозной  части, кто по рыбопромышленной,  кто  сколачивалъ
лeсорубочныя  артели; смотришь -- опять  сапоги бутылками, борода лопатой...
до  очередного  раскулачиванiя...  Въ  Киргизiи,  далеко  за  Иссыкъ-Кулемъ,
"кулаки", сосланные на земли ужъ окончательно "неудобоусвояемыя", занимаются
какими-то весьма путанными промыслами, вродe добычи свинца изъ таинственныхъ
горныхъ  рудъ,  ловлей  и копченiемъ форели,  пойманной  въ горныхъ рeчкахъ,
какой-то   самодeльной  охотой  --  то  силками,  то  какими-то  допотопными
мултуками,  живутъ  въ  неописуемыхъ  шалашахъ и мирно уживаются даже  и  съ
басмачами. Въ Сванетiи они дeйствуютъ  организованнeе:  сколотили артели  по
добычe экспортныхъ и очень  дорогихъ  древесныхъ породъ -- вродe сампита  --
торгуютъ  съ  совeтской  властью  "въ  порядкe  товарообмeна",  имeютъ  свои
пулеметныя команды. Совeтская власть сампитъ принимаетъ,  товары сдаетъ,  но
въ горы предпочитаетъ не соваться и дeлаетъ  видъ, что все {281} обстоитъ въ
порядкe.  Это  --  то,  что  я  самъ  видалъ.  Мои  прiятели   --  участники
многочисленныхъ  географическихъ,  геологическихъ  ботаническихъ  и  прочихъ
экспедицiй  --  разсказывали вещи,  еще  болeе интересныя.  Экспедицiй этихъ
сейчасъ  расплодилось невeроятное  количество.  Для ихъ  участниковъ  -- это
способъ отдохнуть отъ совeтской  жизни. Для  правительства  -- это  глубокая
развeдка  въ дебри  страны,  это  подсчетъ скрытыхъ рессурсовъ,  на которыхъ
будетъ  расти  будущее   хозяйство   страны.  Рессурсы   эти  огромны.   Мнe
разсказывали о цeлыхъ деревняхъ, скрытыхъ въ тайгe и окруженныхъ сторожевыми
пунктами.  Пункты сигнализируютъ о приближенiи вооруженныхъ  отрядовъ  --  и
село  уходитъ въ  тайгу.  Вооруженный отрядъ  находитъ пустыя  избы  и рeдко
выбирается  оттуда  живьемъ.  Въ  деревняхъ  есть  американскiе  граммофоны,
японскiя винтовки и японская мануфактура.
     По  всей  видимости,  въ  одно  изъ  такихъ  селъ  пробралась  и  семья
Акульшина. Въ такомъ случаe ему, конечно,  нeтъ  никакого смысла торчать  въ
лагерe. Прижметъ за горло какого-нибудь чекиста, отберетъ винтовку и пойдетъ
въ обходъ  Онeжскаго озера,  на  востокъ,  къ  Уралу.  Я  бы не  прошелъ, но
Акульшинъ, вeроятно, пройдетъ. Для  него лeсъ -- какъ своя изба. Онъ найдетъ
пищу  тамъ, гдe я погибъ бы отъ голода, онъ пройдетъ по мeстамъ, въ которыхъ
я  бы  запутался безвыходно и  безнадежно... Своимъ  урокомъ джiу-джитсу  я,
конечно, сталъ соучастникомъ убiйства  какого-нибудь  зазeвавшагося чекиста:
едва-ли  чекистъ  этотъ   имeетъ  шансы  уйти  живьемъ   изъ  дубовыхъ  лапъ
Акульшина...   Но  жизнь  этого  чекиста  меня  ни  въ  какой   степени   не
интересовала. Мнe самому надо бы подумать  объ оружiи для побeга... И, кромe
того, Акульшинъ  --  свой  братъ,  товарищъ  по родинe и по несчастью. Нeтъ,
жизнь чекиста меня не интересовала.
     Акульшинъ тяжело поднялся:
     -- Ну, а пока тамъ до хорошей жизни -- поeдемъ г..... возить...
     Да, до "хорошей жизни" его еще много остается...

"КЛАССОВАЯ БОРЬБА"



     Какъ-то мы съ Акульшинымъ  выгружали нашу добычку въ  лeсу, верстахъ въ
двухъ отъ  Медгоры. Всe эти  дни  съ  сeверо-востока  дулъ  тяжелый морозный
вeтеръ,  но сейчасъ  этотъ  вeтеръ  превращался  въ  бурю. Сосны  гнулись  и
скрипeли,  тучи  снeжной  пыли  засыпали  дорогу  и  лeсъ.  Акульшинъ  сталъ
торопиться.
     Только что успeли мы разгрузить наши сани, какъ по лeсу, приближаясь къ
намъ, прошелъ  низкiй и тревожный гулъ:  шла  пурга. Въ  нeсколько минуть  и
лeсъ, и  дорога исчезли въ хаосe мятели. Мы почти ощупью, согнувшись въ  три
погибели, стали  пробираться въ Медгору. На открытыхъ  мeстахъ вeтеръ  почти
сбивалъ съ ногъ. Шагахъ въ десяти уже не было видно ничего. Безъ Акульшина я
запутался  бы и  замерзъ.  Но  онъ  шелъ увeренно,  ведя на  поводу тревожно
фыркавшую  и  упиравшуюся лошаденку,  {282}  то  нащупывая  ногой  заносимую
снeгомъ колею дороги,  то орiентируясь, ужъ  Богъ его знаетъ, какимъ лeснымъ
чутьемъ.
     До  Медгоры  мы брели  почти  часъ. Я  промерзъ насквозь. Акульшинъ все
время оглядывался на меня: "уши-то, уши  потрите"...  Посовeтовалъ  сeсть на
сани:  все равно въ такой пургe никто не увидитъ, но я чувствовалъ, что если
я  усядусь, то  замерзну окончательно.  Наконецъ, мы уперлись  въ обрывистый
берегъ  рeчушки Кумсы, огибавшей территорiю управленческаго  городка. Отсюда
до третьяго лагпункта  оставалось версты четыре.  О дальнeйшей работe нечего
было, конечно, и думать... Но  и четыре версты  до  третьяго лагпункта -- я,
пожалуй, не пройду.
     Я предложилъ  намъ  обоимъ  завернуть  въ кабинку  монтеровъ. Акульшинъ
сталъ  отказываться: "а коня-то я куда дeну?" Но у  кабинки стоялъ маленькiй
почти пустой дровяной  сарайчикъ, куда можно было поставить коня. Подошли къ
кабинкe.
     -- Вы ужъ безъ меня  не  заходите, подержите, я  съ конемъ справлюсь...
Одному, незнакомому, заходить какъ-то неподходяще.
     Я сталъ ждать. Акульшинъ распрягъ свою  лошаденку,  завелъ ее въ сарай,
старательно вытеръ ее клочкомъ сeна, накрылъ какой-то дерюгой: я стоялъ, все
больше замерзая и злясь на Акульшина за его возню съ лошаденкой. А лошаденка
ласково ловила губами его грязный и рваный рукавъ. Акульшинъ  сталъ засыпать
ей сeно, а  я  примирился со  своей участью и думалъ о  томъ,  что  вотъ для
Акульшина эта лагерная кляча -- не "живой  инвентарь"  и не просто "тягловая
сила", а живое существо, помощница его трудовой мужицкой жизни... Ну какъ же
Акульшину  не  становиться  кулакомъ?  Ну  какъ же  Акульшину не становиться
бeльмомъ   въ   глазу  любого   совхоза,  колхоза  и   прочихъ   предпрiятiй
соцiалистическаго типа?...
     Въ кабинкe я, къ  своему  удивленiю,  обнаружилъ Юру  -- онъ удралъ  со
своего  техникума,  гдe онъ промышлялъ  по  плотницкой части. Рядомъ съ нимъ
сидeлъ  Пиголица,   и  слышались  разговоры  о  тангенсахъ  и  котангенсахъ.
Акульшинъ  истово поздоровался  съ  Юрой  и Пиголицей, попросилъ  разрeшенiя
погрeться  и сразу направился къ печкe.  Я протеръ очки  и обнаружилъ,  что,
кромe Пиголицы и Юры, въ кабинкe больше  не было никого. Пиголица конфузливо
сталъ собирать со стола какiя-то бумаги. Юра сказалъ:
     --  Постой, Саша, не убирай. Мы сейчасъ  мобилизнемъ старшее поколeнiе.
Ватикъ, мы тутъ съ тригонометрiй возимся, требуется твоя консультацiя...
     На  мою  консультацiю  расчитывать   было  трудно.  За  четверть  вeка,
прошедшихъ со  времени моего экстерничанiя на аттестатъ зрeлости,  у меня ни
разу не возникла необходимость  обращаться къ тригонометрiи, и  тангенсы изъ
моей головы  вывeтрились,  повидимому, окончательно: было  не до тангенсовъ.
Юра же  математику проходилъ  въ германской школe и  въ нeмецкихъ терминахъ.
Произошла  нeкоторая  путаница   въ  терминахъ.  Путаницу  эту  мы  кое-какъ
расшифровали. Пиголица поблагодарилъ меня:
     --  А  Юра-то взялъ  надо мною,  такъ сказать, шефство  по {283}  части
математики,  --  конфузливо объяснилъ  онъ,  --  наши-то  старички  --  тоже
зубрятъ, да и сами-то не больно много понимаютъ...
     Акульшинъ повернулся отъ печки къ намъ:
     -- Вотъ это, ребята,  -- дeло, что хоть въ лагерe  -- а все же учитесь.
Образованность  --  большое  дeло, охъ,  большое.  Съ  образованiемъ  --  не
пропадешь.
     Я вспомнилъ объ Авдeевe и высказалъ свое сомнeнiе. Юра сказалъ:
     --  Вы, знаете что  --  вы намъ  пока не мeшайте, а то времени  у  Саши
мало...
     Акульшинъ  снова  отвернулся къ  своей  печкe, а я  сталъ ковыряться на
книжной  полкe  кабинки.  Тутъ  было  нeсколько популярныхъ  руководствъ  по
электротехникe   и   математикe,   какой-то   толстый   томъ   сопротивленiя
матерiаловъ, полъ  десятка  неразрeзанныхъ  брошюръ  пятилeтняго  характера,
Гладковскiй "Цементъ", два тома "Войны и Мира", мелкiе  остатки второго тома
"Братьевъ Карамазовыхъ", экономическая географiя Россiи и "Фрегатъ Паллада".
Я, конечно, взялъ "Фрегатъ Палладу". Уютно  eхалъ и уютно писалъ старикъ. За
всeми бурями житейскихъ и прочихъ морей у него всегда оставалось: Россiя, въ
Россiи -- Петербургъ, и въ Петербургe -- домъ, все это налаженное, твердое и
все это -- свое... Свой очагъ --  и личный и нацiональный, -- въ который онъ
могъ вернуться  въ  любой  моментъ  своей  жизни.  А  куда  вернуться  намъ,
русскимъ, нынe пребывающимъ  и по эту, и по ту сторону "историческаго рубежа
двухъ мiровъ"?.. Мы бездомны и здeсь, и тамъ --  но только тамъ это ощущенiе
бездомности безмeрно острeе...  Здeсь -- у меня  тоже нeтъ  родины, но здeсь
есть,  по  крайней мeрe,  ощущенiе своего дома, изъ  котораго --  если я  не
украду и не зарeжу, меня никто ни въ одиночку, ни на тотъ свeтъ не  пошлетъ.
Тамъ --  нeтъ ни  родины,  ни дома. Тамъ совсeмъ заячья бездомность. На ночь
прикурнулъ, день -- какъ-то извернулся -- и  опять навостренныя уши: какъ бы
не мобилизнули, не посадили, не  уморили голодомъ и меня  самого, и близкихъ
моихъ. Какъ  бы не  отобрали жилплощади,  логовища  моего, не послали Юру на
хлeбозаготовки  подъ   "кулацкiй"  обрeзъ,  не  разстрeляли  Бориса  за  его
скаутскiе грeхи, не поперли бы жену на культработу среди горняковъ совeтской
концессiи  на Шпицбергенe, не  "припаяли"  бы  мнe  самому  "вредительства",
"контръ-революцiю"  и  чего-нибудь  въ  этомъ  родe...  Вотъ --  жена:  была
мобилизована  переводчицей   въ  иностранной   рабочей   делегацiи.  Eздила,
переводила -- контроль,  конечно, аховый. Делегацiя произносила рeчи, потомъ
уeхала,  а потомъ оказалось --  среди  нея  былъ  человeкъ,  знавшiй русскiй
языкъ...  И  вернувшись на  родину,  ляпнулъ печатно о  томъ,  какъ  это все
переводилось...   Жену   вызвали  въ   соотвeтствующее   мeсто,  выпытывали,
выспрашивали, сказали: "угу", "гмъ"  и  "посмотримъ  еще"...  Было нeсколько
совсeмъ неуютныхъ  недeль...  Совсeмъ  заячьихъ  недeль...  Да, Гончарову  и
eздить,  и жить  было  не  въ  примeръ  уютнeе.  Поэтому-то,  вeроятно, такъ
замусоленъ и истрепанъ его томъ... И въ страницахъ  -- большая нехватка. Ну,
все равно... Я полeзъ на чью-то пустую нару, усмeхаясь уже привычнымъ своимъ
мыслямъ о бренности статистики.... {284}

        ___

     ...Въ  эпоху  служенiи  своего   въ  ЦК   ССТС  (Центральный   комитетъ
профессiональнаго  союза  служащихъ)  я, какъ было уже  сказано,  руководилъ
спортомъ, который я знаю и люблю. Потомъ мнe навязали шахматы, которыхъ я не
знаю и  терпeть не  могу,  --  завeдывалъ  шахматами9.  Потомъ, въ  качествe
наиболeе   грамотнаго  человeка  въ  ЦК,  я  получилъ  въ  свое  завeдыванiе
библiотечное  дeло:  около  семисотъ  стацiонарныхъ  и  около  двухъ  тысячъ
передвижныхъ библiотекъ. Я этого  дeла не  зналъ,  но  это  дeло  было очень
интересно... Въ  числe  прочихъ  мeропрiятiй  мы  проводили и статистическiя
обслeдованiя читаемости различныхъ авторовъ.
     Всякая совeтская статистика  --  это  нeкое  жизненное,  выраженное  въ
цифрахъ,  явленiе, однако, исковерканное до полной неузнаваемости различными
"заданiями". Иногда изъ-подъ этихъ заданiй -- явленiе можно вытащить, иногда
оно уже  задавлено  окончательно. По нашей статистикe выходило:  на  первомъ
мeстe -- политическая литература, на второмъ -- англосаксы, на  третьемъ  --
Толстой  и  Горькiй, дальше шли  совeтскiе авторы и  послe нихъ -- остальные
русскiе классики. Я, для  собственнаго потребленiя, сталъ очищать статистику
отъ всякихъ  "заданiй", но все же оставался огромный пробeлъ между тeмъ, что
я видалъ въ жизни,  и тeмъ, что показывали мною же  очищенныя цифры. Потомъ,
послe бесeдъ съ библiотекаршами и собственныхъ размышленiй, тайна была болeе
или  менeе  разгадана:  совeтскiй читатель,  получившiй изъ библiотеки  томъ
Достоевскаго  или  Гончарова, не  имeетъ  никакихъ  шансовъ  этого  тома  не
спереть. Такъ бывало и со мной, но я считалъ,  что это только индивидуальное
явленiе:
     Придетъ  нeкая Марья  Ивановна  и  увидитъ на столe, скажемъ, "Братьевъ
Карамазовыхъ":
     -- И.  Л.,  голубчикъ, ну, только на два  дня, ей,  Богу, только на два
дня, вы все  равно  заняты... Ну, что вы въ самомъ дeлe -- я вeдь культурный
человeкъ! Послeзавтра вечеромъ обязательно принесу...
     Дней черезъ пять приходите къ Марьe Ивановнe...
     -- Вы  ужъ, И. Л., извините, ради Бога... тутъ заходилъ Ваня Ивановъ...
Очень просилъ... -- Ну,  знаете, неудобно  все-таки не  дать:  наша молодежь
такъ  мало знакома  съ классиками... Нeтъ, нeтъ, вы ужъ не безпокойтесь, онъ
обязательно вернетъ, я сама схожу и возьму...
     Еще  черезъ  недeлю вы  идете къ  Ванe  Иванову.  Ваня встрeчаетъ  васъ
нeсколько шумно:
     -- Я уже знаю, вы  за  Достоевскимъ...  Какъ же, прочелъ... {285} Очень
здорово...  Эти  старички -- умeли, сукины дeти, писать... Но, скажите, чего
этотъ старецъ...

     9  Шахматъ   не  люблю  по   чисто  "идеологическимъ   причинамъ":  они
чрезвычайно широко  были использованы для  заморачиванiя головъ и отвлеченiя
оныхъ  отъ,  такъ сказать, политики.  Теперь  -- въ  этихъ  же  цeляхъ  и по
совершенно такой же системe используется,  скажемъ, фокстротъ:  чeмъ бы дитя
не тeшилось, лишь бы eсть не просило...

     Когда, послe нeкоторой литературной дискуссiи, вы ухитряетесь вернуться
къ судьбe  книги, то  выясняется, что  книги уже  нeтъ: ее  читаетъ какая-то
Маруся.
     -- Ну, знаете, что я за буржуй  такой, чтобы не дать дeвочкe книги? Что
съeстъ  она ее? Книги  -- для того, чтобы  читать... Въ библiотекe? Чорта съ
два получишь что-нибудь путное въ библiотекe. Ничего, прочтетъ и  вернетъ. Я
вамъ самъ принесу.
     Словомъ,  вы идете  каяться въ библiотеку, платите  рубля  три  штрафа,
книга исчезаетъ изъ каталога и начинается ея интенсивное хожденiе по рукамъ.
Черезъ годъ зачитанный у васъ томъ  окажется гдe-нибудь на стройкe Игарскаго
порта  или  на  хлопковыхъ  поляхъ  Узбекистана.  Но  ни  вы,  ни тeмъ  паче
библiотека, этого  тома больше не увидите...  И  ни въ  какую статистику эта
"читаемость" не попадетъ...
     Такъ,  болeе  или  менeе мирно,  въ  совeтской  странe  существуютъ двe
системы   духовнаго  питанiя   массъ:  съ  одной  стороны  --   мощная  сeть
профсоюзныхъ  библiотекъ,  гдe  спецiально натасканныя  и  отвeтственныя  за
наличiе   совeтскаго  спроса   библiотекарши   втолковываютъ   какимъ-нибудь
заводскимъ парнямъ:
     --  А вы  "Гидроцентрали" еще не читали? Ну, какъ  же такъ! Обязательно
возьмите! Замeчательная книга, изумительная книга!
     Съ другой стороны:
     а) классики, которыхъ  "рвутъ  изъ рукъ", къ которымъ власть  относится
весьма снисходительно,  новeе же не переиздаетъ: бумаги нeтъ.  Въ  послeднее
время не взлюбили  Салтыкова-Щедрина: очень  ужъ для современнаго  фельетона
годится.
     б) рядъ совeтскихъ  писателей, которые  и  существуютъ,  и  какъ бы  не
существуютъ.  Изъ библiотекъ  изъять  весь  Есенинъ,  почти  весь  Эренбургъ
(даромъ,  что теперь такъ  старается), почти  весь Пильнякъ, "Улялаевщина" и
"Пушторгъ" Сельвинскаго, "12 стульевъ" и "Золотой теленокъ" Ильфа и  Петрова
-- и многое еще въ томъ же родe. Оно, конечно, нужно же имeть и свою лирику,
и свою сатиру -- иначе гдe  же золотой сталинскiй  вeкъ литературы? Но массъ
сюда лучше не пускать.
     в) подпольная  литература,  ходящая  по рукамъ  въ  гектографированныхъ
спискахъ:  еще  почти  никому неизвeстные  будущiе  русскiе  классики, вродe
Крыжановскаго (не  члена ЦК партiи), исписывающiе "для души" сотни печатныхъ
листовъ,  или Сельвинскаго,  пишущаго,  какъ часто  дeлывалъ и  авторъ этихъ
строкъ, одной рукой (правой)  для души  и  другой рукой  (лeвой)  для  хлeба
халтурнаго, который,  увы,  нуженъ  все-таки "днесь"...  Нелегальные  кружки
читателей,  которые,  рискуя  мeстами  весьма  отдаленными,  складываются по
трешкe,  покупаютъ,  вынюхиваютъ, выискиваютъ  все,  лишенное  оффицiальнаго
штампа... И многое другое.
     Ясное,  опредeленное  мeсто   занимаетъ  политическая  литература.  Она
печатается миллiонными тиражами  и  въ любой библiотекe губернскаго масштаба
она  валяется  вагонами (буквально  {286}  вагонами)  неразрeзанной бумажной
макулатуры и губитъ бюджеты библiотекъ.
     А какъ же со статистикой?
     А со статистикой вотъ какъ:
     Всякая библiотекарша  служебно заинтересована въ  томъ, чтобы  показать
наивысшiй процентъ читаемости  политической и  вообще  совeтской литературы.
Всякiй инструкторъ центральнаго комитета, вотъ вродe меня, заинтересованъ въ
томъ, чтобы по своей линiи продемонстрировать наиболeе  совeтскую постановку
библiотечнаго дeла.  Всякiй профессiональный союзъ  заинтересованъ  въ томъ,
чтобы  показать  ЦК  партiи,  что  у него  культурно-просвeтительная  работа
поставлена "по сталински".
     Слeдовательно:  а)  библiотекарша вретъ, б) я  вру, в) профсоюзъ вретъ.
Врутъ еще и многiя другiя "промежуточныя звенья". И я, и библiотекарша, и ЦК
союза, и промежуточныя звенья все  это  отлично понимаемъ: невысказанная, но
полная  договоренность...  И  въ  результатe  --   получается,  извините  за
выраженiе, статистика... По совершенно такой  же схемe получается статистика
колхозныхъ посeвовъ,  добычи угля,  ремонта  тракторовъ... Нeтъ, статистикой
меня теперь не проймешь.

ЗУБАМИ -- ГРАНИТЪ НАУКИ



     Отъ Гончарова меня  оторвалъ Юра: снова понадобилось мое математическое
вмeшательство. Стали разбираться. Выяснилось, что, насeдая на тригонометрiю,
Пиголица   имeлъ  весьма  неясное  представленiе  объ   основахъ  алгебры  и
геометрiи, тангенсы  цeплялись за логарифмы, логарифмы за степени, и  вообще
было  непонятно,  почему доброе  русское  "х"  именуется  иксомъ.  Кое-какiя
формулы были вызубрены на зубокъ, но  между  ними оказались провалы, разрывъ
всякой  логической  связи  между  предыдущимъ  и послeдующимъ:  то,  что  на
совeтскомъ языкe именуется "абсолютной неувязкой". Попытались  "увязать". По
этому поводу я не безъ нeкотораго удовольствiя  убeдился, что какъ ни прочно
забыта  моя  гимназическая  математика  -- я имeю  возможность  возстановить
логическимъ  путемъ очень  многое, почти все. Въ  назиданiе  Пиголицe  -- а,
кстати, и Юрe  --  я  сказалъ  нeсколько  вдумчивыхъ словъ  о  необходимости
систематической  учебы: вотъ-де училъ  это двадцать  пять лeтъ тому назадъ и
никогда не вспоминалъ,  а когда пришлось  -- вспомнилъ... Къ моему назиданiю
Пиголица отнесся раздражительно:
     -- Ну, и чего вы мнe объ этомъ разсказываете -- будто я самъ не знаю...
Вамъ хорошо было учиться, никуда васъ не гоняли,  сидeли и зубрили... А тутъ
мотаешься,  какъ  навозъ  въ   проруби...  И  работа   на  производствe,   и
комсомольская нагрузка, и профсоюзная нагрузка, и всякiе субботники... Чтобы
учиться -- зубами время  вырывать  надо. Мeсяцъ поучишься --  потомъ попрутъ
куда-нибудь на село -- начинай сначала... Да еще и жрать нечего... Нeтъ, ужъ
вы мнe насчетъ стараго режима -- оставьте...
     Я отвeтилъ,  что хлeбъ  свой я зарабатывалъ съ  пятнадцати {287}  лeтъ,
экзаменъ на аттестатъ зрeлости  сдалъ экстерномъ,  въ университетe учился на
собственныя деньги  и  что  такихъ,  какъ я,  было  сколько угодно. Пиголица
отнесся  къ моему сообщенiю  съ  нескрываемымъ  недовeрiемъ,  но спорить  не
сталъ:
     -- Теперь  стараго  режима  нeту  --  такъ  можно  про  него что угодно
говорить...  Правящимъ  классамъ,  конечно,  очень неплохо  жилось, я  и  не
говорю, зато трудящiйся народъ...
     Акульшинъ угрюмо кашлянулъ.
     -- Трудящiйся народъ, --  сказалъ  онъ, не отрывая глазъ отъ  печки, --
трудящiйся народъ по лагерямъ не сидeлъ и съ голодухи не дохъ... А ходъ былъ
-- куда хочешь: хочешь -- на заводъ, хочешь -- въ университетъ...
     -- Такъ ты  мнe еще  скажешь, что  крестьянскому  парню  можно было  въ
университетъ идти?
     --  Скажу... И не то еще  скажу...  А  куда теперь  крестьянскому парню
податься, когда ему eсть нечего? Въ колхозъ?
     -- А почему же не въ колхозъ?
     --  А  такiе, какъ  ты,  будутъ командовать, --  презрительно  спросилъ
Акульшинъ  и,  не  дожидаясь отвeта,  продолжалъ о давно наболeвшемъ:  -- на
дуракахъ власть держится; понабрали дураковъ,  лодырей, пропойцъ  --  вотъ и
командуютъ: пятнадцать лeтъ изъ голодухи вылeзть не можемъ.
     -- Изъ голодухи? Ты думаешь,  городской рабочiй не голодаетъ? А кто эту
голодуху устроилъ? Саботируютъ, сволочи, скотъ рeжутъ, кулачье...
     --  Кулачье?...  --  Усы  Акульшина  встали  дыбомъ.  --  Кулачье?  Это
кулачье-то  Россiю   разорило?   А?  Кулачье,   а  не  товарищи-то  ваши  съ
револьверами  и  лагерями?  Кулачье? Ахъ,  ты,  сукинъ ты сынъ, соплякъ.  --
Акульшинъ запнулся, какъ бы не находя словъ для  выраженiя  своей ярости. --
Ахъ, ты, сукинъ сынъ, выдвиженецъ...
     Выдвиженца Пиголица вынести не смогъ.
     --  А  вы,  папаша,  -- сказалъ  онъ  ледянымъ тономъ,  --  если пришли
грeться, такъ грeйтесь, а то за выдвиженца можно и по мордe получить.
     Акульшинъ грузно поднялся съ табуретки.
     -- Это -- ты-то... по мордe... -- и сдeлалъ шагъ впередъ.
     Вскочилъ и Пиголица. Въ  лицe Акульшина  была неутолимая  ненависть  ко
всякаго  рода активистамъ,  а въ Пиголицe  онъ не безъ нeкотораго  основанiя
чувствовалъ нeчто активистское. Выдвиженецъ же  окончательно вывелъ Пиголицу
изъ его  и  безъ  того весьма  неустойчиваго  нервнаго  раздраженiя. Терминъ
"выдвиженецъ"    звучитъ   въ    неоффицiальной   Россiи   чeмъ-то   глубоко
издeвательскимъ  и по убойности своей превосходитъ самый оглушительный матъ.
Запахло дракой. Юра тоже вскочилъ.
     --  Да  бросьте вы, ребята, -- началъ  было онъ...  Однако, моментъ для
мирныхъ  переговоровъ  оказался  неподходящимъ. Акульшинъ вeжливо отстранилъ
Юру, какъ-то странно исподлобья  уставился въ Пиголицу и вдругъ схватилъ его
за горло. Я, проклиная свои  давешнiя уроки  джiу-джитсу, ринулся  на  постъ
{288}  миротворца. Но въ этотъ моментъ  дверь  кабинки раскрылась  и оттуда,
какъ  deus  ex  machina, появились Ленчикъ  и Середа.  На все  происходившее
Ленчикъ реагировалъ довольно неожиданно.
     --  Ура, --  заоралъ  онъ.  -- Потасовочка? Рабоче-крестьянская смычка?
Вотъ это я люблю... Вдарь его, папаша, по заду... Покажи ему, папаша...
     Середа отнесся ко всему этому съ менeе зрeлищной точки зрeнiя.
     -- Эй, хозяинъ, пришелъ въ чужой домъ, такъ рукамъ воли не давай. Пусти
руку. Въ чемъ тутъ дeло?
     Къ  этому моменту я уже вeжливо обжималъ Акульшина за  талiю. Акульшинъ
отпустилъ руку  и  стоялъ,  тяжело сопя  и  не  сводя съ  Пиголицы  взгляда,
исполненнаго  ненависти.  Пиголица   стоялъ,  задыхаясь,   съ  перекошеннымъ
лицомъ...
     -- Та-акъ, -- протянулъ онъ... -- Цeльной, значитъ, бандой собрались...
Та-акъ.
     Никакой "цeльной  банды", конечно, и въ поминe не было -- наоборотъ, въ
сущности,  всe стали  на  его,  Пиголицы, защиту.  Но подъ  бандой  Пиголица
разумeлъ,  видимо,  весь "старый  мiръ",  который онъ когда-то былъ призванъ
"разрушить";  да  и  едва-ли  Пиголица   находился  въ  особенно  вмeняемомъ
состоянiи.
     --  Та-акъ,  --   продолжалъ   онъ,  --  по  старому  режиму,  значитъ,
дeйствуете...
     --  При  старомъ  режимe,  дорогая  моя  пташечка  Пиголица,  --  снова
затараторилъ Ленчикъ, --  ни въ какомъ лагерe ты бы не  сидeлъ, а  уважаемый
покойничекъ, папаша твой  то-есть, просто  загнулъ  бы  тебe  въ  свое время
салазки, да всыпалъ бы тебe, сколько полагается.
     "Салазки" добили  Пиголицу  окончательно.  Онъ  осeкся  и  стремительно
ринулся къ  полочкe  съ инструментами и дрожащими  руками сталъ  вытаскивать
оттуда  какое-то зубило.  "Ахъ, такъ салазки, я  вамъ  покажу салазки".  Юра
протиснулся какъ-то между  нимъ и  полкой и  дружественно обхватилъ парня за
плечи...
     --  Да, брось  ты,  Сашка, брось, не видишь  что-ли, что  ребята просто
дурака валяютъ, разыгрываютъ тебя...
     -- Ага, разыгрываютъ, вотъ я имъ покажу розыгрышъ...
     Зубило было уже  въ рукахъ  Пиголицы. На помощь Юрe бросились  Середа и
я...
     -- Разыгрываютъ... Осточертeли  мнe эти  розыгрыши.  Всякая  сволочь въ
носъ тыкаетъ:  дуракъ,  выдвиженецъ,  грабитель... Что, грабилъ  я тебя?  --
вдругъ яростно обернулся онъ къ Акульшину.
     -- А что, не грабилъ?
     -- Послушай,  Саша,  -- нeсколько неудачно вмeшался  Юра, -- вeдь  и въ
самомъ дeлe грабилъ. На хлeбозаготовки вeдь eздилъ?
     Теперь ярость Пиголицы обрушилась на Юру.
     -- И ты -- тоже. Ахъ, ты, сволочь, а тебя пошлютъ, такъ ты не  поeдешь.
А ты на какомъ  хлeбe въ Берлинe  учился?  Не на томъ, что я на  заготовкахъ
грабилъ? {289}
     Замeчанiе Пиголицы могло быть вeрно  въ прямомъ смыслe и оно безусловно
было вeрно въ переносномъ. Юра сконфузился.
     -- Я не про себя говорю. Но вeдь  Акульшину-то  отъ этого не легче, что
ты -- не самъ, а тебя посылали.
     --  Стойте ребята, -- сурово сказалъ Середа,  -- стойте. А ты, папашка,
послушай: я тебя знаю. Ты въ третьей плотницкой бригадe работалъ?
     -- Ну, работалъ, -- какъ-то подозрительно отвeтилъ Акульшинъ.
     -- Новое зданiе ШИЗО строилъ?
     -- Строилъ.
     -- Заставляли?
     -- А что, я по своей волe здeсь?
     -- Такъ  какая разница: этого  паренька заставляли грабить тебя, а тебя
заставляли строить тюрьму, въ которой этотъ паренекъ сидeть, можетъ, будетъ?
Что, своей волей  мы тутъ  всe сидимъ? Тьфу, --  свирeпо сплюнулъ Середа, --
вотъ, мать вашу... сволочи, сукины дeти... Семнадцать лeтъ Пиголицу мужикомъ
по затылку бьютъ, а Пиголицей  изъ  мужика кишки  вытягиваютъ... Такъ еще не
хватало,  чтобы вы для  полнаго комплекта удовольствiя  еще другъ  другу  въ
горло  и по своей  волe цeплялись..  Ну, и  дубина  народъ,  прости Господи.
Замeсто  того, чтобы раскумекать, кто и кeмъ васъ лупитъ -- не нашли другого
разговору, какъ другъ другу морды бить... А тебe, хозяинъ, -- стыдно, старый
ты мужикъ, тебe ужъ давно бы пора понять.
     -- Давно понялъ, -- сумрачно сказалъ Акульшинъ.
     -- Такъ чего же ты въ Пиголицу вцeпился?
     -- А ты видалъ, что по деревнямъ твои Пиголицы дeлаютъ?
     -- Видалъ. Такъ что, онъ по своей волe?
     --  Эхъ ребята, --  снова  затараторилъ  Ленчикъ,  -- не  по своей волe
воробей навозъ клюетъ...  Конечно, ежели потасовочка по хорошему отъ добраго
сердца, отчего же и  кулаки  не почесать... а всамдeлишно за горло цeпляться
никакого расчету нeтъ.
     Юра за это время что-то потихоньку втолковывалъ Пиголицe.
     -- Ну и хрeнъ съ ними, -- вдругъ сказалъ тотъ. -- Сами же, сволочи, все
это устроили,  а теперь  мнe въ носъ тычутъ. Что  -- я революцiю подымалъ? Я
совeтскую  власть устраивалъ? А теперь,  какъ  вы устроили, такъ  гдe я буду
жить? Что я въ Америку поeду? Хорошо этому,  -- Пиголица кивнулъ на  Юру, --
онъ всякiе  тамъ языки  знаетъ, а я куда дeнусь? Если вамъ всeмъ про  старый
режимъ повeрить,  такъ выходитъ,  просто съ жиру  бeсились,  революцiи  вамъ
только не  хватало...  А я за кооперативный кусокъ хлeба, какъ сукинъ  сынъ,
работать  долженъ.  А  мнe,  чтобы учиться,  такъ послeднее здоровье  отдать
нужно, -- въ голосe Пиголицы  зазвучали  нотки  истерики... -- Ты что  меня,
сволочь, за глотку берешь, -- повернулся онъ къ Акульшину, -- ты что меня за
грудь давишь?  Ты, сукинъ  сынъ, не  на пайковомъ хлeбe росъ, такъ ты  меня,
какъ муху, задушить можешь. Ну и  души,  мать  твою...  души... --  Пиголица
судорожно  сталъ  разстегивать  воротникъ  своей  рубашки,  застегнутой   не
пуговицами, а веревочками... -- Нате, {290} бейте, душите, что я дуракъ, что
я выдвиженецъ, что у меня силъ нeту, -- нате, душите...
     Юра дружественно  обнялъ  Пиголицу и  говорилъ  ему  какiя-то  довольно
безсмысленныя слова: да брось ты, Саша, да  ну ихъ всeхъ къ чертовой матери:
не понимаютъ, когда можно шутить -- и что-то въ  этомъ  родe. Середа  сурово
сказалъ Акульшину:
     -- А ты бы,  хозяинъ, подумать  долженъ, можетъ, и сынъ твой гдe-нибудь
тоже такъ болтается... Ты, вотъ,  хоть  молодость видалъ, а они  -- что? Что
они видали? Развe отъ хорошей жизни на хлeбозаготовки перли? Развe ты такимъ
въ  двадцать лeтъ не былъ?  Сидeлъ ты въ лагерe? Помочь парню надо, а  не за
глотку его хватать.
     --  Помочь?  -- презрительно усмeхнулся Пиголица.  -- Помочь? Много  вы
тутъ мнe помогли?..
     -- Не  трепись, Саша,  зря... Конечно,  иногда, можетъ, очень ужъ круто
заворачивали, а все  же  вотъ  подцeпилъ же  тебя  Мухинъ, и живешь ты не въ
баракe,  а  въ кабинкe,  и учимъ  мы  тебя  ремеслу,  и вотъ  Юра  съ  тобою
математикой   занимается,  и   вотъ   товарищъ   Солоневичъ   о   писателяхъ
разсказываетъ... Значитъ -- хотeли помочь...
     -- Не надо мнe такой помощи, -- сумрачно, но уже тише сказалъ Пиголица.
     Акульшинъ вдругъ схватился за шапку и направился къ двери:
     -- Тутъ одна только помощь: за топоръ -- и въ лeсъ.
     -- Постой, папашка, куда ты? -- вскочилъ  Ленчикъ,  но Акульшина уже не
было. -- Вотъ совсeмъ послeзала публика съ  мозговъ, ахъ,  ты Господи, такая
пурга... -- Ленчикъ  схватилъ свою шапку и выбeжалъ  во  дворъ.  Мы остались
втроемъ. Пиголица въ изнеможенiи сeлъ на лавку.
     -- А, ну  чего къ.... Тутъ  все равно  никуда  не  вылeзешь,  все равно
пропадать. Не  учись -- съ  голоду  дохнуть будешь,  учись -- такъ все равно
здоровья не хватитъ... Тутъ только одно есть: чeмъ на старое оглядываться --
лучше  ужъ  впередъ смотрeть: можетъ быть,  что-нибудь  и  выйдетъ.  Вотъ --
пятилeтка...
     Пиголица запнулся: о пятилeткe говорить не стоило...
     -- Какъ-нибудь выберемся, -- оптимистически сказалъ Юра.
     --  Да ты-то  выберешься.  Тебe  --  что.  Образованiе  имeешь,  парень
здоровый, отецъ у тебя есть... Мнe, братъ, труднeе.
     -- Такъ ты, Саша, не ершись, когда тебe  опытные люди говорятъ. Не лeзь
въ бутылку со своимъ коммунизмомъ. Изворачивайся...
     Пиголица въ упоръ уставился на Середу.
     -- Изворачиваться,  а  куда мнe  прикажете  изворачиваться?  --  Потомъ
Пиголица повернулся ко мнe и повторилъ свой вопросъ: -- Ну, куда?
     Мнe  съ какой-то небывалой до  того времени остротой представилась  вся
жизнь  Пиголицы...  Для него  совeтскiй строй со  всeми его  украшенiями  --
единственно знакомая ему соцiальная среда. Другой среды онъ не знаетъ. Юрины
разсказы  о  Германiи  1927-1930  года оставили въ немъ  только  спутанность
мыслей, {291} спутанность, отъ которой онъ инстинктивно стремился отдeлаться
самымъ  простымъ путемъ -- путемъ отрицанiя. Для  него совeтскiй  строй есть
исторически  данный  строй,  и  Пиголица,  какъ  большинство  всякихъ живыхъ
существъ, хочетъ  приспособиться къ  средe, изъ которой у него  выхода нeтъ.
Да,  мнe хорошо говорить о старомъ строe и критиковать  совeтскiй! Совeтскiй
для меня всегда  былъ, есть и будетъ чужимъ строемъ, "плeномъ у обезьянъ", я
отсюда все  равно сбeгу, рано или поздно сбeгу, сбeгу цeной любого риска. Но
куда идти Пиголицe?  Или,  во всякомъ случаe,  куда ему  идти, пока миллiоны
Пиголицъ и Акульшиныхъ не осознали силы организацiи единства?
     Я сталъ  разбирать  нeкоторыя  -- примeнительно къ Пиголицe  --  теорiи
учебы, изворачиванiя и устройства. Середа одобрительно поддакивалъ. Это были
приспособленческiя теорiи -- ничего  другого я Пиголицe  предложить не могъ.
Пиголица слушалъ мрачно,  ковыряя зубиломъ столъ. Не было видно -- согласенъ
ли онъ со мною и съ Середой, или не согласенъ.
     Въ кабинку вошли Ленчикъ съ Акульшинымъ...
     -- Ну вотъ, -- весело сказалъ Ленчикъ, -- уговорилъ  папашку. Ахъ,  ты,
Господи...
     Акульшинъ потоптался.
     --  Ты ужъ, парнишка, не серчай... Жизнь такая, что хоть себe самому въ
глотку цeпляйся.
     Пиголица устало пожалъ плечами.
     -- Ну, что-жъ, хозяинъ, -- обратился Акульшинъ  ко мнe, -- домой что ли
поeдемъ. Такая тьма -- никто не увидитъ...
     Нужно  было eхать  --  а  то могли  бы  побeгъ  припаять.  Я  поднялся.
Попрощались. Уходя, Акульшинъ снова потоптался у дверей и потомъ сказалъ:
     -- А ты, парнекъ, главное -- учись. Образованiе -- это... Учись...
     --  Да,  ужъ  тутъ  --  хоть  кровь  изъ  носу...  --  угрюмо  отвeтилъ
Пиголица... -- Такъ ты, Юрка, завтра забeжишь?
     -- Обязательно, -- сказалъ Юра.
     Мы вышли.

--------
НА ВЕРХАХЪ



ИДИЛЛIЯ КОНЧАЕТСЯ



     Наше  -- по  лагернымъ масштабамъ  идиллическое  -- житье  на  третьемъ
лагпунктe оказалось, къ сожалeнiю, непродолжительнымъ. Виноватъ былъ я самъ.
Не  нужно  было запугивать  завeдующаго  снабженiемъ  теорiями  троцкисткаго
загиба, да еще въ примeненiи оныхъ теорiй  къ полученiю сверхударнаго обeда,
не  нужно  было посылать начальника колонны  въ  нехорошее мeсто. Нужно было
сидeть, какъ мышь подъ метлой и не рипаться. Нужно было сдeлаться какъ можно
болeе незамeтнымъ... {292}
     Какъ-то  поздно  вечеромъ нашъ  баракъ  обходилъ начальникъ  лагпункта,
сопровождаемый  почтительной  фигурой  начальника  колонны  -- того  самаго,
котораго я  послалъ въ  нехорошее мeсто.  Начальникъ лагпункта величественно
прослeдовалъ  мимо всeхъ нашихъ клопиныхъ  дыръ;  начальникъ колонны  что-то
вполголоса объяснялъ ему и многозначительно указалъ глазами на меня съ Юрой.
Начальникъ  лагпункта  бросилъ  въ  нашу  сторону  неопредeленно-недоумeнный
взглядъ -- и  оба ушли.  О такихъ  случаяхъ говорится: "мрачное предчувствiе
сжало его сердце".  Но тутъ  и безъ  предчувствiй было ясно: насъ попытаются
сплавить въ  возможно болeе скорострeльномъ  порядкe.  Я негласно  и свирeпо
выругалъ  самого себя  и  рeшилъ  на  другой  день предпринять  какiя-то еще
неясныя, но  героическiя  мeры.  Но на другой  день, утромъ,  когда  бригады
проходили  на работу мимо начальника лагпункта, онъ вызвалъ меня изъ строя и
подозрительно  спросилъ: чего  я  это такъ  долго  околачиваюсь  на третьемъ
лагпунктe?  Я сдeлалъ  вполнe  невинное  лицо  и  отвeтилъ, что мое дeло  --
маленькое, разъ держать, значитъ, у начальства есть какiя-то соображенiя  по
этому  поводу. Начальникъ  лагпункта  съ сомнeнiемъ  посмотрeлъ  на  меня  и
сказалъ: нужно будетъ  навести справки.  Наведенiе справокъ въ  мои  расчеты
никакъ не  входило.  Разобравшись въ нашихъ  "требованiяхъ", насъ сейчасъ же
вышибли бы  съ  третьяго лагпункта куда-нибудь, хоть и не на  сeверъ; но мои
мeропрiятiя съ  оными  требованiями  не  принадлежали  къ  числу одобряемыхъ
совeтской властью дeянiй. На работу въ  этотъ день я не пошелъ вовсе и сталъ
неистово бeгать по всякимъ лагернымъ заведенiямъ. Перспективъ былъ миллiонъ:
можно было  устроиться плотниками въ  одной  изъ бригадъ,  переводчиками  въ
технической  библiотекe   управленiя,   переписчиками  на  пишущей  машинкe,
штатными   грузчиками   на   центральной  базe   снабженiя,  лаборантами  въ
фотолабораторiи и еще въ цeломъ рядe мeстъ.  Я попытался было  устроиться въ
колонизацiонномъ    отдeлe   --   этотъ   отдeлъ   промышлялъ   разселенiемъ
"вольно-ссыльныхъ" крестьянъ въ карельской  тайгe. У меня было нeкоторое имя
въ  области туризма  и краевeдeнiя, и  тутъ дeло  было  на мази.  Но всe эти
проекты  натыкались  на  сократительную  горячку;  эту  горячку  нужно  было
переждать: "придите-ка этакъ черезъ мeсяцъ -- обязательно устроимъ". Но меня
мeсяцъ никакъ не устраивалъ. Не только черезъ  мeсяцъ,  а и черезъ недeлю мы
рисковали попасть въ какую-нибудь Сегежу, а изъ Сегежи, какъ намъ  уже  было
извeстно, -- никуда не сбeжишь: кругомъ трясины, въ которыхъ не то что люди,
а и лоси тонутъ...
     Рeшилъ  тряхнуть своей физкультурной стариной и пошелъ  непосредственно
къ начальнику  культурно-воспитательнаго  отдeла  (КВО) тов.  Корзуну.  Тов.
Корзунъ, слегка горбатый,  маленькiй  человeкъ,  встрeтилъ  меня чрезвычайно
вeжливо и корректно: да, такiе работники намъ бы нужны... а статьи ваши?.. Я
отвeтилъ, что  статьями, увы,  хвастаться нечего:  58-6  и  прочее.  Корзунъ
безнадежно   развелъ  руками:   "Ничего  не   выйдетъ...   Ваша   работа  по
культурно-воспитательной линiи  -- да  еще  и въ центральномъ {293} аппаратe
КВО -- абсолютно исключена, не о чемъ говорить".
     ...Черезъ мeсяцъ тотъ же тов. Корзунъ  велъ упорный  бой  за  то, чтобы
перетащить меня въ  КВО, хотя статьи  мои за это время не измeнились.  Но въ
тотъ  моментъ  такой  возможности  тов. Корзунъ  еще  не  предусматривалъ. Я
извинился и сталъ уходить.
     -- Знаете что,  -- сказалъ мнe  Корзунъ въ догонку, -- попробуйте-ка вы
поговорить  съ  "Динамо".  Оно лагернымъ  порядкамъ  не  подчинено,  можетъ,
что-нибудь и выйдетъ.

"ДИНАМО"



     "Динамо" -- это "пролетарское спортивное общество войскъ и сотрудниковъ
ГПУ" -- въ сущности,  одинъ изъ подотдeловъ ГПУ --  заведенiе отвратительное
въ самой высокой степени -- даже и по совeтскимъ масштабамъ. Оффицiально оно
занимается  физической  подготовкой  чекистовъ, неоффицiально  оно  скупаетъ
всeхъ  мало-мальски выдающихся спортсменовъ СССР и, слeдовательно,  во всeхъ
видахъ  спорта занимаетъ  въ  СССР  первое мeсто. Къ какому-нибудь  Иванову,
подающему  большiя  надежды  въ  области голкиперскаго  искусства, подходитъ
этакiй  "жучекъ"  -- т.е.  спецiальный и  штатный вербовщикъ-скупщикъ  --  и
говоритъ:
     -- Переходите-ка къ  намъ,  тов.  Ивановъ,  сами  понимаете  --  паекъ,
ставка, квартира...
     Передъ квартирой устоять  трудно.  Но если паче  чаянiя Ивановъ устоитъ
даже и передъ квартирой, "жучекъ" подозрительно говоритъ:
     -- Что? Стeсняетесь подъ чекистской маркой выступать? Н-даа... Придется
вами поинтересоваться...
     "Динамо" выполняетъ  функцiи слeжки въ  спортивныхъ  кругахъ.  "Динамо"
занимается  весьма   разносторонней  хозяйственной  дeятельностью:   строитъ
стадiоны,  монополизировало производство спортивнаго инвентаря, имeетъ цeлый
рядъ  фабрикъ  --  и все это  строится и производится  исключительно трудомъ
каторжниковъ.  "Динамо"  въ  корнe   подрeзываетъ  всякую  спортивную  этику
("морально -- то, что служить цeлямъ мiровой революцiи").
     На "мiровой спартакiадe" 1928 года я въ качествe судьи снялъ съ бeговой
дорожки одного изъ динамовскихъ чемпiоновъ, который  съ заранeе  обдуманнымъ
намeренiемъ разодралъ шипами  своихъ бeговыхъ туфель ногу своего конкурента.
Конкурентъ выбылъ со  спортивнаго фронта навсегда.  Чемпiонъ  же,  уходя  съ
дорожки, сказалъ  мнe: "ну, мы еще посмотримъ". Въ тотъ  же день вечеромъ  я
получилъ повeстку въ ГПУ: невеселое приглашенiе.  Въ ГПУ мнe сказали просто,
внушительно и свирeпо: чтобы этого больше не было. Этого больше и не было: я
въ качествe судьи предпочелъ въ дальнeйшемъ не фигурировать...
     Нужно отдать справедливость и "Динамо": своихъ  чемпiоновъ  оно кормитъ
блестяще --  это  одинъ изъ секретовъ спортивныхъ успeховъ СССР. Иногда  эти
чемпiоны выступаютъ подъ флагомъ профсоюзовъ, иногда подъ  военнымъ флагомъ,
иногда даже  отъ имени {294} промысловой кооперацiи  --  въ  зависимости отъ
политическихъ требованiй дня. Но всe они прочно закуплены "Динамо".
     Въ  тe  годы, когда  я еще могъ ставить рекорды,  мнe  стоило  большихъ
усилiй  отбояриться   отъ   приглашенiй   "Динамо":  единственной   реальной
возможностью  было   прекратить   всякую   тренировку   (по  крайней   мeрe,
оффицiальную).  Потомъ  наши дружественныя  отношенiя  съ "Динамо"  шли, все
ухудшаясь и ухудшаясь, и если я сeлъ въ  лагерь не  изъ-за "Динамо", то это,
во всякомъ случаe, не отъ  избытка симпатiи ко мнe со стороны этой почтенной
организацiи. Въ силу всего этого,  а также  и статей моего приговора,  я  въ
"Динамо" рeшилъ не идти. Настроенiе было окаянное.
     Я  зашелъ въ  кабинку  монтеровъ,  гдe  Юра  и Пиголица сидeли за своей
тригонометрiей, а Мухинъ чинилъ валенокъ. Юра сообщилъ, что  его дeло уже въ
шляпe и что Мухинъ устраиваетъ его монтеромъ. Я выразилъ нeкоторое сомнeнiе:
люди  чиномъ  покрупнeе Мухина ничего не могутъ  устроить...  Мухинъ  пожалъ
плечами.
     -- А мы -- люди маленькiе, такъ у насъ это совсeмъ просто: вотъ сейчасъ
перегорeла проводка  у начальника третьей части --  такъ я ему позвоню,  что
никакой возможности  нeту: всe мастера  въ  дежурствe, не  хватаетъ рабочихъ
рукъ. Посидитъ вечеръ безъ свeта -- какое угодно требованiе подпишетъ...
     Стало  легче  на  душe. Если  даже  меня  попрутъ  куда-нибудь,  а  Юра
останется -- останется и  возможность черезъ медгорскихъ  знакомыхъ вытащить
меня обратно... Но все-таки...
     По дорогe изъ кабинки я доложилъ Юрe о положенiи дeлъ на моемъ  участкe
фронта. Юра  взъeлся на  меня  сразу: конечно,  нужно идти въ "Динамо", если
тамъ  на  устройство  есть  хоть  одинъ шансъ  изъ  ста. Мнe  идти  очень не
хотeлось. Такъ мы съ Юрой шествовали и ругались... Я представлялъ себe,  что
даже въ удачномъ  случаe мнe не безъ злорадства  скажутъ: ага, когда мы васъ
звали --  вы  не шли...  Ну,  и  такъ далeе. Да и шансы-то  были  нулевые...
Впослeдствiи оказалось, что я сильно недооцeнилъ большевицкой реалистичности
и нeкоторыхъ другихъ вещей... Словомъ, въ результатe этой перепалки, я уныло
поволокся въ "Динамо".

ТОВАРИЩЪ МЕДОВАРЪ



     На территорiи  вольнаго  города  расположенъ  динамовскiй  стадiонъ. На
стадiонe   --  низенькое  деревянные  домики:  канцелярiи,  склады,   жилища
служащихъ... Въ  первой комнатe  --  биллiардный залъ. На  двери (второй) --
надпись:  "Правленiе  "Динамо".  Вхожу. Очки запотeли,  снимаю  ихъ и, почти
ничего не видя, спрашиваю:
     -- Могу я видeть начальника учебной части?
     Изъ  за письменнаго стола подымается нeкто туманный  и, уставившись  въ
меня, нeкоторое время молчитъ. Молчу  и я. И чувствую  себя въ исключительно
нелeпомъ положенiи.
     Нeкто туманный разводитъ руками:
     -- Елки-палки или, говоря  вeжливeе, сапенъ-батонъ. Какими {295} путями
вы, товарищъ Солоневичъ, сюда попали? Или это, можетъ быть, вовсе не вы?
     -- Повидимому, это -- я. А попалъ, какъ обыкновенно, -- по этапу.
     -- И давно? И что вы теперь дeлаете?
     -- Примeрно, мeсяцъ. Чищу уборныя.
     --  Ну, это  же, знаете,  совсeмъ  безобразiе.  Что, вы  не  знали, что
существуетъ  ББКовское отдeленiе  "Динамо"?  Словомъ,  съ  этой  секунды  вы
состоите  на  службe въ  пролетарскомъ спортивномъ  обществe  "Динамо" --  о
должности мы поговоримъ потомъ. Ну, садитесь, разсказывайте.
     Я  протеръ очки.  Передо мною  -- фигура, мнe вовсе неизвeстная, но, во
всякомъ случаe, ясно выраженный одесситъ: его собственная мамаша не могла бы
опредeлить  процентъ турецкой, еврейской, греческой, русской и прочей крови,
текущей въ его  жилахъ.  На  крeпкомъ туловищe --  дубовая  шея, на  ней  --
жуликовато-добродушная   и   энергичная   голова,   покрытая  густой  черной
шерстью... Гдe это я могъ его видeть? Понятiя не имeю. Я сажусь.
     --  Насчетъ моей работы въ "Динамо" дeло,  мнe кажется, не такъ просто.
Мои статьи...
     -- А плевать намъ на ваши статьи. Очень мнe нужны ваши статьи. Я о нихъ
даже и спрашивать не хочу. Что, вы будете толкать штангу статьями или вы  ее
будете толкать руками? Вы раньше разсказывайте.
     Я разсказываю.
     --  Ну,   въ   общемъ,   все   въ  порядкe.   Страницы   вашей  исторiи
перевертываются дальше. Мы здeсь такое дeло развернемъ, что Москва ахнетъ...
На  начальника лагпункта  вы можете  наплевать.  Вы  же  понимаете,  у  насъ
предсeдатель  --  самъ  Успенскiй (начальникъ  ББК),  замeстителемъ  его  --
Радецкiй, начальникъ третьяго  отдeла  (лагерное  ГПУ),  что  намъ  УРО? Хе,
плевать мы хотeли на УРО.
     Я  смотрю на  начальника  учебной  части  и  начинаю  соображать,  что,
во-первыхъ, за нимъ не  пропадешь и что,  во-вторыхъ,  онъ  собирается моими
руками сдeлать себe какую-то карьеру. Но кто онъ? Спросить неудобно.
     -- А жить вы съ сыномъ будете  здeсь,  мы вамъ отведемъ комнату. Ну да,
конечно же, и сына вашего мы тоже устроимъ -- это ужъ, знаете, если "Динамо"
за  что-нибудь  берется, такъ оно  это устраиваетъ на бене мунесъ... А вотъ,
кстати, и Батюшковъ идетъ, вы не знакомы съ Батюшковымъ?
     Въ комнату  вошелъ  крeпкiй, по военному подтянутый  человeкъ. Это былъ
Федоръ Николаевичъ Батюшковъ,  одинъ  изъ лучшихъ московскихъ инструкторовъ,
исчезнувшiй съ московскаго горизонта въ связи  съ уже извeстной политизацiей
физкультуры.  Мы   съ   нимъ  обмeниваемся  подходящими  къ  данному  случаю
междометiями.
     -- Такъ, --  заканчиваетъ Батюшковъ свои междометiя, --  словомъ, {296}
какъ говорится, всe дороги ведутъ въ Римъ. Но, главное, сколько?
     -- Восемь.
     -- Статьи?
     -- 58-6 и такъ далeе.
     -- И давно вы здeсь?
     Разсказываю.
     -- Ну,  ужъ это  вы, И.  Л., извините,  это просто свинство.  Если вамъ
самому доставляетъ удовольствiе  чистить уборныя -- ваше дeло. Но вeдь вы съ
сыномъ? Неужели вы думали,  что въ Россiи  есть  спортивная организацiя,  въ
которой  васъ не знаютъ? Въ мiрe есть солидарность классовая,  рацiональная,
ну, я не знаю, какая еще, но превыше спортивной солидарности -- нeтъ ничего.
Мы бы васъ въ два счета приспособили бы.
     -- Вы, Ф. Н., не  суйтесь,  -- сказалъ начальникъ учебной  части. -- Мы
уже обо всемъ договорились.
     -- Ну,  вы договорились, а я поговорить хочу... Эхъ, и заживемъ мы тутъ
съ вами. Будемъ,  во-первыхъ,  --  Батюшковъ  загнулъ  палецъ, -- играть  въ
теннисъ,  во вторыхъ, купаться, въ третьихъ, пить водку, въ четвертыхъ... въ
четвертыхъ, кажется, ничего...
     --  Послушайте,  Батюшковъ,   --  оффицiальнымъ  тономъ  прервалъ   его
начальникъ учебной части,  -- что вы себe, въ  самомъ  дeлe позволяете, вeдь
работа же есть.
     --  Ахъ, плюньте вы на это  къ чортовой матери, Яковъ Самойловичъ, кому
вы это будете разсказывать? Ивану Лукьяновичу? Онъ на своемъ вeку сто тысячъ
всякихъ спортивныхъ организацiй  ревизовалъ.  Что,  онъ  не  знаетъ? Еще  не
хватало, чтобы мы другъ передъ другомъ дурака валять начали.  Видъ, конечно,
нужно дeлать...
     -- Ну, да, вы  понимаете, -- нeсколько забезпокоился начальникъ учебной
части, -- понимаете, намъ нужно показать классъ работы.
     --  Ну, само собой разумeется. Дeлать видъ -- это  единственное, что мы
должны будемъ дeлать. Вы ужъ будьте спокойны, Я. С. -- И. Л. тутъ такой видъ
разведетъ, что вы прямо въ члены ЦК партiи попадете.  Верхомъ eздите?  Нeтъ?
Ну,  такъ я васъ научу, будемъ вмeстe прогулки дeлать... Вы, И. Л., конечно,
можетъ  быть, не  знаете, а  можетъ  быть,  и  знаете, что  прiятно  увидeть
человeка, который за  спортъ дрался  всерьезъ...  Мы же, низовые  работники,
понимали, что кто --  кто, а ужъ Солоневичъ работалъ за спортъ всерьезъ,  по
совeсти. Это не то, что  Медоваръ. Медоваръ просто  спекулируетъ на  спортe.
Почему  онъ спекулируетъ  на  спортe,  а  не съ презервативами -- понять  не
могу...
     --  Послушайте,  Батюшковъ, -- сказалъ Медоваръ,  -- идите вы  ко всeмъ
чертямъ, очень ужъ много вы себe позволяете.
     --  А  вы  не орите,  Яковъ Самойловичъ  я  вeдь васъ знаю,  вы  просто
милeйшей  души человeкъ. Вы сдeлали ошибку, что родились передъ революцiей и
Медоваромъ, а не тысячу лeтъ тому назадъ и не багдадскимъ воромъ...
     -- Тьфу, -- плюнулъ Медоваръ, -- развe съ нимъ можно {297} говорить? Вы
же видите, у насъ серьезный разговоръ, а эта пьяная рожа...
     -- Я абсолютно трезвъ. И вчера, къ сожалeнiю, былъ абсолютно трезвъ.
     -- На какiя же деньги вы пьянствуете? -- удивился я.
     -- Вотъ на тe же самыя,  на  которыя будете пьянствовать и вы.  Великая
тайна  лагернаго  блата.  Не  будете? Это  оставьте, обязательно  будете. Въ
общемъ черезъ мeсяцъ вы будете ругать себя  за то, что не сeли въ  лагерь на
пять лeтъ раньше, что  были  дуракомъ, трепали  нервы въ Москвe и все такое.
Увeряю васъ,  самое спокойное мeсто въ СССР  -- это медгорское "Динамо".  Не
вeрите? Ну, поживете, увидите...

СУДЬБА ПОВОРАЧИВАЕТСЯ ЛИЦОМЪ КЪ ДЕРЕВНE



     Изъ "Динамо" я  шелъ въ весьма путаномъ настроенiи духа. Впослeдствiи я
убeдился  въ  томъ,  что  въ  "Динамо"  ББК ОГПУ, среди заваленныхъ  трупами
болотъ,  девятнадцатыхъ  кварталовъ  и  безпризорныхъ  колонiй,  можно  было
дeйствительно  вести,  такъ  сказать,  курортный образъ жизни --  но въ тотъ
моментъ  я этого еще  не  зналъ.  Юра,  выслушавъ  мой  докладъ, сказалъ мнe
поучительно  и весело: ну, вотъ, видишь, а ты  не  хотeлъ идти, я  вeдь тебe
говорю, что когда очень туго -- долженъ появиться Шпигель...
     -- Да, оно, конечно,  повезло... И, главное, во время. Хотя... Если  бы
опасность со стороны начальника лагпункта обрисовалась нeсколько раньше -- я
бы и раньше пошелъ въ "Динамо: въ данномъ положенiи идти больше было некуда.
А почему бы "Динамо" могло бы не взять меня на работу?
     На другой день мы съ  Медоваромъ пошли въ третiй отдeлъ "оформлять" мое
назначенiе. "А, это пустяки,  --  говорилъ  Медоваръ,  -- одна формальность.
Гольманъ, нашъ секретарь, подпишетъ -- и все въ шляпe"...
     -- Какой Гольманъ? Изъ высшаго совeта физкультуры?
     -- Ну, да. Какой же еще?
     Розовыя перспективы  стали  блекнуть.  Гольманъ  былъ  однимъ изъ  тeхъ
активистовъ,  которые дeлали  карьеру  на  политизацiи физкультуры,  я  былъ
однимъ изъ  немногихъ, кто  съ  этой  политизацiей боролся,  и единственный,
который изъ  этой борьбы  выскочилъ цeликомъ.  Гольманъ же, послe  одной изъ
моихъ перепалокъ съ нимъ, спросилъ кого-то изъ присутствующихъ:
     -- Какой это Солоневичъ? Тотъ, что въ Соловкахъ сидeлъ?
     -- Нeтъ, это братъ его сидeлъ.
     -- Ага... Такъ передайте ему, что онъ тоже сядетъ.
     Мнe, конечно, передали.
     Гольманъ,  увы,  оказался  пророкомъ.  Не знаю,  примиритъ ли  его  эти
ощущенiе съ проектомъ моей работы въ Динамо. Однако, Гольманъ встрeтилъ меня
весьма корректно,  даже нeсколько церемонно. Долго и въeдчиво разспрашивалъ,
за  что  я,  собственно,  сeлъ,  и  потомъ  сказалъ, что онъ  противъ  моего
назначенiя  ничего не  имeетъ,  но  что  онъ  надeется  на  мою  безусловную
лояльность: {298}
     -- Вы понимаете, мы вамъ  оказываемъ  исключительное довeрiе, и если вы
его не оправдаете...
     Это было ясно и безъ его намековъ, хотя никакого "довeрiя", а тeмъ паче
исключительнаго, Гольманъ мнe не оказывалъ.
     -- Приказъ по линiи "Динамо" подпишу я. А  по  лагерной  линiи Медоваръ
получитъ бумажку отъ Радецкаго о вашемъ переводe и устройствe. Ну, пока...
     Я  пошелъ  въ "Динамо" поговорить  съ Батюшковымъ:  какъ дошелъ  онъ до
жизни  такой. Ходъ оказался очень простымъ, съ тeмъ только осложненiемъ, что
по поводу этой политизацiи Батюшковъ  получилъ не пять лeтъ, какъ остальные,
а десять лeтъ,  какъ бывшiй офицеръ. Пять  лeтъ онъ уже отсидeлъ,  часть изъ
нихъ  на Соловкахъ.  Жизнь его оказалась  не  столь уже курортной, какъ  онъ
описывалъ: на волe осталась жена съ ребенкомъ...
     Черезъ часа два съ разстроеннымъ видомъ пришелъ Медоваръ.
     -- Эхъ, ничего съ вашимъ назначенiемъ  не вышло. Стопроцентный провалъ.
Вотъ чортъ бы его подралъ...
     Стало очень безпокойно. Въ чемъ дeло?...
     -- А я знаю?  Тамъ, въ  третьемъ отдeлe, оказывается, на  васъ какое-то
дeло  лежитъ.  Какiя-то  тамъ бумаги вы въ подпорожскомъ отдeленiи украли. Я
говорю Гольману, вы  же  должны  понимать,  зачeмъ Солоневичу какiя-то  тамъ
бумаги красть, развe онъ такой человeкъ...  Гольманъ говоритъ, что онъ знать
ничего не знаетъ... Разъ Солоневичъ такими дeлами и въ лагерe занимается...
     Я соображаю,  что это  тотъ  самый  Стародубцевскiй  доносъ, который  я
считалъ давно ликвидированнымъ. Я  пошелъ къ  Гольману. Гольманъ  отнесся ко
мнe по прежнему корректно,  но весьма  сухо. Я повторилъ свой старый доводъ:
если бы я сталъ красть бумаги съ  цeлью, такъ сказать, саботажа, я укралъ бы
какiя  угодно, но только не тe, по которымъ семьдесятъ человeкъ  должны были
освобождаться. Гольманъ пожалъ плечами:
     -- Мы не можемъ вдаваться въ психологическiя изысканiя. Дeло имeется, и
вопросъ полностью исчерпанъ.
     Я рeшаю  ухватиться  за послeднюю  соломинку, за Якименко -- ненадежная
соломинка, но чeмъ я рискую?
     -- Начальникъ УРО, тов. Якименко,  вполнe  въ курсe этого дeла. По  его
приказу это дeло въ подпорожскомъ отдeленiи было прекращено.
     -- А вы откуда это знаете?
     -- Да онъ самъ мнe сказалъ.
     -- Ахъ, такъ? Ну, посмотримъ, -- Гольманъ снялъ телефонную трубку.
     --  Кабинетъ   начальника  УРО.   Тов.  Якименко?  Говоритъ  начальникъ
оперативной группы Гольманъ...  Здeсь у насъ въ производствe имeется дeло по
обвиненiю нeкоего  Солоневича въ кражe документовъ подпорожскаго УРЧ... Ага?
Такъ, такъ...  Ну, хорошо. Пустимъ на прекращенiе. Да, здeсь. Здeсь,  у меня
въ кабинетe, -- Гольманъ протягиваетъ мнe трубку. {299}
     -- Вы, оказывается,  здeсь, -- слышу голосъ Якименки.  -- А сынъ  вашъ?
Великолeпно! Гдe работаете?
     Я сказалъ, что вотъ  собираюсь устраиваться по старой  спецiальности --
по спорту...
     --  Ага,  ну,  желаю  вамъ  успeха.  Если  что-нибудь будетъ  нужно  --
обращайтесь ко мнe.
     И  тонъ,  и предложенiя Якименки оставляютъ во  мнe  недоумeнiе. Я такъ
былъ  увeренъ, что Якименки знаетъ всю  исторiю съ бамовскими списками и что
мнe было бы лучше ему и на глаза не показываться -- и вотъ...
     -- Значитъ,  вопросъ урегулированъ.  Очень радъ. Я знаю, что  вы можете
работать,  если захотите.  Но, тов. Солоневичъ, никакихъ  пренiй! Абсолютная
дисциплина!
     -- Мнe сейчасъ не до пренiй.
     -- Давно бы  такъ -- не сидeли бы здeсь. Сейчасъ я занесу Радецкому для
подписи бумажку насчетъ васъ. Посидите въ прiемной, подождите...
     ...Я сижу  въ прiемной. Здeсь  -- центръ ББКовскаго ГПУ. Изъ кабинетовъ
выходятъ   и  входятъ  какiя-то  личности  пинкертоновскаго  типа...  Тащатъ
какихъ-то арестованныхъ.  Рядомъ со мною, подъ охраной двухъ оперативниковъ,
сидитъ какой-то старикъ, судя по внeшнему виду -- священникъ.  Онъ прямо, не
мигая,  смотритъ куда-то  вдаль,  за стeнки  третьяго  отдeла,  и какъ будто
подсчитываетъ оставшiеся ему дни его земной жизни... Напротивъ  --  какой-то
неопредeленнаго вида парень  съ лицомъ  изможденнымъ  до полнаго сходства съ
лицомъ скелета...  Какая-то женщина  беззвучно плачетъ, уткнувшись лицомъ въ
свои колeни...  Это, видимо, люди, ждущiе  разстрeла,  --  мелкоту  сюда  не
вызываютъ... Меня охватываетъ чувство какого-то гнуснаго, липкаго отвращенiя
-- въ  томъ  числe  и  къ  самому  себe: почему я здeсь сижу не въ  качествe
арестованнаго, хотя  и я вeдь заключенный...  Нeтъ,  нужно выкарабкиваться и
бeжать, бeжать, бeжать...
     Приходитъ Гольманъ съ бумажкой въ рукe.
     --  Вотъ  это  --  для перевода  васъ  на  первый лагпунктъ  и  прочее,
подписано  Радецкимъ...  -- Гольманъ  недоумeнно  и  какъ  будто  чуть  чуть
недовольно пожимаетъ  плечами...  --  Радецкiй вызываетъ  васъ  къ  себe  съ
сыномъ... Какъ будто онъ васъ знаетъ... Завтра въ девять утра...
     О  Радецкомъ я не  знаю рeшительно ничего,  кромe того,  что  онъ, такъ
сказать,  Дзержинскiй  или Ягода  --  въ карельскомъ и  ББКовскомъ масштабe.
Какого чорта  ему  отъ меня нужно? Да еще и съ  Юрой? Опять въ голову лeзутъ
десятки безпокойныхъ вопросовъ...

ПРОЩАНЬЕ СЪ НАЧАЛЬНИКОМЪ ТРЕТЬЯГО ЛАГПУНКТА



     Вечеромъ ко мнe подходитъ начальникъ колонны:
     -- Солоневичъ старшiй, къ начальнику лагпункта.
     Видъ у начальника колонны мрачно-угрожающiй: вотъ теперь-то  ты насчетъ
загибовъ не поговоришь... Начальникъ {300} лагпункта смотритъ совсeмъ уже --
правда, этакимъ низовымъ, "волостного масштаба" -- инквизиторомъ.
     --  Ну-съ,  гражданинъ Солоневичъ, --  начинаетъ  онъ  леденящимъ  душу
тономъ, -- потрудитесь-ка вы разъяснить намъ всю эту хрeновину.
     На столe у него -- цeлая кипа моихъ пресловутыхъ требованiй... А у меня
въ карманe -- бумажка за подписью Радецкаго.
     -- Загибчики все разъяснялъ, -- хихикаетъ начальникъ колонны.
     У обоихъ -- удовлетворенно сладострастный видъ: вотъ,  дескать, поймали
интеллигента, вотъ мы его сейчасъ... Во мнe подымается острая рeжущая злоба,
злоба на всю эту стародубцевскую сволочь.  Ахъ, такъ  думаете, что  поймали?
Ну, мы еще посмотримъ, кто -- кого.
     -- Какую хрeновину? -- спрашиваю я спокойнымъ  тономъ. -- Ахъ, это?  Съ
требованiями?... Это меня никакъ не интересуетъ.
     -- Что  вы  тутъ  мнe  дурака  валяете, --  вдругъ  заоралъ  начальникъ
колонны. -- Я васъ, мать вашу...
     Я протягиваю къ лицу начальника колонны лагпункта свой кулакъ:
     -- А вы это видали? Я вамъ такой матъ покажу, что вы  и на Лeсной Рeчкe
не очухаетесь.
     По тупой рожe начальника, какъ тeни по экрану, мелькаетъ ощущенiе,  что
если  нeкто поднесъ ему кулакъ къ носу, значитъ, у этого нeкто есть какiя-то
основанiя не  бояться,  мелькаетъ ярость, оскорбленное самолюбiе и -- многое
мелькаетъ:  совершенно   то  же,  что  въ   свое  время   мелькало  на  лицe
Стародубцева.
     -- Я вообще съ вами разговаривать не  желаю, -- отрeзываю я.  -- Будьте
добры   заготовить  мнe  на  завтра   препроводительную  бумажку  на  первый
лагпунктъ.
     Я протягиваю  начальнику  лагпункта бумажку, на  которой  надъ  жирнымъ
краснымъ росчеркомъ  Радецкаго значится:  "Такого-то и такого-то  немедленно
откомандировать въ непосредственное распоряженiе третьяго отдeла. Начальнику
перваго лагпункта предписывается обезпечить указанныхъ"...
     Начальнику перваго  лагпункта предписывается,  а  у начальника третьяго
лагпункта глаза  на лобъ лeзутъ.  "Въ непосредственное распоряженiе третьяго
отдeла!" Значитъ --  какой-то временно опальный и крупной  марки чекистъ.  И
сидeлъ-то  онъ  не  иначе,  какъ  съ  какимъ-нибудь  "совершенно  секретнымъ
предписанiемъ"... Сидeлъ, высматривалъ, вынюхивалъ...
     Начальникъ лагпункта вытираетъ ладонью вспотeвшiй лобъ... Голосъ у него
прерывается...
     --  Вы ужъ, товарищъ, извините, сами знаете, служба... Всякiе тутъ люди
бываютъ...  Стараешься изо всeхъ силъ ... Ну, конечно, и ошибки бываютъ... Я
вамъ, конечно, сейчасъ же... Подводочку вамъ снарядимъ  -- не  нести же вамъ
вещички на спинe... Вы ужъ, пожалуйста, извините.
     Если бы у  начальника  третьяго  лагпункта  былъ хвостъ -- {301} онъ бы
вилялъ хвостомъ. Но хвоста у него нeтъ. Есть только безпредeльное лакейство,
созданное атмосферой безпредeльнаго рабства...
     -- Завтра утречкомъ  все будетъ  готово, вы ужъ не безпокойтесь... Ужъ,
знаете, такъ вышло, вы ужъ извините...
     Я, конечно, извиняю и ухожу.  Начальникъ колонны  забeгаетъ  впередъ  и
открываетъ передо  мной  двери...  Въ баракe Юра меня  спрашиваетъ, отчего у
меня руки  дрожать...  Нeтъ,  нельзя  жить, нельзя  здeсь жить, нельзя здeсь
жить... Можно  сгорeть въ  этой атмосферe непрерывно  сдавливаемыхъ ощущенiй
ненависти,  отвращенiя  и безпомощности... Нельзя жить! Господи, когда же  я
смогу, наконецъ, жить не здeсь?..

АУДIЕНЦIЯ



     На утро  намъ,  дeйствительно,  дали  подводу  до  Медгоры.  Начальникъ
лагпункта  подобострастно  крутился  около  насъ.  Моя  давешняя  злоба  уже
поутихла, и я видалъ, что начальникъ лагпункта -- просто забитый и загнанный
человeкъ, конечно, воръ,  конечно, сволочь, но въ общемъ, примeрно, такая же
жертва системы всеобщаго  рабства,  какъ  и  я. Мнe  стало  неловко  за свою
вчерашнюю вспышку, за грубость, за кулакъ, поднесенный къ носу начальника.
     Сейчасъ онъ помогалъ намъ укладывать наше  нищее  борохло  на подводу и
еще разъ извинился за вчерашнiй матъ. Я  отвeтилъ тоже извиненiемъ  за  свой
кулакъ.  Мы  разстались  вполнe  дружески  и такъ  же  дружески  встрeчались
впослeдствiи. Что-жъ,  каждый  въ  этомъ кабакe выкручивается, какъ  можетъ.
Чтобы я самъ сталъ  дeлать, если бы у  меня не было моихъ нынeшнихъ  данныхъ
выкручиваться? Была бы возможна  и такая альтернатива: или  въ "активъ", или
на Лeсную Рeчку.  Въ  теорiи эта  альтернатива  рeшается весьма просто... На
практикe -- это сложнeе...
     На  первомъ   лагпунктe   насъ  помeстили   въ   одинъ   изъ   наиболeе
привиллегированныхъ   бараковъ,  населенный   исключительно  управленческими
служащими, преимущественно  желeзнодорожниками и водниками. "Урокъ" здeсь не
было вовсе.  Баракъ былъ сдeланъ "въ вагонку", т.е. нары были не сплошныя, а
съ  проходами, какъ  скамьи  въ  вагонахъ третьяго  класса. Мы забрались  на
второй этажъ, положили  свои вещи и съ тревожнымъ недоумeнiемъ въ душe пошли
на аудiенцiю къ тов. Радецкому.
     Радецкiй принялъ насъ точно въ назначенный часъ. Пропускъ для  входа въ
третiй отдeлъ былъ уже заготовленъ. Гольманъ вышелъ посмотрeть,  мы ли идемъ
по этому пропуску  или  не  мы.  Удостовeрившись въ нашихъ  личностяхъ,  онъ
провелъ насъ  въ  кабинетъ Радецкаго -- огромную комнату, стeны которой были
увeшаны портретами вождей  и географическими картами края. Я съ вожделeнiемъ
въ сердцe своемъ посмотрeлъ на эти карты.
     Крупный  и  грузный   человeкъ  лeтъ   сорока   пяти  встрeчаетъ   насъ
дружественно и чуть-чуть насмeшливо: хотeлъ-де возобновить наше  знакомство,
не помните?
     Я не помню  и проклинаю  свою зрительную память. Правда, {302}  столько
тысячъ народу промелькнуло передъ  глазами за эти  годы. У Радецкаго полное,
чисто выбритое,  очень интеллигентное  лицо,  спокойныя и  корректныя манеры
партiйнаго вельможи,  разговаривающаго  съ  безпартiйнымъ спецомъ: партiйныя
вельможи всегда  разговариваютъ съ изысканной корректностью. Но все-таки  --
не помню!
     --  А это вашъ  сынъ? Тоже  спортсменъ?  Ну,  будемте знакомы,  молодой
человeкъ.  Что-жъ  это  вы  вашу  карьеру  такъ нехорошо начинаете, прямо съ
лагеря! Ай-ай-ай, нехорошо, нехорошо...
     -- Такая ужъ судьба, -- улыбается Юра.
     -- Ну, ничего, ничего, не  унывайте, юноша... Все образуется... Знаете,
откуда это?
     -- Знаю.
     -- Ну, откуда?
     -- Изъ Толстого...
     -- Хорошо, хорошо, молодцомъ... Ну, усаживайтесь.
     Чего-чего,  а ужъ такой встрeчи  я никакъ не ожидалъ. Что это? Какой-то
подвохъ? Или просто комедiя? Этакiе  отцовскаго стиля разговоры въ кабинетe,
въ  которомъ  каждый  день подписываются  смертные приговоры, подписываются,
вeроятно, десятками. Чувствую отвращенье и нeкоторую растерянность.
     -- Такъ не помните, -- оборачивается Радецкiй ко  мнe. -- Ладно, я вамъ
помогу.  Кажется,  въ двадцать восьмомъ  году вы строили спортивный паркъ въ
Ростовe и по этому поводу ругались съ кeмъ было надо и съ кeмъ было не надо,
въ томъ числe и со мною.
     -- Вспомнилъ! Вы были секретаремъ сeверо-кавказскаго крайисполкома.
     -- Совершенно  вeрно, -- удовлетворенно киваетъ головой Радецкiй. -- И,
слeдовательно,  предсeдателемъ  совeта  физкультуры10.  Паркъ  этотъ,  нужно
отдать вамъ справедливость, вы спланировали великолeпно, такъ  что  ругались
вы не  совсeмъ  зря...  Кстати,  паркъ-то этотъ  мы  забрали себe:  "Динамо"
все-таки лучшiй хозяинъ, чeмъ союзъ совторгслужащихъ...
     Радецкiй испытающе и иронически смотритъ ъ на меня: расчитывалъ ли я въ
то время, что  я строю паркъ  для  чекистовъ? Я не  расчитывалъ. "Спортивные
парки"  --  ростовскiй и харьковскiй  -- были  моимъ  изобрeтенiемъ и,  такъ
сказать,  апофеозомъ  моей спортивной  дeятельности.  Я  старался  сильно  и
рисковалъ  многимъ.  И  старался, и  рисковалъ, оказывается,  для чекистовъ.
Обидно... Но этой обиды показывать нельзя.
     -- Ну, что-жъ, -- пожимаю я плечами,  -- вопросъ не въ  хозяинe.  Вы, я
думаю, пускаете въ этотъ паркъ всeхъ трудящихся.
     При словe "трудящихся" Радецкiй иронически приподымаетъ брови.

     10 Секретарь краевого исполкома является по должности въ то  же время и
предсeдателемъ краевого совeта физкультуры.

     -- Ну, это  -- какъ  сказать. Иныхъ пускаемъ, иныхъ  и нeтъ. Во всякомъ
случаe,   ваша  идея   оказалась   технически   правильной...  {303}  Берите
папиросу... А  вы, молодой  человeкъ?  Не курите?  И  водки  не пьете? Очень
хорошо, великолeпно, совсeмъ образцовый спортсменъ... А только вы, cum bonus
pater familias, все-таки  поприсмотрите за вашимъ наслeдникомъ,  какъ  бы въ
"Динамо" его не споили, тамъ сидятъ великiе спецiалисты по этой части.
     Я выразилъ нeкоторое сомнeнiе.
     -- Нeтъ, ужъ вы мнe повeрьте. Въ нашу спецiальность входитъ все  знать.
И то,  что нужно сейчасъ, и то, что можетъ пригодиться впослeдствiи... Такъ,
напримeръ, вашу бiографiю мы знаемъ съ совершенной точностью...
     -- Само собою разумeется...  Если я въ теченiе десяти лeтъ и писалъ,  и
выступалъ подъ своей фамилiей...
     -- Вотъ -- и хорошо дeлали. Вы показали намъ, что ведете открытую игру.
А съ нашей точки зрeнiя -- быль молодцу не въ укоръ...
     Я  поддакивающе киваю головой.  Я  велъ  не очень ужъ открытую  игру, о
многихъ  деталяхъ  моей  бiографiи  ГПУ  и  понятiя  не  имeло;   за  "быль"
"молодцовъ"  разстрeливали безъ никакихъ,  но опровергать Радецкаго было  бы
ужъ  совсeмъ  излишней  роскошью: пусть пребываетъ въ своемъ  вeдомственномъ
самоутeшенiи. Легенду о  всевидящемъ окe  ГПУ  пускаетъ  весьма  широко и съ
заранeе  обдуманнымъ намeренiемъ  запугать  обывателя.  Я  къ  этой  легендe
отношусь весьма скептически, а въ томъ, что Радецкiй о моей бiографiи имeетъ
весьма отдаленное представленiе, я увeренъ вполнe. Но зачeмъ спорить?..
     -- Итакъ,  перейдемте къ дeловой части  нашего  совeщанiя. Вы, конечно,
понимаете, что  мы приглашаемъ васъ въ "Динамо" не изъ-за вашихъ прекрасныхъ
глазъ  (я  киваю  головой).  Мы  знаемъ  васъ,  какъ  крупнаго,  всесоюзнаго
масштаба,  работника  по физкультурe  и блестящаго  организатора (я  скромно
опускаю очи). Работниковъ такого  масштаба у насъ  въ ББК  нeтъ. Медоваръ --
вообще  не спецiалистъ,  Батюшковъ  -- только инструкторъ...  Слeдовательно,
предоставлять вамъ возможность чистить дворы или пилить дрова -- у насъ нeтъ
никакого расчета. Мы используемъ васъ по  вашей прямой спецiальности... Я не
хочу спрашивать, за что васъ  сюда посадили, -- я узнаю это  и безъ  васъ, и
точнeе, чeмъ вы сами знаете. Но меня  въ данный моментъ это не  интересуетъ.
Мы ставимъ передъ вами  задачу:  создать образцовое динамовское отдeленiе...
Ну,  вотъ, скажемъ,  осенью  будутъ разыгрываться первенства сeверо-западной
области,  динамовскiя первенства... Можете ли вы  такую  команду  сколотить,
чтобы ленинградскому отдeленiю перо вставить? А? А ну-ка, покажите классъ.
     Тайна  аудiенцiи разъясняется  сразу. Для любого заводского  комитета и
для  любого отдeленiя "Динамо"  спортивная побeда -- это вопросъ  самолюбiя,
моды, азарта  --  чего  хотите. Заводы переманиваютъ къ  себe  форвардовъ, а
"Динамо" скупаетъ чемпiоновъ. Для заводского комитета заводское производство
-- это  непрiятная, но неизбeжная проза жизни, футбольная же  команда -- это
предметъ гордости, объектъ нeжнаго ухода, поэтическая полоска на сeромъ фонe
жизни... Такъ приблизительно  баринъ {304}  начала  прошлаго  вeка  въ  свою
псарню  вкладывалъ гораздо больше эмоцiй, чeмъ  въ урожайность своихъ полей;
хорошая  борзая  стоила   гораздо   дороже  самаго  работящаго   мужика,   а
квалифицированный псарь  шелъ,  вeроятно,  совсeмъ  на вeсъ золота. Вотъ  на
амплуа   этого  квалифицированнаго  псаря   попадаю  и  я.  "Вставить  перо"
Ленинграду  Радецкому  очень  хочется.  Для  такого торжества онъ,  конечно,
закроетъ глаза на любыя мои статьи...
     -- Тов. Радецкiй, я все-таки  хочу  по честному  предупредить  васъ  --
непосильныхъ вещей я вамъ обeщать не могу...
     -- Почему непосильныхъ?
     -- Какимъ образомъ Медгора съ  ея 15.000 населенiя можетъ конкурировать
съ Ленинградомъ?
     -- Ахъ, вы объ этомъ? Медгора  здeсь не причемъ. Мы вовсе не собираемся
использовать васъ въ масштабe Медгоры. Вы у насъ будете работать въ масштабe
ББК. Объeдете всe отдeленiя, подберете людей... Выборъ у васъ будетъ, выборъ
изъ приблизительно трехсотъ тысячъ людей...
     Трехсотъ тысячъ! Я въ Подпорожьи пытался  подсчитать "населенiе" ББК, и
у меня выходило гораздо меньше... Неужели же триста тысячъ? О, Господи... Но
подобрать  команду,  конечно,   можно   будетъ...   Сколько   здeсь   однихъ
инструкторовъ сидитъ?
     --  Такъ вотъ  --  начните  съ  Медгорскаго  отдeленiя.  Осмотрите  всe
лагпункты,  подберите  команды...  Если  у васъ выйдутъ какiя-нибудь дeловыя
недоразумeнiя съ Медоваромъ или Гольманомъ -- обращайтесь прямо ко мнe.
     -- Меня тов. Гольманъ предупреждалъ, чтобы я работалъ "безъ пренiй".
     -- Здeсь хозяинъ не  Гольманъ, а  я.  Да, я  знаю, у васъ съ Гольманомъ
были  въ  Москвe  не  очень блестящiя  отношенiя, оттого  онъ...  Я понимаю,
портить  дальше   эти   отношенiя   вамъ  нeтъ  смысла...   Если  возникнуть
какiя-нибудь недоразумeнiя  -- вы обращайтесь  ко мнe, такъ сказать, заднимъ
ходомъ... Мы  это  обсудимъ, и  Гольманъ  съ  Медоваромъ  будутъ  имeть  мои
приказанiя, и вы здeсь будете не причемъ... Да, что касается вашихъ бытовыхъ
нуждъ -- мы ихъ обезпечимъ, мы  заинтересованы въ томъ, чтобы  вы  работали,
какъ слeдуетъ... Для вашего сына вы придумайте что-нибудь подходящее. Мы его
пока тоже зачислимъ инструкторомъ...
     -- Я хотeлъ въ техникумъ поступить...
     --  Въ техникумъ?  Ну что-жъ, валяйте  въ техникумъ. Правда,  съ вашими
статьями васъ туда нельзя бы пускать, но я надeюсь, -- Радецкiй добродушно и
иронически ухмыляется, -- надeюсь -- вы перекуетесь?
     --  Я  ужъ, гражданинъ начальникъ,  почти  на половину  перековался, --
подхватываетъ шутку Юра...
     --  Ну  вотъ,  осталось, значитъ, пустяки.  Ну-съ, будемъ  считать наше
совeщанiе  законченнымъ,   а  резолюцiю  принятой   единогласно.  Кстати  --
обращается Радецкiй ко мнe, -- вы, кажется, хорошiй игрокъ въ теннисъ? {305}
     -- Нeтъ, весьма посредственный.
     -- Позвольте, мнe  Батюшковъ говорилъ, что  вы вели  цeлую кампанiю  въ
пользу, такъ  сказать, реабилитацiи  тенниса.  Доказывали,  что  это  вполнe
пролетарскiй видъ спорта... Ну,  словомъ,  мы  съ вами какъ-нибудь сразимся.
Идетъ? Ну, пока... Желаю вамъ успeха...
     Мы вышли отъ Радецкаго.
     -- Нужно будетъ устроить  еще одно засeданiе, -- сказалъ Юра, -- а то я
ничегошеньки не понимаю...
     Мы завернули въ тотъ дворъ, на которомъ такъ еще  недавно мы складывали
доски,  усeлись  на нашемъ собственноручномъ сооруженiи,  и  я  прочелъ  Юрe
маленькую лекцiю  о  спортe и о динамовскомъ спортивномъ  честолюбiи. Юра не
очень  былъ  въ курсe  моихъ  физкультурныхъ дeянiй,  они  оставили  во  мнe
слишкомъ  горькiй осадокъ. Сколько было вложено мозговъ, нервовъ и денегъ и,
въ  сущности,  почти  безрезультатно...  Отъ тридцати  двухъ водныхъ станцiй
остались рожки да ножки,  ибо  тамъ распоряжались  всe, кому  не  лeнь, а на
спортивное  самоуправленiе,  даже въ чисто  хозяйственныхъ дeлахъ, смотрeли,
какъ на контръ-революцiю, спортивные парки попали въ руки ГПУ, а въ теннисъ,
подъ который я  такъ  старательно  подводилъ "идеологическую  базу", играютъ
Радецкiе и иже съ  ними...  И больше почти  никого... Какой тамъ  спортъ для
"массы", когда массe, помимо всего прочаго, eсть нечего... Зря было ухлопано
шесть  лeтъ  работы  и   риска,  а  о   такихъ   вещахъ  не   очень  хочется
разсказывать...  Но, конечно, съ точки  зрeнiя побeга мое новое амплуа даетъ
такiя возможности, о какихъ я и мечтать не могъ...
     На  другой же  день  я получилъ  пропускъ,  предоставлявшiй  мнe  право
свободнаго  передвиженiя  на территорiи всего  медгоровскаго отдeленiя, т.е.
верстъ  пятидесяти по меридiану и  верстъ десяти  къ западу и въ любое время
дня и ночи. Это было великое прiобрeтенiе. Фактически оно давало мнe большую
свободу  передвиженiя,  чeмъ  та,  какою   пользовалось  окрестное  "вольное
населенiе". Планы побeга стали становиться конкретными...

ВЕЛИКIЙ КОМБИНАТОРЪ



     Въ "Динамо"  было пусто. Только Батюшковъ со скучающимъ видомъ самъ  съ
собой игралъ на биллiардe. Мое появленiе нeсколько оживило его.
     -- Вотъ хорошо, партнеръ есть, хотите пирамидку?
     Я пирамидки не хотeлъ, было не до того.
     --  Въ пирамидку мы какъ-нибудь потомъ, а вотъ вы мнe пока скажите, кто
собственно такой этотъ Медоваръ?
     Батюшковъ усeлся на край биллiарда.
     -- Медоваръ по основной профессiи -- одесситъ.
     Это опредeленiе меня не удовлетворяло.
     -- Видите  ли, --  пояснилъ Батюшковъ,  --  одесситъ  --  это человeкъ,
который  живетъ  съ воздуха. Ничего толкомъ  не знаетъ,  за  все  берется и,
представьте себe, кое-что у него выходитъ... {306}
     Въ  Москвe  онъ  былъ  какимъ-то  спекулянтомъ,  потомъ  примазался  къ
"Динамо", eздилъ отъ нихъ представителемъ московскихъ командъ, знаете, такъ,
чтобы  выторговать и  суточными обeды и все такое. Потомъ какъ-то пролeзъ въ
партiю... Но  жить съ нимъ можно, самъ  живетъ и другимъ даетъ жить. Жуликъ,
но очень порядочный человeкъ, -- довольно неожиданно закончилъ Батюшковъ.
     -- Откуда онъ меня знаетъ?
     --  Послушайте,  И.  Л.,  васъ  же  каждая  спортивная  собака  знаетъ.
Приблизительно въ три раза больше, чeмъ вы этого  заслуживаете... Почему  въ
три раза? Вы выступали въ спортe и двое вашихъ братьевъ: кто тамъ разберетъ,
который изъ  нихъ Солоневичъ первый и который  третiй.  Кстати, а  гдe  вашъ
среднiй братъ?
     Мой  среднiй братъ погибъ  въ  армiи Врангеля, но объ этомъ говорить не
слeдовало.  Я  сказалъ  что-то  подходящее  къ  данному   случаю.  Батюшковъ
посмотрeлъ на меня понимающе.
     --  М-да, немного  старыхъ  спортсменовъ уцeлeло.  Вотъ  я  думалъ, что
уцeлeю, въ бeлыхъ армiяхъ не былъ, политикой не занимался, а вотъ  сижу... А
съ  Медоваромъ вы споетесь, съ  нимъ  дeло можно  имeть.  Кстати, вотъ онъ и
шествуетъ.
     Медоваръ, впрочемъ,  не  шествовалъ  никогда,  онъ  леталъ. И  сейчасъ,
влетeвъ въ комнату, онъ сразу накинулся на меня съ вопросами:
     -- Ну, что у васъ съ Радецкимъ? Чего  васъ Радецкiй  вызывалъ? И откуда
онъ васъ знаетъ? И что вы, Федоръ Николаевичъ, сидите,  какъ ворона на этомъ
паршивомъ биллiардe,  когда  работа  же есть. Сегодня  съ  меня  спрашиваютъ
сводки мартовской работы "Динамо", такъ что я имъ дамъ, какъ вы думаете, что
я имъ дамъ?
     -- Ничего я не думаю. Я и безъ думанья знаю.
     Медоваръ бросилъ на биллiардъ свой портфель.
     -- Ну вотъ, вы сами видите, И. Л., онъ даже вида не хочетъ  дeлать, что
работа  есть...  Послалъ,  вы  понимаете,  въ   Ленинградъ  сводку  о  нашей
февральской работe и даже копiи не оставилъ. И  вы думаете, онъ помнить, что
тамъ въ этой сводкe  было? Такъ теперь, что мы будемъ писать за мартъ? Нужно
же намъ ростъ показать. А какой ростъ? А изъ чего мы будемъ исходить?
     -- Не кирпичитесь, Яковъ Самойловичъ, ерунда все это.
     -- Хорошенькая ерунда!
     --  Ерунда! Въ февралe былъ  зимнiй сезонъ, сейчасъ весеннiй. Не могутъ
же  у  насъ въ  мартe  лыжныя команды расти.  На весну  нужно совсeмъ другое
выдумывать... -- Батюшковъ попытался засунуть окурокъ въ лузу, но одумался и
сунулъ его въ медоваровскiй портфель...
     -- Знаете что, Ф. Н., вы хорошiй парень, но  за такiя одесскiя штучки я
вамъ морду набью.
     --  Морды  вы  не набьете, а въ  пирамидку  я вамъ дамъ тридцать очковъ
впередъ и обставлю, какъ миленькаго.
     --  Ну,  это  вы  разсказывайте  вашей бабушкe.  Онъ меня обставитъ? Вы
такого нахала видали? А вы сами пятнадцать очковъ не хотите? {307}
     Разговоръ  начиналъ  прiобрeтать  вeдомственный   характеръ.  Батюшковъ
началъ  ставить пирамидку.  Медоваръ засунулъ свой портфель подъ биллiардъ и
вооружился кiемъ. Я, ввиду всего этого, повернулся уходить.
     -- Позвольте,  И. Л., куда же вы это? Я  же съ вами  хотeлъ о Радецкомъ
поговорить. Такая масса  работы, прямо голова кругомъ идетъ...  Знаете  что,
Батюшковъ, --  съ сожалeнiемъ посмотрeлъ Медоваръ на уже  готовую пирамидку,
-- смывайтесь  вы пока къ  чортовой матери,  приходите  черезъ часъ,  я вамъ
покажу, гдe раки зимуютъ.
     -- Завтра покажете. Я пока пошелъ спать.
     -- Ну вотъ, видите, опять пьянъ, какъ великомученица. Тьфу. -- Медоваръ
полeзъ подъ биллiардъ, досталъ свой портфель. -- Идемте въ кабинетъ. -- Лицо
Медовара выражало искреннее возмущенiе. -- Вотъ видите сами, работнички... Я
на васъ, И.  Л., буду крeпко  расчитывать, вы  человeкъ  солидный.  Вы  себe
представьте,  прieдетъ  инспекцiя изъ центра, такъ какiе мы красавцы будемъ.
Закопаемся къ чертямъ. И Батюшкову не поздоровится. Этого еще  мало, что онъ
съ  Радецкимъ  въ  теннисъ  играетъ и со  всей  головкой  пьянствуетъ.  Если
инспекцiя изъ центра...
     -- Я  вижу, что  вы,  Я. С., человeкъ  на  этомъ дeлe новый и нeсколько
излишне нервничаете. Я самъ "изъ центра" инспектировалъ разъ двeсти. Все это
ерунда, халоймесъ.
     Медоваръ посмотрeлъ на меня бокомъ, какъ курица. Терминъ "халоймесъ" на
одесскомъ жаргонe обозначаетъ халтуру, взятую, такъ сказать, въ кубe.
     -- А вы въ Одессe жили? -- спросилъ онъ осторожно.
     -- Былъ грeхъ, шесть лeтъ...
     -- Знаете что, И. Л., давайте говорить прямо, какъ дeловые люди, только
чтобы, понимаете, абсолютно между нами и никакихъ испанцевъ.
     -- Ладно, никакихъ испанцевъ.
     -- Вы же понимаете, что  мнe вамъ  объяснять?  Я на такой отвeтственной
работe первый  разъ, мнe  нужно классъ показать.  Это  же для  меня  вопросъ
карьеры. Да, такъ что же у васъ съ Радецкимъ?
     Я сообщилъ о своемъ разговорe съ Радецкимъ.
     -- Вотъ это  замeчательно. Что Якименко васъ поддержалъ съ этимъ дeломъ
--  это хорошо, но разъ Радецкiй васъ  знаетъ, обошлись  бы и безъ Якименки,
хотя вы знаете, Гольманъ очень не хотeлъ васъ принимать. Знаете что, давайте
работать на пару.  У меня, знаете, есть проектъ, только  между нами... Здeсь
въ  управленiи есть культурно-воспитательный  отдeлъ, это же въ общемъ вродe
профсоюзнаго  культпросвeта.  Теперь  каждый  культпросвeтъ  имeетъ   своего
инструктора. Это  же неотъемлемая часть культработы,  это  же свинство,  что
нашъ КВО не имeетъ инструктора, это недооцeнка политической и воспитательной
роли физкультуры. Что, не правду я говорю?
     -- Конечно, недооцeнка, -- согласился я. {308}
     -- Вы же понимаете, имъ нуженъ работникъ. И не какой-нибудь, а крупнаго
масштаба, вотъ вродe васъ. Но, если я васъ спрашиваю, вы пойдете въ КВО...
     -- Ходилъ -- не приняли.
     --  Не  приняли,  --  обрадовался  Медоваръ,  --  ну  вотъ,  что я вамъ
говорилъ. А если бы и приняли, такъ дали бы вамъ тридцать рублей  жалованья,
какой  вамъ расчетъ?  Никакого расчета. Знаете, И.  Л., мы люди свои, зачeмъ
намъ дурака валять, я же знаю, что вы по сравненiю со мной мiрового масштаба
спецiалистъ. Но вы заключенный, а  я членъ  партiи.  Теперь допустите: что я
получилъ бы мeсто инспектора  физкультуры  при КВО, они бы мнe дали пятьсотъ
рублей... Нeтъ, пожалуй,  пятисотъ, сволочи, не дадутъ:  скажутъ, работаю по
совмeстительству съ "Динамо"...  Ну,  триста  рублей  дадутъ, триста  дадутъ
обязательно.  Теперь  такъ:  вы  писали  бы  мнe   всякiя   тамъ  директивы,
методически  указанiя, инструкцiи и  все такое, я бы  бeгалъ и оформлялъ все
это, а жалованье,  понимаете, пополамъ. Вы же  понимаете, И.  Л., я вовсе не
хочу васъ грабить, но вамъ же, какъ заключенному, за ту же самую работу дали
бы копeйки. И я тоже не даромъ буду эти полтораста рублей получать, мнe тоже
нужно будетъ бeгать...
     Медоваръ смотрeлъ на меня съ такимъ видомъ, словно я подозрeвалъ его въ
эксплоатацiонныхъ  тенденцiяхъ. Я смотрeлъ  на Медовара, какъ на благодeтеля
рода человeческаго. Полтораста рублей въ мeсяцъ!  Это для насъ -- меня и Юры
--  по кило  хлeба и литру  молока въ день. Это  значитъ, что  въ побeгъ  мы
пойдемъ не истощенными, какъ почти всe,  кто покушается бeжать,  у кого силъ
хватаетъ на пять дней и -- потомъ гибель.
     -- Знаете  что, Яковъ Самойловичъ, въ моемъ положенiи  вы  могли бы мнe
предложить не полтораста, а пятнадцать рублей, и я бы ихъ взялъ. А за то что
вы  предложили  мнe полтораста, да  еще  и  съ  извиняющимся видомъ,  я вамъ
предлагаю, такъ сказать, встрeчный промфинпланъ.
     -- Какой промфинпланъ, -- слегка забезпокоился Медоваръ.
     -- Попробуйте заключить съ ГУЛАГомъ договоръ на книгу. Ну, вотъ, вродe:
"Руководство по  физкультурной  работe  въ  исправительно-трудовыхъ лагеряхъ
ОГПУ". Писать буду я. Гонораръ -- пополамъ. Идетъ?
     -- Идетъ,  --  восторженно сказалъ Медоваръ,  --  вы, я вижу, не даромъ
жили въ Одессe. Честное мое слово -- это же вовсе великолeпно.  Мы,  я  вамъ
говорю,  мы  таки сдeлаемъ себe имя. То-есть, конечно,  сдeлаю  я, -- зачeмъ
вамъ имя въ ГУЛАГe, у васъ  и безъ  ГУЛАГа  имя  есть. Пишите планъ книги  и
планъ работы въ КВО. Я сейчасъ побeгу въ КВО Корзуна обрабатывать. Или нeтъ,
лучше  не  Корзуна, Корзунъ  по  части  физкультуры совсeмъ  идiотъ,  онъ же
горбатый.  Нeтъ, я  сдeлаю такъ --  я пойду къ Успенскому -- это голова. Ну,
конечно же, къ Успенскому, какъ  я, идiотъ, сразу этого не сообразилъ? Ну, а
вы, конечно, сидите безъ денегъ?
     Безъ денегъ я, къ сожалeнiю, сидeлъ уже давно.
     --  Такъ  я  вамъ завтра  авансъ  выпишу. Мы вамъ  будемъ {309} платить
шестьдесятъ рублей  въ мeсяцъ. Больше не можемъ,  ей Богу, больше не можемъ,
мы же за васъ  еще и  лагерю должны 180  рублей  платить... Ну, и  сыну тоже
что-нибудь назначимъ... Я васъ завтра еще на столовку ИТР устрою11.

БЕЗПЕЧАЛЬНОЕ ЖИТЬЕ



     Весна 1934 года, дружная и жаркая, застала насъ  съ Юрой въ  совершенно
фантастическомъ  положенiи.  Медоваръ  реализовалъ свой  проектъ:  устроился
"инспекторомъ" физкультуры въ КВО и мои  150  рублей выплачивалъ мнe честно.
Кромe того, я получалъ съ "Динамо еще 60 рублей и давалъ уроки физкультуры и
литературы въ техникумe. Уроки эти, впрочемъ, оплачивались уже  по лагернымъ
расцeнкамъ: пятьдесятъ  копeекъ за  академическiй часъ. Полтинникъ  равнялся
цeнe 30 граммъ сахарнаго песку. Питались мы въ столовой ИТР, въ которую насъ
устроилъ  тотъ же Медоваръ --  при  поддержкe  Радецкаго.  Медоваръ далъ мнe
бумажку начальнику отдeла снабженiя ББК, тов. Неймайеру.
     Въ  бумажкe было написано: "инструкторъ физкультуры не можетъ работать,
когда  голодный"...  Почему,  "когда  голодный,  можетъ  работать лeсорубъ и
землекопъ  -- я, конечно,  выяснять  не сталъ. Кромe того, въ бумажкe была и
ссылка: "по распоряженiю тов. Радецкаго"...
     Неймайеръ встрeтилъ меня свирeпо:
     --  Мы только  что сняли со столовой  ИТР сто сорокъ два человeка. Такъ
что же, изъ-за васъ мы будемъ снимать сто сорокъ третьяго.
     -- И сто сорокъ четвертаго, -- наставительно поправилъ я, -- здeсь рeчь
идетъ о двухъ человeкахъ.
     Неймайеръ посмотрeлъ на одинаковыя фамилiи и понялъ, что вопросъ стоитъ
не объ "ударникe", а о протекцiи.
     -- Хорошо, я позвоню Радецкому, -- нeсколько мягче сказалъ онъ.
     Въ столовую ИТР попасть было труднeе,  чeмъ на волe -- въ партiю. Но мы
попали.  Было  непрiятно  то,  что эти карточки  были отобраны  у  какихъ-то
инженеровъ,  но  мы утeшались  тeмъ, что  это  --  не надолго, и  тeмъ,  что
этимъ-то инженерамъ все равно сидeть, а  намъ придется бeжать, и силы нужны.
Впрочемъ, съ Юриной карточкой получилась чепуха: для него  карточку отобрали
у  его   же   непосредственнаго   начальства,   директора  техникума,   инж.
Сташевскаго, и мы рeшили ее вернуть -- конечно, нелегально,  просто изъ рукъ
въ  руки,  иначе  бы  Сташевскiй  этой  карточки  уже  не  получилъ  бы,  ее
перехватили бы по  дорогe. Но Юрина карточка къ тому  времени  не  очень ужъ
была  и  нужна.  Я околачивался  по разнымъ лагернымъ  пунктамъ,  меня  тамъ
кормили и безъ карточки, а Юра обeдалъ за меня. {310}

     11    Столовая    "инженерно-техническихъ    работниковъ"    --   самая
привиллегированная лагерная столовка,  гдe  кормятъ  лучшихъ  ударниковъ изъ
числа инженеровъ и техниковъ.

     Въ столовой ИТР  давали завтракъ -- такъ,  примeрно,  тарелку чечевицы,
обeдъ  -- болeе или менeе съeдобныя  щи съ отдаленными  слeдами  присутствiя
мяса,  какую-нибудь кашу или рыбу и кисель. На  ужинъ  -- ту же чечевицу или
кашу. Въ общемъ  очень  не  густо, но  мы  не голодали. Было два неудобства:
комнатой  "Динамо"  мы рeшили не воспользоваться, чтобы не подводить  своимъ
побeгомъ нeкоторыхъ милыхъ людей, о которыхъ я въ этихъ очеркахъ предпочитаю
не говорить  вовсе. Мы  остались  въ  баракe, побeгомъ  откуда  мы подводили
только  мeстный "активъ", къ судьбамъ  котораго  мы были  вполнe равнодушны.
Впрочемъ, впослeдствiи вышло  такъ, что самую существенную  помощь въ нашемъ
побeгe  намъ  оказалъ...  начальникъ  лагеря, тов. Успенскiй,  съ  какового,
конечно,  взятки  гладки.   Единственное,  что   ему  послe  нашего   побeга
оставалось,  это  посмотрeть на себя  въ  зеркало  и  обратиться  къ  своему
отраженiю съ парой сочувственныхъ словъ.  Кромe него, ни  одинъ  человeкъ въ
лагерe и ни въ какой степени за нашъ побeгъ отвeчать не могъ...
     И еще  послeднее  неудобство  --  я  такъ и не  ухитрился  добыть  себe
"постельныхъ принадлежностей", набитаго морской  травой  тюфяка  и  такой же
подушки: такъ  все наше  лагерное житье мы и проспали на голыхъ доскахъ. Юра
нeсколько разъ нажималъ  на меня, и  эти "постельныя принадлежности" не такъ
ужъ и трудно было  получить. Я только позже сообразилъ, почему я  ихъ такъ и
не получилъ: инстинктивно не хотeлось тратить ни капли нервовъ ни для  чего,
не имeвшаго  прямого  и  непосредственнаго  отношенiя къ побeгу. Постели  къ
побeгу никакого отношенiя и не имeли: въ лeсу придется спать похуже, чeмъ на
нарахъ...
     ...Въ части писемъ, полученныхъ мною отъ читателей, были легкiе  намеки
на, такъ сказать, нeкоторую неправдоподобность нашей лагерной  эпопеи. Не въ
порядкe литературнаго  прiема  (какъ  это  дeлается  въ  началe утопическихъ
романовъ), а совсeмъ  всерьезъ я хочу сказать слeдующее: во всей этой эпопеe
нeтъ ни одного  выдуманнаго лица и  ни одного выдуманнаго положенiя. Фамилiи
дeйствующихъ лицъ за  исключенiямъ особо  оговоренныхъ -- настоящiя фамилiи.
Изъ  моихъ  лагерныхъ встрeчъ я  вынужденъ  былъ выкинуть  нeкоторые  весьма
небезынтересные эпизоды (какъ, напримeръ, всю свирьлаговскую интеллигенцiю),
чтобы никого не подвести: по слeдамъ моего пребыванiи въ лагерe ГПУ не  такъ
ужъ трудно было бы установить, кто скрывается за  любой вымышленной фамилiй.
Матерiалъ, данный въ этихъ очеркахъ, расчитанъ, въ частности, и на то, чтобы
никого изъ людей,  оставшихся въ  лагерe, не подвести. Я не думаю,  чтобы въ
этихъ расчетахъ  могла быть какая-нибудь  ошибка... А оговорку  о реальности
даже  и неправдоподобныхъ вещей мнe приходится дeлать потому, что  лeто 1934
года мы провели въ условiяхъ, поистинe неправдоподобныхъ.
     Мы  были  безусловно  сыты. Я  не дeлалъ почти ничего,  Юра  не  дeлалъ
рeшительно  ничего,  его  техникумъ  оказался  такой  же  халтурой,  какъ  и
"Динамо". Мы играли  въ теннисъ,  иногда и съ Радецкимъ, купались,  забирали
кипы  книгъ,  выходили на берегъ  озера, укладывались на  солнышкe  и читали
цeлыми днями. Это {311} было курортное житье, о какомъ московскiй инженеръ и
мечтать не можетъ. Если  бы  я  остался въ лагерe,  то по совокупности  тeхъ
обстоятельствъ,  о  которыхъ рeчь  будетъ идти ниже, я жилъ бы въ  условiяхъ
такой сытости, комфорта и безопасности и даже... свободы, какiя недоступны и
крупному  московскому  инженеру...  Мнe  все  это  лeто  вспоминалась  фраза
Марковича: если ужъ нужно,  чтобы было ГПУ,  такъ  пусть оно лучше будетъ  у
меня подъ  бокомъ. У меня ГПУ  было подъ бокомъ -- тотъ же Радецкiй. Если бы
не перспектива  побeга, я спалъ бы въ лагерe гораздо спокойнeе, чeмъ я спалъ
у  себя  дома,  подъ Москвой. Но это  райское  житье ни въ какой  степени не
противорeчило  тому, что уже  въ  15  верстахъ  къ  сeверу  цeлые  лагпункты
вымирали отъ цынги, что въ  60-ти верстахъ къ  сeверу колонизацiонный отдeлъ
разселялъ  "кулацкiя"  семьи, цeлое  воронежское  село, потерявшее  за время
этапа свыше шестисотъ  своихъ  дeтишекъ, что еще въ  20-ти верстахъ сeвернeе
была  запиханная  въ безысходное  болото колонiя изъ  4.000 безпризорниковъ,
обреченныхъ  на  вымиранiе...  Наше райское  житье въ Медгорe и  перспективы
такого  матерiальнаго  устройства, какого  --  я не  знаю  -- добьюсь  ли въ
эмиграцiи, ни въ какой  степени и ни на одну секунду не ослабляли нашей воли
къ  побeгу,  какъ не  ослабило ея  и  постановленiе отъ  7  iюня  1934 года,
устанавливающее  смертную казнь за  попытку покинуть  соцiалистическiй  рай.
Можно  быть не очень хорошимъ  христiаниномъ, но лучшiй ББКовскiй паекъ,  на
фонe "дeвочекъ со льдомъ", въ глотку какъ-то не лeзъ...

ПО ШПАЛАМЪ



     Методическiя указанiя для тов. Медовара занимали очень немного времени.
Книги  я,  само собою  разумeется, и писать не собирался, авансъ,  впрочемъ,
получилъ  --  сто рублей:  единственное,  что  я  остался  долженъ совeтской
власти.  Впрочемъ,  и  совeтская  власть  мнe  кое  что должна.  Какъ-нибудь
сосчитаемся...
     Моей основной задачей  былъ подборъ футбольной команды  для  того,  что
Радецкiй поэтически опредeлялъ, какъ "вставка пера Ленинграду". Вставить, въ
сущности, можно было  бы: изъ трехсотъ тысячъ человeкъ  можно  было найти 11
футболистовъ. Въ  Медгорe изъ  управленческихъ служащихъ  я организовалъ три
очень слабыя команды  и  для дальнeйшаго подбора рeшилъ  осмотрeть ближайшiе
лагерные  пункты.  Административный отдeлъ  заготовилъ  мнe  командировочное
удостовeренiе для проeзда на пятый лагпунктъ -- 16 верстъ къ югу по желeзной
дорогe и 10 -- къ западу, въ тайгу. На командировкe стоялъ штампъ: "Слeдуетъ
въ сопровожденiи конвоя".
     -- По такой командировкe, --  сказалъ я начальнику Адмотдeла, -- никуда
я не поeду.
     -- Ваше дeло, -- огрызнулся начальникъ, -- не поeдете, васъ посадятъ --
не меня.
     Я пошелъ къ  Медовару и сообщилъ ему объ  этомъ штампe; {312} по  такой
командировкe eхать, это -- значитъ подрывать динамовскiй авторитетъ.
     -- Такъ  я же вамъ говорилъ: тамъ же  сидятъ одни  сплошные  идiоты.  Я
сейчасъ позвоню Радецкому.
     Въ тотъ же  вечеръ  мнe эту  командировку принесли, такъ  сказать,  "на
домъ" -- въ баракъ. О конвоe въ ней не было уже ни слова.
     На проeздъ по  желeзной дорогe я получилъ 4  р.  74 коп., но,  конечно,
пошелъ пeшкомъ: экономiя, тренировка и  развeдка  мeстности. Свой  рюкзакъ я
набилъ весьма основательно, для пробы: какъ подорожные  патрули отнесутся къ
такому  рюкзаку и въ какой степени они  его будутъ ощупывать. Однако, посты,
охранявшiе выходы  изъ медгорскаго отдeленiя  соцiалистическаго рая,  у меня
даже и документовъ не спросили. Не знаю -- почему.
     Желeзная дорога  петлями вилась надъ  берегомъ Онeжскаго озера. Справа,
то-есть   съ  запада,  на  нее  наваливался  безформенный  хаосъ  гранитныхъ
обломковъ -- слeды  ледниковъ  и  динамита. Слeва,  внизъ къ  озеру, уходили
склоны,   поросшiе   непроходимой   чащей   всякихъ   кустарниковъ.   Дальше
разстилалось  блeдно-голубое  полотно  озера,  изрeзанное  бухтами,  губами,
островами, проливами.
     Съ точки зрeнiя  живописной этотъ ландшафтъ въ  лучахъ яркаго весенняго
солнца  былъ  изумителенъ.  Съ точки  зрeнiя  практической  онъ  производилъ
угнетающее  и тревожное впечатлeнiе: какъ по  такимъ джунглямъ  и  обломкамъ
пройти 120 верстъ до границы?
     Пройдя  верстъ пять и удостовeрившись,  что меня  никто не  видитъ и за
мной никто не слeдитъ, я нырнулъ къ западу, въ кусты, на развeдку мeстности.
Мeстность  была  окаянная.  Каменныя  глыбы,  навороченный  въ  хаотическомъ
безпорядкe, на нихъ какимъ-то чудомъ росли сосны, ели, можевельникъ,  иногда
осина  и  береза.   Подлeсокъ  состоялъ  изъ  кустарника,   черезъ   который
приходилось не проходить, а продираться. Кучи этихъ глыбъ  вдругъ обрывались
какими-то гигантскими ямами, наполненными водой, камни  были покрыты тонкимъ
и скользкимъ слоемъ мокраго мха. Потомъ, верстахъ въ двухъ, камни кончились,
и на ширину метровъ  двухсотъ протянулось  какое-то болото, которое пришлось
обойти  съ юга. Дальше --  снова начинался поросшiй  лeсомъ каменный  хаосъ,
подымавшiйся къ  западу какимъ-то  невысокимъ  хребтомъ.  Я  взобрался  и на
хребетъ. Онъ обрывался почти отвeсной каменной стeной, метровъ въ 50 высоты,
на  верху были  "завалы",  которые,  впослeдствiи, въ  дорогe,  стоили  намъ
столько  времени  и  усилiй. Это  былъ въ  безпорядкe  наваленный  буреломъ,
сваленныя  бурями  деревья, съ  перепутавшимися вeтками,  корнями,  сучьями.
Пробраться вообще невозможно, нужно обходить. Я обошелъ. Внизу, подъ стeной,
ржавeло  какое-то  болото, поросшее  осокой.  Я  кинулъ  въ него  булыжникъ.
Булыжникъ плюхнулся и исчезъ. Да, по такимъ мeстамъ бeжать -- упаси Господи.
Но съ другой стороны, въ такiя мeста нырнуть и тутъ ужъ никто не разыщетъ.
     Я вышелъ на желeзную  дорогу.  Оглянулся  -- никого. Прошелъ еще версты
двe  и  сразу  почувствовалъ,  что смертельно  усталъ,  ноги  не  двигаются.
Возбужденiе отъ  первой прогулки на  {313}  волe прошло, а  мeсяцы одиночки,
УРЧа,  лагернаго питанiя и нервовъ --  сказывались. Я  влeзъ на  придорожный
камень, разостлалъ на  немъ свою кожанку,  снялъ  рубашку,  подставилъ  свою
одряхлeвшую за эти мeсяцы кожу подъ весеннее солнышко, закурилъ самокрутку и
предался блаженству.
     Хорошо...  Ни  лагеря, ни  ГПУ...  Въ  травe  дeловито,  какъ Медоваръ,
суетились какiя-то козявки. Какая-то пичужка со  столь же  дeловитымъ видомъ
перелетала съ дерева  на дерево и оживленно болтала сама съ собой...  Дeла у
нея явственно не  была никакого, а болтаетъ и мечется она  просто  такъ, отъ
весны, отъ радости птичьей своей жизни. Потомъ мое вниманiе привлекла бeлка,
которая  занималась дeломъ еще болeе серьезнымъ: ловила собственный  хвостъ.
Хвостъ удиралъ, куда глаза  глядятъ,  и бeлка во погонe  за своимъ пушистымъ
продолженiемъ  вьюномъ  вертeлась  вокругъ  ствола  мохнатой   ели,  рыжимъ,
солнечнымъ  зайчикомъ  мелькала въ  вeтвяхъ.  Въ  этой  игрe  она  развивала
чудовищное количество лошадиныхъ силъ,  это не то, что я:  верстъ двeнадцать
прошелъ и уже выдохся. Мнe бы такой запасъ энергiи -- дня не просидeлъ бы въ
СССР. Я приподнялся, и бeлочка замeтила меня. Ея тоненькiй, подвижной носикъ
выглянулъ изъ-за ствола,  а  хвостъ остался  тамъ,  гдe былъ  --  съ  другой
стороны. Мое присутствiе бeлкe не  понравилось:  она  крeпко  выругалась  на
своемъ бeличьемъ языкe  и  исчезла. Мнe  стало  какъ-то и грустно, и весело:
вотъ живетъ же животина -- и никакихъ тебe ГПУ...

ВОЛЬНОНАЕМНЫЕ



     По  полотну дороги шагали трое  какихъ-то  мужиковъ, одинъ постарше  --
лeтъ подъ пятьдесятъ, двое другихъ помоложе  --  лeтъ подъ двадцать-двадцать
пять. Они были невыразимо рваны. На ногахъ у двоихъ  были лапти, на ногахъ у
третьяго -- рваные сапоги.  Весь ихъ  багажъ состоялъ изъ  микроскопическихъ
узелковъ, вeроятно, съ хлeбомъ. На бeглецовъ изъ лагеря  они какъ-то не были
похожи.  Подходя, мужики поздоровались со  мной. Я  отвeтилъ, потомъ старикъ
остановился и спросилъ:
     -- А спичекъ нeтути, хозяинъ?
     Спички были. Я вытащилъ коробку. Мужикъ перелeзъ черезъ канаву  ко мнe.
Видъ у него былъ какой-то конфузливый.
     -- А  можетъ, и махорочка-то  найдется?.. Я  объ спичкахъ только  такъ,
чтобы посмотрeть, каковъ человeкъ есть...
     Нашлась и махорочка. Мужикъ бережно свернулъ собачью ножку. Парни робко
топтались около,  умильно поглядывая на махорку.  Я предложилъ и имъ. Они съ
конфузливой спeшкой подхватили мой кисетъ и такъ же бережно, не просыпая  ни
одной крошки, стали свертывать себe папиросы. Усeлись, закурили.
     -- Д?нъ пять уже не  куривши, -- сказалъ старикъ, --  тянетъ -- не дай,
Господи...
     -- А вы откуда? Заключенные?
     --  Нeтъ,  по  вольному  найму  работали,  на лeсныхъ работахъ. Да нeту
никакой возможности. Еле живы вырвались. {314}
     -- Заработать собирались, -- саркастически сказалъ одинъ изъ парней. --
Вотъ  и заработали, -- онъ протянулъ свою ногу въ  рваномъ лаптe,  -- вотъ и
весь заработокъ.
     Мужикъ какъ-то виновато поежился:
     -- Да кто-жъ его зналъ...
     -- Вотъ, то-то и оно, -- сказалъ парень, -- не знаешь -- не мути.
     -- Что  ты все коришь?  -- сказалъ мужикъ,  -- прieхали люди  служащiе,
люди государственные,  говорили толкомъ  -- за кубометръ погрузки -- рупь съ
полтиной. А  какъ сюда прieхали, хорошая  погрузка -- за полъ версты  баланы
таскать, да еще  и по болоту. А  хлeба-то полтора фунта -- и шабашъ,  и болe
ничего, каши и той нeту. Потаскаешь тутъ.
     -- Значитъ, завербовали васъ?
     -- Да, ужъ такъ завербовали, что дальше некуда...
     -- Одежу собирались справить, -- ядовито сказалъ парень, -- вотъ тебe и
одежа.
     Мужикъ сдeлалъ видъ, что не слышалъ этого замeчанiя.
     --  Черезъ  правленiе колхоза, значитъ.  Тутъ  не  поговоришь.  Приказъ
вышелъ  -- дать отъ колхоза сорокъ человeкъ, ну  -- кого куда. Кто  на торфы
подался, кто куда... И  договоръ  подписывали,  вотъ тебe и договоръ. Теперь
далъ бы Богъ домой добраться.
     -- А дома-то что? -- спросилъ второй парень.
     -- Ну, дома-то  оно способнeе, -- не особенно увeренно сказалъ  мужикъ.
-- Дома-то -- оно не пропадешь.
     -- Пропадешь въ лучшемъ  видe, -- сказалъ  ядовитый парень. -- Дома для
тебя  пироги  пекутъ.  Прieхалъ,  дескать, Федоръ  Ивановичъ,  заработочекъ,
дескать, привезъ...
     -- Да  и трудодней нeту, -- грустно замeтилъ парень въ сапогахъ. -- Кто
и съ трудоднями, такъ  eсть нечего, а ужъ ежели и  безъ трудодней  --  прямо
ложись и помирай...
     -- А откуда вы?
     -- Да мы Смоленскiе. А вы кто будете? Изъ начальства здeшняго?
     -- Нeтъ, не изъ начальства, заключенный въ лагерe.
     -- Ахъ, ты,  Господи... А  вотъ люди сказываютъ,  что въ  лагерe теперь
лучше, какъ на  волe, хлeбъ даютъ, кашу  даютъ... (Я вспомнилъ девятнадцатый
кварталъ  -- и  о  лагерe  говорить  не хотeлось).  А на волe? -- продолжалъ
мужикъ. -- Вотъ  тебe и воля: сманили сюда,  въ тайгу,  eсть не даютъ, одежи
нeту, жить негдe,  комары поeдомъ eдятъ, а домой  не пускаютъ, документа  не
даютъ. Мы ужъ  Христомъ Богомъ  молили: отпустите, видите сами -- помремъ мы
тутъ. Отощавши мы еще изъ дому, силъ нeту,  а баланы самые легкiе --  пудовъ
пять... Да  еще по болоту...  Все одно, говорю --  помремъ...  Ну, пожалeли,
дали документъ. Вотъ такъ и идемъ, гдe хлeба попросимъ,  гдe что... Верстовъ
съ пятьдесятъ на чугункe проeхали... Намъ бы до Питера добраться.
     -- А въ  Питерe что? -- спросилъ ядовитый парень. -- Накормятъ тебя  въ
Питерe, какъ же...
     --  Въ Питерe  накормятъ, --  сказалъ я. Я еще не видалъ примeра, чтобы
недоeдающiй горожанинъ отказалъ  въ  кускe  хлeба {315}  голодающему мужику.
Годъ тому назадъ, до  паспортизацiи, столицы  были запружены  нищенствующими
малороссiйскими мужиками -- давали и имъ.
     -- Ну что-жъ, придется христорадничать, -- покорно сказалъ мужикъ.
     -- Одежу думалъ справить, -- повторилъ ядовитый парень. -- А теперь что
и было, разлeзлось: домой голышемъ придемъ. Ну, пошли, что ли?
     Трое   вольныхъ  гражданъ  СССР  поднялись  на  ноги.  Старикъ  умильно
посмотрeлъ на меня: -- А можетъ, хлeбца лишняго нeту? А?
     Я сообразилъ,  что  до лагпункта  я могу  дойти  и  не eвши, а тамъ ужъ
какъ-нибудь  накормятъ. Я развязалъ свой рюкзакъ,  досталъ  хлeбъ, вмeстe съ
хлeбомъ лежалъ  завернутый кусочекъ сала, граммовъ на сто. При  видe сала  у
мужика дыханье сперло.
     "Сало, вишь ты, Господи Боже!" --  Я отдалъ мужикамъ и  сало.  Кусочекъ
былъ  съ аптекарской точностью подeленъ на три части...  "Вотъ это, значитъ,
закусимъ, -- восторженно сказалъ мужикъ, -- эхъ,  ты, на что ужъ есесерiя, а
и тутъ добрые люди не перевелись"...
     Вольнонаемные ушли.  Бeлочка снова  выглянула изъ-за еловаго  ствола  и
уставилась на  меня бусинками своихъ глазъ...  Бусинки какъ будто  говорили:
что, культуру строите? въ Бога вeруете? науки развиваете? -- ну, и дураки...
     Возражать было  трудно.  Я одeлся,  навьючилъ  на  спину свой рюкзакъ и
пошелъ дальше.
     Верстахъ  въ  двухъ,  за  поворотомъ  дороги,  я  наткнулся  на  своихъ
мужичковъ,  которыхъ  обыскивалъ   вохровскiй   патруль:  одинъ   вохровцевъ
общупывалъ, другой разсматривалъ документы, третiй стоялъ  въ шагахъ десяти,
съ  винтовкой  на изготовку.  Было  ясно,  что  будутъ "провeрять"  и  меня.
Документы  у меня были въ полномъ порядкe, но безчисленные  обыски, которымъ
я,   какъ  и  каждый   гражданинъ  "самой  свободной  республики  въ  мiрe",
подвергался на своемъ вeку, выработали,  вмeсто привычки,  какую-то особенно
отвратительную нервную, рабью дрожь передъ  каждою такой "провeркой", даже и
въ тeхъ случаяхъ, когда такая  "провeрка" никакого рeшительно риска за собой
не  влекла, какъ было и въ данномъ случаe. И  сейчасъ же въ мозгу  привычный
совeтскiй "условный рефлексъ": какъ бы этакъ извернуться.
     Я  подошелъ  къ группe  вохровцевъ, сталъ,  засунулъ  руки въ карманы и
посмотрeлъ на все происходящее испытующимъ окомъ:
     -- Что, бeгунковъ подцeпили?
     Вохровецъ недовольно оторвался отъ документовъ.
     -- Чортъ его знаетъ, можетъ, и бeгунки. А вы кто? Изъ лагеря?
     Положенiе  нeсколько  прояснилось:  вохровецъ спросилъ  не  грубо:  "вы
заключенный", а "дипломатически" -- "вы не изъ лагеря?"
     -- Изъ лагеря, -- отвeтилъ я административнымъ тономъ.
     -- Чортъ его  знаетъ, --  сказалъ  вохровецъ,  -- документы-то какiе-то
липоватые...
     -- А ну-ка, покажите-ка ихъ сюда... {316}
     Вохровецъ  протянулъ  мнe  нeсколько бумажекъ.  Въ  нихъ  нелегко  было
разобраться  и человeку съ нeсколько большими стажемъ,  чeмъ вохровецъ. Тутъ
было все,  что навьючиваетъ  на  себя многострадальный совeтскiй гражданинъ,
дeйствующiй по  принципу --  масломъ каши  не  испортишь:  чортъ его знаетъ,
какая  именно бумажка можете  показаться  наиболeе  убeдительной  носителямъ
власти и нагановъ...  Былъ  же у  меня  случай, когда отъ  очень непрiятнаго
ареста  меня спасъ  сезонный  желeзнодорожный билетъ, который  для "властей"
наиболeе  убeдительно  доказывалъ  мою  самоличность,  и   это  при  наличiи
паспорта,  профсоюзной  книжки, постояннаго удостовeренiя газеты "Трудъ", ея
командировочнаго удостовeренiя  и цeлой  коллекцiи  бумаженокъ болeе мелкаго
масштаба.  Исходя изъ этого принципа, одинъ  изъ парней захватилъ съ собой и
свидeтельство Загса о рожденiи у него дочки Евдокiи. Евдокiя помогала плохо:
самый   важный  документъ  --  увольнительное   свидeтельство   было  выдано
профсоюзомъ, а  профсоюзъ  такихъ удостовeренiй выдавать не имeетъ  права. И
вообще  бумажка  была, какъ  говорилъ  вохровецъ,  "липоватая".  Во  многихъ
мeстахъ СССР, не вездe, но почти вездe, крестьянинъ, отлучающiйся за предeлы
своего  района,  долженъ имeть увольнительное  удостовeренiе отъ сельсовeта:
они обычно выдаются за  литръ водки. За какой-то литръ получилъ свою бумажку
и этотъ  парень, по лицу его видно было, что за  эту-то  бумажку  онъ боялся
больше всего: парень стоялъ ни живъ, ни мертвъ.
     -- Нeтъ,  -- сказалъ  я чуть-чуть  разочарованнымъ тономъ, -- бумаги въ
порядкe. Съ какихъ вы разработокъ? -- сурово спросилъ я мужика.
     -- Да съ Массельги, -- отвeтилъ мужикъ робко.
     -- А кто у васъ тамъ прорабъ? Кто  предрабочкома?  -- словомъ,  допросъ
былъ учиненъ по всей формe. Вохровцы почувствовали,  что передъ  ними  "лицо
административнаго персонала".
     -- Обыскивали? -- спросилъ я.
     -- Какъ же.
     -- А сапоги у этого снимали?
     -- Нeтъ, объ сапогахъ позабыли. А ну, ты, сымай сапоги...
     Въ сапогахъ, конечно, не было ничего, но бумажка была забыта.
     -- Ну, пусть топаютъ, -- сказалъ я, -- тамъ на Званкe разберутся.
     --  Ну,  катись катышкомъ,  --  сказалъ старикъ изъ вохровцевъ. Патруль
повернулся и пошелъ на сeверъ, документовъ  у меня такъ и не спросилъ, мы съ
мужичками пошли дальше на югъ. Отойдя съ версту, я сдeлалъ парнишкe свирeпое
внушенiе: чтобы другой разъ не ставилъ  литра водки, кому не нужно, чтобы по
пути отставалъ на полверсты отъ своихъ товарищей и, буде послeднiе наткнутся
на патруль, нырять въ  кусты и обходить сторонкой.  Что  касается линiи рeки
Свирь и Званки, то тутъ я  никакихъ путныхъ совeтовъ  дать не могъ, я зналъ,
что эти мeста охраняются особенно свирeпо, но болeе подробныхъ {317} данныхъ
у меня не было. Парень имeлъ видъ пришибленный и безнадежный.
     --  Такъ  вeдь никакъ же  не  отпускали, я тамъ  одному,  дeйствительно
поставилъ -- не литръ,  на литръ денегъ не хватило --  поллитра, развe-жъ  я
зналъ...
     Мнe оставалось только вздохнуть. И этотъ мужикъ, и  эти парни -- это не
Акульшинъ.  Эти пропадутъ, все равно пропадутъ: имъ не только  до Свири, а и
до Петрозаводска  не  дойти... Пожилой  мужичекъ былъ такъ растерянъ, что на
мои  совeты  только  и  отвeчалъ:   да,  да,  какъ-же,  какъ-же,  понимаемъ,
понимаемъ,  но  онъ и  плохо слушалъ  ихъ, и  не понималъ  вовсе.  Парень въ
сапогахъ  жалобно  скулилъ  на  свою  судьбу,   жаловался  на  жуликовъ  изъ
рабочкома, зря вылакавшихъ его  поллитровку, ядовитый парень шагалъ молча  и
свирeпо.  Мнe  стало  какъ-то  очень  тяжело...   Я  распрощался  со  своими
спутниками и пошелъ впередъ.

ПЯТЫЙ ЛАГПУНКТЪ



     Пятый лагпунктъ былъ наиболeе привиллегированнымъ изъ производительныхъ
пунктовъ ББК. Занимался онъ добычей кокоръ. Кокора -- это сосновый стволъ съ
отходящимъ отъ него приблизительно подъ прямымъ угломъ крупнымъ корневищемъ.
Кокоры эти  шли для шпангоутовъ  и  форштевней всякаго  рода барокъ,  баржъ,
баркасовъ  и всего прочаго, что строилось на  Пинужской, Сорокской и Кемской
верфяхъ ББК.  Техническiя требованiя  къ этихъ кокорамъ были довольно суровы
-- иногда изъ ста стволовъ пригодныхъ оказывалось тридцать, иногда -- только
три. А  безъ кокоръ всe  эти верфи,  съ  ихъ 6--7-мью тысячами  заключенныхъ
рабочихъ, были бы обречены на бездeйствiе.
     Въ виду  этого,  пятый  лагпунктъ  находился  на  нeкоемъ своеобразномъ
хозрасчетe:  онъ  обязанъ  былъ поставить  столько-то  кокоръ  въ  мeсяцъ  и
получалъ за  это  столько-то  продовольствiя.  Во  "внутреннiя  дeла" пункта
лагерь  почти   не  вмeшивался,  и   начальникъ  пункта,  тов.   Васильчукъ,
изворачивался  тамъ  въ  мeру  разумeнiя  своего  --  еще  больше  въ   мeру
изворотливости  своей.  Изворотливости  же у него  были  большiе  запасы.  И
заботливости -- тоже. Въ силу этого обстоятельства лагпунктъ питался  вполнe
удовлетворительно  --  такъ,  примeрно,   не  хуже,  чeмъ  питаются  рабочiе
московскихъ  заводовъ  -- по качеству  пищи, и  значительно  лучше -- по  ея
калорiйности.  И  кромe того, для  добычи  кокоръ требовались очень  сильные
люди, ибо приходилось возиться не съ баланами, а съ цeлыми стволами. Въ виду
всего этого, я  твердо расчитывалъ на  то,  что на  пятомъ  лагпунктe я  ужъ
подыщу людей, необходимыхъ для "вставки пера Ленинграду"...
     Начальникъ  лагпункта, тов.  Васильчукъ,  былъ типомъ весьма необычнымъ
для совeтской администрацiи. Петербургскiй рабочiй, бывалый  коммунистъ, онъ
получилъ три года за какое-то участiе въ какомъ-то партiйномъ уклонe и шесть
лeтъ  уже просидeлъ.  Дальнeйшiе  года ему  набавлялись  автоматически. Одну
такую  бумажку онъ  какъ-то получилъ при мнe. Въ  бумажкe было  написано  --
просто и прозаически: {318}
     ..."На основанiи постановленiя ПП ОГПУ отъ такого-то числа, за номеромъ
такимъ-то, предлагается вамъ объявить подъ расписку з/к  Васильчуку, А.  А.,
что срокъ его заключенiя продленъ до ..."
     И точка. Васильчукъ получилъ уже четвертую, какъ онъ говорилъ, "годовую
отсрочку". Онъ флегматически  подмахнулъ свою подпись  подъ этой  бумажкой и
сказалъ:
     -- Вотъ,  значитъ, и  "объявилъ подъ  расписку"... Это  попасть сюда --
просто... А выбраться -- это еще придется подождать...
     Бывшихъ коммунистовъ,  высланныхъ сюда не за воровство, не за убiйство,
не за изнасилованiе, а за неповиновенiе мановенiямъ  сталинскихъ рукъ, -- не
выпускаютъ, повидимому, никогда, и не собираются выпускать. Васильчукъ же не
собирался каяться.
     -- И  вотъ,  буду  я сидeть  здeсь до скончанiя, --  говорилъ  онъ.  --
Сволочь  -- та пусть  кается, а мы пока здeсь  посидимъ...  Ей-Богу, чeмъ на
хлeбозаготовки  eзжать,  лучше  ужъ  здeсь  сидeть...  А  физкультурой  буду
заниматься обязательно  -- иначе сгнiешь здeсь  ко  всeмъ чертямъ и  мiровой
революцiи  не увидишь...  А мiровую  революцiю хорошо  бы  повидать...  Вотъ
кабачекъ будетъ -- а?
     Пятый лагпунктъ я посeтилъ всего четыре раза, но съ Васильчукомъ у насъ
сразу  же установились отношенiя  не очень интимныя, но, во  всякомъ случаe,
дружественныя. Во-первыхъ, Васильчуку и его помощнику -- бухгалтеру -- здeсь
была  тоска  смертная  и, во-вторыхъ, моя физкультурная  спецiальность  была
встрeчена  въ  пятомъ лагпунктe съ такими же  симпатiями  и  упованiями,  съ
какими  она  встрeчалась  на  заводахъ,  въ  вузахъ  и  во  многихъ  другихъ
мeстахъ...

НЕМНОГО О ФИЗКУЛЬТУРE



     Въ  Россiи  есть  цeлый  рядъ  положительныхъ  явленiй,  которыя власть
засчитываетъ  въ  списокъ своихъ  "достиженiй".  Сюда войдетъ  и  укрeпленiе
семьи, и болeе  здоровая сексуальная жизнь молодежи,  и парашютистки, и тяга
къ учебe,  и  многое другое --  въ томъ числe  и  физкультура.  Эмигрантская
печать напрасно  беретъ  этотъ терминъ  въ иронически кавычки. Это -- нужный
терминъ.  Онъ  охватываетъ  все то,  доступное индивидуальнымъ усилiямъ, что
служить человeческому здоровью. Это будетъ "гимнастика" въ  томъ  смыслe, въ
какомъ  Платонъ  противопоставлялъ  ее  медицинe.  Интересъ  къ  физкультурe
существуетъ огромный, въ старой Россiи -- невиданный... Но этотъ интересъ --
какъ  и семья, и парашютистки, и многое другое --  возникъ  не въ результатe
усилiй власти, а какъ реакцiя на  прочiя ея достиженiя. Рабочiе, надорванные
непосильнымъ трудомъ, студенты, изъeденные туберкулезомъ, служащiе, очумeлые
отъ вeчныхъ перебросокъ  и перестроекъ, все это -- недоeдающее, истрепанное,
охваченное тeмъ,  что, по оффицiальному термину,  зовется  "совeтской  {319}
изношенностью", съ жадностью -- совершенно естественной въ  ихъ положенiи --
тянется ко всему, что можетъ поддержать ихъ растрачиваемыя силы.
     Я хотeлъ бы привести одинъ примeръ,  который, какъ мнe  кажется, можетъ
внести нeкоторую ясность въ "дiалектику" совeтскихъ достиженiй.
     Въ декабрe  1928 года я обслeдовалъ лыжныя станцiи Москвы. Обслeдованiе
выяснило такiе факты. Рядовые рабочiе и служащiе  по своимъ  выходнымъ днямъ
часовъ съ  семи-восьми  утра прieзжаютъ  на  лыжныя  станцiи и становятся въ
очередь за лыжами. Стоятъ и два, и  три, и  четыре часа -- иногда  получаютъ
лыжи -- иногда не получаютъ. Лыжъ не хватаетъ  потому, что власть на ихъ же,
этихъ  рабочихъ   и   служащихъ,   деньги   (профсоюзные   взносы)   строитъ
предназначенные для втиранiя  очковъ стадiоны и  не строитъ предназначенныхъ
для массы лыжныхъ станцiи  и фабрикъ... Такъ она  не  строитъ ихъ и до  сихъ
поръ. Но  каждому иностранцу  власть  можетъ  показать великолeпный стадiонъ
"Динамо" и сказать -- вотъ наши достиженiя. Стадiонъ "Динамо" обошелся около
12 миллiоновъ рублей -- и  это при условiи  использованiя  почти безплатнаго
труда  заключенныхъ, а  лыжныхъ  станцiй  подъ Москвой  --  путныхъ, хотя  и
маленькихъ  -- только двe: одна военнаго  вeдомства, другая союза служащихъ,
построенная  мною  въ  результатe  жестокой  борьбы  и  очень  существеннаго
риска... Стадiонъ занять публикой раза  три въ годъ, а остальные 360 дней --
пусть  абсолютно;  лыжныя  станцiи  работаютъ  ежедневно  --  и  съ  работой
справиться не могутъ. Гимнастическаго зала въ Москвe нeтъ почти ни одного.
     Живая потребность массъ въ физкультурe, вызванная не усилiями власти, а
условiями жизни, -- остается удовлетворенной по моимъ подсчетамъ примeрно на
10--12%. Но передъ самымъ арестомъ я все еще пытался воевать, -- правда, уже
очень  нерeшительно --  противъ проекта постройки въ  Измайловскомъ звeринцe
гигантскаго  "физкультурнаго  комбината"  съ  колизейнаго  типа  стадiонами,
расчитанными на  360.000 (!)  сидячихъ  мeстъ, стоимостью въ  60  миллiоновъ
рублей,  при  использованiи  того же труда заключенныхъ. Кажется, что  этотъ
комбинатъ все-таки начали строить.
     Если  вы  вмeсто физкультуры возьмете тягу  къ учебe  -- то вы увидите,
какъ  оба  эти  явленiя рождаются  и  развиваются по,  такъ сказать,  строго
параллельнымъ линiямъ. Тяга къ учебe  родилась, какъ реакцiя противъ данныхъ
--  совeтскихъ --  условiй жизни, она  охватываетъ десятки миллiоновъ, и она
остается неудовлетворенной:  школъ  нeтъ,  учебниковъ  нeтъ, программъ нeтъ,
преподавателей  нeтъ. Даже и тe школы, которыя числятся не только на  бумагe
(бумажныхъ школъ -- очень много), отнимаютъ у молодежи чудовищное количество
времени и силъ  и не даютъ  почти ничего, -- результаты этого обученiя видны
по тeмъ выдержкамъ  изъ "Правды", которыя  время отъ времени  приводятся  на
страницахъ эмигрантскихъ газетъ. Школьныя зданiя -- даже въ Москвe -- заняты
въ три  смeны, и уже къ серединe второй  {320} смeны въ классахъ  рeшительно
нечeмъ дышать, и ребята  уже не соображаютъ ничего. Но  стадiоны строятся, а
школы -- нeтъ.  Строятся канцелярiи, интуристскiя гостиницы, дома совeтовъ и
союзовъ  --  но  даже въ Москвe  за  семь лeтъ моего  тамъ  пребыванiя  было
построено не  то 4, не то 5 новыхъ  школьныхъ зданiй. И  уже подъ Москвой --
хотя бы въ той же Салтыковкe съ ея 10-12 тысячами жителей и съ двумя школами
--  власть  не  въ  состоянiи   даже  поддерживать  существующихъ  школьныхъ
зданiй...
     Объяснять все это глупостью совeтскаго режима было бы наивно. Совeтскiй
режимъ -- что бы тамъ ни говорили -- организованъ не для нуждъ страны, а для
мiровой  революцiи.  Нужды  страны  ему,  по  существу,  безразличны.  Я  не
представляю  себe, чтобы съ какой бы  то  ни было другой  точки зрeнiя можно
было логически  объяснить  и  исторiю  съ  лыжными  станцiями,  и исторiю со
школами, и  эпопею съ  коллективизацiей, и трагедiю съ лагерями. Но  если вы
станете именно на эту точку зрeнiя, то весь совeтскiй бытъ -- и въ мелочахъ,
и въ "гигантахъ"  -- получаетъ  логическое и исчерпывающее объясненiе... Оно
можетъ нравиться и можетъ не нравиться. Но, я думаю, другого -- не найти...
     Пятый  лагпунктъ,   въ   силу  своеобразнаго  сцeпленiя  обстоятельствъ
нeсколько  изолированный отъ дeйствiя всесоюзнаго  кабака,  -- былъ сытъ.  И
когда мeсяцемъ позже я пришелъ сюда уже не  для вылавливанiя футболистовъ, а
для организацiи физкультуры, полуторатысячная масса "лагернаго населенiя" въ
теченiе  одного выходного дня построила гимнастическiй  городокъ и выровняла
три  площадки  для  волейбола. Въ  карельскихъ  условiяхъ  это  была  весьма
существенная работа --  приходилось выворачивать камни по пять-десять  тоннъ
вeсомъ и  таскать носилками  песокъ  для засыпки  образовавшихся ямъ. Но эта
работа  была  сдeлана быстро и дружно.  Когда я сталъ  проводить  занятiя по
легкой атлетикe,  то выяснилось, что  изъ  людей,  пытавшихся  толкать ядро,
шесть человeкъ  -- безъ всякой тренировки и, ужъ конечно, безъ всякаго стиля
--  толкнули  его  за  11  метровъ. Какой-то крестьянинъ  среднихъ  лeтъ, въ
сапогахъ  и  арестантскомъ  платьe, тоже безъ тренировки и  тоже безъ стиля,
прыгнулъ  въ  длину  5,70;  онъ  же  толкнулъ  ядро на 11.80. Это  и есть та
черноземная   сила,  которая  русскимъ  дореволюцiоннымъ  спортомъ  не  была
затронута  совершенно,  но  которая, при  нeкоторой тренировкe, могла  бы не
оставить ни одной  странe ни одного мiрового  рекорда.  Я не  могу объ этомъ
говорить съ  цифрами  въ  рукахъ,  какъ могу  говорить  о  рекордахъ,  но  я
совершенно увeренъ въ томъ, что въ этомъ "черноземe" -- не только физическая
сила. Отсюда шли Мамонтовы,  Морозовы,  Рябушинскiе, Горькiе  и Рeпины. Если
сейчасъ  физическая сила  подорвана звeрски, то  интеллектуальная сила этого
"чернозема",  закаленная   полуторадесятилeтiемъ  чудовищнаго  напряженiя  и
опыта,  планами   и  разочарованiями,   совeтской   агитацiей   и  совeтской
реальностью, построитъ такую будущую  Россiю, о какой намъ сейчасъ трудно  и
мечтать... Но это -- въ томъ случаe, если физическихъ силъ хватитъ. {321}

"СЕКРЕТЪ"



     Изъ  пятаго  лагпункта  я  возвращался   въ  Медгору   пeшкомъ.  Стояло
очаровательное  весеннее утро --  такое  утро,  что не хотeлось думать ни  о
революцiи, ни о побeгe. По обочинамъ дороги весело болтали весеннiе ручейки,
угрюмость   таежнаго  болота  скрашивалась  беззаботной  болтовней  птичьяго
населенiя и  буйной яркостью весеннихъ цвeтовъ.  Я шелъ  и  думалъ о  самыхъ
веселыхъ вещахъ -- и мои думы были прерваны чьимъ-то возгласомъ:
     -- Гал?, тов. Солоневичъ, не узнаете?
     Узнавать было некого. Голосъ исходилъ  откуда-то изъ-подъ кустовъ. Тамъ
была густая тeнь, и мнe  съ моей  освeщенной солнцемъ  позицiи не было видно
ничего. Потомъ изъ кустовъ выползъ какой-то вохровецъ съ винтовкой въ рукe и
съ лицомъ, закрытымъ "накомарникомъ" -- густой тюлевой сeткой отъ комаровъ:
     -- Не узнаете? -- повторилъ вохровецъ.
     --  Вы бы  еще  мeшокъ  на голову  накрутили -- совсeмъ легко  было  бы
узнать...
     Вохровецъ снялъ свой накомарникъ, и  я узналъ одного изъ урокъ, въ свое
время околачивавшихся въ третьемъ лагпунктe.
     -- Какъ это вы въ вохръ попали? "Перековались"?
     --  Перековался къ  чортовой матери,  -- сказалъ  урка.  -- Не житье, а
маслянница.  Лежишь  этакъ  цeльный  день  животомъ  вверхъ,  пташки  всякiя
бeгаютъ...
     -- Что, въ секретe лежите?
     --  Въ секретe. Бeгунковъ  ловимъ. Махорочки  у  васъ разжиться нельзя?
Посидимъ, покуримъ. Степка, катай сюда!
     Изъ-подъ  того  же  куста вылeзъ еще одинъ вохровецъ -- мнe незнакомый.
Сeли, закурили.
     -- Много вы этихъ бeгунковъ ловите? -- спросилъ я.
     -- Чтобъ очень много, такъ нeтъ. А -- ловимъ. Да тутъ, главное дeло, не
въ ловлe. Намъ  бы со Степкой тутъ до  конца лeта  доболтаться,  а потомъ --
айда, въ Туркестанъ, въ теплые края.
     -- Выпускаютъ?
     -- Не, какое тамъ! Сами по себe. Вотъ сидимъ, значитъ, и смотримъ, какъ
гдe  какiе секреты устроены.  Да тутъ, главное  дeло,  только по дорогe  или
около дороги и пройти  можно: какъ  саженъ  сто  въ сторону --  такъ никакая
сила:  болото. А  гдe нeтъ болота --  тамъ вотъ  секреты,  вродe насъ:  подъ
кустикомъ -- яма, а въ ямe вохра сидитъ, все видитъ, а ея не видать...
     Слышать о такихъ секретахъ было очень неуютно. Я поразспросилъ урку объ
ихъ  разстановкe, но урка  и самъ немного зналъ, да и секреты вокругъ пятаго
лагпункта меня не очень интересовали. А воображенiе уже стало рисовать: вотъ
идемъ мы такъ съ Юрой, и изъ подъ какого-то  кустика: "а ну стой" -- и тогда
гибель... Весеннiя  краски поблекли, и мiръ снова сталъ казаться безвыходно,
безвылазно совeтскимъ... {322}

СЛЕТЪ УДАРНИКОВЪ



     Я пришелъ  въ Медгору свeтлымъ  весеннимъ вечеромъ.  Юры  въ  баракe не
было.  На душe было  очень  тоскливо. Я рeшилъ пойти  послушать "вселагерный
слетъ лучшихъ ударниковъ ББК", который подготовлялся уже  давно,  а  сегодня
вечеромъ  открывался  въ  огромномъ  деревянномъ  зданiи ББК-овскаго  клуба.
Пошелъ.
     Конечно,  переполненный  залъ.  Конечно,  доклады.  Докладъ  начальника
производственной части  Вержбицкаго: "Какъ мы растемъ." Какъ растутъ совхозы
ББК,  добыча  лeса,  гранита,  шуньгита,  апатитовъ,  какъ  растетъ  стройка
туломской   электростанцiи,  сорокскаго  порта,   стратегическихъ  шоссе  къ
границe. Что' у насъ будетъ по  плану черезъ  годъ, что' черезъ три года. Къ
концу второй пятилeтки мы будемъ имeть такiя-то и такiя-то достиженiя...  Въ
началe третьей пятилeтки мы будемъ имeть...
     Вторая пятилeтка "по плану" должна была  ликвидировать  классы  и  какъ
будто  бы  вслeдствiе  этого  ликвидировать  и  лагери...  Но   изъ  доклада
явствуетъ, во  всякомъ  случаe,  одно:  количество каторжныхъ рабочихъ  рукъ
"должно  расти"   по  меньшей  мeрe  "въ  уровень"  съ   остальными  темпами
соцiалистическаго роста. Если и сейчасъ этихъ рукъ -- что-то  около трехсотъ
тысячъ паръ, то что же будетъ "въ условiяхъ дальнeйшаго роста?"
     Потомъ докладъ начальника КВО тов.  Корзуна: "Какъ мы перевоспитываемъ,
какъ  мы  перековываемъ"... Совeтская исправительная система построена не на
принципe наказанiя, а на  принципe  трудового воздeйствiя. Мы не караемъ,  а
внимательнымъ,  товарищескимъ  подходомъ прививаемъ  заключеннымъ  любовь къ
"свободному, творческому, соцiалистическому труду"...
     Въ общемъ  Корзунъ говоритъ все  то  же, что въ  свое  время  по поводу
открытiя Бeломорско-Балтiйскаго  канала писалъ Горькiй. Но съ  одной  только
разницей: Горькiй вралъ въ расчетe на неосвeдомленность "вольнаго населенiи"
Россiи  и  паче всего  заграницы. На какую  же публику расчитываетъ Корзунъ?
Здeсь всe  знаютъ объ этой исправительной  системe,  которая "не  караетъ, а
перевоспитываетъ", здeсь  всe знаютъ  то,  что знаю уже я:  и  девятнадцатые
кварталы, и  диковскiе  овраги, и безсудные разстрeлы.  Многiе знаютъ и  то,
чего я еще не знаю  и  Богъ дастъ и  не успeю узнать: штрафные командировки,
вродe Лeсной Рeчки, "роты усиленнаго режима" съ полуфунтомъ хлeба  въ день и
съ оффицiальнымъ правомъ каждаго начальника  колонны на смертный  приговоръ,
страшныя работы на Морсплавe около Кеми, когда люди зимой по сутками подрядъ
работаютъ  по  поясъ  въ ледяной  водe  незамерзающихъ  горныхъ  рeчекъ. Эта
аудиторiя все это знаетъ.
     И  --  ничего.  И  даже  апплодируютъ...  Н-да,  въ  совeтской  исторiи
поставлено много "мiровыхъ рекордовъ", но ужъ рекордъ наглости поставленъ по
истинe   "всемiрно-историческiй".  Такъ  врать   и   такъ  къ  этому  вранью
привыкнуть, какъ врутъ и привыкли ко вранью въ Россiи, -- этого, кажется, не
было еще нигдe и никогда...
     Потомъ на сценe выстраивается десятка три какихъ-то очень {323} неплохо
одeтыхъ людей. Это ударники, "отличники", лучшiе изъ лучшихъ. Гремитъ музыка
и апплодисменты. На грудь этимъ людямъ  Корзунъ торжественно цeпляетъ ордена
Бeлморстроя,  что въ лагерe  соотвeтствуетъ примeрно ордену Ленина.  Корзунъ
столь  же торжественно пожимаетъ руки  "лучшимъ изъ лучшихъ" и представляетъ
ихъ  публикe: вотъ Ивановъ, бывшiй  воръ...  создалъ  образцовую  бригаду...
перевыполнялъ норму на...  процентовъ, вовлекъ въ перевоспитанiе  столько-то
своихъ товарищей.  Ну  и такъ далeе. Лучшiе изъ лучшихъ горделиво  кланяются
публикe. Публика апплодируетъ, въ заднихъ рядахъ весело посмeиваются, лучшiе
изъ лучшихъ  выходятъ на трибуну и повeствуютъ о своей "перековкe". Какой-то
парень цыганистаго  вида говоритъ  на великолeпномъ одесскомъ жаргонe,  какъ
онъ воровалъ,  убивалъ, нюхалъ  кокаинъ,  червонцы  поддeлывалъ  и  какъ онъ
теперь, на великой стройкe соцiалистическаго отечества, понялъ, что... ну  и
такъ далeе. Хорошо поетъ собака, убeдительно поетъ.  Ужъ на что я  стрeляный
воробей, а и у меня возникаетъ сомнeнiе: чортъ его знаетъ, можетъ быть, и въ
самомъ  дeлe перековался... Начинаются  клятвы въ  вeрности "отечеству всeхъ
трудящихся",     предстоитъ     торжественное      заключенiе      какихъ-то
соцiалистически-соревновательныхъ  договоровъ, я кое-что по профессiональной
привычкe  записываю  въ  свой  блокнотъ  --  записанное  все-таки   не  такъ
забывается,  но  чувствую,   что  дальше  я  уже  не  выдержу.  Максимальная
длительность совeтскихъ засeданiй, какую  я могу выдержать, -- это два часа.
Затeмъ тянетъ не стeнку лeзть.
     Я пробрался сквозь толпу,  загораживавшую входъ въ залъ.  У  входа меня
остановилъ  вохръ:  "Куда  это  до  конца засeданiя, заворачивай  назадъ". Я
спокойно  поднесъ къ  носу вохры свой  блокнотъ:  на  радiо  сдавать. Вохра,
конечно, ничего не поняла, но я вышелъ безъ задержки.
     Рeшилъ  зайти въ Динамо, не  безъ  нeкоторой задней мысли выпить тамъ и
закусить.  Изъ  комнаты Батюшкова услышалъ голосъ  Юры.  Зашелъ. Въ  комнатe
Батюшкова была такая картина: На  столe стояло нeсколько водочныхъ бутылокъ,
частью уже пустыхъ, частью еще полныхъ.  Тамъ же была навалена всякая снeдь,
полученная   изъ  вольнонаемной   чекисткой  столовой.  За   столомъ  сидeлъ
начальникъ  оперативной  части  медгорскаго  отдeленiя  ОГПУ Подмоклый -- въ
очень сильномъ подпитiи,  на кровати сидeлъ  Батюшковъ -- въ менeе  сильномъ
подпитiи. Юра пeлъ нeмецкую пeсенку:
        "Jonny, wenn du Geburtstag hast."
     Батюшковъ аккомпанировалъ на гитарe. При моемъ входe Батюшковъ прервалъ
свой аккомпаниментъ  и, неистово бряцая струнами, заоралъ выученную у Юры же
англiйскую пeсенку.
        "Oh my, what a rotten song".
     Закончивъ бравурный куплетъ, Батюшковъ всталъ и обнялъ меня за плечи.
     --  Эхъ,  люблю  я  тебя, Ванюша,  хорошiй  ты, сукинъ сынъ,  человeкъ.
Давай-ка братъ дербалызнемъ.
     -- Да,  --  сказалъ начальникъ оперативной  части тономъ, {324} полнымъ
глубочайшаго убeжденiя, -- дербалызнуть нужно обязательно.
     Дербалызнули.
     Бeлая ночь, часа этакъ въ три, освeтила такую картину:
     По  пустыннымъ улицамъ Медгоры шествовалъ начальникъ оперативной  части
медгорскаго отдeленiя  ББК ОГПУ, тщательно поддерживаемый  съ  двухъ сторонъ
двумя  заключенными: съ одной стороны-Солоневичемъ Юрiемъ,  находившемся  въ
абсолютно трезвомъ  видe, и  съ другой стороны -- Солоневичемъ  Иваномъ,  въ
абсолютно трезвомъ видe не находившемся. Мимохожiе патрули оперативной части
ГПУ ухмылялись умильно и дружественно.
     Такого   типа   "дeйства"   совершались    въ   Динамо   еженощно,   съ
неукоснительной  правильностью,  и,  какъ  выяснилось, Батюшковъ  въ  своихъ
предсказанiяхъ  о моей грядущей динамовской жизни оказался совершенно правъ.
Технически же все это объяснялось такъ:
     Коммунистъ или  не  коммунистъ  -- а  выпить-то  хочется.  Выпивать  въ
одиночку  --  тоска. Выпивать  съ  коммунистами  --  рискованно.  Коммунистъ
коммунисту, если и  не всегда  волкъ, то ужъ конкурентъ во  всякомъ  случаe.
Выпьешь,  ляпнешь  что-нибудь  не  вполнe  "генерально-линейное"   и  потомъ
смотришь --  подвохъ,  и потомъ смотришь, на какой-нибудь чисткe  -- ехидный
вопросецъ:  "а не  помните ли вы, товарищъ, какъ..."  ну и т.д. Батюшковъ же
никакому  чекисту ни съ какой стороны не конкурентъ.  Куда  дeваться,  чтобы
выпить, какъ не къ Батюшкову? У Батюшкова  же денегъ явственно нeтъ. Поэтому
-- вотъ  приходитъ  начальникъ  оперативной  части  и  изъ  дeлового  своего
портфеля начинаетъ извлекать бутылку за бутылкой. Когда бутылки извлечены --
начинается разговоръ о закускe. Отрывается нeсколько талоновъ  изъ обeденной
книжки въ чекисткую столовую  и приносится eда такого типа: свинина, жареная
тетерка,  бeломорская  семга  и такъ  далeе  --  нeсколько  вкуснeе  даже  и
ИТРовскаго меню. Всeмъ присутствующимъ пить полагалось обязательно.
     Юра отъ  этой повинности уклонился,  ссылаясь  на  то,  что послe одной
рюмки онъ пeть больше не можетъ.  А у Юры былъ основательный запасъ пeсенокъ
Вертинскаго, берлинскихъ шлагеровъ и прочаго въ этомъ же  родe. Все это было
абсолютно ново, душещипательно, и сидeлъ за столомъ какой-нибудь  Подмоклый,
который на своемъ вeку  убилъ больше людей, чeмъ добрый охотникъ зайцевъ,  и
проливалъ слезу въ стопку съ недопитой водкой...
     Все  это вмeстe взятое особо элегантнаго  вида  не  имeло.  Я вовсе  не
собираюсь утверждать,  что къ  выпивкe и закускe -- даже и въ такой компанiи
--  меня  влекли  только дeловые мотивы, но,  во  всякомъ  случаe, за мeсяцъ
этакихъ мeропрiятiй Юра разузналъ приблизительно все, что намъ было нужно: о
собакахъ  ищейкахъ,  о  секретахъ,  сидeвшихъ   по  ямамъ,  и  о  патруляхъ,
обходящихъ дороги и  тропинки, о карельскихъ  мужикахъ  -- здeсь, въ  районe
лагеря,  этихъ  мужиковъ  оставляли только  "особо-провeренныхъ"  и  имъ  за
каждаго пойманнаго  или выданнаго  бeглеца  давали  по  кулю муки.  Долженъ,
впрочемъ, сказать, что, расписывая  о мощи  своей организацiи и о  томъ, что
изъ лагеря "не то что {325} человeкъ,  а  и крыса не убeжитъ",  оперативники
врали сильно... Однако, общую схему охраны лагеря мы кое-какъ выяснили.
     Съ  этими пьянками въ Динамо были связаны и  наши проекты добыть оружiе
для побeга... Изъ этихъ проектовъ  такъ ничего и не вышло.  И однажды, когда
мы вдвоемъ возвращались подъ утро "домой", въ свой баракъ, Юра сказалъ мнe:
     --  Знаешь,  Ва, когда мы,  наконецъ,  попадемъ въ  лeсъ, по  дорогe къ
границe  нужно  будетъ  устроить  какой-нибудь  обрядъ  омовенiя  что  ли...
отмыться отъ всего этого...
     Такой "обрядъ"  Юра впослeдствiи и  съимпровизировалъ. А  пока  что  въ
Динамо   ходить    перестали.    Предлогъ    былъ   найденъ   болeе,    чeмъ
удовлетворительный: приближается-де лагерная спартакiада (о спартакiадe рeчь
будетъ  дальше) и надо  тренироваться къ выступленiю. И, кромe того,  побeгъ
приближался, нервы сдавали все больше и больше, и за свою выдержку я уже  не
ручался.  Пьяные разговоры оперативниковъ и прочихъ,  ихъ  бахвальство силой
своей всеподавляющей организацiи,  ихъ цинизмъ, съ котораго въ  пьяномъ видe
сбрасывались рeшительно всякiе  покровы идеи,  и оставалась голая психологiя
всемогущей  шайки  платныхъ  профессiональныхъ  убiйцъ,  вызывали   припадки
ненависти, которая  слeпила мозгъ...  Но семь лeтъ готовиться къ побeгу и за
мeсяцъ  до  него  быть  разстрeляннымъ  за  изломанныя  кости  какого-нибудь
дегенерата, на мeсто котораго другихъ  дегенератовъ найдется сколько угодно,
было  бы  слишкомъ  глупо...  Съ  динамовской  аристократiей  мы  постепенно
прервали всякiя связи...

ПЕРЕКОВКА ВЪ КАВЫЧКАХЪ



     Въ  зданiи  культурно-воспитательнаго отдeла двe огромныхъ комнаты были
заняты  редакцiей лагерной  газеты "Перековка". Газета выходила три  раза въ
недeлю  и  состояла  изъ двухъ  страницъ,  формата  меньше  половины  полосы
парижскихъ  эмигрантскихъ  газетъ.  Постоянный  штатъ  редакцiоннаго   штаба
состоялъ  изъ шестнадцати  полуграмотныхъ  лоботрясовъ, хотя  со  всей  этой
работой совершенно свободно могъ справиться одинъ человeкъ. При появленiи въ
редакцiи  посторонняго  человeка  всe  эти  лоботрясы  немедленно  принимали
священнодeйственный видъ,  точно  такъ же, какъ это дeлается и  въ  вольныхъ
совeтскихъ  редакцiяхъ,   и   встрeчали   гостя   оффицiально-недружелюбными
взглядами.   Въ  редакцiю  принимались   люди,  особо  провeренные  и  особо
заслуженные,  исключительно  изъ  заключенныхъ;   пользовались   они  самыми
широкими  привиллегiями  и возможностями самаго широкаго шантажа  и въ  свою
среду предпочитали  никакихъ  конкурентовъ  не  пускать.  Въ  тe дни,  когда
подпорожскiй Марковичъ  пытался  устроить  меня или  брата  въ  совсeмъ  уже
захудалой  редакцiи  своей подпорожской шпаргалки,  онъ завелъ  на  эту тему
разговоръ  съ прieхавшимъ изъ  Медгоры "инструкторомъ"  центральнаго изданiя
"Перековки", нeкiимъ  Смирновымъ. Несмотря на лагерь, Смирновъ былъ  одeтъ и
выбритъ такъ, какъ одeваются и бреются совeтскiе журналисты и кинорежиссеры:
краги,  бриджи, пестрая "апашка",  бритые усы  и подбородокъ, и  подъ  {326}
подбородкомъ  этакая американская  бороденка.  Круглые  черные  очки  давали
послeднiй культурный бликъ импозантной фигурe "инструктора". Къ  предложенiю
Марковича онъ отнесся съ холоднымъ высокомeрiемъ.
     -- Намъ роли не играетъ, гдe онъ  тамъ на волe работалъ.  А  съ  такими
статьями мы его въ редакцiю пущать не можемъ.
     Я не удержался и спросилъ Смирнова, гдe это онъ на волe учился русскому
языку  --  для журналиста  русскiй языкъ не  совсeмъ ужъ безполезенъ...  Отъ
крагъ, апашки и очковъ Смирнова излились потоки презрeнiя и холода.
     -- Не у васъ учился...
     Увы, кое чему поучиться у меня Смирнову все-таки пришлось. Въ Медвeжьей
Горe я въ  "Перековку" не заходилъ было вовсе: въ  первое  время -- въ  виду
безнадежности попытокъ устройства тамъ,  а въ динамовскiя времена -- въ виду
полной ненадобности мнe этой редакцiи. Однако, Радецкiй какъ-то заказалъ мнe
статью о  динамовской  физкультурe  съ  тeмъ, чтобы  она  была  помeщена  въ
"Перековкe". Зная, что  Радецкiй въ  газетномъ дeлe не смыслитъ  ни  уха, ни
рыла, я для чистаго издeвательства сдeлалъ такъ: подсчиталъ  число строкъ въ
"Перековкe" и  ухитрился написать такую статью, чтобы она весь номеръ заняла
цeликомъ. Долженъ отдать себe полную  справедливость:  статья была  написана
хорошо, иначе  бы  Радецкiй и не  поставилъ  на ней жирной  краской надписи:
"Ред. газ. Пер. -- помeстить немедленно цeликомъ".
     "Цeликомъ" было  подсказано  мной: "Я, видите  ли,  редакцiонную работу
знаю,  парни-то  въ "Перековкe" не больно грамотные, исковеркаютъ до  полной
неузнаваемости".
     Съ этой  статьей, резолюцiей и съ  запасами нeкоего ехидства на душe  я
пришелъ  въ редакцiю "Перековки". Смирновъ уже оказался  ея редакторомъ. Его
очки стали еще болeе черепаховыми  и  борода еще болeе  фотоженичной. Вмeсто
прозаической папиросы,  изъ угла его  рта свeшивалась стилизованная  трубка,
изъ которой неслась махорочная вонь.
     --  Ахъ, это вы? Да  я  васъ,  кажется,  гдe-то видалъ...  Вы  кажется,
заключенный?
     Что я  былъ заключеннымъ  --  это было видно рeшительно по всему облику
моему. Что Смирновъ помнилъ меня  совершенно ясно --  въ этомъ для  меня  не
было никакихъ сомнeнiй.
     --  Да,  да,  --  сказалъ  подтверждающе  Смирновъ,  хотя  я  не успeлъ
произнести ни одного  слова, и  подтверждать было рeшительно нечего, -- такъ
что, конкретно говоря, для васъ угодно?
     Я молча  подвинулъ себe стулъ, неспeшно усeлся  на него, неспeшно сталъ
вытаскивать изъ кармановъ  разнаго  рода бумажное  барахло  и уголкомъ глаза
поглядывалъ,  какъ этотъ дядя  будетъ реагировать на  мой  стиль  поведенiя.
Трубка  въ углу  рта  дяди  отвисла еще  больше,  а  американистая бороденка
приняла ершистое и щетинистое выраженiе.
     -- Ну-съ, такъ въ чемъ дeло, молодой человeкъ?
     Я былъ  все-таки минимумъ лeтъ на десять старше  его,  но  на "молодого
человeка" я не отвeтилъ ничего и продолжалъ медлительно перебирать  бумажки.
Только  такъ --  мелькомъ,  уголкомъ  {327}  глаза  -- бросилъ на  "главнаго
редактора"  центральнаго  изданiя   "Перековки"  чуть-чуть   предупреждающiй
взглядъ.  Взглядъ оказалъ свое  влiянiе.  Трубка была передвинута  чуть-чуть
ближе къ серединe рта.
     -- Рукопись принесли?
     Я досталъ рукопись и молча протянулъ ее Смирнову. Смирновъ прежде всего
внимательно изучилъ  резолюцiю  Радецкаго  и  потомъ  перелисталъ  страницы:
страницъ на пишущей машинкe было семь -- какъ разъ  обe  полосы "Перековки".
На лицe Смирнова выразилось профессiональное возмущенiе:
     -- Мы не можемъ запихивать весь номеръ одной статьей.
     -- Дeло не мое. Радецкiй поэтому-то и написалъ "цeликомъ",  чтобы вы не
вздумали ее сокращать.
     Смирновъ  вынулъ  трубку  изо  рта  и  положилъ  ее на столъ.  Еще разъ
перелисталъ страницы: "какъ разъ на цeльный номеръ".
     --   Вы,  вeроятно,  полагаете,   что  Радецкiй   не  знаетъ  размeровъ
"Перековки". Словомъ -- рукопись съ резолюцiей я вамъ передалъ. Будьте добры
-- расписку въ полученiи.
     -- Никакихъ расписокъ редакцiя не даетъ.
     -- Знаю, а  расписку все-таки -- пожалуйте. Потому что, если со статьей
выйдутъ какiя-нибудь недоразумeнiя,  такъ  уговаривать васъ  о  помeщенiи ея
будетъ Радецкiй. Я заниматься этимъ не собираюсь. Будьте добры --  расписку,
что  я  вамъ передалъ  и  статью,  и  приказъ.  Иначе -- отъ  васъ  расписку
потребуетъ третья часть.
     Борода  и очки Смирнова потеряли фотоженичный видъ. Онъ  молча написалъ
расписку и протянулъ ее мнe. Расписка меня  не удовлетворила: "будьте  добры
написать, что вы получили статью съ резолюцiей". Смирновъ посмотрeлъ на меня
звeремъ, но  расписку  переписалъ. Очередной  номеръ  "Перековки"  вышелъ въ
идiотскомъ видe -- на весь номеръ одна статья и больше не влeзло ни строчки:
размeръ статьи я расчиталъ очень точно. За этотъ номеръ Корзунъ аннулировалъ
Смирнову  полгода его  "зачетовъ",  которые  онъ  заработалъ  перековками  и
доносами, но  къ  Радецкому  никто  обратиться  не  посмeлъ. Я  же  испыталъ
нeкоторое, хотя  и весьма слабое, моральное  удовлетворенiе...  Послe  этого
"номера" я не былъ въ редакцiи "Перековки" недeли три.
     На другой день послe этого слета "лучшихъ ударниковъ", о которомъ я уже
говорилъ,   я  поплелся   въ  "Перековку"  сдавать  еще   одну   халтуру  по
физкультурной части -- тоже съ помeткой Радецкаго. На этотъ разъ Смирновъ не
дeлалъ американскаго вида и особой фотоженичностью отъ него не несло. Въ его
взглядe  были укоръ  и почтенiе... Я вспомнилъ  Кольцовскiя  формулировки  о
"платныхъ перьяхъ буржуазныхъ писакъ" (Кольцовъ въ "Правдe" пишетъ, конечно,
"безплатно") и думалъ о  томъ, что нигдe въ мiрe и никогда въ мiрe до такого
униженiя  печать все-таки не  доходила. Я  журналистъ  --  по наслeдству, по
призванiю и  по  профессiи,  и у  меня --  даже  и  послe  моихъ  совeтскихъ
маршрутовъ  -- осталось какое-то врожденное уваженiе къ моему ремеслу...  Но
что вносятъ въ это ремесло товарищи Смирновы и иже съ ними? {328}
     -- Замeточку принесли?
     Принимая во вниманiе мою статьищу, за  которую Смирновъ получилъ лишнiе
полгода, уменьшительное "замeточка" играло ту роль,  какую въ собачьей дракe
играетъ небезызвeстный прiемъ: песикъ, чувствуя, что дeло его совсeмъ дрянь,
опрокидывается  на спинку  и  съ  трусливой  привeтливостью  перебираетъ  въ
воздухe лапками. Смирновъ лапками, конечно,  не перебиралъ, но сквозь стекла
его очковъ  -- простыя стекла, очки носились для импозантности -- можно было
прочесть такую  мысль: ну, ужъ хватитъ, за Подпорожье  отомстилъ, не подводи
ужъ больше...
     Мнe стало противно -- тоже  и за себя. Не стоило, конечно,  подводить и
Смирнова... И не стоитъ  его особенно и винить.  Не будь революцiи -- сидeлъ
бы онъ какимъ-нибудь захолустнымъ телеграфистомъ, носилъ бы сногсшибательные
галстуки, соблазнялъ бы окрестныхъ дeвицъ гитарой  и  романсами и  всю  свою
жизнь мечталъ  бы объ аттестатe  зрeлости  и  никогда  въ  своей жизни этотъ
аттестатъ такъ и не взялъ бы... И  вотъ  здeсь, въ лагерe, пройдя  какую-то,
видимо, весьма обстоятельную школу доносовъ и шпiонажа, онъ, дуракъ, совсeмъ
всерьезъ принимаетъ свое положенiе главнаго  редактора центральнаго  изданiя
"Перековки" --  изданiя,  которое,  въ сущности,  рeшительно  никому не было
нужно  и  содержится  исключительно по большевицкой  привычкe  къ  вранью  и
доносамъ. Вранье никуда за предeлы  лагеря  не выходило -- надъ  заголовкомъ
была надпись:  "не  подлежитъ  распространенiю  за  предeлами  лагеря";  для
доносовъ  и  помимо  "лагкоровъ" существовала цeлая  сeть стукачей  третьяго
отдeла, такъ что  отъ  "Перековки" толку  не было никому и никакого. Правда,
нeкоторый дополнительный кабакъ она все-таки создавала...
     Замeточка оказалась коротенькой, строкъ въ тридцать, и на лицe Смирнова
выразилось  нeкоторое  облегченiе:  никакимъ  подвохомъ   не  пахнетъ...  Къ
редакторскому  столу  подошелъ  какой-то  изъ  редакцiонныхъ  лоботрясовъ  и
спросилъ Смирнова:
     -- Ну, такъ что же мы съ этими ударниками будемъ дeлать?
     -- Чортъ его знаетъ... Придется все снять съ номера и отложить.
     -- А въ чемъ дeло? -- спросилъ я.
     Смирновъ посмотрeлъ на меня недовeрчиво. Я успокоилъ его: подводить его
я не собираюсь.
     -- А вы, кажется, въ московской печати работали?
     -- Было такое дeло...
     --  Тутъ,  понимаете, прямо хоть  разорвись... Эти  сволочные ударники,
которыхъ  вчера  въ  клубe  чествовали,  такъ они  прямо  со  слета,  ночью,
разграбили торгсинъ...
     -- Ага, понимаю, словомъ -- перековались?
     -- Абсолютно.  Часть перепилась, такъ ихъ поймали. А  кое-кто захватилъ
валюту  и -- смылись... Теперь же такое дeло: у насъ ихнiя исповeди набраны,
статьи, портреты и все такое. Чортъ  его  знаетъ -- то-ли  пускать, то-ли не
пускать. А спросить -- некого. Корзунъ уeхалъ къ Радецкому...
     Я посмотрeлъ на главнаго редактора не безъ удивленiя. {329}
     -- Послушайте, а на волe вы гдe въ печати работали?
     -- Н-ну, въ провинцiи, -- отвeтилъ онъ уклончиво.
     -- Простите, въ порядкe, такъ сказать, выдвиженчества?
     -- А вамъ какое дeло? -- обозлился Смирновъ.
     -- Не видно марксистскаго подхода. Вeдь совершенно  ясно, что все нужно
пускать:  и портреты, и статьи, и исповeди. Если не  пустите, васъ Корзунъ и
Успенскiй живьемъ съeдятъ.
     -- Хорошенькое дeло,  -- развелъ руками Смирновъ. -- А если пущу? Снова
мнe лишнiй срокъ припаяютъ.
     --  Давайте  разсуждать   такъ:   рeчи   этихъ   ударниковъ  по   радiо
передавались? (Смирновъ кивнулъ головой).  Въ Москву,  въ "Правду",  въ ТАСС
телеграммы пошли? (Смирновъ  снова кивнулъ  головой). О томъ,  что  эти люди
перековались знаетъ, можно сказать, весь мiръ. О томъ, что они сегодня ночью
проворовались, даже и  въ  Медгорe  знаетъ  только  нeсколько  человeкъ. Для
вселенной -- эти дяди должны остаться святыми, блудными сынами, вернувшимися
въ отчiй домъ трудящихся СССР. Если вы не пустите ихъ портретовъ, вы сорвете
цeлую политическую кампанiю.
     Главный редакторъ посмотрeлъ на меня почтительно.
     -- А вы на волe не въ "Правдe" работали?
     -- Въ "Правдe", -- совралъ я.
     -- Слушайте, хотите къ намъ на работу перейти?
     Работа въ "Перековкe" меня ни въ какой степени не интересовала.
     -- Ну, во всякомъ случаe захаживайте... Мы вамъ гонораръ заплатимъ...

ПЕРВЫЕ ТЕРРОРИСТЫ



     Размышляя о необычномъ своемъ положенiи въ лагерe, я находилъ его почти
идеальнымъ. Вопросъ его прочности, если и приходилъ въ голову, то только съ,
такъ   сказать,  теоретической   точки  зрeнiя:  теоретически  подъ  серпомъ
совeтской луны и подъ молотомъ  совeтской власти нeтъ прочнаго ничего. Но до
побeга осталось  около  двухъ  мeсяцевъ, ужъ эти  два мeсяца я прокручусь. Я
старался предусмотрeть и  заранeе  нейтрализовать  нeкоторыя угрожавшiя  мнe
возможности, но нeкоторыхъ -- все же не предусмотрeлъ.
     Паденiе мое  съ динамскихъ  высотъ началось  по  вопросу  о футбольныхъ
командахъ,  но  кто же  это  могъ знать!.. Я  объeхалъ или,  точнeе, обошелъ
нeсколько  сосeднихъ  лагерныхъ  пунктовъ  и  подобралъ  тамъ  двe  довольно
сильныхъ футбольныхъ  команды, съ запасными --  28  человeкъ. Такъ какъ было
совершенно очевидно, что при двeнадцати  часовомъ рабочемъ  днe и  лагерномъ
питанiи они  тренироваться  не  могли,  то ихъ надлежало  перевести въ мeста
болeе злачныя и  болeе спокойныя, въ  данномъ случаe -- зачислить въ  Вохръ.
Гольманъ  сказалъ   мнe:  составьте  списки   этихъ  игроковъ,  укажите  ихъ
соцiальное положенiе, сроки, статьи приговора, я отдамъ  приказъ  о переводe
ихъ въ Вохръ.
     Я составилъ списки  и, составивъ, съ полной ясностью понялъ,  {330} что
никуда  я  съ этими списками сунуться не  могу и что, слeдовательно, вся моя
футбольная дeятельность повисла въ воздухe.  Изъ 28-ми  человeкъ трое сидeли
за  бандитизмъ,  двое  -- по  какимъ-то неопредeленно  контръ-революцiоннымъ
статьямъ, а остальные 23 имeли въ своемъ  формулярe суровое 58-8 -- терроръ.
И десятилeтнiе сроки заключенiя.
     Пять-шесть  террористовъ  еще  могли  бы  проскочить  подъ  прикрытiемъ
остальныхъ, но 23 террориста  превращали мои футбольныя команды въ  какiя-то
террористическiя организацiи внутри лагеря. Если даже у Гольмана и не явится
подозрeнiя, что этихъ людей я подобралъ сознательно, то все равно ни онъ, ни
даже  Радецкiй  не  рискнутъ  перевести  въ  Вохръ  этакiй  террористическiй
букетикъ. Что же мнe дeлать?
     Я рeшилъ пойти посовeтоваться съ Медоваромъ,  но не  нашелъ его. Пошелъ
домой  въ   баракъ.  У  барака  на  солнышкe  сидeли  Юра  и  его   прiятель
Хлeбниковъ12.  Хлeбникова  Юра  подцeпилъ  откуда-то  изъ  бараковъ  второго
лагпункта,  прельщенный  его   разносторонними   дарованiями.   Дарованiя  у
Хлeбникова  были  дeйствительно разностороннiя, мeстами, по моему  скромному
мнeнiю,  подымавшiяся до  уровня  генiальности... Онъ торчалъ здeсь въ числe
десятковъ  двухъ  студентовъ  Вхутемаса  (высшее  московское  художественное
училище), имeвшихъ  въ своемъ формулярe ту же статью -- 58-8 и тотъ же срокъ
--  10  лeтъ.  О  другихъ  деталяхъ  Хлeбниковской бiографiи  я  предпочитаю
умолчать.
     Юра и  Хлeбниковъ играли  въ  шахматы.  Я  подошелъ и  сeлъ рядомъ. Юра
оторвался  отъ  доски и посмотрeлъ  на меня испытующе: что  это у тебя такой
кислый  видъ? Я сообщилъ  о положенiи дeлъ со списками.  Хлeбниковъ сказалъ:
"М-да, за такiе  списочки васъ по головкe не погладятъ". Что не погладятъ, я
это зналъ и  безъ Хлeбникова. Юра внимательно просмотрeлъ  списки,  какъ  бы
желая удостовeриться, и, удостовeрившись, сказалъ: нужно подыскать другихъ.
     -- Безнадежное дeло, -- сказалъ Хлeбниковъ.
     -- Почему безнадежное?
     -- Очень просто, хорошiе спортмены у насъ почти исключительно студенты.
     -- Ну, такъ что?
     -- А за что  можетъ  сидeть  въ лагерe совeтскiй студентъ? Воровать ему
негдe и нечего. Если сажать за агитацiю, тогда нужно вузы закрыть -- не такъ
просто. Всe за терроръ сидятъ.
     -- Не будете  же вы утверждать,  что  совeтскiе студенты только тeмъ  и
занимаются, что бомбы кидаютъ.
     --  Не  буду.  Не  всe и сидятъ. Попробуйте  проанализировать.  Въ мiрe
устроено  такъ,  что  терроромъ  занимается  преимущественно  молодежь.  Изъ
молодежи  самая  сознательная часть -- студенты. Изъ  студентовъ  въ терроръ
идетъ  самая энергичная  часть, то-есть  спортсмены.  Естественный  подборъ,
ничего не подeлаешь. Вотъ и сидятъ. То-есть сидятъ тe, кто уцeлeлъ. {331}