Ivan Solonevich. Russia in a Concentration Camp. 12 Фамилiя вымышлена.

Окончание
Начало |Предыдущая часть|

12 Фамилiя вымышлена.
Я  былъ раздраженъ  и спискомъ, и  связанными съ нимъ перспективами,  и
увeренно-академическимъ тономъ Хлeбникова...
     -- Валяютъ мальчишки дурака, а  потомъ отсиживаютъ по десять лeтъ чортъ
его знаетъ гдe.
     Хлeбниковъ повернулся ко мнe.
     -- А  вы  совершенно увeрены въ томъ, что  эти мальчишки только валяютъ
дурака и -- ничего больше?
     Увeренности   у  меня  такой  не  было.  Я  зналъ,  что  терроръ  идетъ
преимущественно  въ  деревнe, что  пострeливаютъ  и  въ  городахъ  --  но по
фигурамъ  весьма  второстепеннымъ. Объ  этомъ  въ газетахъ не публикуется ни
слова и объ этомъ ходятъ по Москвe только темные и таинственные шепоты.
     -- А вы тоже кидали бомбы?
     -- Я не кидалъ. Я былъ на десятыхъ роляхъ -- вотъ потому и сижу  здeсь,
а  не  на  томъ свeтe. По нашему вхутемасовскому дeлу разстрeляно пятьдесятъ
два человeка.
     О вхутемасовскомъ  дeлe и о разстрeлахъ я кое-что слыхалъ въ  Москвe --
что-то очень неясное и  путанное. Пятьдесятъ  два человeка?  Я уставился  въ
Хлeбникова не безъ нeкотораго интереса.
     -- И это былъ не романъ, а организацiя?
     -- Организацiя. Нашъ Вхутемасъ работалъ надъ  оформленiемъ декорацiй въ
первомъ Мхатъ13. Былъ  проектъ бросить со сцены бомбу въ сталинскую ложу. Не
успeли...
     -- И бомба была?
     -- Была.
     -- И пятьдесятъ два человeка собирались ее бросать?
     -- Ну, И. Л.,  ужъ вамъ-то нужно бы знать, что разстрeливаютъ не только
тeхъ, кто собирался кидать  бомбу, но  и  тeхъ, кто  подвернулся  подъ  руку
ГПУ... Попалась лабораторiя, изготовлявшая бомбу  -- и  ребята не изъ нашего
вуза,  химики  ...  Но,  въ общемъ, могу васъ увeрить, что вотъ такiе ребята
будутъ, какъ вы говорите, валять дурака и кончатъ тeмъ, что они этого дурака
въ самомъ  дeлe свалятъ къ чертовой матери. Своей смертью  Сталинъ не умретъ
-- ужъ тутъ вы можете быть спокойны.
     Въ голосe  Хлeбникова  не было никакой ненависти. Онъ  говорилъ  тономъ
врача, указывающаго на необходимость тяжелой, но неизбeжной операцiи.
     -- А почему тебя не разстрeляли? -- спросилъ Юра.
     --  А  тутъ  многое  было.  И,  главное, что  папаша у  меня  -- больно
партiйный.
     --  Ахъ, такъ  это  вашъ  отецъ  возглавляетъ...  --  я назвалъ  видное
московское заведенiе.
     --  Онъ  самый. Вообще  почти всe,  кто  уцeлeлъ по  этому дeлу, имeютъ
партiйныхъ папашъ. Ну, папаши, конечно, забeгали... Вeроятно, говорили то же
самое, что вотъ вы сейчасъ -- валяютъ-де мальчишки дурака. Или что-нибудь въ
этомъ родe. Ну, папашъ было много. Вотъ мы кое-какъ и выскочили...
     -- Значитъ, вы -- студентъ, такъ сказать, вполнe пролетарскiй? {332}


     13 Московскiй Художественный театръ.
-- Абсолютно. И даже комсомолецъ. Я знаю, вы хотите спросить, почему я,
пролетарiй  и   все  такое,  собирался  заняться  такимъ  непредусмотрeннымъ
физкультурой спортомъ, какъ метанiе бомбъ?
     -- Именно.
     -- Да вотъ именно потому, что я пролетарiй. Сталинъ обманулъ не васъ, а
меня. Вы ему никогда не вeрили, а я вeрилъ. Сталинъ эксплоатировалъ не вашъ,
а мой  энтузiазмъ.  И  потомъ еще,  вы вотъ  не  вeрите, въ это... ну,  какъ
сказано у Сельвинскаго -- "въ святую банальность о счастьи мiра"...
     -- Пока что -- не вeрю.
     -- Вотъ видите. А я вeрю. Слeдовательно, вамъ наплевать на то,  что эту
"банальность"  Сталинъ  дискредитируетъ  на  вeка  и  вeка.  А  мнe? Мнe  не
наплевать.  Если Сталинъ процарствуетъ еще лeтъ десять,  то-есть, если мы за
это время его не ухлопаемъ, то дeло будетъ стоять такъ, что вы его повeсите.
     -- Кто это -- вы?
     -- Такъ сказать, старый режимъ. Помeщики, фабриканты...
     -- Я не помeщикъ и не фабрикантъ.
     -- Ну, это не важно. Люди, такъ сказать, стараго мiра.  Вотъ тe, кто въ
святую банальность не вeрятъ  ни  на  копeйку. А если  Сталинъ процарствуетъ
этакъ еще лeтъ десять  -- кончено. Тогда будетъ такое положенiе, что приходи
и  владeй,  кто попало. Не  то, чтобы Муссолини  или Гитлеръ,  а  прямо хоть
Амманулу подавай.
     -- А вы не думаете, что такое положенiе создалось уже и сейчасъ?
     --  Ну, вотъ --  тeмъ хуже.  Но  я не  думаю.  Еще  не  создалось. Такъ
понимаете мою мысль: если  до этого дойдетъ, если вы повeсите Сталина, ну  и
все такое, тогда всякiй будетъ имeть право мнe, пролетарiю, сказать: ну что,
сдeлали  революцiю? Взяли власть  въ свои мозолистыя руки? Довели Россiю  до
точки. А теперь  -- пошли  вонъ! Молчать и не разговаривать! И разговаривать
будетъ не о чемъ. Вотъ-съ  какая получается  исторiя... Мы не  хотимъ, чтобы
надъ страной,  которую  мы  строимъ,  торчалъ какой-то готтентотскiй царекъ.
Понятно?
     -- Понятно, хотя и нeсколько путано...
     -- Почему путано?
     -- Ухлопавъ Сталина, что вы будете дeлать дальше? И почему именно вы, а
не кто-нибудь другой?
     -- Другого никого нeтъ. Есть трудящiяся массы, и хозяевами будутъ онe.
     -- А кто этими хозяевами будетъ управлять?
     -- Никто не будетъ управлять. Не будетъ управленiя. Будетъ  техническое
руководство.
     -- Такъ сказать,  утопiя технократическаго порядка,  -- съиронизировалъ
я.
     --  Да,  технократическая,  но  не  утопiя.  Техническая  неизбeжность.
Дворянства у насъ нeтъ. Возьмите любой  заводъ и выкиньте къ чорту партiйную
головку.  Кто  останется? Останутся  рабочiй  и инженеръ.  Партiйная головка
только  тeмъ и  занимается,  что никому не даетъ  ни житья,  ни  возможности
работать. А инженеръ съ  {333} рабочимъ сговорятся  всегда.  Нужно  вышибить
партiйную головку -- всю. Вотъ мы ее и вышибемъ.
     Тонъ у Хлeбникова былъ очень увeренный.
     -- Мы, Николай Вторый, Самодержецъ... -- началъ было я.
     --  Можете смeяться. Смeется  -- послeднiй. Послeдними будемъ  смeяться
мы. Мы ее вышибемъ, но помeщиковъ  не  пустимъ. Хотятъ  работать директорами
совхозовъ  --  конечно, тe, кто  это  дeло  знаетъ --  пожалуйста, деньги на
бочку, власть въ руки: дeйствуйте. Если Рябушинскiй...
     -- Откуда вы знаете Рябушинскаго?
     -- Знаю.  Это  онъ  пророчествовалъ  о  костлявой  рукe голода, которая
схватитъ насъ за горло и заставитъ придти  къ нему  съ поклономъ -- придите,
дескать, и владeйте...
     --  Знаешь, Коля, -- сказалъ  Юра,  --  давай говорить по честному: изъ
всeхъ  пророчествъ   о  революцiи   это,   кажется,   единственное,  которое
выполняется, такъ сказать, на всe сто процентовъ.
     -- Революцiя еще не кончилась, такъ что о ста процентахъ пока  нечего и
говорить.  Такъ  если онъ захочетъ  -- пусть  работаетъ  директоромъ треста.
Будетъ хорошо работать -- будемъ платить сотни тысячъ. Въ золотe.
     -- А откуда у васъ эти сотни тысячъ будутъ?
     -- Будутъ. Если всe будутъ работать и никто не будетъ мeшать  -- будутъ
сотни миллiардовъ. Вамъ, И. Л., отдадимъ всю физкультуру: дeйствуйте...
     --  Вы очень ужъ сильно злоупотребляете  мeстоимeнiемъ  "мы".  Кто  это
собственно эти "мы?
     -- Мы  -- тe, кто  работаютъ, и тe,  кто  тренируются.  Вотъ,  скажемъ,
спортивныя организацiи выбираютъ васъ, и И. Л. дeйствуетъ. И выбираютъ не на
четыре года, какъ въ буржуазныхъ странахъ, а на двадцать лeтъ, чтобы не было
чехарды. А отвeчать вы будете только по суду.
     Въ  голосe  Хлeбникова не было  ни  экстаза, ни  энтузiазма,  ни,  такъ
сказать, религiознаго подъема.  Слова онъ вбивалъ, какъ плотникъ  гвозди, --
увeренно и спокойно. И даже не  жестикулировалъ при этомъ.  Отъ его крeпкихъ
плечъ вeяло силой...
     Программа технократiи для меня не была новостью -- она весьма популярна
среди  части  совeтской интеллигенцiи,  но  тамъ  она обсуждается  нeсколько
абстрактно: "вотъ ежели бы"... У Хлeбникова "ежели бы" не было никакихъ.
     -- Такъ вотъ,  намъ  нужно  торопиться  ухлопать Сталина, пока  онъ  не
довелъ вещей до окончательнаго развала. Его и ухлопаютъ...
     Я  бокомъ посмотрeлъ  на  Хлeбникова. Въ 22 года  жизнь  кажется  очень
простой. Вeроятно, такой же простой  кажется и техника террора.  Думаю,  что
техника провокацiи ГПУ стоитъ нeсколько  выше.  И ухлопать Сталина -- это не
такъ просто, какъ вбить голъ зазeвавшемуся голкиперу.
     Къ этимъ соображенiямъ Хлeбниковъ отнесся довольно равнодушно:
     --  Да, техника невысока.  Вотъ  потому и  не  ухлопали еще.  {334} Но,
повeрьте мнe, надъ этой техникой работаютъ не совсeмъ пустыя головы...
     -- А какъ же съ папашами? -- спросилъ Юра.
     --  Да  вотъ,  такъ  же   и   съ   папашами.  Мой-то  еще  сравнительно
безвредный...  Но  если  станетъ  на  дорогe  -- придется  ухлопать  и  его.
Удовольствiе, конечно, среднее, а ничего не подeлаешь...
     Юра посмотрeлъ на  Хлeбникова укоризненно и  недоумeнно.  И  техника, и
психологiя ухлопыванiя собственнаго папаши въ его головe не умeщались...

ОТЦЫ И ДEТИ



     Такъ я впервые столкнулся съ лагерной разновидностью совeтской учащейся
молодежи.  Впервые  --  потому  что,  какъ  оказалось впослeдствiи,  всю эту
публику  держать на сeверe  ББК.  Даже  въ Медвeжью  Гору  попадаютъ  только
единицы -- наиболeе квалифицированные, наиболeе необходимые для всякаго рода
проектныхъ бюро, лабораторiй,  изыскательныхъ станцiй и прочаго.  Когда я --
мeсяцемъ позже -- сталъ подбирать команды для "вселагерной спартакiады", для
которой  статьи приговора  не  имeли никакого  значенiя, я и сталъ  выяснять
количество  пребывающаго  въ ББК студенчества. Для этого  выясненiя мнe были
даны всe возможности, ибо отъ полученной цифры зависeла сумма, ассигнованная
лагеремъ для закупки спортивнаго инвентаря. Все же точной цифры мнe выяснить
не удалось --  Кемское и Сегежское отдeленiя, гдe  сосредоточено большинство
заключенныхъ  студентовъ,  своихъ данныхъ  не прислали. По  остальнымъ  семи
отдeленiямъ я  получилъ цифру,  нeсколько превышающую  6000  человeкъ.  Надо
полагать,  что общее  число студентовъ доходитъ до девяти-десяти  тысячъ. По
этому поводу выяснилась и еще одна -- довольно неожиданная -- вещь: тe 3,5-4
проц.  лагерной интеллигенцiи, которые  я еще  въ Подпорожьи  получилъ, такъ
сказать, методомъ экстраполяцiи, состоять почти исключительно изъ совeтскаго
студенчества...  Да, для  того, чтобы  узнать нынeшнюю  Россiю --  въ лагерe
побывать  нужно обязательно... Именно  здeсь  можно  разыскать  "недостающiя
звенья" всяческихъ  проблемъ  "вольной" Совeтской  Россiи -- и въ томъ числe
проблемы "отцовъ и дeтей".
     Въ  эмиграцiи  эта  проблема рeшается  сравнительно  безболeзненно. Изъ
литературнаго  архива   извлечена  столeтней   давности   "усмeшка   горькая
обманутаго сына  надъ  промотавшимся  отцомъ", и  дeло ограничивается,  такъ
сказать,   "вербальными   нотами".  Эмигрантскiя  отцы,   что  и   говорить,
промотались, но такъ промотаться, какъ промотались совeтскiе партiйные отцы,
не удавалось, кажется, въ исторiи мiрозданiя еще никому.
     Я хотeлъ бы  установить  свою наблюдательную  точку  зрeнiя --  т.е. ту
точку, съ  которой я наблюдаю этотъ споръ. Между "отцами и дeтьми" я занимаю
нeкую  промежуточную  позицiю:  изъ "дeтей" явственно уже выросъ, до  отцовъ
какъ  будто еще не доросъ. Мы съ Юрой играемъ въ одной и той  же  футбольной
{335} командe:  онъ  -- хавбэкомъ,  я --  бэкомъ:  какiе  ужъ  тутъ "отцы  и
дeти"...  И  какъ  бы  ни   оцeнивать  политическое  значенiе  Хлeбниковской
рeшимости  ухлопать  собственнаго  отца --  рeшимость  производила  все-таки
тягостное впечатлeнiе и на меня, и на Юру.
     Когда Хлeбниковъ  ушелъ,  Юра  съ  разсeяннымъ  видомъ  сгребъ съ доски
недоигранную партiю и сказалъ:
     -- Знаешь, Ватикъ,  нужно драпать. Я не спецiалистъ по рeзнe... А здeсь
будутъ рeзать, охъ, здeсь будутъ рeзать... Помнишь Сеньку Б.?
     Я помнилъ  и Сеньку Б., и многое еще другое. А съ Сенькой Б. произошелъ
такой эпизодъ -- очень коротенькiй и  очень характерный для проблемы "отцовъ
и дeтей".
     У  меня  въ Москвe  былъ  хорошiй  знакомый  Семенъ  Семеновичъ  Б.  --
коммунистъ   изъ  рабочихъ,  партiйный  работникъ   завода,  изъ  угасающихъ
энтузiастовъ  революцiи.  У  меня были  съ  нимъ  кое-какiя  дeла  по  части
"культуры  быта"  и "красивой жизни"  (эти  темы разрабатывались  уже  очень
давно,  въ  особенности въ  годы, когда  eсть совсeмъ  было нечего,  -- какъ
сейчасъ моды, фокстротъ). У этого Семена Семеновича былъ сынъ Сеня -- парень
лeтъ  20--22-хъ,   работавшiй   на  томъ  же  заводe  техникомъ.   Онъ  былъ
изобрeтателемъ  --  говорятъ,  талантливымъ,  --  и Юра  былъ  съ  нимъ  "въ
контактe" по поводу постройки лыжнаго буера. Мы съ Юрой какъ-то зашли въ ихъ
комнатушку на  Н-ой улицe.  Сынъ  сидитъ у  окна  за  газетой, отецъ куда-то
собирается и запихиваетъ какiя-то бумаги въ свой портфель. Спрашиваю:
     -- Вы куда, Семенъ Семеновичъ?
     -- Въ парткомъ.
     Сынъ, не отрывая глазъ отъ газеты:
     --   Папаша   въ   парткомъ   идутъ...  Торговать   своимъ   роскошнымъ
пролетарскимъ тeломъ.
     Отецъ оторвался  отъ своего портфеля и посмотрeлъ на сына  съ какимъ-то
горькимъ негодованiемъ:
     -- Ужъ ты... ужъ помолчалъ бы ты...
     -- Помолчать... Пусть тe молчатъ, которые съ голоду подохли.
     И обращаясь ко мнe:
     -- Б.....тъ наши папаши. За партiйную книжку -- на любую кровать.
     Отецъ стукнулъ кулакомъ по портфелю.
     -- Молчи ты, щенокъ, гнида!.. А то я тебя...
     -- А что  вы меня, папаша, къ стeночкe  поставите?.. А? Вы за партiйную
книжку не только свой народъ, а и своего сына задушить готовы...
     Отецъ сжалъ зубы, и все лицо его  перекосилось. И  сынъ, и отецъ стояли
другъ передъ  другомъ и тяжело дышали... Потомъ отецъ судорожнымъ движенiемъ
ткнулъ свой портфель подъ мышку и бросился къ двери...
     -- Семенъ Семеновичъ, а шапка? -- крикнулъ ему Юра.
     Семенъ Семеновичъ высунулся изъ двери и протянулъ руку за шапкой. {336}
     -- Вотъ растилъ... -- сказалъ онъ.
     -- Молчали бы ужъ, хватитъ, -- крикнулъ ему сынъ въ догонку.
     ...Какъ видите, это нeсколько посерьезнeе "усмeшки горькой..."
     Долженъ, впрочемъ, сказать, что  въ данномъ, конкретномъ,  случаe  сынъ
былъ неправъ. Отецъ  не  "торговалъ своимъ роскошнымъ пролетарскимъ тeломъ".
Онъ былъ честной водовозной клячей  революцiи, съ раненiями,  съ  тифами, съ
каторжной  работой и съ полнымъ сознанiемъ того,  что  все это было впустую,
что годы ушли, что ихъ не воротить такъ же, какъ не воротить загубленныя для
соцiалистическаго рая  жизни... И что  передъ его лицомъ -- совсeмъ вплотную
-- стоитъ смерть (онъ былъ весь  изъeденъ  туберкулезомъ) и  что передъ этой
смертью  у него  не было  никакого,  абсолютно  никакого  утeшенiя.  И сынъ,
погибая, не  крикнетъ ему, какъ Остапъ Тарасу Бульбe:  "слышишь, батьку"  --
ибо онъ считаетъ отца проституткой и палачемъ...
     Да,   у   большинства   партiйныхъ   отцовъ   есть   "смягчающiя   вину
обстоятельства"... Но "дeти" судятъ по результатамъ...

О СВИДEТЕЛЯХЪ И О КАБАКE



     Топая  по  карельскимъ  болотамъ къ  финляндской  границe,  я  всячески
представлялъ  себe, что и  какъ я  буду  докладывать эмиграцiи, то-есть  той
части  русскаго народа,  которая осталась  на  свободe.  Всe  предшествующiе
побeгу годы я  разсматривалъ себя,  какъ нeкоего развeдчика, который долженъ
сообщить всe и  слабыя,  и сильныя  стороны  врага.  Но  именно врага. Я  не
предполагалъ двухъ вещей:  что  мнe будетъ  брошенъ упрекъ въ  ненависти  къ
большевизму и что мнe придется доказывать существованiе совeтскаго кабака. Я
считалъ  и считаю,  что ненависть  къ строю,  который  отправляетъ въ могилу
миллiоны людей моей  родины, -- это не только мое право, но и  мой долгъ. Я,
какъ спортсменъ, считалъ и считаю, что ни въ коемъ случаe нельзя обольщаться
слабыми  сторонами противника -- люди, которые выступали на рингe, понимаютъ
это  очень хорошо: моментъ недооцeнки -- и вы нокаутированы. Что же касается
кабака, то мнe казалось, что нужно  только  объяснить технически его  корни,
его  практику  и его  послeдствiя. Я  ошибся.  И, наконецъ, у  меня не  было
никакого сомнeнiя въ томъ, что мнe надо будетъ доказывать свою свидeтельскую
добропорядочность и передъ очень суровымъ ареопагомъ.
     На каждомъ  судебномъ  процессe каждый свидeтель попадаетъ нeсколько въ
положенiе обвиняемаго и въ  особенности на такомъ процессe, который касается
судебъ родины. Свидeтели же бываютъ разные. Вотъ видалъ же г-нъ Эррю пышущую
здоровьемъ  и счастьемъ  страну,  и  вотъ  видалъ же г-нъ  Соколовъ  чудесно
обновленныя иконы. Причемъ,  оба они видeли все это  не {337} какъ-нибудь, а
собственными  глазами.  И  поэтому  всякiй  эмигрантскiй   читатель   вправe
отнестись съ суровой подозрительностью  къ каждому свидeтелю: како вeруеши и
не врешь ли?  Переходя  къ такой острой и такой наболeвшей темe, какъ тема о
совeтской  молодежи,   я  чувствую  моральную  необходимость  отстоять   мою
свидeтельскую добропорядочность, какъ это ни трудно въ моемъ положенiи.
     Изъ  ряда  высказыванiй  по  поводу  моихъ  очерковъ  мнe  хотeлось  бы
остановиться  на высказыванiяхъ  г-жи Кусковой. Во-первыхъ, потому, что  они
несомнeнно   отражаютъ   мнeнiе   весьма  широкихъ  читательскихъ   круговъ,
во-вторыхъ,  потому,  что у  меня нeтъ  никакихъ основанiи  подозрeвать г-жу
Кускову въ  тенденцiи поставить интересы  партiи  или группы выше интересовъ
страны.  Хочу оговориться: я на г-жу Кускову никакъ не въ претензiи.  Она не
только читательница,  она  и  общественная  дeятельница: поэтому "допросъ съ
пристрастiемъ" не только ея право, но и  ея обязанность. Мое же  право и моя
обязанность -- отстоять свое доброе свидeтельское имя.
     Г-жа Кускова противопоставляетъ  моимъ показанiямъ показанiя  супруговъ
Чернавиныхъ: тамъ -- "спокойствiе и  взвeшенность  каждаго слова", у меня --
"страсть   и   ненависть",    каковая    ненависть    "окрасила    совeтскую
дeйствительность не въ тe цвeта".
     Можно было бы задать  вопросъ: а  какими будутъ тe цвeта? И  кто будетъ
достаточно  компетентнымъ  судьей  въ  соотвeтствiи  "цвeтовъ"  съ  реальной
окраской   совeтской   жизни?   Г-жа  Кускова  подчеркиваетъ   объективность
Чернавиныхъ. Въ этомъ отношенiи я съ  г-жей  Кусковой согласенъ  "цeликомъ и
полностью". Чернавины, дeйствительно,  объективны. Я читалъ ихъ высказыванiя
и  говорилъ   съ   ними  лично:  они   стоятъ  лeвeе  меня,   но  въ  оцeнкe
дeйствительности --  никакой разницы. И  по  поводу  моихъ  очерковъ  Т.  В.
Чернавина, въ частности, писала мнe (цитирую съ согласiя Т. В.):
     "Очень хорошо. Самое удачное -- это "Активисты". Это вeрно, и вмeстe съ
тeмъ это очень трудно изобразить"...
     Читатели,  вeроятно,  согласятся  съ  тeмъ,  что  ужъ   гдe-гдe,  а  въ
"активистахъ" ненависть  была, хотя лично  мнe активисты въ глотку вцeпиться
никогда не  ухитрялись. О своемъ ГПУ-скомъ слeдователe, который послалъ насъ
на 8  лeтъ каторги, я  говорилъ безо всякой ненависти.  Итакъ,  гдe же  "двe
стороны тамошней психологiи"?
     Г-нъ Парчевскiй,  бесeдуя съ  55 переселяющимися  въ  Парагвай мужиками
(см. "Посл. Нов." ?  5271), отмeчаетъ  ихъ полное единодушiе и, какъ образно
выражается онъ:  "словно не  одинъ, а пятьдесятъ пять  Солоневичей". Насчетъ
"двухъ  сторонъ" --  опять  не  выходитъ. Но  можно  утверждать, что  и я, и
Чернавинъ, и парагвайскiе мужики,  и  г-нъ  Тренинъ  --  всe  мы,  бeжавшiе,
"ущемленные",   безсознательно  склонны  сгущать  краски  и  дeлать  красное
чернымъ. Поэтому придется перейти къ  документальнымъ доказательствамъ. Ибо,
если  наличiе "кабака"  не будетъ  установлено  твердо, тогда всe дальнeйшiе
выводы и иллюстрацiи останутся повисшими въ воздухe.
     Изъ  безконечной путаницы  порочныхъ круговъ совeтской {338} реальности
попробуемъ  проанализировать и  продумать одинъ кругъ -- "раскулачиванiе  --
тракторы -- тягловая сила -- голодъ -- комсомольцы". По даннымъ, сообщеннымъ
Сталинымъ на послeдней партконференцiи, СССР за  послeднiе годы  потерялъ 19
миллiоновъ лошадей:  было 35  миллiоновъ, осталась  16. Осталось,  положимъ,
меньше  (11 миллiоновъ  безъ  красной армiи),  но  не въ этомъ  сила.  Люди,
которые хоть сколько-нибудь понимаютъ въ сельскомъ хозяйствe,  поймутъ, что,
имeя  на лицо около пятидесяти  процентовъ прежней тягловой силы (да  еще  и
истощенной безкормицей), физически  не  возможно  обработать сто  процентовъ
прежней посeвной площади.
     Ни коровами, ни дeвками, ни бабами, таскающими плуги въ Малороссiи и на
Кубани,  недостатокъ   19  миллiоновъ  лошадей  возмeстить   нельзя.  Отсюда
маленькiй выводъ о статистикe: совeтская статистика утверждала, что въ  1933
году  СССР  собралъ рекордный за всю исторiю  Россiи урожай. По поводу этой,
извините за выраженiе, статистики  можно  было бы поставить два вопроса:  1)
откуда  онъ взялся? и 2) куда онъ дeлся? Взяться было неоткуда и дeться было
некуда: въ странe  оставалось бы около  двухъ миллiардовъ  пудовъ свободнаго
зерна, и  еврейскимъ общинамъ не пришлось бы собирать милостыню для спасенiя
погибающихъ  отъ голода единовeрцевъ  (см. статью  А. Ф.  Керенскаго въ ? 57
"Совр.  Записокъ").  Это,  значитъ,  статистика.  Перейдемъ   къ  планамъ  и
стройкамъ. Цeною, въ частности, -- этихъ 19 миллiоновъ коней (гибли вeдь еще
и люди, и  коровы и прочее)  были построены, въ частности,  три  тракторныхъ
завода --  Сталинградскiй, Харьковскiй  и  Челябинскiй; построено  было  еще
много  заводовъ,  но  мы  пока  будемъ  говорить  о  тягловыхъ  потеряхъ и о
"тягловыхъ заводахъ". По оффицiальнымъ даннымъ эти заводы плюсъ импортъ дали
странe нeсколько  больше двухсотъ тысячъ  тракторовъ. По  даннымъ  секретаря
сибирскаго крайкома партiи, опубликованнымъ  въ "Правдe", кажется, въ ноябрe
1933  г.  (этого  номера у  меня  нeтъ,  но  за  точность  цифры  я  ручаюсь
категорически),  производительность десяти  совeтскихъ  тракторовъ равна  на
практикe    производительности   одиннадцати    совeтскихъ    же    лошадей.
Слeдовательно, для того, чтобы при данныхъ условiяхъ восполнить механической
тягловой   силой  разбазаренную  живую  --   надо  построить  приблизительно
семнадцать миллiоновъ тракторовъ.
     Такъ вотъ: если это называется статистикой,  планомъ и строительствомъ,
-- я  позволю себe  спросить: что  же тогда должно обозначаться техническимъ
терминомъ кабакъ?

ПСИХОЛОГИЧЕСКIЯ ОТРАЖЕНIЯ КАБАКА



     Такъ вотъ: русскому молодняку твердили отцы: А ну-ка долбанемъ! А ну-ка
-- ухнемъ. Подтянемъ животъ, поголодаемъ, поднажмемъ  -- зато ужъ потомъ  --
сразу  въ  соцiалистическiй рай.  Молоднякъ  нажималъ,  подтягивалъ  животъ,
подставлялъ свою головушку подъ "кулацкiй" обрeзъ, гибнулъ сотнями тысячъ: и
отъ  морозовъ  --  на зимней стройкe  Магнитки,  и  отъ  тифа  --  на  {339}
Днeпростроe,  и отъ малярiи  -- въ Березникахъ, и отъ цынги въ Соликамскe, и
отъ города -- вездe, и отъ  несчастныхъ  случаевъ --  на всeхъ стройках, ибо
при  всeхъ  этихъ  штурмахъ мeры  охраны  труда  -- были  какъ  на  турецкой
перестрeлкe.
     И теперь, "выполнивъ и перевыполнивъ", онъ видитъ: тракторныя кладбища.
И онъ чувствуетъ:  все тотъ же голодъ. И онъ понимаетъ: все тотъ  же кабакъ.
"Кипитъ  веселая  соцiалистическая  стройка",  перерабатывающая  металлъ  въ
ржавчину и людей въ рабовъ или въ трупы. А когда, послe  всeхъ этихъ штурмов
и побeдъ, онъ попробовалъ было заикнуться:  Дорогiе папаши, да какъ это?  --
такъ его десятками тысячъ поперли въ концентрацiонные лагеря...
     И  сейчасъ, въ  самое  послeднее  время,  ему  --  этому  молодняку  --
преподнесли еще  одну "награду побeдителю"  --  отмeну карточекъ. Онъ, этотъ
молоднякъ,  на  вольномъ  рынкe   не  покупалъ  никогда  и  ничего  (средняя
студенческая  стипендiя  была  равна  60  рублямъ  въ  мeсяцъ).  Теперь  эта
стипендiя  уровнемъ  новыхъ  цeнъ  урeзана  больше,   чeмъ  въ   два   раза,
слeдовательно, совсeмъ уже голодъ, и въ качествe приправы къ этому голоду --
свeтятся икрянныя витрины "магазиновъ заочнаго питанiя"...
     И еще  документикъ  -- изъ "Комсомольской  Правды": разсказъ  секретаря
азовскаго  райкома   о   раскулачиванiи   Кубани.  Годъ   не   указанъ,   но
раскулачиванiе идетъ хронически -- никакъ не могутъ раскулачить до конца:
     "Въ пустой станицe не горeли огни и не лаяли собаки. Чернeли вздувшiеся
трупы лошадей. Ежедневно погибало 50 штукъ тягловаго скота (а людей? И. С.).
Изъ сорока пяти комсомольцевъ -- 30 пришлось выслать, четырехъ арестовать за
кражу   (процентикъ-то  какой?  И.   С.),   одиннадцать  бeжали   вмeстe  съ
раскулаченными... Весной  землю пахали  дeвушки --  некому  больше  было.  А
сeмена  носили  на  поле  на собственныхъ  спинахъ  --  такъ какъ лошадей не
осталось (а на чемъ пахали, если лошадей не осталось? И. С.)
     ...По поводу моего очерка о  колхозной деревнe -- въ ? 58 "Современныхъ
Записокъ"  я получилъ  нeкоторое количество  негодующихъ писемъ, написанныхъ
эмигрантскими  толстовцами   и  вегетарiанцами:  сгущаю  краски.  Что-жъ?  И
"Комсомольская Правда", она тоже сгущаетъ краски?...
     Здeсь,  въ  эмиграцiи,  обо всемъ  этомъ  можно  разсуждать благодушно,
спокойно и, такъ  сказать, академически:  намъ тепло, не дуетъ, и въ Соловки
не  волокутъ.  Совeтскiй  студентъ,  комсомолецъ,  мужикъ,  рабочiй  -- такъ
разсуждать не могутъ.  И  не будутъ.  Потому что одно -- сочувствовать  отцу
умершаго ребенка  и  другое  -- хоронить собственнаго  ребенка, погибшаго съ
голоду...
     ...Со  страницъ   совeтской   прессы  на   читателя  смотрятъ  круглыя,
исполненныя энтузiазма  и прочаго лица "смeны"  (въ  главe  о  спартакiадe я
разскажу, какъ  это дeлается  технически).  Да, смeна идетъ.  Она  не  такая
круглая и  благодушная,  какъ  это  кажется по фотографiямъ.  Эта  смeна  --
придетъ. Мeнять -- она будетъ сильно... {340}

--------
СПАРТАКIАДА



ДИНАМО ТАЕТЪ



     Къ  концу  мая мeсяца  наше  каторжно-привиллегированное  положенiе  въ
Медгорe закрeпилось приблизительно  въ такой степени,  въ какой  это  вообще
возможно  въ  текучести совeтскихъ  судебъ, и  я  (оптимистическiй человeкъ)
сталъ  было проникаться увeренностью въ томъ, что нашъ  побeгъ,  по  крайней
мeрe  побeгъ  изъ лагеря, можно  считать  вполнe  обезпеченнымъ.  Одно время
возникла было нeкоторая угроза со стороны культурно-воспитательнаго  отдeла,
который довольно  скоро сообразилъ, что Медоваръ играетъ только декоративную
роль и  что платить Медовару  300 рублей  --  когда мнe можно было заплатить
только 30 -- нeтъ никакого расчета. Отъ опасности со стороны КВО я отдeлался
довольно просто: сманилъ Динамо на постройку новаго стадiона, благо  прежнiй
дeйствительно   никуда  не   годился.   Нашелъ  площадку  на   пригоркe   за
управленческимъ городкомъ, спланировалъ постройку. Для нея ежедневно сгоняли
изъ  ШИЗО  по 150-200  урокъ,  приволокли  откуда-то с  лeсныхъ  работъ  три
трактора, и КВО понялъ, что ужъ теперь-то Динамо меня не отдастъ. Словомъ --
на Шипкe все было спокойно...
     Потомъ, въ  теченiе  приблизительно трехъ дней все это спокойствiе было
подорвано  со всeхъ сторонъ,  и передe нами (въ который это уже разъ!) снова
встала угроза полной катастрофы.
     Началось   все  это  съ  моихъ  футбольно-террористическихъ   списковъ.
Хлeбниковъ  оказался  правъ:  почти  никого,  кромe  террористовъ,  я  среди
лагерной  физкультурной  молодежи   разыскать   не  могъ.  Гольманъ  же  все
настойчивeе и настойчивeе требовалъ отъ меня представленiя списковъ: люди по
этимъ спискамъ должны были быть переведены въ составъ Вохра.  Исчерпавъ свои
возможности, я пошелъ къ Медовару и сказалъ ему -- устройте мнe командировку
въ другiя отдeленiя, здeсь все, что можно было выискать, я уже выискалъ...
     -- Да, да, --  затараторилъ Медоваръ, --  ну, это все пустяки... Вы объ
этихъ  спискахъ  пока  никому не говорите, понимаете, только дискредитируете
себя... (я, конечно, это понималъ)... Сейчасъ уезжаю въ Москву, вернусь дней
черезъ пять, все это обставимъ въ лучшемъ видe...
     Какимъ  образомъ можно было "обставить  все  это  въ  лучшемъ видe",  я
понятiя  не   имeлъ.  Да  и  видъ  у  Медовара   былъ  какой-то   очень  ужъ
разсeянно-жуликоватый. Медоваръ уeхалъ.  Дня черезъ  три  изъ  Москвы пришла
телеграмма: {341}
     "Медгору  не  вернусь  тчк.  вышлите  вещи адресъ  Динамо  Москва  тчк.
Медоваръ".
     Итакъ,  великiй комбинаторъ исчезъ  съ медгорскаго  горизонта. Поползли
слухи о  томъ, что головка  центральнаго  Динамо  проворовалась въ какихъ-то
совсeмъ  ужъ астрономическихъ масштабахъ, ходили  слухи о полной  ликвидацiи
Динамо въ связи со слiянiемъ ОГПУ и Наркомвнудeла.
     Кстати,  объ  этомъ  слiянiи.  Въ  лагерe  оно  ознаменовалось   однимъ
единственнымъ  событiемъ. На  этакой  трiумфальной аркe при входe въ  первый
лагпунктъ  красовались  вырeзанныя  изъ  фанеры  буквы:   ББК  ОГПУ.  Пришли
плотники,  сняли  ОГПУ  и  приколотили НКВД.  Заключенные  толклись около  и
придумывали  всякiя  расшифровки новой комбинацiи буквъ. Всe эти расшифровки
носили характеръ цeликомъ и полностью непечатный. Никакихъ  другихъ перемeнъ
и  комментарiевъ "ликвидацiя"  ОГПУ не вызвала: въ лагерe сидeли въ среднемъ
люди толковые.
     Почти  одновременно  съ  Медоваромъ  въ  Москву   уeхалъ  и   Радецкiй:
подозрeваю, что Медоваръ  къ нему и  пристроился. Радецкiй получалъ какое-то
новое  назначенiе. Я  остался, такъ  сказать, лицомъ къ лицу  съ Гольманомъ.
Te^te-a`-te^te было не изъ прiятныхъ.
     Вопросъ о  спискахъ  Гольманъ поставилъ  въ  ультимативномъ порядкe.  Я
отвeтилъ просьбой о  командировкe на сeверъ  и показалъ свои списки,  больше
ничего не оставалось дeлать:
     -- Развe  Медоваръ  вамъ о нихъ не  говорилъ, --  съ  невиннымъ  видомъ
спросилъ я.
     Гольманъ  внимательно  посмотрeлъ  списки  и   поднялъ   на  меня  свое
испытующее, активистское око.
     -- Не везетъ вамъ, т. Солоневичъ, съ  политикой въ физкультурe. Бросили
бы вы это дeло.
     -- Какое дeло?
     -- Оба. И политику, и физкультуру.
     -- Политикой не занимаюсь.
     Гольманъ посмотрeлъ на меня съ ехидной усмeшечкой. Потомъ сухо сказалъ:
     -- Оставьте эти списки здeсь. Мы выяснимъ. Я васъ вызову. Пока.
     И "выяснимъ",  и "вызову", и  "пока"  ничего хорошаго не предвeщали. На
другой  день  Гольманъ дeйствительно вызвалъ меня. Разговоръ былъ коротокъ и
оффицiаленъ:  КВО настаиваетъ на  моемъ  переходe  туда на  работу, и съ его
настоянiями онъ, Гольманъ, согласенъ.  Въ виду чего я  откомандировываюсь въ
распоряженiе КВО.  Однако, по совмeстительству съ  работой въ  КВО я обязанъ
закончить стройку стадiона.
     Я вздохнулъ съ облегченiемъ. У  Гольмана ко  мнe было тоже активистское
чувство,  какъ  и   у  Стародубцева,  --  только  нeсколько,  такъ  сказать,
облагороженное. Гольманъ все-таки понималъ, что очень ужъ прижимать  меня --
не слишкомъ рентабильное предпрiятiе. Но мало  ли  какъ могло прорваться это
чувство...
     О футбольно-террористическихъ спискахъ  ни я, ни Гольманъ не сказали ни
слова... {342}
     


БЕСEДА СЪ ТОВАРИЩЕМЪ КОРЗУНОМЪ



     Культурно-воспитательный  отдeлъ ББК былъ здeсь  тeмъ же, чeмъ  на волe
являются культурно-просвeтательные отдeлы профсоюзовъ. По корридорамъ КВО съ
необычайно дeловымъ видомъ околачивались  всякiе бибработники, музработники,
агитпропработники -- околачивался и я, и съ  тeмъ же дeловымъ видомъ: дeлать
что-нибудь другое  еще, было рeшительно  нечего. Во время  одной  изъ такихъ
дeловыхъ прогулокъ изъ комнаты въ  комнату КВО меня въ корридорe перехватилъ
Корзунъ.
     --  Ага, тов. Солоневичъ... Что  такое  я хотeлъ съ вами  поговорить...
Вотъ и забылъ, чортъ возьми... Ну, зайдемте ко мнe, я вспомню.
     Зашли.  Усeлись.   Кабинетъ  Корзуна   былъ   увeшанъ  фотографическими
снимками,   иллюстрирующими  героизмъ  строительства  Бeломорско-Балтiйскаго
канала, висeли фотографiи особо перековавшихся ударниковъ, и въ  числe оныхъ
-- красовался снимокъ торжественнаго  момента:  на сценe клуба  тов. Корзунъ
навeшиваетъ  ордена  Бeлморстроя "лучшимъ изъ лучшихъ", тeмъ самымъ, которые
послe торжества отправились  въ  Торгсинъ  --  выпить, закусить и  разжиться
валютой...
     Я отвелъ глаза отъ фотографiи --  встрeтился съ иронически-добродушнымъ
взглядомъ Корзуна -- видимо, о моемъ давешнемъ совeтe Смирнову онъ зналъ.
     -- У васъ, кажется, основательный стажъ въ области культработы.
     Я отвeтилъ.
     -- Но вы едва-ли  знаете, въ  чемъ заключается  принципiальная  разница
между культработой на волe и здeсь.
     -- Думаю, что принципiальной -- никакой.
     -- Нeтъ,  есть и  принципiальная. На  волe  культработа должна  поднять
сознательность  средняго  трудящагося до  уровня  сознательности коммуниста.
Здeсь мы должны поднять соцiальные инстинкты,  -- Корзунъ поднялъ палецъ, --
понимаете:     соцiальные    трудовые    инстинкты    деклассированной     и
контръ-революцiонной части населенiя -- до средняго совeтскаго уровня.
     -- Гмъ, -- сказалъ я. -- Перековка?
     Корзунъ посмотрeлъ на меня какъ-то искоса.
     -- Всeхъ перековать -- мы  не можемъ. Но тeхъ,  кого мы  перековать  не
можемъ, -- мы уничтожаемъ...
     Утвержденiе  Корзуна было форменнымъ вздоромъ: лагерь не "перековывалъ"
никого,  но  даже  и  лагерь  не  былъ въ  состоянiи  "уничтожить"  миллiоны
неперекованныхъ...
     --  Боюсь, что  для проведенiя  въ жизнь  этой  программы  пришлось  бы
создать очень мощный, такъ сказать, механизированный аппаратъ уничтоженiя.
     -- Ну,  такъ что-жъ?  --  Взглядъ  у  Корзуна  былъ  ясный, открытый  и
интеллигентный...
     Передъ этимъ "ну,  что-жъ" -- я замялся. Корзунъ посмотрeлъ на  меня не
безъ соболeзнованiя. {343}
     -- А вы помните Сталинскую фразу о тараканахъ? -- спросилъ онъ...
     Эту  фразу  я помнилъ:  забыть  ее -- трудно. Изъ всего  того, что было
сказано  о революцiи ея вождями, болeе  гнуснаго, чeмъ  эта  фраза, не  было
сказано ничего. Той  части  партiи, которая  въ  ужасe  остановилась  передъ
неисчислимостью  труповъ,  наваленныхъ  на  путяхъ  коллективизацiи,  передъ
страданiями  и  гнeвомъ  народа,  --  Сталинъ бросилъ  презрительный упрекъ:
таракановъ  испугались.  Для  него   "трудящiеся"  были  только  тараканами.
Выморить  ихъ  миллiономъ больше, миллiономъ меньше  --  не все  ли равно. Я
сжалъ  зубы  и  отъ  всякихъ  комментарiевъ  воздержался,  ибо  единственный
подходящiй  къ  этому   случаю   комментарiй  --   это  висeлица.  Въ  моемъ
распоряженiи ея не было...
     -- Да, --  продолжалъ Корзунъ, -- вотъ  поэтому-то Сталинъ и вождь, что
онъ  человeкъ  абсолютной смeлости. Онъ ни передъ  чeмъ не остановится. Если
для  интересовъ  революцiи  потребуется, чтобы  онъ  пошелъ  цeловать  туфлю
римскаго папы, -- онъ пойдетъ.
     Что онъ дeйствительно  пойдетъ -- въ этомъ, конечно,  не  было никакого
сомнeнiя.  Я снова, какъ это часто  бывало  въ разговорахъ съ  коммунистами,
почувствовалъ себя во власти спокойной, увeренной, очень умной и безпримeрно
наглой силы. Настолько  большой, что она даже и не даетъ себe труда скрывать
свою  наглость...  Весь  нынeшнiй разговоръ былъ нелeпъ, ненуженъ,  а можетъ
быть, и опасенъ...
     -- Простите, тов. Корзунъ,  мнe не хотeлось бы разрабатывать  эту тему,
въ особенности здeсь, когда я самъ, нахожусь въ положенiи таракана.
     -- Ну,  нeтъ,  вы  --  не  въ  положенiи  таракана. Вы  вeдь и сами это
прекрасно   понимаете...  Но   вы  должны  понять,  что  мы   вынуждены   къ
безпощадности... И въ  сущности -- внe зависимости личной вины тeхъ, кого мы
уничтожаемъ. Развe,  напримeръ,  есть какая-нибудь  личная  вина  въ  нашихъ
безпризорникахъ -- а  вотъ... Ахъ, чортъ, наконецъ, вспомнилъ....  Я васъ по
поводу безпризорниковъ и искалъ. Вы знаете о  нашей колонiи  на Водораздeлe.
Мы тамъ организуемъ  второе  Болшево. Тамъ пока около двухъ тысячъ  человeкъ
(пока я доeхалъ до  колонiи, въ  ней оказалось болeе четырехъ  тысячъ). Такъ
вотъ, мы  рeшили  васъ  туда  командировать... Для  постановки физкультурной
работы.  Вы вeдь сами понимаете,  что лагерная физкультура --  это мифъ... А
тамъ --  ударная работа...  Словомъ  -- поeзжайте.  Жить  вы тамъ будете  на
положенiи вольнонаемнаго, ударный зачетъ  сроковъ... Мы съ  Гольманомъ этотъ
вопросъ уже обсуждали. Онъ не возражаетъ...
     Въ душe подымается острая боль  обиды на судьбу...  Водораздeлъ...  Это
около 250 верстъ до границы по совсeмъ непроходимымъ  болотамъ. Если я -- въ
Водораздeлe, Юра -- здeсь, Борисъ -- въ Лодейномъ полe, то какъ списаться? У
насъ пока -- ни компасовъ, ни карты,  ни сапогъ. Продовольствiя -- какъ котъ
наплакалъ...  Въ  водораздeльскомъ болотe  можетъ  насъ  засосать  --  и  въ
переносномъ, и въ прямомъ смыслe этого слова. {344}
     Что дeлать?..
     Корзунъ  продолжалъ  расписывать  прелести работы въ колонiи. Для того,
чтобы выиграть  время,  я  достаю папиросу, зажигаю  ее, и спичка въ  рукахъ
прыгаетъ, какъ зайчикъ на стeнe.
     Но   отказываться  нельзя.   О,  Господи...   Снова   придется  какъ-то
выкручиваться  --   длинно,  мучительно  и  оскорбительно.  И,  главное,  --
совершенно неизвeстно какъ...
     Отъ  Корзуна  я  вышелъ въ  какомъ-то  оглушенномъ  состоянiи.  Удалось
оттянуть отправку въ колонiю на два дня; и послeзавтра... Что дeлать?..
     Забрался на  берегъ рeчки, сидeлъ,  курилъ,  выработалъ планъ еще одной
небольшой   отсрочки.  Пришелъ  къ   Гольману,  доложилъ   о   моей   полной
договоренности съ Корзуномъ и сдeлалъ при этомъ такой видъ: ну, ужъ теперь я
отъ васъ, тов. Гольманъ, отдeлаюсь, слава  Тебe Господи, окончательно. Точно
такой же видъ былъ и у Гольмана.
     -- А ваши динамовскiя дeла вы сдайте Батюшкову, -- сказалъ онъ.
     -- Хорошо. Но  такъ  какъ Батюшковъ  не находится  въ  совсeмъ трезвомъ
видe,  то нeкоторыя дeла  по  сооруженiю стадiона я хотeлъ бы передать лично
вамъ.
     -- А какiя тамъ еще дeла?
     -- Вамъ прорабъ сдeлалъ неправильныя насыпи на виражахъ дорожки  -- онe
осeли, нужно  пересыпать. И,  второе  --  тотъ  строительный мусоръ, который
привезли для теннисныхъ площадокъ, никуда не годится. Передайте, пожалуйста,
Батюшкову, чтобы онъ подыскалъ подходящiе матерiалы....
     Гольманъ посмотрeлъ на меня съ раздраженiемъ.
     --  Напутали  вы съ  этимъ стадiономъ,  а  теперь  хотите на  Батюшкова
переложить. Нeтъ ужъ, извините, пока вы стадiонъ не закончите -- ни въ какiя
колонiи  мы васъ не  отпустимъ.  Извольте  немедленно  взяться за стадiонъ и
закончить его.
     Я принимаю сдержанно-огорченный видъ.
     -- Позвольте, вeдь т. Корзунъ уже отдалъ приказъ...
     -- Это васъ не касается, беритесь немедленно за стадiонъ.

ПЛАНЪ ВЕЛИКОЙ ХАЛТУРЫ



     Какая-то отсрочка была добыта. А дальше что? Я сообщилъ Юрe о положенiи
вещей. Юра  выдвинулъ проектъ немедленнаго  побeга.  Я только  посмотрeлъ на
Юру.  Юра  сконфузился:  да,  это  просто ляпнулъ... Но  можетъ  быть, можно
какъ-нибудь дать знать Борису, чтобы и онъ бeжалъ сейчасъ же...
     Это  все было  утопiей. Бeжать до нашего общаго срока, значило подвести
Бориса, если и не подъ разстрeлъ, то подъ отправку куда-нибудь за Уралъ  или
на Соловки. Дать ему знать и получить  отъ  него  отвeтъ, что онъ принимаетъ
новый срокъ, было почти  невозможно  технически,  не  говоря уже о рискe, съ
которымъ были сопряжены эти переговоры.
     Дня два  я  бродилъ  по лeсу, въ состоянiи  какой-то  озлобленной {345}
рeшимости: выходъ нужно найти. Я возстанавливалъ въ  своемъ воображенiи  всю
мою схему  совeтскихъ взаимоотношенiй, и по  этой схемe выходило  такъ,  что
нужно въ  самомъ срочномъ порядкe найти какую-то огромную, вопiющую халтуру,
которая могла бы кому-то изъ крупнаго начальства, хотя бы и тому  же Корзуну
или  Вержбицкому,  дать  какiя-то новыя  карьерныя перспективы. Возникали  и
отбрасывались   культурно-просвeтительные,   технически-производственные   и
всякiе другiе планы, пока путемъ исключенiя не вырисовался, пока  только  въ
общихъ чертахъ, планъ проведенiя вселагерной спартакiады ББК.
     Думаю,  что  въ эти дни видъ у  меня былъ не совсeмъ вразумительный. По
крайней мeрe, Юра, встрeтивъ какъ-то меня по дорогe въ техникумъ, безпокойно
сказалъ:
     -- Этакъ, Ва, ты совсeмъ съ мозговъ слeзешь.
     -- А что?
     -- Да вотъ ходишь и что-то бормочешь...
     Я постарался не  бормотать.  На другой же день пролeзъ въ машинное бюро
управленiя  ББК и  по  блату накаталъ  докладную  записку  самому начальнику
лагеря,  Успенскому.  Записка касалась  вопроса объ организацiи  вселагерной
спартакiады, о  томъ, что  эта спартакiада должна  служить документальнымъ и
неоспоримымъ  доказательствомъ правильности  воспитательной системы лагерей,
что  она  должна   дать  совершенно  очевидное  доказательство  перековки  и
энтузiазма, что  она должна опровергнуть буржуазную клевету о лагерe, какъ о
мeстe  истребленiя людей,  ну, и  прочее въ томъ же родe. Путемъ  нeкоторыхъ
техническихъ  ухищренiй   я  сдeлалъ   такъ,   чтобы  записка   эта   попала
непосредственно къ Успенскому, безъ никакихъ Корзуновъ и Гольмановъ.
     Записку  взялись передать непосредственно.  Я  шатался  по лeсамъ около
Медгоры въ странномъ настроенiи: отъ этой записки  зависeлъ нашъ побeгъ или,
по крайней мeрe, шансы  на благополучный исходъ побeга. Иногда мнe казалось,
что весь этотъ проектъ -- форменный вздоръ и что Успенскiй въ лучшемъ случай
кинетъ его въ корзину, иногда мнe казалось, что это -- идеально вывeренный и
точный планъ.
     Планъ этотъ былъ, конечно, самой вопiющей халтурой, но онъ былъ реально
выполнимъ и,  въ  случаe  выполненiя, заложилъ бы  нeкоторый  дополнительный
камень въ фундаментъ  карьеры т. Успенскаго.  Временами мнe казалось, что на
столь наглую и  столь очевидную халтуру Успенскiй все-таки не пойдетъ. Но по
зрeломъ размышленiи я  пришелъ  къ выводу, что эти опасенiя  --  вздоръ. Для
того,   чтобы   халтурный  проектъ  провалился  не   вслeдствiе  технической
невыполнимости, а только  вслeдствiе своей  чрезмeрной наглости,  нужно было
предполагать въ начальствe хоть  малeйшую совeстливость... Какiя есть у меня
основанiя предполагать  эту совeстливость въ Успенскомъ, если я и на волe не
встрeчался съ ней никогда? Объ Успенскомъ же говорили, какъ о человeкe очень
умномъ,  чрезвычайно  властномъ  и совершенно  безпощадномъ, какъ  объ очень
молодомъ партiйномъ администраторe,  который дeлаетъ свою карьеру  изо всeхъ
силъ, своихъ и чужихъ.  На его  совeсти  {346} лежало много десятковъ тысячъ
человeческихъ  жизней. Онъ  усовeстится?  Онъ не клюнетъ на такого  жирнаго,
халтурнаго,  карьернаго  червяка? Если не  клюнетъ, тогда, значитъ, во  всей
механикe совeтскаго  кабака  я не понимаю  ничего. Долженъ  клюнуть. Клюнетъ
обязательно...
     Я  расчитывалъ,  что  меня вызовутъ  дня  черезъ  два-три,  и  по  всей
вeроятности, къ  Гольману... Но въ тотъ же день вечеромъ въ баракъ торопливо
и нeсколько растерянно вбeжалъ начальникъ колонны.
     -- Гдe тов. Солоневичъ... старшiй... Иванъ?.. Васъ сейчасъ  же требуютъ
къ товарищу Успенскому...
     Съ  начальникомъ колонны у меня въ сущности не было никакихъ отношенiй.
Онъ изрeдка дeлалъ начальственныя, но безтолковыя и безвредныя замeчанiя,  и
въ глазахъ у него стояло: ты не смотри,  что ты въ очкахъ... Въ случаe чего,
я тебe такiя гайки завинчу...
     Сейчасъ въ очахъ начальника  колонны  не  было никакихъ гаекъ. Эти  очи
трепались растерянно и недоумeвающе. Къ "самому" Успенскому... И въ чемъ это
здeсь  зарыта собака?..  Юра дипломатически и хладнокровно подлилъ масла  въ
огонь:
     -- Ну, значитъ, Ватикъ, опять до поздней ночи...
     -- Такъ вы, товарищъ Солоневичъ... пожалуйста  ... Я сейчасъ позвоню въ
управленiе, что я вамъ передалъ..
     -- Да,  да я сейчасъ иду... -- И въ  моемъ голосe -- спокойствiе,  какъ
будто прогулка къ Успенскому  --  самое  обыденное  занятiе въ моей лагерной
жизни....

СОЛОВЕЦКIЙ НАПОЛЕОНЪ



     Въ  прiемной  у  Успенскаго сидитъ  начальникъ  отдeла снабженiя  и еще
нeсколько человeкъ. Значитъ, придется подождать...
     Я  усаживаюсь и оглядываюсь  кругомъ. Публика все хорошо  откормленная,
чисто  выбритая,  одeтая  въ  новую  чекистскую  форму  --  все это  головка
лагернаго ОГПУ. Я здeсь -- единственный въ лагерномъ, арестантскомъ одeянiи,
и  чувствую себя  какимъ-то  пролетарiемъ навыворотъ.  Вотъ, напротивъ  меня
сидитъ  грузный,  суровый  старикъ  --  это  начальникъ  нашего  медгорскаго
отдeленiя Поккалнъ. Онъ смотритъ на меня неодобрительно. Между мной и имъ --
цeлая лeстница всяческаго начальства,  изъ  котораго  каждое можетъ вышибить
меня  въ  тe не очень  отдаленныя  мeста,  куда даже лагерный Макаръ  телятъ
своихъ  не  гонялъ.  Куда-нибудь  вродe  девятнадцатаго  квартала,  а  то  и
похуже... Поккалнъ можетъ отправить въ тe же мeста почти все это начальство,
меня же стереть съ лица земли  однимъ дуновенiемъ своимъ... Такъ  что сидeть
здeсь   подъ  недоумeнно-неодобрительными  взглядами  всей  этой  чекистской
аристократiи мнe не очень уютно...
     Сидeть  же,  видимо,  придется  долго. Говорятъ,  что Успенскiй  иногда
работаетъ въ своемъ кабинетe  сутки подрядъ  и тe же сутки заставляетъ ждать
въ прiемныхъ своихъ подчиненныхъ. {347}
     Но дверь кабинета  раскрывается, въ ея рамe показывается  вытянутый  въ
струнку секретарь и говоритъ:
     -- Товарищъ Солоневичъ, пожалуйста.
     Я  "жалую"...  На  лицe   Поккална  неодобренiе  переходитъ  въ  полную
растерянность. Начальникъ отдeла снабженiя, который при  появленiи секретаря
поднялся  было  и подхватилъ  свой  портфель, остается торчать  столбомъ  съ
видомъ полнаго недоумeнiя. Я вхожу въ кабинетъ и думаю: "Вотъ это клюнулъ...
Вотъ это глотнулъ"...
     Огромный  кабинетъ,  обставленный  съ   какою-то  выдержанной,  суровой
роскошью. За  большимъ  столомъ -- "самъ"  Успенскiй,  молодой  сравнительно
человeкъ,  лeтъ тридцати пяти, плотный, съ  какими-то, безцвeтными, свeтлыми
глазами. Умное, властолюбивое лицо. На Соловкахъ  его  называли "Соловецкимъ
Наполеономъ"...  Да, этого на мякинe не проведешь... Но не на  мякинe же я и
собираюсь его провести...
     Онъ не то, чтобы ощупывалъ меня глазами, а какъ будто какимъ-то точнымъ
инструментомъ измeрялъ каждую часть моего лица и фигуры.
     -- Садитесь.
     Я сажусь.
     -- Это вашъ проектъ?
     -- Мой.
     -- Вы давно въ лагерe?
     -- Около полугода.
     -- Гмъ... Стажъ невеликъ. Лагерныя условiя знаете?
     --  Въ  достаточной   степени   для  того,  чтобы  быть  увeреннымъ  въ
исполнимости моего проекта. Иначе я вамъ бы его и не предлагалъ...
     На лицe Успенскаго настороженность и, пожалуй, недовeрiе.
     --  У меня  о васъ  хорошiе  отзывы...  Но  времени  слишкомъ мало.  По
климатическимъ  условiямъ мы не  можемъ проводить праздникъ  позже  середины
августа. Я вамъ совeтую всерьезъ подумать.
     -- Гражданинъ начальникъ, у меня обдуманы всe детали.
     -- А ну, разскажите...
     Къ   концу  моего  коротенькаго  доклада  Успенскiй  смотритъ  на  меня
довольными и даже улыбающимися глазами. Я смотрю на него примeрно такъ же, и
мы оба похожи на двухъ жуликоватыхъ авгуровъ.
     -- Берите папиросу... Такъ вы это все беретесь провести? Какъ бы только
намъ съ вами на этомъ дeлe не оскандалиться...
     --  Товарищъ  Успенскiй...  Въ одиночку,  конечно,  я  ничего  не смогу
сдeлать, но если помощь лагерной администрацiи...
     -- Объ этомъ не  безпокойтесь. Приготовьте завтра  мнe для подписи рядъ
приказовъ -- въ томъ духe, о которомъ  вы говорили.  Поккалну я дамъ  личныя
распоряженiя...
     -- Товарищъ Поккалнъ сейчасъ здeсь.
     -- А, тeмъ лучше...
     Успенскiй нажимаетъ кнопку звонка. {348}
     -- Позовите сюда Поккална.
     Входитъ Поккалнъ. Нeмая  сцена. Поккалнъ стоитъ передъ Успенскимъ болeе
или менeе на вытяжку. Я, червь у ногъ Поккална, сижу въ  креслe не то, чтобы
развалившись,  но все же заложивъ ногу  на ногу,  и покуриваю начальственную
папиросу.
     --  Вотъ  что, товарищъ Поккалнъ... Мы  будемъ  проводить  общелагерную
спартакiаду.  Руководить  ея проведенiемъ  будетъ т.  Солоневичъ. Вамъ нужно
будетъ озаботиться слeдующими вещами: выдeлить спецiальные фонды  усиленнаго
питанiя на 60 человeкъ -- срокомъ на 2 мeсяца, выдeлить отдeльный баракъ или
палатку для этихъ людей, обезпечить этотъ баракъ обслуживающимъ персоналомъ,
дать  рабочихъ  для  устройства  тренировочныхъ  площадокъ... Пока, товарищъ
Солоневичъ, кажется, все?
     -- Пока все.
     -- Ну,  подробности  вы  сами  объясните  тов.  Поккалну.  Только, тов.
Поккалнъ,  имeйте  въ  виду,  что  спартакiада  имeетъ  большое политическое
значенiе  и  что   подготовка  должна  быть  проведена  въ  порядкe  боевого
заданiя...
     -- Слушаю, товарищъ начальникъ...
     Я вижу, что Поккалнъ не  понимаетъ окончательно ни черта.  Онъ ни черта
не понимаетъ ни насчетъ спартакiады, ни насчетъ "политическаго значенiя".
     Онъ не понимаетъ, почему  "боевое  заданiе"  и  почему я,  замызганный,
очкастый арестантъ, сижу здeсь почти развалившись, почти какъ у себя дома, а
онъ,  Поккалнъ,  стоитъ  на  вытяжку.  Ничего  этого  не  понимаетъ  честная
латышская голова Поккална.
     -- Товарищъ Солоневичъ будетъ руководить проведенiемъ спартакiады, и вы
ему должны оказать возможное содeйствiе. Въ случаe  затрудненiй, обращайтесь
ко мнe. И вы  тоже, товарищъ Солоневичъ. Можете идти, т. Поккалнъ. Сегодня я
васъ принять не могу.
     Поккалнъ поворачивается налeво  кругомъ и  уходитъ... А  я  остаюсь.  Я
чувствую  себя немного...  скажемъ,  на  страницахъ  Шехерезады...  Поккалнъ
чувствуетъ  себя  точно  такъ  же,  только  онъ  еще   не  знаетъ,  что  это
Шехерезада...
     Мы съ Успенскимъ остаемся одни.
     --  Здeсь, т.  Солоневичъ, есть  все-таки  еще  одинъ  неясный  пунктъ.
Скажите, что это у васъ за странный наборъ статей?
     Я уже  говорилъ,  что  ОГПУ не сообщаетъ лагерю, за что именно посаженъ
сюда   данный  заключенный.  Указывается  только  статья  и  срокъ.  Поэтому
Успенскiй  рeшительно не знаетъ, въ чемъ  тутъ дeло. Онъ, конечно, не  очень
вeритъ въ то, что я занимался шпiонажемъ (ст. 58,  п.  6), что я работалъ въ
контръ-революцiонной организацiи (58, 11), ни въ то, что я предавался такому
пороку,   какъ   нелегальная  переправка  совeтскихъ  гражданъ  за  границу,
совершаемая въ  видe промысла (59, п. 10).  Статью,  карающую за нелегальный
переходъ границы и предусматривавшую въ тe времена максимумъ 3 года, ГПУ изъ
скромности не использовало вовсе. {349}
     Во всю эту ахинею Успенскiй не вeритъ по той простой причинe, что люди,
осужденные по  этимъ  статьямъ  всерьезъ, получаютъ такъ называемую,  птичку
или,  выражаясь оффицiальной  терминологiей, "особыя указанiя"  и  eдутъ  въ
Соловки безъ всякой пересадки.
     Отсутствiе  "птички", да еще 8-лeтнiй  срокъ  заключенiя являются, такъ
сказать, оффицiальнымъ симптомомъ вздорности всего обвиненiя.
     Кромe  того,  Успенскiй  не  можетъ  не  знать,  что  статьи совeтскаго
Уголовнаго Кодекса "пришиваются" вообще кому попало и какъ  попало: "былъ бы
человeкъ, а статья найдется"...
     Я знаю,  чего боится  Успенскiй.  Онъ боится  не  того,  что я  шпiонъ,
контръ-революцiонеръ и все прочее -- для спартакiады  это не имeетъ никакого
значенiя. Онъ боится, что я просто не очень удачный  халтурщикъ и что гдe-то
тамъ на  волe  я  сорвался на  какой-то крупной халтурe,  а такъ  какъ этотъ
проступокъ  не предусмотрeнъ  Уголовнымъ Кодексомъ,  то и  пришило  мнe  ГПУ
первыя попавшiяся статьи.
     Это -- одна  изъ возможностей,  которая Успенскаго безпокоитъ.  Если  я
сорвусь и  съ  этой  спартакiадской  халтурой  --  Успенскiй меня,  конечно,
живьемъ  съeстъ,  но ему-то отъ этого какое утeшенiе? Успенскаго  безпокоитъ
возможная нехватка у меня халтурной квалификацiи. И больше ничего.
     ...Я  успокаиваю Успенскаго.  Я сижу за  "связь съ  заграницей"  и сижу
вмeстe съ  сыномъ. Послeднiй  фактъ  отметаетъ  послeднiя подозрeнiя насчетъ
неудачной халтуры:
     --  Такъ  вотъ, т.  Солоневичъ, --  говоритъ Успенскiй,  поднимаясь. --
Надeюсь, что  вы это  провернете на большой  палецъ.  Если сумeете -- я вамъ
гарантирую сниженiе срока на половину.
     Успенскiй,  конечно, не  знаетъ,  что я не  собираюсь  сидeть не только
половины,  но и четверти своего  срока... Я сдержанно  благодарю.  Успенскiй
снова смотритъ на меня пристально въ упоръ.
     -- Да, кстати, --  спрашиваетъ онъ, --  какъ ваши  бытовыя условiя?  Не
нужно ли вамъ чего?
     -- Спасибо, тов. Успенскiй, я вполнe устроенъ.
     Успенскiй нeсколько недовeрчиво приподнимаетъ брови.
     --  Я предпочитаю, -- поясняю  я, --  авансовъ не брать,  надeюсь,  что
послe спартакiады...
     -- Если  вы ее  хорошо провернете, вы будете устроены  блестяще...  Мнe
кажется, что вы ее... провернете...
     И мы снова смотримъ другъ на друга глазами жуликоватыхъ авгуровъ.
     -- Но, если вамъ что-нибудь нужно -- говорите прямо.
     Но мнe не  нужно ничего. Во-первыхъ, потому,  что  я не хочу тратить на
мелочи  ни  одной  копeйки   капитала  своего   "общественнаго  влiянiя",  а
во-вторыхъ,  потому,  что теперь  все,  что  мнe  нужно,  я  получу  и  безъ
Успенскаго... {350}

ВВЕДЕНIЕ ВЪ ФИЛОСОФIЮ ХАЛТУРЫ



     Теперь я передамъ, въ чемъ заключалась высказанная и невысказанная суть
нашей бесeды.
     Само собой разумеется, что ни о какой мало-мальски серьезной постановкe
физической культуры въ концлагерe и говорить не приходилось.  Нельзя  же  въ
самомъ  дeлe  предлагать футболъ человeку, который работаетъ физически по 12
часовъ въ сутки при ясно недостаточномъ питанiи и у самаго  полярнаго круга.
Не  могъ же  я въ самомъ дeлe пойти со  своей  физкультурой въ девятнадцатый
кварталъ?... Я сразу намекнулъ Успенскому, что  ужъ эту-то  штуку  я понимаю
совершенно  ясно -- и этимъ избавило  его отъ необходимости вдаваться  въ не
совсeмъ все-таки удобныя объясненiя.
     Но  я  не собирался ставить  физкультуру  всерьезъ.  Я  только обязался
провести  спартакiаду  такъ, чтобы въ  ней  была масса, были  рекорды, чтобы
спартакiада   была  соотвeтствующе  рекламирована  въ  московской  прессe  и
сочувствующей иностранной, чтобы она была заснята и на фото-пластинки, и  на
кино-пленку  --  словомъ,  чтобы  urbi  et  orbi  и  отечественной плотвe, и
заграничнымъ идеалистическимъ карасямъ воочiю, съ документами на  страницахъ
журналовъ  и  на экранe  кино,  было  показано: вотъ  какъ совeтская  власть
заботится  даже  о  лагерникахъ,  даже о бандитахъ,  контръ-революцiонерахъ,
вредителяхъ и т.д. Вотъ какъ идетъ  "перековка".  Вотъ здeсь -- правда, а не
въ  "гнусныхъ  буржуазныхъ  выдумкахъ" о лагерныхъ звeрствахъ,  о  голодe, о
вымиранiи...
     "L'Humanite'", которая въ механикe этой халтуры не понимаетъ ни уха, ни
рыла, будетъ орать объ этой спартакiадe на всю Францiю -- допускаю даже, что
искренно.  Максимъ  Горькiй,  который  приблизительно  такъ  же,  какъ  я  и
Успенскiй,  знаетъ  эту механику,  напишетъ елейно-проститутскую  статью  въ
"Правду"  и пришлетъ  въ  ББК  привeтствiе.  Объ этомъ привeтствiи лагерники
будутъ  говорить  въ  выраженiяхъ,  не  поддающихся  переводу  ни  на  одинъ
иностранный   языкъ:  выраженiяхъ,  формулирующихъ  тe   предeльныя  степени
презрeнiя, какiя  завалящiй  урка можетъ  чувствовать  къ  самой  завалящей,
изъeденной  сифилисомъ, подзаборной проституткe. Ибо  онъ, лагерникъ, онъ-то
знаетъ,  гдe именно зарыта собака, и  знаетъ, что  Горькому это извeстно  не
хуже, чeмъ ему самому...
     О прозаическихъ  реальныхъ корняхъ  этой халтуры будутъ знать всe, кому
это надлежитъ знать --  и ГПУ, и ГУЛАГ, и  Высшiй Совeтъ  Физкультуры,  и въ
глазахъ  всeхъ Успенскiй будетъ человeкомъ, который выдумалъ эту комбинацiю,
хотя и жульническую, но явно служащую къ вящей славe  Сталина. Успенскiй  на
этомъ  дeлe заработаетъ нeкоторый административно-политическiй капиталецъ...
Могъ  ли  Успенскiй  не  клюнуть  на такую комбинацiю? Могъ ли  Успенскiй не
остаться  довольнымъ нашей бесeдой, гдe  столь прозаическихъ выраженiй, какъ
комбинацiя и жульничество, конечно, не употреблялось en toutes lettres и гдe
все было ясно и понятно само собой... {351}
     Еще довольнeе  былъ  я,  ибо въ  этой  игрe не Успенскiй  используетъ и
обставитъ меня, а  я использую  и  обставлю Успенскаго... Ибо  я точно знаю,
чего я хочу. И Успенскiй сдeлаетъ почти все отъ него  зависящее, чтобы, самъ
того не подозрeвая, гарантировать максимальную безопасность моего побeга...

АДМИНИСТРАТИВНЫЙ ВИХРЬ



     Въ течете ближайшихъ трехъ дней были изданы приказы:
     1.   По   всему   ББК  --  о  спартакiадe   вообще,   съ  обязательнымъ
опубликованiемъ въ "Перековкe" не позже 12 iюня.
     2. Всeмъ  начальникамъ отдeленiй --  о подборe инструкторовъ, командъ и
прочаго -- "подъ  ихъ личную (начальниковъ отдeленiй) отвeтственность" и  съ
обязательнымъ докладомъ непосредственно начальнику ББЛАГа,  тов.  Успенскому
каждую пятидневку о продeланной работe.
     Приказъ этотъ былъ средактированъ очень круто: "Тутъ можно  и перегнуть
палку, сказалъ Успенскiй, времени мало"...
     3. Объ освобожденiи всeхъ участниковъ командъ отъ работы и общественной
нагрузки и о прекращенiи ихъ перебросокъ съ лагпункта на лагпунктъ.
     4. О подготовкe отдeльнаго  барака въ совхозe  "Вичка" для  60 человeкъ
участниковъ спартакiады и о бронированiи для нихъ усиленнаго  питанiя на все
время тренировки и состязанiй.
     5. Объ ассигнованiи 50 000 рублей на покупку спортивнаго инвентаря.
     6 и 7.  Секретные приказы  по  Вохру,  третьему  отдeлу  и  Динамо  объ
оказанiи мнe содeйствiя.
     Когда все это было подписано  и  "спущено на мeста",  я  почувствовалъ:
feci quod potui.  Дальше  этого  дeлать больше  было  нечего  --  развe  что
затребовать автомобиль до границы...
     Впрочемъ, какъ это  ни  глупо звучитъ,  такой автомобиль тоже  не  былъ
совсeмъ утопичнымъ: въ 50 клм. къ западу отъ Медгоры былъ выстроенъ поселокъ
для административно-ссыльныхъ, и мы  съ Юрой  обсуждали проектъ  поeздки  въ
этотъ поселокъ  въ  командировку. Это не было бы до границы, но это  было бы
все-таки почти полъ дороги до границы. Но я предпочелъ лишнiе 5  дней нашего
пeшаго  хожденiя  по   болотамъ  --  дополнительному   риску   автомобильной
поeздки...

КАКЪ ОТКРЫВАЕТСЯ ЛАРЧИКЪ СЪ ЭНТУЗIАЗМОМЪ



     Какая-то завалящая  ББКовская спартакiада --  это, конечно, мелочь. Это
-- не пятилeтка, не Магнитострой  и  даже не  "Магнитострой литературы".  Но
величiе Аллаха проявляется въ малeйшемъ изъ его созданiй... Халтурные методы
ББКовской  спартакiады  примeняются  и  на   московскихъ  спартакiадахъ,  на
"строяхъ"  всeхъ разновидностей и  типовъ, на Магнитострояхъ литературныхъ и
не  литературныхъ, печатныхъ и  вовсе непечатныхъ и въ суммe {352} мелкихъ и
крупныхъ слагаемыхъ даютъ необозримые массивы  великой всесоюзной Халтуры съ
большой буквы.
     Ключъ  къ  ларчику,  въ   которомъ  были   запрятаны  успeхи,  увы,  не
состоявшейся ББКовской  халтуры, будетъ открывать много совeтскихъ ларчиковъ
вообще. Не знаю, будетъ ли это интересно,  но  поучительно будетъ во всякомъ
случаe.
     Спартакiада  была назначена на 15 августа, и читатель, неискушенный  въ
совeтской техникe, можетъ меня  спросить: какимъ это образомъ собирался я за
эти полтора-два  мeсяца извлечь изъ пустого  мeста и массы, и  энтузiазмъ, и
рекорды, и прочее. И  неискушенному въ совeтской техникe читателю я  отвeчу,
даже и не извиняясь за откровенность:
     -- Точно такъ же, какъ я извлекалъ ихъ на Всесоюзной спартакiадe, точно
такъ  же, какъ  эти предметы первой совeтской  необходимости  извлекаются по
всей Совeтской Россiи вообще.
     На   волe  есть  нeсколько  сотенъ  хорошо  оплачиваемыхъ  и  питаемыхъ
профессiоналовъ  (рекорды), нeсколько тысячъ  кое-какъ подкармливаемыхъ,  но
хорошо  натренированныхъ  въ   "организацiонномъ  отношенiи"   комсомольцевъ
(энтузiазмъ)  и  десятки  тысячъ всякой  публики, вродe  осоавiахимовцевъ  и
прочаго,   которые   по  соотвeтствующему  приказу  могутъ   воплотиться  въ
соотвeтствующую  массу въ  любой  моментъ  и  по  любому  рeшительно поводу:
спартакiада, процессъ вредителей,  прieздъ Горькаго, встрeча короля Амманулы
и пр. Поводъ не играетъ никакой роли. Важенъ приказъ.
     У  меня  для рекордовъ будетъ 5-6 десятковъ людей, которыхъ я помeщу въ
этотъ курортный баракъ въ Вичкe, которые будутъ тамъ жрать такъ, какъ имъ на
волe и не  снилось (Успенскiй эту жратву дастъ, и у меня ни одинъ каптеръ не
сопретъ ни  одной  копeйки),  которые  будутъ  eсть,  спать, тренироваться и
больше  ничего. Въ  ихъ числe  будутъ десятка два-три  бывшихъ инструкторовъ
физкультуры, то-есть профессiоналовъ своего дeла.
     Кромe того, есть  моментъ и не халтурнаго свойства, точно такъ же, какъ
онъ есть и въ пятилeткe... Дeло  въ  томъ, что  на нашей бывшей святой  Руси
разсыпаны  спортивные  таланты феерическаго масштаба. Сколько разъ,  еще  до
революцiи, меня, человeка исключительнаго сложенiя и многолeтней тренировки,
били, въ  томъ числe  и  по моимъ  "спортивнымъ спецiальностямъ", совершенно
случайные люди, рeшительно никакого отношенiя къ спорту не имeвшiе: пастухи,
монтеры, гимназисты... Дeло прошлое, но тогда было очень обидно...
     Такихъ  людей,  поискавши,  можно найти и въ  лагерe. Людей, вродe того
сибирскаго гиганта съ девятнадцатаго  квартала. Нeсколькихъ, правда, пожиже,
но не такъ изъeденныхъ  голодомъ, я уже подобралъ на 5 лагпунктe. За полтора
мeсяца они подкормятся. Человeкъ 10 я еще подберу.
     Но ежели паче  чаянiя цифры рекордовъ  покажутся мнe недостаточными, то
что по  милости Аллаха мeшаетъ мнe  провести надъ ними ту же операцiю, какую
Наркоматъ тяжелой промышленности {353}  производить надъ цифрами добычи угля
(въ сей  послeдней  операцiи  я тоже  участвовалъ). Какой мудрецъ  разберетъ
потомъ, сколько  тоннъ  угля  было добыто изъ шахтъ  Донбасса  и сколько изъ
канцелярiи Наркомтяжпрома?
     Какой мудрецъ  можетъ провeрить,  дeйствительно ли  заключенный Ивановъ
7-ой пробeжалъ стометровку въ 11,2 секунды и, въ положительномъ случаe, былъ
ли онъ  дeйствительно  заключеннымъ?  Хронометражъ будетъ въ  моихъ  рукахъ,
судейская  коллегiя будутъ  "свои  парни  въ  доску". Успенскому  же  важно,
во-первыхъ,  чтобы цифры  были хороши, и, во-вторыхъ, чтобы онe были  хорошо
сдeланы, внe подозрeнiй или, во всякомъ случаe, внe доказуемыхъ подозрeнiй.
     Все  это будетъ сдeлано. Впрочемъ, ничего этого на этотъ разъ не будетъ
сдeлано, ибо спартакiада назначена на 15 августа, а побeгъ на 28 iюля.
     Дальше: роль десятка тысячъ энтузiастовъ будутъ выполнять сотни двe-три
вохровцевъ,  оперативниковъ  и  работниковъ  ОГПУ  --  народъ  откормленный,
тренированный  и весьма натасканный на  всяческiй  энтузiазмъ. Они создадутъ
общiй спортивный фонъ,  они  будутъ орать, они  дадутъ  круглыя, улыбающiяся
лица для съемки переднимъ планомъ.
     Наконецъ, для массы  я  мобилизую треть всей Медгоры.  Эта треть будетъ
маршировать "мощными колоннами", нести на своихъ спинахъ "лозунги", получить
лишнiй паекъ хлeба  и освобожденiе  отъ работъ дня  на 2-3. Если спартакiада
пройдетъ успeшно, то для этой массы я  еще выторгую по какой-нибудь майкe --
Успенскiй тогда будетъ щедръ.
     Вотъ  эти пайки  и  майки --  единственное, что я для этихъ массъ  могу
сдeлать.  Да и  то относительно, ибо хлeбъ этотъ будетъ отнять отъ какихъ-то
другихъ  массъ, и для этихъ  другихъ  я  не могу сдeлать  рeшительно ничего.
Только одно -- использовать Успенскаго до конца, бeжать за границу и тамъ на
весь христiанскiй и нехристiанскiй мiръ орать благимъ матомъ  объ ихъ, этихъ
массъ,  судьбe.  Здeсь же  я не могу не только орать,  но  и  пикнуть:  меня
прирeжутъ въ первомъ же попавшемся чекистскомъ подвалe, какъ поросенка, безъ
публикацiи не то, что въ "Правдe", а даже и въ  "Перековкe", прирeжутъ такъ,
что даже родной братъ не сможетъ откопать, куда я дeлся...

ТРАМПЛИНЪ ДЛЯ ПРЫЖКА КЪ ГРАНИЦE



     Конечно, при всемъ этомъ я  малость покривлю душой. Но  что  подeлаешь?
Во-первыхъ,  не  я   выдумалъ  эту  систему  общеобязательнаго   всесоюзнаго
кривлянья и, во вторыхъ -- Paris vaut la messe.
     Вмeсто "Парижа" я буду имeть всяческую свободу дeйствiй, передвиженiй и
развeдки,  а также практически ничeмъ не ограниченный "блатъ". Теперь я могу
придти въ  административный отдeлъ  и сказать дружескимъ, но не допускающимъ
никакихъ сомнeнiй тономъ: {354}
     -- Заготовьте ка мнe сегодня вечеромъ командировку туда-то и туда-то...
     И  командировка  будетъ заготовлена мнe  внe всякой очереди, и  никакая
третья часть не поставитъ на ней штампа: "Слeдуетъ въ сопровожденiи конвоя",
какой она поставила на моей первой командировкe.
     И никакой вохровецъ, когда  я буду нести въ укромное мeсто въ лeсу свой
набитый продовольствiемъ рюкзакъ, въ  этотъ рюкзакъ не  полeзетъ,  ибо и онъ
будетъ знать о моемъ великомъ блатe у Успенскаго --  я уже позабочусь, чтобы
онъ объ этомъ зналъ... И  онъ  будетъ знать еще о  нeкоторыхъ возможностяхъ,
изложенныхъ ниже...
     Въ моемъ распоряженiи  окажутся такiя великiя блага, какъ тапочки --  я
ихъ могу дать, а могу и не дать... И человeкъ будетъ ходить либо въ пудовыхъ
казенныхъ  сапожищахъ,  либо  на   своихъ  голыхъ   частно-собственническихъ
подошвахъ.
     И,  наконецъ,   если  мнe  это  понадобится,  я  приду,  напримeръ,  къ
завeдующему  ларькомъ  товарищу  Аведисяну  и предложу  ему  полтора  мeсяца
жратвы, отдыха и  сладкаго бездумья на моемъ  вичкинскомъ курортe. На жратву
Аведисяну наплевать и онъ можетъ мнe отвeтить:
        Нашъ братъ презираетъ совeтскую власть,
        И даръ мнe твой вовсе не нуженъ.
        Мы сами съ усами и кушаемъ всласть
        На завтракъ, обeдъ и на ужинъ...
     Но  объ  отдыхe,  объ  единственномъ  днe  отдыха за всe  свои  6  лeтъ
лагернаго сидeнiя, Аведисянъ мечтаетъ  всe эти 6 лeтъ. Онъ, конечно, воруетъ
-- не  столько для  себя,  сколько для начальства. И онъ вeчно дрожитъ -- не
столько за  себя, сколько  за начальство.  Если влипнетъ онъ самъ -- ерунда,
начальство  выручить  --  только  молчи  и   не  болтай.  Но  если  влипнетъ
начальство?  Тогда -- пропалъ. Ибо начальство,  чтобы выкрутиться -- свалитъ
все  на Аведисяна,  и некому будетъ Аведисяна выручать, и сгнiетъ  Аведисянъ
гдe-нибудь на Лeсной Рeчкe...
     Аведисянъ облизнется на мой проектъ, мечтательно посмотритъ въ окно  на
недоступное  ему голубое небо, хотя и не кавказское, а только карельское, но
все же небо, и скажетъ этакъ безнадежно:
     --  Полтора мeсяца? Хотя  бы полтора  дня...  Но, товарищъ  Солоневичъ,
ничего изъ этого не выйдетъ... Не отпустятъ...
     Я знаю, его очень трудно вырвать. Безъ него начальству придется сызнова
и  съ  новымъ  человeкомъ  налаживать довольно  сложную  систему  воровства.
Хлопотливо и небезопасно...
     Но я скажу Аведисяну небрежно и увeренно:
     -- Ну, ужъ это вы, т. Аведисянъ, предоставьте мнe.
     И я пойду къ Дорошенкe, начальнику лагпункта.
     Здeсь могутъ быть два основныхъ варiанта:
     1. Если начальникъ лагпункта человeкъ умный и съ нюхомъ, то онъ отдастъ
мнe Аведисяна  безъ всякихъ  разговоровъ.  Или,  если съ Аведисяномъ  будетъ
дeйствительно трудно, скажетъ мнe:
     --  Знаете  что,  т.  Солоневичъ,  мнe  очень  трудно  отпустить  {355}
Аведисяна. Ну,  вы знаете -- почему, вы человeкъ бывалый... Пойдите лучше къ
начальнику отдeленiя т. Поккалну и поговорите съ нимъ...
     2.  Если онъ человeкъ  глупый и нюха не имeетъ, то онъ, выслушавъ столь
фантастическую просьбу, пошлетъ  меня къ  чортовой  матери,  что  ему  очень
дорого обойдется... Не потому, чтобы я былъ  мстительнымъ, а  потому, что въ
моемъ  нынeшнемъ положенiи я вообще  не могу  позволить  себe  роскоши  быть
посланнымъ къ чортовой матери...
     А такъ  какъ Дорошенко человeкъ толковый и, кромe того,  знаетъ о моемъ
блатe  у  Успенскаго,  онъ  вeроятнeе  всего  уступить   мнe  безо   всякихъ
разговоровъ. Въ противномъ случаe мнe придется пойти къ Поккалну и повторить
ему свою просьбу.
     Поккалнъ   съ   сокрушенiемъ   пожметъ   плечами,  протянетъ  мнe  свой
умилостивительный портсигаръ и скажетъ:
     -- Да, но вы  знаете, т. Солоневичъ, какъ трудно оторвать Аведисяна отъ
ларька, да еще на полтора мeсяца...
     -- Ну, конечно, знаю, т. Поккалнъ. Поэтому-то я и обратился къ вамъ. Вы
же понимаете, насколько намъ политически важно провести нашу спартакiаду...
     Политически...  Тутъ   любой  стремительно-начальственный  разбeгъ   съ
размаху сядетъ  въ  галошу...  По-ли-ти-чески...  Это пахнетъ  такими никому
непонятными   вещами,  какъ  генеральной  линiей,  коминтерномъ,  интересами
мiровой революцiи  и всяческимъ чортомъ въ  ступe  и,  во всякомъ случаe, --
"недооцeнкой", "притупленiемъ классовой бдительности", "хожденiемъ на поводу
у классоваго врага" и прочими вещами, еще менeе понятными, но непрiятными во
всякомъ  случаe...  Тeмъ  болeе,  что  и  Успенскiй говорилъ:  "политическое
значенiе"... Поккалнъ не понимаетъ ни черта, но Аведисяна дастъ.
     Въ  томъ совершенно  невeроятномъ случаe,  если откажетъ и Поккалнъ,  я
пойду къ Успенскому и скажу ему,  что Аведисянъ -- лучшее  украшенiе будущей
спартакiады, что  онъ  пробeгаетъ стометровку въ  0,1  секунды,  но  что "по
весьма  понятнымъ  соображенiямъ"  администрацiя  лагпункта  не  хочетъ  его
отпустить.  Успенскому  все-таки  будетъ спокойнeе  имeть  настоящiя,  а  не
липовыя цифры спартакiады  и,  кромe того, Успенскому  наплевать на  то,  съ
какой степенью  комфорта разворовывается  лагерный сахаръ -- и  Аведисяна  я
выцарапаю.
     Я  могу  такимъ  же образомъ  вытянуть раздатчика  изъ столовой  ИТР  и
многихъ  другихъ  лицъ...  Даже  предубeжденный  читатель  пойметъ,  что  въ
ларьковомъ сахарe  я недостатка терпeть не буду, что ИТРовскихъ  щей я  буду
хлебать,  сколько въ меня влeзетъ... И въ своемъ курортe  я на всякiй случай
(напримeръ,  срывъ побeга  изъ-за  болeзни  --  мало ли что  можетъ  быть) я
забронировалъ два десятка мeстъ, необходимыхъ мнe исключительно для блата...
     Но я не буду безпокоить ни Дорошенки, ни  Поккална, ни Аведисяна съ его
сахаромъ. Все это мнe не нужно...
     Это  --  случай гипотетическiй  и,  такъ  сказать, несостоявшiйся...  О
случаяхъ, которые "состоялись" и которые дали намъ по {356} компасу, по парe
сапогъ,  по плащу, по пропуску и, главное, карту -- правда, паршивую, но все
же  карту  --  я не  могу  говорить  по  причинамъ вполнe понятнымъ.  Но они
развивались  по канонамъ "гипотетическаго  случая"  съ Аведисяномъ... Ибо не
только, скажемъ,  кухонному раздатчику, но  любому  вохровцу и  оперативнику
перспектива  полутора  мeсяца на  курортe гораздо  прiятнeе того  же  срока,
проведеннаго въ  какихъ-нибудь засадахъ,  заставахъ  и обходахъ  по  топямъ,
болотамъ и комарамъ...
     А вотъ вамъ случай не гипотетическiй:
     Я  прохожу по корридору отдeленiя и  слышу  грохочущiй матъ  Поккална и
жалкiй   лепетъ  оправданiя,  исходящiй  изъ  устъ  товарища  Левина,  моего
начальника колонны.
     Мнe  ничего не  нужно  у  Поккална,  но  мнe нужно  произвести  должное
впечатлeнiе  на Левина.  Поэтому я  вхожу въ кабинетъ Поккална  (о, конечно,
безъ  доклада  и безъ  очереди),  бережно  обхожу  вытянувшагося  въ струнку
Левина, плотно усаживаюсь въ кресло у стола Поккална, закидываю ногу на ногу
и осматриваю Левина сочувственно-покровительственнымъ взглядомъ: "И какъ это
тебя, братецъ, такъ угораздило?"...
     Теперь нeсколько разъясненiй:
     Я живу  въ баракe ? 15,  и  надо мной въ баракe существуетъ начальство:
"статистикъ", староста  барака  и  двое дневальныхъ, не говоря о "выборномъ"
начальствe вродe, напримeръ, уполномоченнаго по борьбe съ прогулами,  тройки
по  борьбe съ  побeгами, тройки по соревнованiю и ударничеству  и прочее.  Я
между всeмъ этимъ  начальствомъ --  какъ листъ,  крутимый бурей. Дневальный,
напримeръ,   можетъ  поинтересоваться,  почему  я,  уeзжая  въ   двухдневную
командировку, уношу  съ  собой  двухпудовый  рюкзакъ  и даже поковыряться въ
немъ. Вы  понимаете,  какiя  будутъ  послeдствiя, если  онъ  поковыряется?..
Тройка по борьбe  съ побегами можетъ въ любой моментъ учинить мнe  обыскъ...
Староста барака можетъ погнать меня на какое-либо особо неудобное дежурство,
на какой-нибудь ударникъ по  чисткe  отхожихъ  мeстъ, можетъ  подложить  мнe
всяческую  свинью  по  административной  линiи.  Начальникъ  колонны  можетъ
погнать  на  общiя  работы,  можетъ пересадить  меня  въ какой-нибудь  особо
дырявый и уголовный баракъ, перевести куда-нибудь моего сына, зачислить меня
въ  филоны  или въ антiобщественные и  антисовeтски  настроенные  элементы и
вообще  проложить мнe  прямую  дорожку  на Лeсную Рeчку.  Надъ  начальникомъ
колонны  стоитъ начальникъ  УРЧа,  который  съ начальникомъ  колонны  можетъ
сдeлать  больше, чeмъ  начальникъ колонны со мной, а обо мнe ужъ  и говорить
нечего... Я возношусь мысленно выше и  вижу монументальную фигуру начальника
лагпункта, который и меня, и Левина просто въ порошекъ стереть можетъ... Еще
дальше -- начальникъ отдeленiя, при имени котораго прилипаетъ языкъ къ горлу
лагерника...
     Говоря   короче,  начальство  до  начальника  колонны  --  это  крупныя
непрiятности,  до начальника лагпункта --  это возможность погребенiя заживо
въ какомъ-нибудь Морсплавe, Лeсной  Рeчкe,  Поповомъ островe, девятнадцатомъ
кварталe... Начальникъ {357} отдeленiя --  это уже право жизни и смерти. Это
уже право на разстрeлъ.
     И все  это  начальство мнe  нужно  обойти  и обставить. И это  при томъ
условiи,  что  по линiи чисто административной --  я былъ  у  ногъ не только
Поккална,  но и  Левина,  а  по линiи "блата" --  чортъ меня разберетъ...  Я
черезъ  головы  всего   этого  сногсшибательнаго  начальства  имeю  хожденiе
непосредственно  къ самому Успенскому,  одно имя  котораго вгоняетъ въ  потъ
начальника лагпункта... И развe  начальникъ  лагпункта,  начальникъ  колонны
могутъ  предусмотрeть,  что  я  тамъ  брякну  насчетъ  воровства,  пьянства,
начальственныхъ процентныхъ  сборовъ  съ  лагерныхъ  проститутокъ,  приписки
мертвыхъ душъ къ лагернымъ столовкамъ и много, очень много другого?..
     И вотъ, я сижу,  болтая въ воздухe ногой, покуривая папиросу и глядя на
то, какъ на лбу Левина уже выступили капельки пота...
     Поккалнъ  спохватывается, что матъ вeдь  оффицiально неодобренъ, слегка
осeкается и говоритъ мнe, какъ бы извиняясь:
     -- Ну, вотъ видите, тов. Солоневичъ, что съ этимъ народомъ подeлаешь?..
     Я сочувственно пожимаю плечами:
     -- Ну, конечно,  тов. Поккалнъ, что подeлаешь... Вопросъ  кадровъ... Мы
все этимъ болeемъ...
     -- Ступайте вонъ, -- говоритъ Поккалнъ Левину.
     Левинъ  пробкой вылетаетъ  въ корридоръ и,  вылетeвъ,  не  дважды и  не
трижды возблагодаритъ Аллаха за  то,  что ни  вчера,  ни  позавчера, ни даже
третьяго дня онъ не  подложилъ мнe никакой свиньи. Ибо, если бы такая свинья
была подложена, то я не сказалъ бы Поккалну вотъ такъ, какъ сейчасъ:
     -- Что подeлаешь... Вопросъ кадровъ...
     А сказалъ бы:
     -- Что  же вы  хотите, тов. Поккалнъ... У нихъ въ  кабинкe перманентное
воровство и ежедневное пьянство...
     Само собой разумeется, что и объ этомъ воровствe, и объ этомъ  пьянствe
Поккалнъ знаетъ  такъ же точно,  какъ  знаю и  я. Поккалнъ,  можетъ быть,  и
хотeлъ  бы что-нибудь  сдeлать,  но  какъ ему справиться,  если воруетъ  вся
администрацiя и въ лагерe, какъ  и на волe.  Посадишь въ ШИЗО одного, другой
на  его  мeстe будетъ  воровать точно такъ же  -- система.  Поэтому Поккалнъ
глядитъ сквозь пальцы. Но если бы я при Поккалнe сказалъ о воровствe вслухъ,
то  о  томъ  же  воровствe  я могъ бы  сказать  и  Успенскому,  такъ,  между
прочимъ... И  тогда полетитъ не только Левинъ, но и Поккалнъ. Ибо въ функцiи
Успенскаго входитъ "нагонять страхъ". И, значитъ, въ случаe подложенной мною
свиньи, вылетeлъ бы товарищъ Левинъ, но уже не въ корридоръ, а въ ШИЗО, подъ
судъ, на  Лeсную  Рeчку,  въ  гнiенiе  заживо. Ибо я, въ числe прочихъ моихъ
качествъ, живой свидeтель, имeющiй доступъ къ самому Успенскому...
     И, придя домой и собравъ собутыльниковъ и  соучастниковъ {358}  своихъ,
скажетъ  имъ  товарищъ Левинъ, не  можетъ  не сказать  въ  интересахъ  общей
безопасности:
     --  Обходите  вы  этого  очкастаго за  двадцать пять  верстъ съ  правой
стороны.  Чортъ  его  знаетъ,  какой  у него  тамъ блатъ и у  Поккална, и  у
Успенскаго.
     И буду я благоденствовать и не полeзетъ никто  ни въ карманы мои, ни въ
рюкзакъ мой...

РЕЗУЛЬТАТЫ



     Въ результатe всего этого блата я къ 28 iюля имeлъ: Двe командировки въ
разныя  стороны  для  себя  самого,  что  было  сравнительно  несложно.  Двe
командировки на тотъ  же срокъ  и тоже въ разныя стороны  для Юры, что было,
при  нашихъ статьяхъ  и одинаковыхъ фамилiяхъ, чрезвычайно  сложно и трудно.
Два разовыхъ  пропуска для  насъ обоихъ  на всякiй случай...  И, кромe того,
этотъ блатъ по-просту спасъ намъ жизнь.
     Какъ я ни обдумывалъ заранeе всeхъ деталей побeга, какъ ни представлялъ
себe всeхъ возможныхъ комбинацiй, я проворонилъ  одну.  Дорогу къ "укромному
мeсту"  въ лeсу,  гдe былъ сложенъ нашъ багажъ, я  прошелъ для развeдки разъ
десять. На этихъ мeстахъ ни разу не было ни души, и эти мeста не охранялись.
Когда  я  въ послeднiй разъ шелъ туда,  шелъ  уже  въ  побeгъ, имeя на спинe
рюкзакъ съ тремя пудами вещей  и  продовольствiя, а въ карманe -- компасъ  и
карту, я натолкнулся на патруль изъ двухъ оперативниковъ... Судьба.
     Въ  перспективe  было:  или  арестъ  и разстрeлъ,  или  драка съ  двумя
вооруженными людьми, съ очень слабыми шансами на побeду.
     И патруль  прошелъ  мимо меня,  не  посмeвъ  поинтересоваться не только
рюкзакомъ, но и документами.

ЕСЛИ БЫ...



     Если  бы  я  почему бы  то  ни было остался въ  ББК, я  провелъ бы  эту
спартакiаду  такъ, какъ она проектировалась.  "L'Humanite'" распирало бы отъ
энтузiазма, а отъ Горькаго по всему мiру растекался бы его подзаборный елей.
Я   жилъ  бы  лучше,   чeмъ   на   волe.   Значительно  лучше,  чeмъ  живутъ
квалифицированные спецiалисты въ Москвe, и не дeлалъ  бы ровно ни черта. Все
это не очень красиво?
     Все  это  просто и прямо  отвратительно. Но  это есть совeтская  жизнь,
такая, какая она есть...
     Миллiоны людей въ Россiи дохнутъ  съ голоду и  отъ другихъ причинъ,  но
нельзя себe представить дeло  такъ, что передъ тeмъ, какъ подохнуть, они  не
пытаются протестовать, сопротивляться и изворачиваться.
     Процессами  этого  изворачиванiя  наполнены всe  совeтскiя  будни,  ибо
протесты и открытое сопротивленiе безнадежны. {359}
     Не  нужно схематизировать  этихъ будней. Нельзя  представить себe  дeло
такъ, что съ одной стороны существуютъ  безпощадные палачи,  а съ другой  --
безотвeтные агнцы. Палачи -- тоже  рабы. Успенскiй  -- рабъ передъ Ягодой, а
Ягода --  передъ Сталинымъ. Психологiей рабства,  изворачиванiя, воровства и
халтуры пропитаны эти будни. Нeтъ  Бога, кромe  мiровой революцiи, и Сталинъ
пророкъ ея.  Нeтъ  права, а есть революцiонная  цeлесообразность, и  Сталинъ
единственный  толкователь  ея. Не  человeческiя  личности, а  есть безличныя
единицы "массы", приносимой въ жертву мiровому пожару...

ПРИПОЛЯРНЫЕ ОГУРЦЫ



     Административный  вихрь, рожденный  въ  кабинетe Успенскаго,  произвелъ
должное впечатлeнiе на лагерную администрацiю  всeхъ ранговъ. Дня черезъ три
меня вызвалъ къ себe Поккалнъ. Вызовъ былъ сдeланъ весьма дипломатически: ко
мнe  пришелъ начальникъ  лагпункта,  тов. Дорошенко,  сказалъ,  что Поккалнъ
хочетъ меня видeть и что, если у меня есть время, не откажусь ли я заглянуть
къ Поккалну.
     Я, конечно,  не отказался. Поккалнъ былъ  изысканно вeжливъ:  въ одномъ
изъ приказовъ всeмъ начальникамъ отдeленiй  вмeнялось  въ обязанность каждую
пятидневку  лично  и  непосредственно  докладывать  Успенскому о продeланной
работe. А о чемъ, собственно, могъ докладывать Поккалнъ?
     Я  былъ столь  же изысканно вeжливъ. Изобразили докладъ Успенскому, и я
сказалъ  Поккалну,  что  для  медгорскаго   отдeленiя  ему  придется   найти
спецiальнаго  работника. Я, дескать,  работаю не какъ-нибудь,  а въ масштабe
всего  ББК. Никакого такого работника у Поккална,  конечно,  и въ заводe  не
было.  Поэтому  я,  снисходя  къ  Поккалновской  административней  слабости,
предложилъ ему пока что услуги Юры. Услуги были приняты съ признательностью,
и Юра  былъ  зачисленъ инструкторомъ спорта медгорскаго отдeленiя ББК -- это
было чрезвычайно важно для побeга.
     Потомъ мы съ Поккалномъ  намeтили мeсто для жилья будущихъ  участниковъ
спартакiады. Я предложилъ лагерный пунктъ Вичку, лежавшую верстахъ въ  шести
къ западу отъ Медгоры. Вичка представляла рядъ техническихъ преимуществъ для
побeга, которыя, впрочемъ,  впослeдствiи такъ  и не  понадобились.  Поккалнъ
сейчасъ же позвонилъ по телефону начальнику вичкинскаго лагпункта, сообщилъ,
что  туда  прибудетъ нeкiй тов. Солоневичъ,  обремененный по-ли-ти-че-ски-ми
заданiями и дeйствующiй по личному приказу тов. Успенскаго. Поэтому, когда я
пришелъ на Вичку,  начальникъ  лагпункта встрeтилъ меня точно  такъ же, какъ
нeкогда      товарищъ     Хлестаковъ      былъ     встрeченъ      товарищемъ
Сквозникъ-Дмухановскимъ.
     Сама  же Вичка была  достаточно  любопытнымъ  произведенiемъ совeтскаго
строительства. На территорiи двухъ десятинъ  былъ выкорчеванъ лeсъ, вывезены
камни,  засыпаны  ямы  и  {360}  сооружены  оранжереи.  Это  было  огородное
хозяйство для нуждъ чекистскихъ столовыхъ и распредeлителей.
     Въ Москвe  для того,  чтобы  вставить  выбитое въ  окнe стекло,  нуженъ
великiй  запасъ изворотливости  и удачи.  А тутъ  двe десятины были  покрыты
стекломъ, и  подъ этимъ стекломъ  выращивались  огурцы,  помидоры, арбузы  и
дыни. Со всего ББК поeздами свозился навозъ,  команды Вохра выцарапывали изъ
деревень каждую крошку коровьихъ экскрементовъ,  сюда было ухлопано огромное
количество народнаго труда и народныхъ денегъ.
     Такъ какъ я прибылъ на  Вичку въ качествe этакаго  почетнаго, но все же
весьма подозрительнаго гостя (начальникъ лагпункта никакъ,  конечно, не могъ
повeрить,  что всe  эти  приказы  и прочее -- что  все это изъ-за  какого-то
футбола; въ его глазахъ стояло: ужъ вы меня  не проведете, знаемъ мы...), то
ко мнe былъ приставленъ  старикъ агрономъ Вички -- тоже заключенный, который
потащилъ меня демонстрировать свои огородныя достиженiя.
     Демонстрировать,  собственно,  было  нечего.  Были чахлые,  малокровные
огурцы  и такой же салатъ, помидоровъ еще не было, арбузы и дыни еще  должны
были   быть.   Въ  общемъ   --  приполярное  огородное  хозяйство.  Освоенiе
приполярныхъ  массивовъ...   Продолженiе  соцiалистической  агрикультуры  къ
полярному кругу: для большевиковъ нeтъ ничего невозможнаго.
     Невозможнаго  дeйствительно нeтъ.  При большевицкомъ отношенiи къ труду
можно и  на сeверномъ полюсe кокосовыя пальмы выращивать: отчего нeтъ? Но съ
затратой только одной сотой доли всего того, что было ухлопано въ вичкинскiя
оранжереи, всю  Медгору  можно было  бы завалить помидорами,  выращенными въ
Малороссiи  безъ  всякаго стекла,  безъ  всякихъ  достиженiй и  безъ всякихъ
фокусовъ.  Правда,  въ  результатe  аналогичныхъ  фокусовъ  помидоры  и   въ
Малороссiи расти перестали...
     Агрономъ  оказался энтузiастомъ.  Какъ  у  всeхъ энтузiастовъ,  у  него
futurum подавляюще доминировало надъ praesens.
     -- Все  это, вы понимаете,  только начало. Только первые шаги  въ  дeлe
сельско-хозяйственнаго  освоенiя  сeвера...   Вотъ  когда  будетъ  закончена
электростанцiя на Кумсe  -- мы будемъ отоплять  эти оранжереи электрическимъ
токомъ.
     Вeроятно,  будутъ  отоплять  электрическимъ  токомъ.  Уже  былъ   почти
окончательно  разработанъ  проектъ  сооруженiя  на  сосeдней  рeчушкe  Кумсe
гигантской, въ  80 метровъ вышиной, плотины и  постройки тамъ  гидростанцiи.
Постройка, конечно, проектировалась путемъ использованiя каторжнаго  труда и
каторжныхъ костей. Какой-нибудь  Акульшинъ, вмeсто  того,  чтобы у себя дома
сотнями тоннъ производить помидоры безъ всякихъ  гидростанцiй,  будетъ гнить
гдe-то подъ этой плотиной, а помидоровъ, какъ  и раньше,  не будетъ ни тамъ,
ни тамъ.
     Еще одинъ  изъ  нелeпыхъ  порочныхъ  круговъ  совeтской реальности.  Но
коллекцiя этихъ круговъ  въ  какихъ-то  вырванныхъ  изъ общей  связи мeстахъ
создаетъ нeкоторое впечатлeнiе.  Такъ и съ  этой Вичкой. Мeсяцемъ позже меня
приставили въ качествe {361} переводчика къ какой-то иностранной  делегацiи.
Делегацiя осматривала, ахала и охала, а я чувствовалъ себя такъ глупо и такъ
противно, что даже и писать объ этомъ не хочется...
     Я испытующе  посмотрeлъ  на  агронома.  Кто  его  знаетъ?  Вeдь вотъ  я
организую  во  имя  спасенiя  шкуры  свою совершенно  идiотскую  халтуру  со
спартакiадой.  Можетъ  быть,  спасаетъ  свою  шкуру  и  агрономъ,  со  своей
вичкинской  халтурой? Правда, Вичка обойдется  во  много  разъ  дороже  моей
спартакiады, но  когда  дeло доходитъ до собственной  шкуры, люди  расходами
обычно не стeсняются, въ особенности расходами за чужой счетъ.
     Я даже  попробовалъ  было понимающе  подмигнуть  этому  агроному,  какъ
подмигиваютъ другъ другу толковые совeтскiе люди. Никакого впечатлeнiя. Свои
приполярные помидоры агрономъ принималъ совершенно  всерьезъ. Мнe стало чуть
жутко:  боюсь  я  энтузiастовъ.  И  вотъ  еще одинъ  энтузiастъ.  Для  этихъ
помидоровъ онъ своей головы не  пожалeетъ -- это достаточно очевидно, но еще
въ меньшей степени онъ позаботится о моей головe.
     Отъ агронома мнe стало противно и жутко.  Я попытался было намекнуть на
то,  что  на Днeпрe, Дону, Кубани, эти помидоры можно выращивать  миллiонами
тоннъ  и безъ никакихъ электрификацiй, а мeста тамъ,  слава Богу, хватаетъ и
еще  на  сотни  лeтъ хватитъ.  Агрономъ  посмотрeлъ  на меня  презрительно и
замолчалъ. Не  стоитъ-де  метать бисера передъ свиньями.  Впрочемъ, огурцами
онъ меня снабдилъ въ изобилiи.

КУРОРТЪ НА ВИЧКE



     Никакого барака для  участниковъ  спартакiады строить  не  пришлось. Въ
Вичкe только что было закончено огромное  деревянное зданiе  будущей конторы
совхоза, и я пока что прикарманилъ это  зданiе для жилья моихъ спортсменовъ.
Впрочемъ,  тамъ  оказались  не  одни  спортсмены:  спартакiады  я  все равно
проводить  не собирался и подбиралъ туда всякую публику,  преимущественно по
признаку личныхъ  симпатiй,  такъ  сказать,  "протекцiонизмъ".  Мы  съ  Юрой
оказались  въ положенiи этакихъ Гарунъ-аль-Рашидовъ, имeющихъ возможность на
общемъ   фонe   каторжной   жизни   разсыпать   вокругъ   себя   благодeянiя
полутора-двухъ  мeсяцевъ сытнаго и привольнаго житья на вичкинскомъ курортe.
Разсыпали щедро, все равно бeжать; чeмъ мы рискуемъ? Забирались въ траву, на
мeсто нашего  постояннаго "разложенiя", "разлагались" тамъ и выискивали: ну,
кого  еще? Помeщенiе уже было, фонды питанiя, и  хорошаго питанiя, уже  были
выдeлены  --  жалко  было  оставлять  пустующими курортный мeста. Такъ,  для
медицинскаго надзора за драгоцeннымъ здоровьемъ тренирующихся  я извлекъ изъ
центральной чекистской амбулаторiи одного престарeлаго хирурга, окончательно
измотаннаго  лагернымъ  житьемъ,  и  въ  воздаянiе  за это --  хотя тогда  о
воздаянiи я не думалъ  -- я получилъ возможность подлeчить свои нервы душами
Шарко,  массажемъ,  электротерапiей,  горнымъ  солнцемъ  и  прочими  вещами,
которыя въ европейскихъ условiяхъ влетаютъ,  вeроятно, въ копeечку. Примeрно
{362} такимъ же образомъ были извлечены двe машинистки  управленiя ББК, одна
изъ  которыхъ  отсидeла уже семь  лeтъ,  другая --  шесть.  Вообще  на Вичку
переводились люди, которые  рeшительно никакого  отношенiя къ спартакiадe не
имeли и имeть не могли.
     Всe  мои  предписанiя  насчетъ  такихъ  переводовъ  Поккалнъ  исполнялъ
неукоснительно и  безъ  разговоровъ.  Имeю  основанiя полагать, что  за  эти
недeли  я Поккалну  осточертeлъ,  и  моя спартакiада снилась  ему  какимъ-то
восьминогимъ кошмаромъ съ очками на каждой ногe.  И если кто былъ обрадованъ
нашимъ побeгомъ  изъ  лагеря, такъ это  Поккалнъ -- какъ гора съ плечъ. Была
только  одна маленькая  зацeпочка. Юра  --  черезъ  Хлeбникова  --  отыскалъ
семидесятилeтняго  профессора геологiи, имя небезызвeстное  и заграницей.  Я
рeшилъ рискнуть  и пришелъ къ Поккалну. Даже латышская флегма тов.  Поккална
не выдержала:
     -- Ну,  ужъ, позвольте,  тов. Солоневичъ, это уже черезчуръ. Зачeмъ онъ
вамъ нуженъ? Ему же шестьдесятъ, что онъ, въ футболъ у васъ будетъ играть?
     -- Ахъ,  тов.  Поккалнъ,  вeдь  вы сами же  понимаете, что  спартакiада
имeетъ въ сущности вовсе не спортивное, а чисто политическое значенiе.
     Поккалнъ  посмотрeлъ  на  меня  раздраженно,  но  сдeлалъ  видъ, что  о
политическомъ   значенiи   онъ   понимаетъ   все.   Разспрашивать  меня   и,
слeдовательно, признаваться въ  обратномъ -- было бы неудобно: какой же  онъ
послe этого членъ партiи?
     Профессоръ въ полномъ изумленiи  забралъ  свои пожитки, былъ перевезенъ
на Вичку, лежалъ тамъ на солнышкe, удилъ форель и съ совершенно недоумeннымъ
видомъ спрашивалъ меня потомъ:
     -- Послушайте, тутъ, кажется, вы что-то  вродe завeдующаго... Объясните
мнe ради Бога, что сей сонъ значитъ?
     Объяснять ему -- у меня не было никакой возможности. Но въ воздаянiе за
курортъ я  попросилъ  профессора  выучить  меня  уженью  форели.  Профессоръ
поучилъ меня дня два, а потомъ бросилъ.
     --   Простите,  я  выдвиженцами  никогда  не   занимался...   Извините,
пожалуйста,  но  такой бездарности,  какъ вы --  еще не встрeчалъ... Совeтую
вамъ никогда и въ руки удочки не брать. Профанацiя!
     Юра въ своемъ новомъ чинe инструктора  спорта медгорскаго отдeленiя ББК
ОГПУ  лазилъ  по  лагпунктамъ  и  потомъ  говорилъ  мнe:  тамъ,  на  шестомъ
лагпунктe,  бухгалтерша  одна  есть... Кандидатура бухгалтерши  подвергалась
обсужденiю,  и женщина изъ обстановки голоднаго двeнадцатичасоваго  рабочаго
дня,  клопиныхъ бараковъ  и  всяческихъ понуканiй,  не вeря глазамъ  своимъ,
перебиралась на Вичку...
     Я сейчасъ заплатилъ бы  нeкоторое количество  денегъ, чтобы посмотрeть,
какъ послe нашего  побeга Успенскiй расхлебывалъ мою спартакiаду, а Поккалнъ
расхлебывалъ  мой  вичкинскiй курортъ.  Во всякомъ случаe  --  это  былъ  на
рeдкость веселый перiодъ моей жизни. {363}

НА САМЫХЪ ВЕРХАХЪ



     Мои  отношенiя   съ   Успенскимъ,   если  и   были   лишены  нeкоторыхъ
человeческихъ  черточекъ,  то,  во  всякомъ случаe, нехваткой оригинальности
никакъ  не  страдали.  Изъ  положенiя  заключеннаго и  каторжника  я  однимъ
мановенiемъ начальственныхъ рукъ  былъ перенесенъ въ  положенiе  соучастника
нeкоей жульнической  комбинацiи,  въ  положенiе,  такъ сказать,  совладeльца
нeкоей жульнической тайны. Успенскiй имeлъ въ себe достаточно  мужества  или
чего-то иного, чтобы при всемъ этомъ не дeлать честнаго выраженiя лица, я --
тоже. Такъ что было взаимное пониманiе, не очень стопроцентное, но было.
     Успенскiй   вызывалъ  меня  по   нeсколько  разъ  въ  недeлю  въ  самые
неподходящiе  часы  дня  и  ночи,  выслушивалъ  мои  доклады  о  ходe  дeлъ,
заказывалъ и цензурировалъ статьи, предназначенныя для "Перековки", Москвы и
"братскихъ компартiй",  обсуждалъ проекты сценарiя о спартакiадe и прочее въ
этомъ родe.  Иногда  выходили маленькiя недоразумeнiя.  Одно  изъ нихъ вышло
изъ-за профессора-геолога.
     Успенскiй вызвалъ меня, и видъ у него былъ раздраженный.
     -- На какого чорта вамъ этотъ старикашка нуженъ?
     -- А я его въ волейболъ учу играть.
     Успенскiй  повернулся ко  мнe  съ такимъ видомъ, который  довольно ясно
говорилъ:  будьте  добры  дурака не  разыгрывать,  это  вамъ  дорого  можетъ
обойтись. Но вслухъ спросилъ:
     --  А вы знаете,  какую должность  онъ  занимаетъ въ  производственномъ
отдeлe?
     -- Конечно, знаю.
     -- Ну-съ?
     --  Видите  ли,  тов.  Успенскiй...  Профессора  X. я  разсматривалъ въ
качествe, такъ сказать, короннаго номера спартакiады...
     Самый  ударный моментъ. Профессоръ X. извeстенъ въ  лицо -- и не только
въ Россiи, а,  пожалуй, и  заграницей.  Я его выучу  въ волейболъ  играть --
конечно, въ  его годы это не такъ просто. Лицо у него этакое патрiархальное.
Мы его подкормимъ. И потомъ заснимемъ  на кино:  загорeлое лицо подъ сeдиною
волосъ, почтенный старецъ, отбросившiй всe  свои вредительскiя заблужденiя и
въ  окруженiи  исполненной  энтузiазма  молодежи играющiй въ  волейболъ  или
марширующiй въ колоннахъ... Вы вeдь понимаете, всe  эти перековавшiеся  урки
-- это  и  старо, и неубeдительно:  кто ихъ тамъ знаетъ, этихъ урокъ? А тутъ
человeкъ извeстный, такъ сказать, всей Россiи...
     Успенскiй даже папиросу изо рта вынулъ.
     -- Н-не глупо придумано,  -- сказалъ онъ.  -- Совсeмъ  не глупо. Но  вы
подумали о томъ,  что  этотъ старикашка можетъ отказаться? Я надeюсь, вы ему
о... вообще спартакiадe ничего не говорили.
     -- Ну, это  ужъ само собой разумeется.  О томъ, что его будутъ снимать,
онъ до самаго послeдняго момента не долженъ имeть никакого понятiя. {364}
     -- Т-такъ...  Мнe Вержбицкiй (начальникъ производственнаго отдeла)  уже
надоeлъ съ этимъ старичкомъ. Ну, чортъ съ нимъ, съ Вержбицкимъ. Только очень
ужъ старъ, вашъ профессоръ-то. Устроить развe ему дiэтическое питанiе?
     Профессору было устроено дiэтическое питанiе. Совершенная фантастика!

ВОДНАЯ СТАНЦIЯ



     На берегу Онeжскаго озера была расположена водная станцiя Динамо. И  въ
Москвe, и въ Петербургe, и въ Медгорe водныя станцiи Динамо были прибeжищемъ
самой высокой, преимущественно чекистской, аристократiи.  Здeсь  былъ буфетъ
по  цeнамъ  кооператива  ГПУ,  т.е.  по  цeнамъ,  устанавливаемымъ  въ  томъ
допущенiи,  что совeтскiй  рубль равенъ  приблизительно  золотому  --  иначе
говоря, по цeнамъ почти  даровымъ. Здeсь были лодки, была  водка, было пиво.
Ни вольной публики,  ни тeмъ болeе  заключенныхъ  сюда  не  подпускали и  на
выстрeлъ. Даже мeстная партiйная, но не лагерная, аристократiя заходила сюда
робко,  жалась  по  уголкамъ  и  подобострастно   взирала  на  монументально
откормленныя  фигуры чекистовъ. По  роду  моей  дeятельности  -- эта  водная
станцiя была подчинена мнe.
     Приходитъ  на   эту  станцiю  секретарь  партiйнаго  комитета  вольнаго
медгорскаго района, такъ сказать, мeстный предводитель дворянства. Приходитъ
сюда,  чтобы  хоть  бочкомъ  прикоснуться  къ  великимъ мiра  сего,  и долго
думаетъ: слeдуетъ ли ему  рискнуть на рюмку  водки  или благоразумнeе будетъ
ограничиться кружкой пива. Всe  эти  Радецкiе, Якименки, Корзуны и прочiе --
"центральные", т.е. командированные  сюда  Москвой  --  работники,  сытые  и
увeренные   --   такъ  сказать,  чекистскiе   бароны  и   князья.   Онъ   --
провинцiальный, захолустный секретаришка,  которому здeсь, въ районe лагеря,
и  дeлать-то что --  неизвeстно.  Хотя  у  него  -- орденъ краснаго знамени:
вeроятно,  какiя-то  заслуги въ прошломъ и въ достаточной степени  каторжная
жизнь --  въ настоящемъ, но  онъ придавленъ  массивами,  столично-чекистской
увeренностью  и  аристократически-пренебрежительными  манерами какого-нибудь
Якименки, который, проплывая мимо, посмотритъ на  него  приблизительно, какъ
на пустое мeсто.
     А  я,  такъ сказать,  отрепье соцiалистической  общественности, хожу по
станцiи  въ  однихъ трусахъ,  и Якименко  дружественно  пожимаетъ  мнe руку,
плюхается рядомъ со  мной на песокъ, и мы ведемъ съ нимъ разные разговоры: я
обучаю Якименку  плаванью, снабжаю его туристскими совeтами,  со мной вообще
есть  о чемъ  говорить,  и  у  меня  --  блатъ  у  Успенскаго.  Предводитель
дворянства чувствуетъ, что его какъ-то, неизвeстно какъ,  обставили всe: и я
-- контръ-революцiонеръ, и Якименко -- "революцiонеръ", и еще многiе люди. А
зарeжутъ  его  какiе-нибудь  "кулаки"  гдe-нибудь  на  переeздe  изъ  глухой
карельской  деревни  въ  другую  --  и его наслeдникъ  по  партiйному  посту
выкинетъ его семью изъ квартиры въ двадцать четыре часа. {365}
     Въ  одинъ  изъ  такихъ жаркихъ  iюньскихъ  дней  лежу  я  на деревянной
пристани динамовской  станцiи, грeюсь  на солнышкe и читаю  Лонгфелло --  въ
англiйскомъ  изданiи. Исторiя  же съ этой  книгой  достаточно  поучительна и
нелeпа, чтобы не разсказать о ней.
     Управленiе  ББК  имeло  прекрасную   библiотеку  --  исключительно  для
администрацiи  и  для   заключенныхъ   перваго  лагпункта.  Библiотека  была
значительно лучше крупнeйшихъ  профсоюзныхъ  библiотекъ  Москвы: во-первыхъ,
книгъ тамъ не растаскивали, во-вторыхъ, книгъ отсюда не изымали, и тамъ были
изданiя, которыя по Москвe  ходятъ только подпольно -- вродe Сельвинскаго --
и,  наконецъ,  библiотека  очень хорошо  снабжалась иностранной  технической
литературой и  журналами,  изъ  которыхъ кое-что  можно было  почерпнуть изъ
заграничной жизни вообще. Я попросилъ мнe выписать изъ Лондона Лонгфелло...
     Для  того,  чтобы  московскiй профессоръ  могъ  выписать  изъ заграницы
необходимый  ему  научный  трудъ, ему  нужно пройти  черезъ  пятьдесятъ пять
мытарствъ и съ очень невеликими шансами на успeхъ:  нeтъ валюты. Здeсь же --
ГПУ. Деньги -- ГПУ-скiя. Распорядитель этимъ  деньгамъ  -- Успенскiй. У меня
съ Успенскимъ -- блатъ.
     Итакъ, лежу  и читаю Лонгфелло. Юра околачивается гдe-то  въ  водe,  въ
полуверстe отъ берега. Слышу голосъ Успенскаго:
     -- Просвeщаетесь?
     Переворачиваюсь  на  бокъ. Стоитъ Успенскiй,  одeтый,  какъ  всегда, по
лагерному: грязноватые красноармейскiе штаны,  разстегнутый  воротъ  рубахи:
"Ну, и жара"...
     -- А вы раздeвайтесь.
     Успенскiй  сeлъ,  стянулъ  съ  себя  сапоги   и  все  прочее.  Два  его
тeлохранителя шатались по берегу и  дeлали видъ,  что они  тутъ не при чемъ.
Успенскiй похлопалъ себя по впалому животу и сказалъ:
     -- Худeю, чортъ его дери...
     Я посовeтовалъ ему мертвый часъ послe обeда.
     -- Какой тутъ къ чорту мертвый часъ -- передохнуть и то некогда!.. А вы
и англiйскiй знаете?
     -- Знаю.
     -- Вотъ буржуй.
     -- Не безъ того...
     -- Ну, и жара...
     Юра пересталъ околачиваться и плылъ къ берегу классическимъ кроулемъ --
онъ  этимъ  кроулемъ покрывалъ стометровку приблизительно  въ  рекордное для
Россiи время. Успенскiй приподнялся:
     -- Ну, и плыветъ же, сукинъ сынъ... Кто это?
     -- А это мой сынъ.
     -- Ага. А вашего брата я въ Соловкахъ зналъ -- ну и медвeдь...
     Юра съ полнаго хода  схватился  за край  мостика и съ этакой спортивной
элегантностью  вскочилъ  наверхъ.  Съ копны  его {366}  волосъ текла вода, и
вообще безъ очковъ онъ видeлъ не очень много.
     --  Плаваете  вы,  такъ  сказать,  большевицкими  темпами,  --  сказалъ
Успенскiй.
     Юра покосился на неизвeстное ему голое тeло.
     -- Да, такъ сказать, спецiализацiя...
     -- Это приблизительно скорость всесоюзнаго рекорда, -- пояснилъ я.
     -- Всерьезъ?
     -- Сами видали.
     -- А вы въ спартакiадe участвуете? -- спросилъ Успенскiй Юру.
     -- Коронный номеръ, -- нeсколько невпопадъ отвeтилъ я.
     -- Короннымъ номеромъ будетъ профессоръ X., -- сказалъ Юра.
     Успенскiй  недовольно покосился на  меня -- какъ это я не  умeю держать
языка за зубами.
     -- Юра  абсолютно въ курсe дeла.  Мой  ближайшiй  помъ. А въ Москвe онъ
работалъ  въ   кино  помощникомъ  режиссера  Ромма.   Будетъ  организовывать
кинооформленiе спартакiады.
     -- Такъ васъ зовутъ Юрой? Ну  что-жъ, давайте познакомимся. Моя фамилiя
Успенскiй.
     -- Очень прiятно, -- осклабился Юра. -- Я знаю, вы начальникъ лагеря, я
о васъ много слышалъ.
     -- Что вы говорите? -- иронически удивился Успенскiй.
     Юра  выжалъ  свои  волосы,  надeлъ  очки   и  усeлся  рядомъ  въ  позe,
указывавшей на полную непринужденность.
     -- Вы, вeроятно, знаете, что я учусь въ техникумe?
     -- Н-да... знаю, -- столь же иронически сказалъ Успенскiй.
     -- Техникумъ, конечно, халтурный. Тамъ, вы  знаете,  одни урки  сидятъ.
Очень романтическiй народъ. Въ общемъ  тамъ по вашему адресу  написаны цeлыя
баллады. То-есть не записаны, а такъ, сочинены. Записываю ихъ я.
     -- Вы говорите, цeлыя баллады?
     -- И баллады, и поэмы, и частушки -- все, что хотите.
     -- Очень интересно, -- сказалъ Успенскiй. -- Такъ  они у васъ записаны?
Можете вы ихъ мнe прочесть?
     -- Могу. Только они у меня въ баракe.
     --  И  на какого чорта  вы живете  въ  баракe?  --  повернулся  ко  мнe
Успенскiй, -- я же предлагалъ вамъ перебраться въ общежитiе Вохра.
     Общежитiе Вохра меня ни въ какой степени не устраивало.
     -- Я думаю на Вичку перебраться.
     -- А вы наизусть ничего изъ этихъ балладъ не помните?
     Юра  кое-что  продекламировалъ:  частушки  --  почти  непереводимыя  на
обычный русскiй языкъ и непечатныя абсолютно.
     --  Да,  способные  тамъ  люди  есть,  --  сказалъ   Успенскiй.  --   А
поразстрeливать придется почти всeхъ, ничего не подeлаешь.
     Отъ разговора о разстрeлахъ я предпочелъ уклониться. {367}
     -- Вы говорили, что знали моего брата въ Соловкахъ. Вы и тамъ служили?
     -- Да, примeрно такъ же, какъ служите теперь вы.
     -- Были заключеннымъ? -- изумился я.
     -- Да,  на десять  лeтъ. И какъ видите  -- ничего. Можете мнe повeрить,
лeтъ черезъ пять и вы карьеру сдeлаете.
     Я собрался было отвeтить, какъ въ свое время отвeтилъ Якименкe: меня-де
и московская карьера не  интересовала, а о  лагерной  и говорить ничего.  Но
сообразилъ, что это было бы неумeстно.
     -- Эй, Грищукъ, -- вдругъ заоралъ Успенскiй.
     Одинъ изъ тeлохранителей вбeжалъ на мостикъ.
     --  Окрошку со льдомъ, порцiй пять.  Коньяку  со  льдомъ -- литръ.  Три
стопки. Живо.
     -- Я не пью, -- сказалъ Юра.
     -- Ну, и не надо.  Вы еще  маленькiй,  вамъ  еще  сладенькаго. Шоколаду
хотите?
     -- Хочу.
     И  вотъ сидимъ мы съ Успенскимъ, всe трое въ голомъ  видe, среди бeлаго
дня и всякой  партiйно-чекистской публики  и  пьемъ  коньякъ. Все  это  было
неприличнымъ  даже  и по  чекистскимъ масштабамъ,  но  Успенскому,  при  его
власти, на всякiя приличiя  было плевать. Успенскiй доказываетъ мнe, что для
умнаго человeка нигдe нeтъ такого карьернаго простора, какъ въ лагерe. Здeсь
все очень просто:  нужно быть  толковымъ  человeкомъ  и  не  останавливаться
рeшительно ни передъ чeмъ. Эта тема  начинаетъ вызывать у меня легкiе позывы
къ тошнотe.
     -- Да, а насчетъ вашего брата. Гдe онъ сейчасъ?
     -- По сосeдству. Въ Свирьлагe.
     -- Статьи, срокъ?
     -- Тe же, что и у меня.
     -- Обязательно заберу  его сюда. Какого  ему тамъ  чорта. Это я  черезъ
ГУЛАГ устрою въ два счета... А окрошка хороша.
     Тeлохранители  сидятъ  подъ  палящимъ  солнцемъ  на  пескe,  шагахъ  въ
пятнадцати   отъ  насъ.  Ближе   не  подсeлъ   никто.  Мeстный  предводитель
дворянства, въ пиджакe  и  при  галстухe,  цeдитъ пиво,  обливается  потомъ.
Розетка его "Краснаго Знамени" багровeетъ, какъ сгустокъ крови, пролитой имъ
-- и собственной,  и чужой, и предводитель дворянства  чувствуетъ, что кровь
эта была пролита зря... {368}

--------
МОЛОДНЯКЪ



ВИЧКИНСКIЙ КУРОРТЪ



     Какъ  бы  ни  былъ халтуренъ самый замыселъ спартакiады,  мнe время отъ
времени приходилось демонстрировать  Успенскому  и прочимъ чинамъ ходъ нашей
работы  и "наши  достиженiя". Поэтому, помимо публики, попавшей на Вичку  по
мотивамъ, ничего общаго со спортомъ не имeющимъ, туда же было собрано сорокъ
два человeка  всякой спортивной молодежи.  Для показа Успенскому провели два
футбольныхъ мачта -- неплохо играли -- и одно "отборочное" легкоатлетическое
соревнованiе.  Секундомeры были собственные,  рулетокъ  никто  не провeрялъ,
дисковъ и прочаго никто не взвeшивалъ -- кромe, разумeется, меня -- такъ что
за "достиженiями" остановки  не было. И  я имeлъ,  такъ сказать, юридическое
право сказать Успенскому:
     -- Ну вотъ, видите, я вамъ говорилъ. Еще мeсяцъ  подтренируемся -- такъ
только держись...
     Моимъ талантамъ Успенскiй воздалъ должную похвалу.

        ___

     Домъ на  Вичкe наполнился самой разнообразной публикой: какая-то помeсь
спортивнаго клуба съ бандой холливудскихъ статистовъ. Профессоръ, о которомъ
я разсказывалъ въ предыдущей главe, какъ-то уловилъ меня у рeчки и сказалъ:
     -- Послушайте,  если ужъ вы взяли  на себя роль  благодeтеля  лагернаго
человeчества,  такъ  давайте ужъ  до конца. Переведите меня въ  какое-нибудь
зданiе, силъ нeтъ, круглыя сутки -- галдежъ.
     Галдежъ стоялъ, дeйствительно,  круглыя  сутки.  Я ходилъ по Вичкe -- и
завидовалъ. Только что -- и то  не  надолго -- вырвались ребята изъ каторги,
только  что перешли съ голодной "пайки" на бифштексы (кормили  и бифштексами
-- въ  Москвe, на волe, бифштексъ невиданное дeло) -- и вотъ, мiръ для  нихъ
уже полонъ  радости, оптимизма, бодрости и энергiи. Здeсь были и русскiе,  и
узбеки, и татары, и евреи, и Богъ знаетъ, кто еще. Былъ молчаливый бeгунъ на
длинныя  дистанцiи,  который  именовалъ  себя  афганскимъ  басмачемъ,   былъ
какой-то   по   подданству  англичанинъ,   по   происхожденiю  сирiецъ,   по
нацiональности еврей,  а  по  прозвищу  Чумбурбаба. Росту  и силы  онъ  былъ
необычайной, и {369} голосъ  у него былъ, какъ труба  iерихонская. Знаменитъ
онъ былъ тeмъ, что два раза пытался  бeжать изъ Соловковъ, могъ играть одинъ
противъ цeлой волейбольной команды и иногда и выигрывалъ. Его жизнерадостный
рыкъ гремeлъ по всей Вичкe.
     Чумбурбабу  разыгрывала  вся моя  "малолeтняя колонiя"  и на  всeхъ онъ
весело огрызался.
     Все  это  играло  въ  футболъ,  прыгало, бeгало,  грeлось  на солнцe  и
галдeло.  Болeе  солидную  часть колонiи пришлось  устроить отдeльно:  такой
марки не могли выдержать даже лагерныя бухгалтерши... Мы съ Юрой думали было
перебраться на жительство на  Вичку, но  по ходу лагерныхъ дeлъ нашъ  побeгъ
оттуда могъ бы очень  непрiятно отозваться на всей этой компанiи. Поэтому мы
остались въ баракe. Но на Вичку я  ходилъ  ежедневно и пытался наводить тамъ
нeкоторые порядки. Порядковъ  особенныхъ, впрочемъ, не вышло,  да и незачeмъ
было ихъ создавать. Постепенно у  меня, а въ особенности у Юры,  образовался
небольшой кружокъ "своихъ ребятъ".
     Я старался  разобраться въ  новомъ для меня  мiрe лагерной  молодежи и,
разобравшись,  увидалъ,  что  отъ молодежи на  волe  она  отличается  только
однимъ: полнымъ отсутствiемъ какихъ бы то ни было совeтскихъ энтузiастовъ --
на волe они  еще есть.  Можно было бы  сказать,  что здeсь  собрались сливки
антисовeтской молодежи -- если бы настоящiя  сливки не  были на томъ свeтe и
на Соловкахъ. Такимъ образомъ, настроенiя этой группы не были характерны для
всей  совeтской  молодежи  --  но  они  были  характерны  все  же для  60-70
процентовъ ея. Разумeется,  что о какой-либо точности  такой  "статистики" и
говорить  не   приходится,  но,  во   всякомъ   случаe,  рeзко  антисовeтски
настроенная  молодежь преобладала подавляюще и на  волe,  а ужъ  о лагерe  и
говорить нечего.
     Сидeла  вся эта публика  почти исключительно  по статьямъ  о  террорe и
сроки имeла стандартные: по десять лeтъ. Въ примeненiи  къ террористическимъ
статьямъ приговора это означало то, что на волю имъ вообще не выйти никогда:
послe лагеря -- будетъ высылка или тотъ, весьма малоизвeстный заграницe родъ
ссылки,  который именуется  вольнонаемной  лагерной службой: вы  вашъ  срокъ
закончили, никуда изъ лагеря  васъ не выпускаютъ, но вы получаете право жить
не  въ баракe, а  на  частной квартирe и получаете въ мeсяцъ  не 3  рубля 80
копeекъ,  какъ  получаетъ  лeсорубъ,   не   15-20   рублей,  какъ  получаетъ
бухгалтеръ, и даже не 70-80 рублей,  какъ получалъ я, а  напримeръ, 300-400,
но никуда  изъ лагеря вы уeхать не можете. Человeкъ,  уже  разъ  попавшiй въ
хозяйственную машину ГПУ,  вообще почти не имeетъ никакихъ шансовъ выбраться
изъ нея, человeкъ, попавшiй по террористическимъ дeламъ, -- и тeмъ болeе.
     Въ виду  всего  этого,  лагерная  молодежь  вела  себя по отношенiю  къ
администрацiи  весьма  независимо и, я бы сказалъ, вызывающе. Видъ у нея при
разговорахъ съ какимъ-нибудь начальникомъ колонны или  лагернаго пункта былъ
приблизительно такой: "Что ужъ тамъ дальше будетъ -- это плевать, а пока что
-- я {370} ужъ тебe морду набью". Психологiя, такъ сказать, "отчаянности"...
     Били довольно часто и довольно основательно. За это, конечно, сажали въ
ШИЗО, иногда -- рeдко -- даже  и  разстрeливали (публика квалифицированная и
нужная),  но все  же администрацiя  всякихъ ранговъ  предпочитала  съ  этимъ
молоднякомъ не связываться, обходила сторонкой...
     Я,  конечно,  зналъ, что товарищъ  Подмоклый  среди  всей  этой публики
имeетъ какихъ-то своихъ сексотовъ, но никакъ не могъ себe представить -- кто
именно изъ  всeхъ моихъ футболистовъ  и прочихъ, подобранныхъ лично  мной --
могъ бы пойти на такое занятiе. Затесался было какой-то парень, присужденный
къ  пяти  годамъ  за  превышенiе  власти.  Какъ  оказалось впослeдствiи, это
превышенiе  выразилось  въ  "незаконномъ  убiйствe"  двухъ арестованныхъ  --
парень  былъ  сельскимъ милицiонеромъ. Объ  этомъ убiйствe  онъ  проболтался
самъ,  и  ему на  ближайшей футбольной тренировкe  сломали  ногу.  Подмоклый
вызвалъ  меня въ  третью  часть и упорно  допрашивалъ:  что  это, несчастная
случайность или "заранeе обдуманное намeренiе"?
     Подмоклому  было  доказано,  что  о  заранeе  обдуманномъ  намeренiи  и
говорить  нечего:  я самъ  руководилъ тренировкой и  видалъ,  какъ  все  это
случилось.  Подмоклый   смотрeлъ  на  меня  непрiязненно   и  подозрительно,
впрочемъ, онъ,  какъ всегда по утрамъ, переживалъ мiровую  скорбь  похмeлья.
Выпытывалъ,  что  тамъ  за  народъ  собрался  у меня  на  Вичкe,  о чемъ они
разговариваютъ и какiя имeются "политическiя настроенiя". Я сказалъ:
     -- Чего вы ко  мнe пристаете,  у васъ вeдь тамъ свои стукачи есть  -- у
нихъ и спрашивайте.
     -- Стукачи, конечно есть, а я хочу отъ васъ подтвержденiе имeть...
     Я  понялъ, что парнишка съ превышенiемъ  власти  былъ его единственнымъ
стукачемъ: Вичка была организована столь стремительно,  что третья  часть не
успeла  командировать  туда своихъ  людей, да  и командировать было  трудно:
подбиралъ кандидатовъ лично я.
     Разговоръ  съ Подмоклымъ принялъ чрезвычайно дипломатическiй характеръ.
Подмоклый  крутилъ,  крутилъ,  ходилъ  кругомъ  да  около, рекомендовалъ мнe
какихъ-то замeчательныхъ форвардовъ, которые у  него имeлись въ оперативномъ
отдeлe. Я сказалъ:
     -- Давайте -- посмотримъ, что это за игроки: если дeйствительно хорошiе
-- я ихъ приму.
     Подмоклый опять начиналъ крутить -- и я поставилъ вопросъ прямо:
     -- Вамъ нужно на Вичкe своихъ людей имeть -- съ этого бы и начинали.
     --  А что вы изъ себя наивняка  крутите -- что, не понимаете вы, о чемъ
разговоръ идетъ?
     Положенiе создалось  невеселое.  Отказываться прямо -- было  невозможно
технически.  Принять кандидатовъ Подмоклаго и не  предупредить о  нихъ моихъ
спортсменовъ  -- было  невозможно психически. Принять  и предупредить -- это
значило бы, что этимъ {371} кандидатамъ на первыхъ же тренировкахъ поломаютъ
кости, какъ  поломали  бывшему милицiонеру, -- и отвeчать пришлось бы мнe. Я
сказалъ Подмоклому, что я ничего противъ его  кандидатовъ не  имeю,  но что,
если они не такiе ужъ хорошiе игроки, какъ объ этомъ  повeствуетъ Подмоклый,
то остальные физкультурники поймутъ сразу, что на Вичку эти кандидаты попали
не  по  своимъ   спортивнымъ  заслугамъ,  --  слeдовательно,   ни  за  какiя
послeдствiя я не ручаюсь и не отвeчаю.
     -- Ну, и дипломатъ же вы, -- недовольно сказалъ Подмоклый.
     -- Еще бы... Съ вами поживешь -- поневолe научишься...
     Подмоклый былъ слегка польщенъ... Досталъ изъ портфеля бутылку водки:
     -- А опохмeлиться нужно, хотите стакашку?
     -- Нeтъ, мнe на тренировку идти.
     Подмоклый налилъ себe стаканъ водки и медленно высосалъ ее цeликомъ.
     -- А  намъ  своей глазъ  обязательно  нужно тамъ  имeть.  Такъ вы моихъ
ребятъ возьмите... Поломаютъ ноги -- такъ и чортъ съ ними, намъ этого товара
не жалко.
     Такъ попали на Вичку два бывшихъ троцкиста. Передъ тeмъ, какъ перевести
ихъ туда,  я сказалъ Хлeбникову и еще кое-кому, чтобы  ребята зря языкомъ не
трепали. Хлeбниковъ отвeтилъ, что на всякихъ  сексотовъ  ребятамъ рeшительно
наплевать...  На  ту  же  точку  зрeнiя   сталъ  Кореневскiй  --  упорный  и
воинствующiй соцiалъ-демократъ. Кореневскiй сказалъ, что онъ и передъ самимъ
Сталинымъ  ни въ  какомъ  случаe  не  желаетъ скрывать своихъ  политическихъ
убeжденiй:  за  него-де,  Кореневскаго,  работаетъ  исторiя  и просыпающаяся
сознательность   пролетарскихъ   массъ.  Я  сказалъ:  ну,  ваше  дeло  --  я
предупреждаю.
     Исторiя  и массы не  помогли.  Кореневскiй  велъ  настойчивую  и  почти
открытую меньшевицкую агитацiю --  съ Вички поeхалъ  на Соловки: я не  очень
увeренъ, что онъ туда доeхалъ живымъ.
     Впрочемъ,   меньшевицкая   агитацiя   никакого  сочувствiя   въ   моихъ
"физкультурныхъ массахъ" не встрeчала. Было очень наивно идти съ какой бы то
ни было  соцiалистической  агитацiей  къ людямъ, на  практикe  переживающимъ
почти стопроцентный соцiализмъ... Даже  Хлeбниковъ -- единственный  изъ всей
компанiи,  который  рисковалъ   произносить  слово  "соцiализмъ",  глядя  на
результатъ Кореневской агитацiи, пересталъ оперировать этимъ терминомъ... Съ
Кореневскимъ же я поругался очень сильно.
     Это     былъ     высокiй,     тощiй     юноша,     съ      традицiонной
меньшевицко-народовольческой   шевелюрой,  --  вымирающiй  въ   Россiи  типъ
книжнаго идеалиста... О  революцiи,  соцiализмe и пролетарiатe  онъ говорилъ
книжными  фразами --  фразами  довоенныхъ  соцiалъ-демократическихъ изданiй,
оперировалъ эрфуртской программой, Каутскимъ, тоже,  конечно, въ  довоенномъ
изданiи,  доказывалъ, что большевики  --  узурпаторы  власти, вульгаризаторы
марксизма, диктаторы  надъ  пролетарiатомъ и т.п.  Вичковская  молодежь, уже
пережившая   и  революцiю,  и   соцiализмъ,  и  пролетарiатъ,   смотрeла  на
Кореневскаго,  какъ  на  человeка  малость  свихнувшагося,  и  только  {372}
посмеивалась. Екатеринославскiй  слесарь  Фомко,  солидный  пролетарiй  лeтъ
двадцати восьми, какъ-то отозвалъ меня въ сторонку.
     --  Хотeлъ съ вами насчетъ  Кореневскаго поговорить... Скажите  вы ему,
чтобы  онъ заткнулся. Я самъ пролетарiй не  хуже  другого, такъ и у меня отъ
соцiализму  съ  души  воротить.  А   хлопца  размeняютъ,  ни  за  полкопeйки
пропадетъ. Побалакайте вы съ нимъ, у васъ на него авторитетъ есть...
     "Авторитета" не оказалось никакого. Я вызвалъ Кореневскаго сопровождать
меня съ  Вички въ  Медгору  и  по дорогe  попытался  устроить  ему отеческiй
разносъ: во-первыхъ, вся его агитацiя -- какъ подъ стеклышкомъ: не можетъ же
онъ предполагать, что изъ 60 человeкъ  вичкинскаго населенiя  нeтъ ни одного
сексота,  и,  во-вторыхъ,  если  ужъ  подставлять  свою  голову подъ  наганы
третьяго отдeла,  такъ ужъ за что-нибудь  менeе безнадежное, чeмъ пропаганда
соцiализма  въ Совeтской  Россiи  вообще, а въ лагерe -- въ  частности  и въ
особенности.
     Но  жизнь  прошла  какъ-то  мимо  Кореневскаго.  Онъ  нервными  жестами
откидывалъ спадавшiе на лицо спутанные свои волосы и отвeчалъ мнe Марксомъ и
эрфуртской программой. Я ему сказалъ, что и то, и другое я знаю и безъ него,
и знаю  въ  изданiяхъ болeе позднихъ, чeмъ 1914 годъ. Ничего не  вышло: хоть
колъ на головe теши. Кореневскiй  сказалъ, что онъ очень признателенъ мнe за
мои дружескiя  къ нему  чувства, но что интересы  пролетарiата для него выше
всего  -- кстати,  съ  пролетарiатомъ онъ не имeлъ ничего  общаго: отецъ его
былъ московскимъ  врачемъ,  а самъ онъ избралъ себe совсeмъ удивительную для
Совeтской  Россiи  профессiю  -- астронома. Что  ему пролетарiатъ  и что онъ
пролетарiату? Я напомнилъ ему о Фомко. Результатъ былъ равенъ нулю.
     Недeли  черезъ двe  послe  этого  разговора  меня  при входe  на  Вичку
встрeтилъ весьма разстроенный Хлeбниковъ.
     --  Кореневскаго   изъяли.  Самъ  онъ  куда-то  исчезъ,  утромъ  пришли
оперативники и забрали его вещи...
     -- Такъ, -- сказалъ я, -- доигрался...
     Хлeбниковъ посмотрeлъ на меня ожидающимъ взоромъ.
     -- Давайте сядемъ... Какой-то планъ нужно выработать.
     --  Какой  тутъ  можетъ  быть  планъ,  --  сказалъ  я  раздраженно.  --
Предупреждали парня...
     --  Да,  я знаю... Это,  конечно, утeшенiе,  --  Хлeбниковъ  насмeшливо
передернулъ  плечами,  -- мы,  дескать,  говорили,  не слушалъ -- твое дeло.
Чортъ съ нимъ, съ утeшенiемъ... Постойте, кажется, кто-то идетъ...
     Мы помолчали. Мимо прошли какiе-то вичкинскiе лагерники и оглядeли насъ
завистливо-недружелюбными   взглядами   --  вичкинскiе  бифштексы  на   фонe
сосeднихъ  "паекъ"  --  широкихъ симпатiй  лагерной  массы не  вызывали.  За
лагерниками показалась монументальная  фигура Фомко, вооруженнаго  удочками.
Фомко подошелъ къ намъ:
     -- Насчетъ Кореневскаго уже знаете?
     -- Идемъ въ сторонку, -- сказалъ Хлeбниковъ.
     Отошли въ сторонку и усeлись. {373}
     -- Видите-ли, И. Л., -- сказалъ Хлeбниковъ, -- и, конечно, понимаю, что
у васъ никакихъ симпатiй къ соцiализму нeтъ, -- а Кореневскаго все-таки надо
выручить.
     Я только пожалъ плечами -- какъ его выручишь?
     -- Попробуйте подъeхать къ начальнику  третьей части -- я  знаю, вы  съ
нимъ, такъ сказать, интимно  знакомы... -- Хлeбниковъ посмотрeлъ на меня  не
безъ иронiи. -- А то, можетъ быть, и къ самому Успенскому?
     Фомко смотрeлъ мрачно:
     -- Тутъ,  товарищъ Хлeбниковъ, не такъ просто...  Вотъ такiе тихенькiе,
какъ  этотъ  Кореневскiй, --  дай ему власть -- такъ онъ  почище  Успенскаго
людей рeзать будетъ... Пролетарiемъ,  сукинъ сынъ, задeлался... Онъ  еще мнe
насчетъ пролетарiата  будетъ говорить...  Нeтъ, если большевики меньшевиковъ
вырeжутъ  --  ихнее  дeло,  намъ  туда  соваться нечего: одна стерва  другую
загрызетъ....
     Хлeбниковъ посмотрeлъ на Фомко холодно и твердо.
     -- Дурацкiе разговоры. Во первыхъ, Кореневскiй -- нашъ товарищь...
     -- Если вашъ,  такъ вы съ  нимъ и цeлуйтесь. Намъ  такихъ товарищей  не
надо. "Товарищами" -- и такъ сыты...
     --  ...  А во вторыхъ,  -- такъ  же холодно  продолжалъ Хлeбниковъ,  не
обращая вниманiя на реплику Фомко, -- во вторыхъ  -- онъ противъ сталинскаго
режима -- слeдовательно намъ съ  нимъ пока по дорогe. А  кого тамъ  придется
вeшать послe Сталина, это будетъ видно. И еще: Кореневскiй единственный сынъ
у отца... Если вы, И. Л., можете выручить, вы это должны сдeлать.
     --  Я, можетъ, тоже  единственный  сынъ, --  сказалъ Фомко. --  Сколько
этихъ сыновей ваши  соцiалисты  на  тотъ свeтъ  отправили. А впрочемъ,  ваше
дeло, хотите -- выручайте... А вотъ стукачей намъ отсюдова вывести нужно...
     Фомко и Хлeбниковъ обмeнялись понимающими взглядами.
     -- М-да, -- неопредeленно сказалъ Хлeбниковъ...
     Помолчали.
     -- Наши ребята очень взволнованы  арестомъ Кореневскаго, хорошiй  былъ,
въ сущности, парень.
     -- Парень ничего, -- нeсколько мягче сказалъ Фомко.
     Я не видалъ  рeшительно никакихъ возможностей помочь Кореневскому. Идти
къ  Подмоклому?  Что  ему сказать?  Меньшевицкая  агитацiя Кореневскаго было
поставлена  такъ по мальчишески, что о ней  всe знали  --  удивительно, какъ
Кореневскiй  не сeлъ  раньше... При случаe  можно  попытаться  поговорить съ
Успенскимъ, но это  только въ томъ случаe, если  онъ меня вызоветъ:  идти къ
нему спецiально съ этой  цeлью, значило  обречь эту  попытку  на безусловный
провалъ. Но Хлeбниковъ смотрeлъ на меня  въ упоръ, смотрeлъ,  такъ  сказать,
прямо  мнe въ совeсть,  и въ его взглядe  былъ намекъ на то, что, если ужъ я
пьянствую  съ  Подмоклымъ,   то  я  морально   обязанъ  какъ-то  и   чeмъ-то
компенсировать паденiе свое.
     Въ тотъ же вечеръ въ  Динамо я  и  попытался представить Подмоклому всю
эту исторiю въ весьма юмористическомъ видe. {374} Подмоклый смотрeлъ на меня
пьяными и  хитрыми глазами и только подсмeивался. Я сказалъ, что эта исторiя
съ арестомъ вообще глупо  сдeлана: только что  я ввелъ  на Вичку двухъ, явно
подозрительныхъ  для окружающихъ,  "троцкистовъ"  --  и  вотъ  уже арестъ...
Столковались на такихъ условiяхъ: Подмоклый  выпускаетъ Кореневскаго,  я  же
обязуюсь принять на Вичку еще одного сексота.
     -- А знаете, кого? -- съ пьянымъ торжествомъ сказалъ мнe Подмоклый.
     -- А мнe все равно.
     -- Ой-ли? Профессора У.
     У меня глаза  на  лобъ полeзли.  Профессоръ  У. --  человeкъ  съ  почти
мiровымъ именемъ.  И онъ  сексотъ?  И моя Вичка превращается  изъ курорта въ
западню?  И  моя  халтура превращается  въ трагедiю? И, главное,  какъ будто
ничего не подeлаешь.
     Но профессоръ У. на Вичку не попалъ, а Кореневскаго выручить  такъ и не
удалось. Рыбачья бригада, ставившая сeти на озерe, при впаденiи въ него рeки
Вички,  вытащила трупъ одного  изъ "троцкистовъ". Ноги  трупа запутались  въ
крeпкой лескe отъ удочки, тeло было измолото  вичкинскими водопадами: удилъ,
значитъ, парень рыбу,  какъ-то  оступился  въ водопады  --  и поминай,  какъ
звали.
     На этотъ разъ Подмоклый вызвалъ меня въ оффицiальномъ порядкe и сказалъ
мнe:
     -- Итакъ, гражданинъ Солоневичъ, будьте добры отвeтить мнe.
     Произошла  нeкоторая перепалка. Бояться  Подмоклаго со всей его третьей
частью у меня не  было никакихъ основанiй. До проведенiя спартакiады я  былъ
забронированъ отъ всякихъ покушенiй съ  чьей бы то ни было стороны. Поэтому,
когда Подмоклый попробовалъ  повысить тонъ, я ему сказалъ, чтобы онъ  дурака
не валялъ, а то я пойду и доложу Успенскому, что сексотовъ  всадили на Вичку
по  дурацки,  что я  объ  этомъ  его, Подмоклаго,  предупреждалъ,  что  онъ,
Подмоклый, самъ мнe  сказалъ:  "этого  товара  намъ не жалко", и что  я ему,
Подмоклому,  категорически  предлагаю моей  работы не  разваливать:  всякому
понятно,  что  энтузiастовъ соцiалистическаго  строительства на Вичкe нeтъ и
быть не  можетъ,  что тамъ сидятъ контръ-революцiонеры  (не  даромъ  же  ихъ
посадили) и что, если третья часть начнетъ арестовывать моихъ людей, я пойду
къ  Успенскому и  скажу,  что проведенiе спартакiады онъ, Подмоклый, ставитъ
подъ угрозу.
     -- Ну,  и чего вы взъерепенились, -- сказалъ Подмоклый.  -- Я съ  вами,
какъ съ человeкомъ, разговариваю.
     Инцидентъ былъ  исчерпанъ.  Виновниковъ  гибели "троцкиста" разыскивать
такъ и не стали. Этого "товара" у третьей части, дeйствительно, было  много.
Но и Кореневскаго  выручить не удалось.  Оставшiйся "троцкистъ" былъ въ тотъ
же день изъятъ  изъ Вички  и куда-то  отосланъ. Но я  чувствовалъ, что послe
спартакiады  или,  точнeе, послe моего побeга  Подмоклый постарается  кое съ
кeмъ  раздeлаться. Я снова почувствовалъ одинъ изъ  самыхъ  отвратительныхъ,
самыхъ идiотскихъ тупиковъ  совeтской {375} жизни: что  бы ни организовывать
-- самое безпартiйное, самое аполитичное -- туда сейчасъ же проползетъ ГПУ и
устроитъ  тамъ западню.  Передъ  самымъ  побeгомъ мнe пришлось кое-кого  изъ
моихъ   физкультурниковъ   изъять  изъ  Вички   и   отправить  въ   качествe
инструкторовъ  въ другiя отдeленiя,  подальше отъ  глазъ  медгорской третьей
части. Впрочемъ, дня за три до побeга Подмоклый, подмочившись  окончательно,
сталъ стрeлять въ корридорe общежитiя ГПУ -- и куда-то  исчезъ. Что  съ нимъ
сдeлалось,  я такъ и  не  узналъ.  Въ  этомъ  есть  какое-то  воздаянiе. Изъ
ГПУ-скихъ  палачей  немногiе  выживаютъ.  Остатки человeческой  совeсти  они
глушатъ   алкоголемъ,   морфiемъ,  кокаиномъ,   и  ГПУ-ская  машина   потомъ
выбрасываетъ ихъ на свалку,  а то  и  на тотъ свeтъ... Туда же, видимо, былъ
выброшенъ и товарищъ Подмоклый...
     На Вичкe былъ моментъ напряженной тревоги, когда въ связи съ убiйствомъ
сексота ожидались налеты  третьей части, обыски, допросы,  аресты. Обычно въ
такихъ  случаяхъ  подвергается  разгрому  все,  что  попадается  подъ  руку:
бригада,  баракъ,  иногда  и  цeлая  колонна.   ГПУ   не  любить   оставлять
безнаказанной  гибель своихъ агентовъ. Но  здeсь разгромъ Вички означалъ  бы
разгромъ спартакiады, а для  спартакiады  Успенскiй охотно пожертвовалъ бы и
сотней  своихъ  сексотовъ.  Поэтому  Вичку  оставили  въ  покоe.  Напряженiе
понемногу улеглось: притихшая было молодежь снова подняла свой галдежъ, и въ
небольшихъ разрозненныхъ кружкахъ моихъ физкультурниковъ снова стали вестись
политическiя пренiя.
     Велись они по  всякимъ болeе или менeе отдаленнымъ уголкамъ  вичкинской
территорiи, и  время отъ времени  приходилъ  ко  мнe  какой-нибудь питерскiй
студентъ или бывшiй комсомолецъ  московскаго  завода "АМО" за  какими-нибудь
фактическими  справками.  Напримeръ:  существуетъ  ли  въ  Европe  легальная
коммунистическая печать?
     --  Да вы  возьмите  "Правду"  и  прочитайте. Тамъ есть  и  цитаты  изъ
коммунистической печати, и цифры коммунистическихъ депутатовъ въ буржуазныхъ
парламентахъ...
     -- Такъ-то такъ, такъ вeдь это все -- по подпольной линiи...
     Или:
     -- Правда ли, что  при старомъ строe былъ  такой порядокъ: если рабочiй
сидитъ въ трамваe,  а  входитъ  буржуй,  такъ  рабочiй долженъ былъ встать и
уступить свое мeсто?
     Такiе вопросы  задавались  преимущественно со стороны бывшихъ  низовыхъ
комсомольцевъ,  комсомольцевъ  "отъ  станка".  Со   стороны   публики  болeе
квалифицированной  и  вопросы  были  болeе  сложные,  напримeръ,  по  поводу
мiрового экономическаго кризиса. Большинство молодежи убeждено, что никакого
кризиса  вообще  нeтъ. Разъ объ этомъ  пишетъ  совeтская  печать -- значитъ,
вретъ.  Ну,  перебои,  конечно,  могутъ  быть  --  вотъ  "наши"  все  это  и
раздуваютъ. Или: была ли въ  Россiи конституцiя? Или: правда ли, что Троцкiй
писалъ   о  Ленинe,   какъ  о  "профессiональномъ  эксплоататорe   всяческой
отсталости въ русскомъ рабочемъ классe?" Или: дeйствительно  ли до революцiи
принимали въ университеты только дворянъ?... {376}
     Не на всe эти вопросы я рисковалъ исчерпывающими отвeтами.
     Все это были  очень  толковые  ребята, ребята  съ ясными мозгами, но съ
чудовищнымъ  невeжествомъ  въ исторiи  Россiи и  мiра.  И  всe они,  какъ  и
молодежь на  волe, находились  въ  перiодe  бурленiй. Мои футбольныя команды
представляли цeлую радугу политическихъ исканiй и политическихъ  настроенiй.
Былъ одинъ троцкистъ  -- настоящiй, а не  изъ третьей части. Попалъ онъ сюда
по  дeлу  какой-то  организацiи, переправлявшей  оружiе  изъ-за  границы  въ
Россiю, но ни объ этой организацiи, ни о  своемъ прошломъ онъ не говорилъ ни
слова.  Я  даже  не  увeренъ  въ  томъ,  что онъ  былъ  троцкистомъ: терминъ
"троцкистъ"  отличается  такой  же   юридической  точностью,  какъ  термины:
"кулакъ", "бeлобандитъ", "бюрократъ". Доказывать, что  вы не "троцкистъ" или
не  "бюрократъ",  такъ же  трудно,  какъ  доказывать, напримeръ,  что вы  не
сволочь. Доказывать же  по  совeтской практикe приходится не  обвинителю,  а
обвиняемому...  Во  всякомъ  случаe,  этотъ  "троцкистъ" былъ единственнымъ,
прiемлющимъ  принципъ совeтской  власти. Онъ  и Хлeбниковъ занимали  крайнiй
лeвый  флангъ  вичкинскаго  парламента.  Остальная  публика  въ подавляющемъ
большинствe   принадлежала  къ  той  весьма  неопредeленной  и  расплывчатой
организацiи или, точнeе, къ тому теченiю, которое называетъ себя то "союзомъ
русской молодежи",  то "союзомъ мыслящей молодежи", то "Молодой  Россiей"  и
вообще  всякими комбинацiями изъ словъ  "Россiя"  и "молодость". На волe все
это  гнeздится  по  вузовскимъ и  рабочимъ  общежитiямъ,  по  комсомольскимъ
ячейкамъ, и  иногда, смотришь  -- какой-нибудь  Ваня или  Петя на  открытомъ
собранiи распинается  за пятилeтку такъ,  что только диву  даешься. А потомъ
выясняется: накрыли Ваню или  Петю въ завкомe, гдe онъ на  ночномъ дежурствe
отбарабанивалъ на  пишущей машинкe самую кровожадную антисовeтскую листовку.
И поeхалъ Ваня или Петя на тотъ свeтъ...
     Долженъ сказать,  что  среди  этой  молодежи  напрасно было  бы  искать
какой-нибудь,  хотя бы начерно выработанной  программы -- во всякомъ случаe,
положительной  программы. Ихъ  идеологiя строится  прежде всего на отметанiи
того, что ихъ ни въ какомъ случаe не устраиваетъ. Ихъ ни въ какомъ отношенiи
не   устраиваетъ  совeтская  система,  не  устраиваетъ   никакая   партiйная
диктатура, и поэтому между той молодежью (въ лагерe ея мало), которая хочетъ
измeнить  нынeшнее  положенiе   путемъ,  такъ   сказать,  усовершенствованiя
коммунистической партiи,  и той,  которая  предпочитаетъ эту  партiю  просто
перевeшать,  --  существуетъ  основной,   рeшающiй  переломъ:  двe   стороны
баррикады.
     Вся молодежь,  почти безъ всякаго исключенiя,  совершенно индифферентна
къ какимъ бы то  ни было религiознымъ вопросамъ.  Это никакъ не воинствующее
безбожiе, а просто полное безразличiе: "можетъ быть, это кому-нибудь и надо,
а намъ рeшительно  ни  къ чему".  Въ этомъ пунктe антирелигiозная пропаганда
большевиковъ сдeлала свое  дeло -- хотя враждебности  къ религiи  внушить не
смогла.  Монархическихъ  настроенiй нeтъ  никакихъ.  О  {377} старой  Россiи
представленiе  весьма  сумбурное, создавшееся  не  безъ  влiянiя  совeтскаго
варiанта русской  исторiи.  Но  если  на  религiозные  темы съ  молодежью  и
говорить не стоитъ -- выслушаютъ уважительно, даже и возражать не будутъ, --
то о царe поговорить  можно: "да, технически  это, можетъ быть,  и  не  такъ
плохо". Къ капитализму отношенiе въ общемъ неопредeленное: съ одной стороны,
теперь-то уже ясно, что безъ капиталиста, частника, "хозяина" не обойтись, а
съ  другой  --  какъ же  такъ, строили заводы на  своихъ  костяхъ?..  Каждая
группировка имeетъ  свои программы регулированiя капитализма...  Среди этихъ
программъ -- есть и  небезынтересныя... Въ  среднемъ, можно бы сказать, что,
оторванная отъ всего мiра, лишенная всякаго руководства со стороны старшихъ,
не     имeющая    никакого    доступа     къ     мало-мальски    объективной
политико-экономической  литературe,  русская  молодежь нащупываетъ  какiе-то
будущiе  компромиссы между  государственнымъ и  частнымъ  хозяйствомъ.  Ходъ
мышленiя  -- чисто экономическiй и техническiй, земной: если хотите, то даже
и шкурный. Никакихъ "вeчныхъ вопросовъ" и никакихъ потустороннихъ темъ. И за
всeмъ этимъ -- большая и хорошая любовь къ своей странe -- это, вeроятно,  и
будетъ то, что въ эмиграцiи называется терминомъ "нацiональное возрожденiе".
Но терминъ "нацiональный"  будетъ для этой  молодежи непонятнымъ  терминомъ.
Или, пожалуй,  хуже -- двусмысленнымъ терминомъ:  въ немъ будетъ заподозрeно
то,  что  у  насъ   когда-то  называлось  зоологическимъ  нацiонализмомъ  --
противопоставленiе одной изъ россiйскихъ нацiональностей другимъ.
     Я  позволю себe  коснуться здeсь --  мелькомъ и безъ  доказательствъ --
очень  сложнаго   вопроса   о   нацiонализмe,   какъ  таковомъ,   то-есть  о
противопоставленiи  одной  нацiи  другой,  внe  всякаго  отношенiя  къ моимъ
личнымъ взглядамъ по этому поводу.
     Въ  томъ  чудовищномъ смeшенiи "племенъ,  нарeчiй, состоянiй",  которое
совершено  совeтской  революцiей,  междунацiональная  рознь  среди  молодежи
сведена  на нeтъ.  Противопоставленiя русскаго не русскому быту отсутствуютъ
вовсе.  Этотъ  фактъ  создаетъ   чрезвычайно  важныя  побочныя  послeдствiя:
стремительную руссификацiю окраинной молодежи.
     Какъ это ни странно, на  эту руссификацiю первый обратилъ  вниманiе Юра
во время нашихъ пeшихъ скитанiй по Кавказу. Я потомъ провeрилъ его выводы --
и  по  своимъ  воспоминанiямъ,  и  по  своимъ дальнeйшимъ наблюденiямъ  -- и
пришелъ въ нeкоторое изумленiе, какъ такой  крупный и  бьющiй въ глаза фактъ
прошелъ  мимо  моего вниманiя. Для какого-нибудь Абарцумяна русскiй языкъ --
это его  прiобрeтенiе,  это его  завоеванiе, и онъ -- поскольку это касается
молодежи -- своего завоеванiя не отдастъ ни за какiя  самостiйности. Это  --
его билетъ  на право входа  въ мiровую культуру, а  въ нынeшней Россiи,  при
всeхъ прочихъ  неудобствахъ  совeтской жизни, научились думать въ масштабахъ
непровинцiальныхъ.
     Насильственная   коренизацiя,   украинизацiя,   якутизацiя  и   прочее,
обернулась самыми  неожиданными послeдствiями.  Украинскiй мужикъ  отъ  этой
украинизацiи волкомъ  взвылъ: во-первыхъ, оффицiальной мовы онъ не понимаетъ
и, во-вторыхъ, онъ убeжденъ въ томъ, {378} что ему и его дeтямъ преграждаютъ
доступъ  къ  русскому  языку,  со  спецiальной цeлью,  оставить этихъ  дeтей
мужиками и закрыть имъ всe  пути вверхъ. А пути вверхъ практически  доступны
только  русскому  языку.   И  Днeпрострой,  и  Харьковскiй   Тракторный,   и
Криворожье, и Кiевъ, и Одесса -- всe они говорятъ по русски,  и опять же, въ
тeхъ же  гигантскихъ переброскахъ  массъ  съ мeста  на мeсто,  ни на  какихъ
украинскихъ  мовахъ они говорить  не могутъ  технически... Въ Дагестанe было
сдeлано   еще    остроумнeе:    было   установлено    восемь   оффицiальныхъ
государственныхъ языковъ -- пришлось ликвидировать  ихъ всe: желeзныя дороги
не могли работать: всегда найдется патрiотъ волостного масштаба, который, на
основанiи  закона о восьми государственныхъ языкахъ, начнетъ лопотать такое,
что  никто ужъ не  пойметъ... Итакъ, при отсутствiи нацiональнаго подавленiя
и,  слeдовательно,  при  отсутствiи  ущемленныхъ  нацiональныхъ самолюбiй --
получило  преобладанiе  чисто  техническое  соображенiе  о  томъ,  что  безъ
русскаго языка все равно не обойтись. И украинскiй  бетонщикъ, который вчера
укладывалъ днeпровскую плотину, сегодня  переброшенъ на Волгу,  а на  завтра
мечтаетъ попасть въ московскiй  вузъ,  ни на какiе соблазны  украинизацiи не
пойдетъ.  Основная  база  всякихъ  самостiйныхъ теченiй  -- это сравнительно
тонкая   прослойка   полуинтеллигенцiи,  да   и  ту  прослойку   большевизмъ
разгромилъ...  Программы,  которыя  "дeлятъ  Русь  по   картe  указательнымъ
перстомъ",  обречены  на  провалъ  --   конечно,   поскольку   это  касается
внутреннихъ процессовъ русской жизни...

ТОВАРИЩЪ ЧЕРНОВЪ



     За справками политическаго характера  ко  мнe особенно  часто приходилъ
товарищъ Черновъ¹⁴, бывшiй  комсомолецъ  и бывшiй студентъ, прошедшiй своими
боками  Бобрики, Магнитострой и  Бeломорско-Балтiйскiй каналъ: первые два --
въ качествe "энтузiаста  пятилeтки", третiй  -- въ качествe каторжника  ББК.
Это  былъ  бeлобрысый,  сeроглазый  парень,  лeтъ 22-хъ,  23-хъ,  медвeжьяго
сложенiя, которое и  позволило ему выбраться  изъ  всeхъ  этихъ энтузiазмомъ
живьемъ. По нeкоторымъ, весьма косвеннымъ, моимъ предположенiямъ  это именно
онъ сбросилъ ГПУ-ского троцкиста въ вичкинскiе водопады, впрочемъ, объ этомъ
я его, конечно, не спрашивалъ.

*     14  Фамилiя,  конечно,  вымышленная,  какъ  и всe  фамилiи  вичкинскихъ
обитателей.

     Въ своихъ  скитанiяхъ  онъ выработалъ изумительное умeнье добывать себe
пищу  изъ всeхъ мыслимыхъ и  немыслимыхъ источниковъ -- приготовлять для eды
сосновую заболонь,  выпаривать  весеннiй  березовый сокъ, просто удить рыбу.
Наблюдая  тщетныя мои попытки приноровиться къ уженью форели, онъ предложилъ
мнe свои услуги въ качествe наставника. Я  досталъ ему разовый  пропускъ, мы
взяли  удочки и пошли  подальше, вверхъ {379} по рeчкe: на территорiи  Вички
могли  удить  рыбу  всe, для  выхода  подальше  -- нуженъ  былъ  спецiальный
пропускъ.
     Моя система  уженья была подвергнута уничтожающей критикe, удочка  была
переконструирована, но съ  новой системой  и удочкой  не вышло ровно ничего.
Черновъ  выудилъ  штукъ двадцать, я --  не  то  одну,  не  то  двe. Устроили
привалъ,  разложили костеръ и стали  на палочкахъ жарить Черновскую  добычу.
Жарили и разговаривали,  сначала, конечно,  на обычныя лагерныя темы:  какiя
статьи,  какой  срокъ. Черновъ  получилъ  десять лeтъ по все той же статьe о
террорe:  былъ убитъ секретарь цеховой  комячейки и какой-то сексотъ. Троихъ
по этому  дeлу  разстрeляли,  восемь  послали въ концлагерь,  но  фактически
убiйца такъ и остался невыясненнымъ.
     -- Кто убилъ, конечно, неизвeстно, -- говорилъ Черновъ. -- Можетъ, я, а
можетъ, и не я. Темное дeло.
     Я сказалъ, что въ такихъ случаяхъ убiйцe лучше бы сознаваться: одинъ бы
онъ и пропалъ.
     --  Это  нeтъ.  Ужъ  уговоры такiе  есть.  Дeло въ томъ, что,  если  не
сознается никто, ну,  кое-кого размeняютъ,  а организацiя останется. А  если
начать сознаваться, тутъ ужъ совсeмъ пропащее дeло.
     -- А какая организацiя?
     -- Союзъ молодежи -- извeстно какая, другихъ, пожалуй, и нeтъ.
     -- Ну, положимъ есть и другiя.
     Черновъ пожалъ плечами.
     --  Какiя  тамъ  другiя,  по   полтора  человeка.  Троцкисты,   рабочая
оппозицiя... Недоумки...
     -- Почему недоумки?
     -- А, видите, какъ считаемъ мы,  молодежь:  нужно давать отбой отъ всей
совeтской системы. По всему фронту. Для насъ ясно, что не выходитъ абсолютно
ни хрeна. Что ужъ тутъ латать, да подмазывать  -- все это  нужно сковыривать
ко  всeмъ  чертямъ,  чтобы  и совeтскимъ  духомъ не пахло...  Все это  нужно
говорить  прямо -- карьеристы.  И у  тeхъ, и у тeхъ въ  принципe  --  та  же
партiйная,  коммунистическая  организацiя.  Только  если  Троцкiй,  скажемъ,
сядетъ  на  сталинское  мeсто,  какой-нибудь  тамъ  Ивановъ сядетъ  на мeсто
Молотова или въ  этомъ родe. Троцкизмъ и рабочая оппозицiя и  группа рабочей
правды,  -- всe они  галдятъ про  партiйную демократiю: на  кой  чортъ  намъ
партiйная демократiя -- намъ нужна просто демократiя... Кто за ними пойдетъ?
Вотъ не сдeлалъ себe карьеры при сталинской партiи, думаетъ, что сдeлаетъ ее
при троцкистской.  Авантюра. Почему  авантюра? А какъ  вы думаете, что, если
имъ удастся сковырнуть Сталина, такъ кто ихъ  пуститъ на сталинское мeсто. У
Сталина мeсто  насиженное, вездe своя  брашка,  такой  другой организацiи не
скоро сколотить. Вы думате,  имъ  дадутъ  время сколачивать эту организацiю?
Держи карманъ шире.
     Я спросилъ  Чернова,  насколько, по его мнeнiю, Хлeбниковъ  характеренъ
для рабочей молодежи. {380}
     Черновъ подложилъ въ костеръ основательный сукъ, навалилъ сверху свeжей
хвои: "совсeмъ комары одолeли, вотъ сволочь".
     --  Хлeбниковъ?  --  переспросилъ онъ.  --  Такъ какая же  онъ  рабочая
молодежь? Тоже вродe Кореневскаго: у Хлeбникова отецъ -- большой коммунистъ,
Хлeбниковъ видитъ,  что  Сталинъ партiю тащитъ  въ  болото, хочетъ  устроить
совeтскiй строй только, такъ сказать, пожиже -- тeхъ же щей  да пожиже влей.
Ну,  да я знаю, онъ тоже  противъ партiйной диктатуры  -- разговоръ одинъ!..
Что теперь  нужно?  Нужно  крестьянину свободную  землю,  рабочему свободный
профсоюзъ. Все равно,  если я токарь, такъ я заводомъ управлять не буду. Кто
будетъ  управлять?  А  чортъ  съ  нимъ, кто  -- лишь  бы  не партiя.  И  при
капиталистe --  хуже  не будетъ, теперь  ужъ это всякiй дуракъ понимаетъ.  У
насъ на  Магнитку  навезли  нeмецкихъ  рабочихъ  --  изъ  безработныхъ  тамъ
набирали...  Елки  зеленыя,  --  Черновъ  даже  приподнялся   на  локтe,  --
костюмчики,  чемоданчики, граммофончики,  отдeльное  снабженiе, а работаютъ,
ей-Богу,  хуже  нашего:  нашему  такую  кормежку  --  такъ онъ  любого нeмца
обставитъ. Что, не обставитъ?
     Я  согласился, что  обставитъ  --  дeйствительно обставляли: въ данныхъ
условiяхъ иностранные рабочiе работали въ среднемъ хуже русскихъ...
     -- Ну, мы отъ нихъ кое-что  разузнали... Вотъ тебe и капитализмъ!  Вотъ
тебe и  кризисъ!  Такъ  это  --  Германiя,  eсть  тамъ  нечего  и  фабричное
производство  некуда дeвать. А у  насъ?.. Да, хозяинъ нуженъ... Вы говорите,
монархiя?  Что-жъ, и о монархiи можно поговорить, не думаю, что-бъ изъ этого
что-нибудь  вышло.  Знаете, пока царь  былъ  Божьей милостью  -- было другое
дeло. А  теперь на Божьей милости  далеко не уeдешь... Нeтъ,  я лично ничего
противъ  монархiи не  имeю, но все это  сейчасъ  совсeмъ  не  актуально. Что
актуально?  А чтобы и  у  каждаго рабочаго, и у каждаго мужика по винтовочкe
дома висeло. Вотъ это конституцiя. А тамъ -- монархiя, президентъ ли -- дeло
шестнадцатое. Стойте, кто-то тамъ хруститъ.
     Изъ  за  кустовъ вышло  два  вохровца.  Одинъ  сталъ  въ  сторонкe,  съ
винтовкой на изготовку, другой мрачно подошелъ къ намъ.
     -- Документы, прошу.
     Мы  достали  наши пропуска.  На мой -- вохровецъ такъ  и не посмотрeлъ:
"ну,  васъ-то мы  и  такъ  знаемъ"  -- это  было лестно и очень  удобно.  На
пропускъ Чернова онъ взглянулъ тоже только мелькомъ.
     --    А    на   какого    вамъ    чорта   пропуска    спрашивать?    --
интимно-дружественнымъ тономъ  спросилъ я. -- Сами видите, сидятъ люди среди
бeлаго дня, рыбу жарятъ.
     Вохровецъ посмотрeлъ на меня раздраженно.
     -- А вы знаете, бываетъ такъ:  вотъ сидитъ такой, вотъ не спрошу у него
пропуска, а онъ: а ну, товарищъ вохровецъ, ваше удостовeренiе. А почему вы у
меня пропуска не спросили? -- вотъ тебe и мeсяцъ въ ШИЗО.
     --  Житье-то  у васъ --  тоже не такъ, чтобы очень, -- сказалъ Черновъ.
{381}
     -- Отъ такого житья къ ... матери  внизъ головой,  вотъ что, -- свирeпо
ляпнулъ  вохровецъ. -- Только тeмъ  и живемъ,  что другъ друга  караулимъ...
Вотъ: оборвалъ накомарникъ объ сучья,  другого не даютъ  --  рожа въ  арбузъ
распухла.
     Лицо у вохровца было дeйствительно опухшее, какъ отъ водянки.
     Второй вохровецъ опустилъ свою винтовку и подошелъ къ костру:
     -- Треплешь ты языкомъ, чучело, охъ, и сядешь же...
     --  Знаю  я,  передъ  кeмъ трепать,  передъ  кeмъ  не  трепать,  народъ
образованный. Можно посидeть?
     Вохровецъ забрался въ струю дыма отъ костра: хоть подкоптиться малость,
совсeмъ комарье заeло -- хуже революцiи...
     Второй  вохровецъ  посмотрeлъ  неодобрительно  на  своего  товарища   и
тревожно -- на насъ. Черновъ невесело усмeхнулся...
     -- А  вдругъ,  значитъ, мы съ товарищемъ  пойдемъ и  заявимъ: ходилъ-де
вотъ такой патруль и контръ-революцiонные разговоры разводилъ.
     -- Никакихъ разговоровъ я не развожу, -- сказалъ второй вохровецъ. -- А
что -- не бываетъ такъ?
     -- Бываетъ, -- согласился Черновъ. -- Бываетъ.
     -- Ну и хрeнъ съ нимъ. Такъ  жить -- совсeмъ отъ разговора отвыкнешь --
только и будемъ коровами  мычать.  -- Вохровецъ былъ изъeденъ  комарами, его
руки распухли такъ же,  какъ и  его  лицо, и настроенiе у него  было  крайне
оппозицiонное.
     -- Оч-чень прiятно: ходишь  какъ баранъ  по лeсу: опухши, не  спамши, а
вотъ товарищъ сидитъ и думаетъ, вотъ сволочи, тюремщики.
     -- Да, такъ оно и выходитъ, -- сказалъ Черновъ.
     -- А  я развe говорю, что не такъ? Конечно, такъ. Такъ оно  и выходитъ:
ты меня  караулишь, а я тебя караулю. Тeмъ и занимаемся. А пахать, извините,
некому. Вотъ тебe и весь сказъ.
     -- Васъ за что посадили? -- спросилъ я вохровца.
     -- За любопытство характера. Былъ въ  красной армiи, спросилъ командира
-- какъ же это такъ: царство трудящихся,  а нашу деревню -- всю подъ метелку
къ чертовой матери... Кто передохъ,  кого такъ выселили. Такъ я спрашиваю --
за какое царство трудящихся мы драться-то будемъ, товарищъ командиръ?
     Второй  вохровецъ  аккуратно  положилъ  винтовку   рядомъ  съ  собой  и
вороватымъ взглядомъ осмотрeлъ прилегающiе кусты: нeтъ ли тамъ кого...
     -- Вотъ и здeсь договоришься ты, -- еще разъ сказалъ онъ.
     Первый вохровецъ презрительно посмотрeлъ на него сквозь опухшiя щелочки
глазъ  и не  отвeтилъ  ничего.  Тотъ уставился въ костеръ своими безцвeтными
глазами, какъ будто хотeлъ что-то сказать, поперхнулся, потомъ какъ-то зябко
поежился.
     -- Да, оно куда ни поверни... ни туды, ни сюды ...
     -- Вотъ то-то.
     Помолчали. Вдругъ гдe-то въ полуверстe къ югу раздался выстрeлъ, потомъ
еще и еще.  Оба вохровца вскочили, какъ {382} встрепанные, сказалась военная
натаска. Опухшее лицо перваго перекосилось озлобленной гримасой.
     --  Застукали когось-то... Тутъ только что оперативный патруль прошелъ,
эти ужъ не спустятъ...
     Вслeдъ  за  выстрeлами раздался тонкiй сигнальный  свистъ,  потомъ  еще
нeсколько выстрeловъ.
     -- Охъ, ты, мать его... бeжать надо, а то еще саботажъ пришьютъ...
     Оба чина вооруженной охраны лагеря скрылись въ чащe.
     -- Прорвало парня, -- сказалъ Черновъ. -- Вотъ такъ и  бываетъ: ходитъ,
ходитъ  человeкъ,  молчитъ,  молчитъ,  а  потомъ  ни  съ того, ни съ  сего и
прорвется...   У  насъ,   на  Бобрикахъ,  былъ  такой  парторгъ   (партiйный
организаторъ) -- оралъ, оралъ, слeдилъ, слeдилъ, а потомъ на общемъ собранiи
цеха  вылeзъ  на трибуну: простите, говоритъ, товарищи,  всю жизнь  обманомъ
жилъ, карьеру  я, сволочь дeлалъ, проституткой жилъ...  За наганъ -- сколько
тамъ пуль -- въ президiумъ: двухъ ухлопалъ, одного ранилъ,  а послeднюю пулю
себe въ ротъ. Прорвало. А какъ вы думаете, среди вотъ этихъ караульщиковъ --
сколько нашихъ? Девяносто процентовъ! Вотъ говорилъ я вамъ, а вы не вeрили.
     -- То-есть, чему это я не вeрилъ?
     -- А вообще, видъ у васъ скептическiй. Н-нeтъ, въ Россiи -- все готово.
Не хватаетъ одного -- сигнала. И тогда въ два дня -- все къ чортовой матери.
Какой сигналъ? -- Да все равно какой. Хоть война, чортъ съ ней...
     Стрeльба   загрохотала  снова   и  стала   приближаться   къ  намъ.  Мы
благоразумно отступили на Вичку.

ЕЩЕ О КАБИНКE МОНТЕРОВЪ



     Вся  эта возня  со спартакiадой и  прочимъ не прерывала нашей  связи съ
кабинкой монтеровъ --  это было  единственное мeсто, гдe мы чувствовали себя
болeе или менeе дома среди хорошихъ,  простыхъ русскихъ людей -- простыхъ не
въ смыслe простонародности. Просто не валяли люди никакого  дурака, не лeзли
ни  въ какiе активисты, не дeлали никакихъ лагерныхъ карьеръ. Только здeсь я
хоть на часъ-другой  могъ чувствовать себя какъ-будто я вовсе  не въ лагерe,
только здeсь какъ-то отдыхала душа.
     Какъ-то вечеромъ, возвращаясь  съ Вички, я завернулъ въ  кабинку.  У ея
дверей на какомъ-то самодeльномъ верстакe Мухинъ что-то долбилъ стамеской:
     -- Промфинпланъ выполняете? -- пошутилъ я и протянулъ Мухину руку.
     Мухинъ  оторвался отъ тисковъ, какъ-то  странно, бокомъ,  посмотрeлъ на
меня --  взглядъ его былъ  суровъ и печаленъ -- вытеръ руку о штаны  и снова
взялся за стамеску.
     -- Простите, рука грязная, -- сказалъ онъ.
     Я нeсколько растерянно опустилъ свою руку. Мухинъ продолжалъ ковыряться
со своей стамеской, не глядя на меня  и не говоря  ни слова.  Было ясно, что
Мухинъ руки мнe подавать не {383} хочетъ... Я стоялъ столбомъ, съ ощущенiемъ
незаслуженной обиды и неожиданной растерянности.
     -- Вы никакъ дуетесь на меня? -- не очень удачно спросилъ я...
     Мухинъ  продолжалъ долбить  своей  стамеской,  только стамеска  какъ-то
нелeпо скользила по зажатой въ тиски какой-то гайкe.
     --  Что  тутъ  дуться,  --  помолчавъ,  сказалъ онъ, --  а рука  у меня
дeйствительно въ маслe. Зачeмъ вамъ моя рука -- у васъ и другiя руки есть.
     -- Какiя руки? -- не сообразилъ я.
     Мухинъ поднялъ на меня тяжелый взглядъ.
     -- Да ужъ извeстно, какiя.
     Я  понялъ. Что я могъ сказать  и какъ я могъ  объяснить? Я повернулся и
пошелъ въ баракъ. Юра сидeлъ на завалинкe у барака, обхвативъ  руками колeни
и глядя куда-то вдаль. Рядомъ лежала раскрытая книга.
     -- Въ кабинку заходилъ? -- спросилъ Юра.
     -- Заходилъ.
     -- Ну?
     -- И ты заходилъ?
     -- Заходилъ.
     -- Ну?
     Юра помолчалъ и потомъ пожалъ плечами.
     -- Точно сексота встрeтили. Ну,  я ушелъ. Пиголица сказалъ: видали тебя
съ Подмоклымъ  и у Успенскаго... Знаешь, Ва,  давай больше не откладывать...
Какъ-нибудь дать знать  Бобу... Ну его со всeмъ  этимъ къ чортовой матери...
Прямо -- хоть повeситься...
     Повeситься   хотeлось   и   мнe.   Можно    сказать   --   доигрался...
Дохалтурился...  И какъ объяснить Мухину, что  халтурю я вовсе не  для того,
чтобы потомъ, какъ теперь  Успенскiй,  сeсть  на  ихъ, Мухиныхъ,  Ленчиковъ,
Акульшиныхъ шеи и на ихъ Мухиныхъ, Ленчиковъ и Акульшиныхъ костяхъ и жизняхъ
дeлать  совeтскую карьеру:  если бы хотeлъ  дeлать  совeтскую  карьеру --  я
дeлалъ бы ее не въ лагерe. Какъ это объяснить?... Для того, чтобы  объяснить
это, пришлось бы сказать слово "побeгъ" --  его я, послe опыта съ г-жей Е. и
съ Бабенкой, не скажу никому. А какъ все это объяснить безъ побeга?
     -- А какъ Пиголица? -- спросилъ я.
     -- Такъ, растерянный какой-то. Подробно  я  съ нимъ не говорилъ. О чемъ
говорить? Развe разскажешь?
     На душe было исключительно противно.
     Приблизительно черезъ недeлю  послe этого  случая  начался оффицiальный
прiемъ  въ  техникумъ.  Юра  былъ принять  автоматически,  хотя въ техникумe
дeлать ему было рeшительно нечего. Пиголицу не  приняли, такъ  какъ  въ  его
формулярe   была  статья  о  террорe.  Техникумъ  этотъ  былъ  предпрiятiемъ
совершенно   идiотскимъ.  Въ  немъ  было   человeкъ  триста  учащихся,  были
отдeленiя:   дорожное,  гражданскаго  строительства,  геодезическое,   {384}
лeсныхъ десятниковъ  и  какiя-то  еще.  Въ составe  преподавателей  --  рядъ
профессоровъ Петербурга и Москвы, конечно, заключенныхъ. Въ составe учащихся
-- исключительно урки:  принимали  только  "соцiально-близкiй  элементъ"  --
слeдовательно, ни одинъ контръ-революцiонеръ  и  къ порогу  не  подпускался.
Набрали три сотни полуграмотныхъ уголовниковъ, два мeсяца подтягивали ихъ до
таблицы умноженiя, и уголовники  совершенно открыто говорили, что  они ни въ
какомъ случаe ни учиться, ни  работать не собираются: какъ раньше  воровали,
такъ и въ дальнeйшемъ будутъ воровать -- это  на ослахъ воду возятъ, поищите
себe другихъ ословъ... Юра былъ единственнымъ исключенiемъ  -- единственнымъ
учащимся,   имeвшимъ  въ   формулярe   контръ-революцiонныя  статьи,  но  на
подготовительные курсы Юра былъ принять по запискe Радецкаго, а въ техникумъ
-- по запискe Успенскаго. О какой бы  то ни было учебe  въ этомъ техникумe и
говорить было нечего, но среди учебныхъ пособiй были карты района и компаса.
Въ техникумъ  Юра поступилъ съ единственной  цeлью  спереть и то, и  другое,
каковое намeренiе онъ въ свое время и привелъ въ исполненiе.
     Въ этомъ  техникумe я нeкоторое время преподавалъ физкультуру и русскiй
языкъ, потомъ не выдержалъ и бросилъ сизифовъ трудъ, переливанiе изъ пустого
въ порожнее. Русскiй языкъ имъ вообще не былъ  нуженъ -- у  нихъ былъ  свой,
блатной  жаргонъ,  а   физкультуру  они   разсматривали   исключительно   съ
утилитарной точки зрeнiя, въ качествe, такъ сказать, подсобной дисциплины въ
ихъ  разнообразныхъ   воровскихъ  спецiальностяхъ...   Впрочемъ,  въ   этотъ
техникумъ  водили иностранныхъ туристовъ и показывали:  вотъ видите, какъ мы
перевоспитываемъ...  Откуда  иностранцамъ  было  знать? Тутъ  и  я  могъ  бы
повeрить...
     Пиголицу  въ техникумъ  не  пустили:  въ  его  формулярe была статья  о
террорe. Правда,  терроръ этотъ  заключался  только въ зуботычинe, данной по
поводу  какихъ-то  жилищныхъ  склокъ  какому-то  секретарю  ячейки,  правда,
большинство урокъ было не очень увeрено въ 6 X 8 = 48, а Пиголицу мы съ Юрой
дотянули  до логарифмовъ включительно, правда, урки совершенно откровенно не
хотeли   ни   учиться   въ   техникумe,  ни   "перековываться"   послe   его
проблематичнаго окончанiя,  а Пиголица за  возможность  учебы  -- "да, я бы,
знаете, ей Богу, хоть полъ жизни отдалъ бы"... но у Пиголицы была статья 58,
8.
     Юра  сказалъ мнe,  что  Пиголица  совсeмъ  раздавленъ  своей  неудачей:
собирается  не  то  топиться, не то  вeшаться. Я пошелъ  къ Корзуну. Корзунъ
встрeтилъ меня такъ же  корректно и благожелательно, какъ всегда. Я изложилъ
ему  свою просьбу о  Пиголицe. Корзунъ  развелъ  руками  --  ничего  не могу
подeлать: инструкцiя ГУЛАГа.  Я былъ  очень взвинченъ,  очень  раздраженъ  и
сказалъ Корзуну, что ужъ здeсь-то, съ глазу на глазъ, объ инструкцiи ГУЛАГа,
ей Богу, не стоило бы говорить, а  то я  начну разговаривать о перековкe и о
пользe лагерной физкультуры -- обоимъ будетъ неловко.
     Корзунъ пожалъ плечами: {385}
     -- И чего это васъ заeло?
     --   Вы   понимаете,  Климченко   (фамилiя  Пиголицы),   въ   сущности,
единственный человeкъ, который изъ этого техникума хоть что-нибудь вынесетъ.
     --  А  вашъ  сынъ  ничего  не вынесетъ?  --  не безъ ехидства  спросилъ
Корзунъ.
     -- Сыну осталось сидeть ерунда, дорожнымъ десятникомъ онъ, конечно,  не
будетъ, я  его  въ Москву  въ кино-институтъ переправлю... Послушайте,  тов.
Корзунъ,  если ваши полномочiя  недостаточны  для  принятiя  Пиголицы  --  я
обращусь къ Успенскому.
     Корзунъ вздохнулъ:  "экъ васъ  заeло!"  Пододвинулъ  къ  себe  бумажку.
Написалъ.
     -- Ну, вотъ, передайте это непосредственно директору техникума.
     Пиголица  зашелъ  ко мнe  въ  баракъ,  какъ-то  путано  поблагодарилъ и
исчезъ.  Кабинка,  конечно,  понимала,  что человeкъ, который  началъ дeлать
столь головокружительную  карьеру,  можетъ  сбросить со  своего  стола кость
благотворительности,  но  отъ этого сущность его карьеры не  мeняется. Своей
руки кабинка намъ все-таки не протянула.
     ...Возвращаясь вечеромъ  къ себe въ баракъ, застаю у барака  Акульшина.
Онъ какъ-то  исхудалъ, обросъ грязно-рыжей  щетиной и  видъ имeлъ еще  болeе
угрюмый, чeмъ обыкновенно.
     -- А я васъ поджидаю...  Начальникъ третьяго лагпункта требуетъ,  чтобы
вы сейчасъ зашли.
     Начальникъ  третьяго лагпункта  ничего отъ меня  требовать не  могъ.  Я
собрался  было въ этомъ тонe  и отвeтить Акульшину, но, посмотрeвъ на  него,
увидалъ, что дeло тутъ не въ начальникe третьяго лагпункта.
     -- Ну что-жъ, пойдемъ.
     Молча  пошли.  Вышли съ территорiи лагпункта. На берегу Кумсы  валялись
сотни  выкинутыхъ  на берегъ  бревенъ.  Акульшинъ  внимательно  и исподлобья
осмотрeлся вокругъ.
     -- Давайте присядемъ.
     Присeли.
     -- Я это насчетъ начальника лагпункта только такъ, для людей сказалъ.
     -- Понимаю...
     -- Тутъ дeло такое... -- Акульшинъ вынулъ кисетъ, -- сворачивайте.
     Начали сворачивать. Чугунные пальцы Акульшина слегка дрожали.
     -- Я къ  вамъ, товарищъ Солоневичъ, прямо  -- панъ или пропалъ.  Былъ у
Мухина. Мухинъ говоритъ -- ссучился15  твой  {386} Солоневичъ, съ Подмоклымъ
пьянствуетъ, у Успенскаго сидитъ... Н-да... -- Акульшинъ посмотрeлъ на  меня
упорнымъ, тяжелымъ и въ то же время какимъ-то отчаяннымъ взглядомъ.

     15 Ссучиться -- совeтскiй  терминъ,  примeняющiйся  къ людямъ,  которые
примкнули къ правящей партiи. Въ совeтскомъ  быту это звучитъ приблизительно
такъ  же, какъ въ буржуазномъ соотвeтствующiй глаголъ, обозначающiй переходъ
порядочной дeвушки въ профессiональную проституцiю.

     -- Ну, и что? -- спросилъ я.
     -- Я говорю -- непохоже. Мухинъ говоритъ,  что непохоже? Сами видали...
А я говорю, вотъ  насчетъ побeгу я Солоневичу  разсказалъ.  Ну, говоритъ,  и
дуракъ. Это, говорю, какъ сказать, Солоневичъ меня разнымъ прiемамъ обучилъ.
Середа говоритъ,  что  тутъ  чортъ  его  разберетъ  -- такiе  люди,  они  съ
подходцемъ дeйствуютъ, сразу не раскусишь...
     Я  пожалъ плечами  и  помолчалъ.  Помолчалъ и Акульшинъ. Потомъ,  точно
рeшившись -- какъ головой въ воду -- прерывающимся глухимъ голосомъ:
     -- Ну,  такъ я прямо -- панъ или пропалъ. Мнe  смываться  надо.  Вродe,
какъ сегодня, а то перебрасываютъ на Тулому. Завтра утромъ -- отправка.
     -- Смываться на Алтай? -- спросилъ я
     -- На  Алтай,  къ семьe... Ежели Господь поможетъ... Да вотъ...  Мнe бы
вкругъ озера обойти,  съ  сeвера... На Повeнецъ -- сейчасъ не пройти, ну, на
Петрозаводскъ  и  говорить  нечего...  Ежели бы  мнe... --  голосъ Акульшина
прервался, словно передъ какой-то совсeмъ  безнадежной попыткой. -- Ежели бы
мнe бумажку какую на Повeнецъ. Безъ бумажки не пройти...
     Акульшинъ  замолчалъ  и  посмотрeлъ  на  меня  суровымъ  взглядомъ,  за
которымъ была скрытая мольба. Я посмотрeлъ на Акульшина. Странная получалась
игра. Если я дамъ бумажку (бумажку я могъ достать, и Акульшинъ объ этомъ или
зналъ, или догадывался) и если кто-то изъ  насъ сексотъ, то другой -- кто не
сексотъ  -- пропадетъ. Такъ  мы  сидeли и  смотрeли другъ  другу  въ  глаза.
Конечно, проще было бы сказать: всей душой  радъ бы, да какъ ее, бумажку-то,
достанешь?..  Потомъ я  сообразилъ, что третьей части сейчасъ нeтъ  никакого
смысла подводить меня никакими сексотами:  подвести меня,  значитъ,  сорвать
спартакiаду.  Если  даже у  третьей части и  есть противъ меня  какiе-нибудь
порочащiе мою  совeтскую  невинность матерiалы,  она  ихъ предъявитъ  только
послe  спартакiады,  а  если  спартакiада будетъ  проведена  хорошо,  то  не
предъявитъ никогда -- не будетъ смысла.
     Я пошелъ въ административную часть и выписалъ тамъ командировку на  имя
Юры -- срокомъ на одинъ день для доставки въ Повeнецъ спортивнаго инвентаря.
Завтра  Юра  заявитъ, что у  него эта бумажка  пропала и что инвентарь  былъ
отправленъ  съ оказiей -- онъ на всякiй случай и былъ отправленъ.  Акульшинъ
остался  сидeть  на  бревнахъ, согнувъ свои квадратныя  плечи  и,  вeроятно,
представляя   себe  и  предстоящiя   ему  тысячи  верстъ  по  доуральской  и
зауральской тайгe,  и возможность  того,  что я  вернусь не съ "бумажкой", а
просто съ оперативниками. Но безъ бумажки въ эти недeли пройти дeйствительно
было  нельзя.  Сeвернeе Повeнца выгружали  новые  тысячи  "вольно ссыльныхъ"
крестьянъ  и, {387} вeроятно, въ виду этого районъ былъ оцeпленъ "маневрами"
ГПУ-скихъ частей...
     Командировку мнe  выписали  безъ  всякихъ разговоровъ -- лагпунктовское
начальство было уже  вышколено. Я  вернулся  на  берегъ  рeки,  къ бревнамъ.
Акульшинъ сидeлъ,  все такъ же  понуривъ голову  и  уставившись  глазами  въ
землю. Онъ молча взялъ у меня изъ рукъ бумажку. Я объяснилъ ему, какъ съ ней
нужно дeйствовать и что нужно говорить.
     -- А на автобусъ до Повeнца деньги у васъ есть?
     --  Это есть. Спасибо. Жизни нeту  -- вотъ какое дeло. Нeту жизни, да и
все  тутъ... Ну, скажемъ, дойду. А тамъ? Сиди, какъ въ норe барсукъ, пока не
загрызутъ...  Такое,  можно   сказать,  обстоятельство  кругомъ...  А  земли
кругомъ... Можно сказать -- близокъ локоть, да нечего лопать...
     Я сeлъ на бревно противъ Акульшина. Закурили.
     -- А насчетъ вашей бумажки -- не бойтесь. Ежели что -- зубами вырву, не
жевавши, проглочу... А вамъ бы -- тоже смываться.
     -- Мнe некуда. Вамъ  еще туда-сюда --  нырнули въ тайгу. А я  что  тамъ
буду дeлать? Да и не доберусь...
     --  Да,  выходитъ   такъ...   Иногда  образованному  лучше,  а   иногда
образованному-то и совсeмъ плохо.
     Тяжело было на душe. Я поднялся. Поднялся и Акульшинъ.
     -- Ну, ежели что  -- давай вамъ Богъ, товарищъ  Солоневичъ,  давай вамъ
Богъ.
     Пожали другъ другу руки. Акульшинъ повернулся и, не оглядываясь, ушелъ.
Его понурая  голова мелькала надъ завалами  бревенъ и потомъ исчезла. У меня
какъ-то сжалось сердце _  вотъ  ушелъ Акульшинъ не то  на  свободу, не то на
тотъ свeтъ. Черезъ мeсяцъ такъ и мы съ Юрой пойдемъ...

ПРИМИРЕНIЕ



     Въ  послeднiй мeсяцъ передъ побeгомъ жизнь сложилась по всeмъ правиламъ
детективнаго романа, написаннаго  на уровнe самой  современной техники этого
искусства. Убiйство "троцкиста" на Вичкe, побeгъ  Акульшина и  разслeдованiе
по  поводу этого побeга,  раскрытiе "панамы" на моемъ  вичкинскомъ  курортe,
первыя точныя извeстiя о Борисe, подкопъ, который Гольманъ  неудачно пытался
подвести подъ мой  блатъ у Успенскаго,  и многое другое -- все это спуталось
въ  такой нелeпый комокъ,  что  разсказать о немъ болeе или  менeе связно --
моей  литературной техники  не хватитъ. Чтобы  провeтриться,  посмотрeть  на
лагерь вообще,  я  поeхалъ  въ  командировку  на сeверъ; объ этой поeздки --
позже. Поeздку не кончилъ,  главнымъ  образомъ отъ того  отвращенiя, которое
вызвало во мнe впечатлeнiе  лагеря, настоящаго лагеря, не  Медвeжьей Горы съ
Успенскими,   Корзунами  и   "блатомъ",   а   лагеря   по  всeмъ   правиламъ
соцiалистическаго  искусства... Когда прieхалъ -- потянуло въ кабинку, но въ
кабинку хода уже не было. {388}
     Какъ-то разъ по дорогe на Вичку  я  увидeлъ  Ленчика, куда-то  суетливо
бeжавшаго съ какими-то молотками, ключами  и прочими приспособленiями своего
монтерскаго  ремесла.  Было  непрiятно встрeчаться  --  я свернулъ  было  въ
сторонку, въ переулокъ между сараями. Ленчикъ догналъ меня.
     --  Товарищъ  Солоневичъ,  --  сказалъ  онъ  просительнымъ  тономъ,  --
заглянули бы вы къ намъ въ кабинку, разговоръ есть.
     -- А какой разговоръ? -- пожалъ я плечами.
     Ленчикъ лeвой рукой  взялъ меня за пуговицу и быстро заговорилъ. Правая
рука жестикулировала французскимъ ключомъ.
     -- Ужъ  вы,  товарищъ  Солоневичъ, не серчайте,  всe  тутъ  какъ  пауки
живемъ... Кому  повeришь?  Вотъ, думали, хорошъ  человeкъ подобрался, потомъ
смотримъ, съ Подмоклымъ. Развe  разберешь, вотъ, думаемъ,  такъ подъeхалъ, а
думали -- свой братъ, ну,  конечно же, сами понимаете -- обидно стало, прямо
такъ  обидно, хорошiя  слова  говорилъ человeкъ, а тутъ,  на --  съ  третьей
частью... Я Мухину и говорю, что ты такъ сразу, съ плеча, можетъ, у человeка
какой свой расчетъ есть, а  мы этого расчету не знаемъ... А Мухинъ, ну, тоже
надо понять  -- семья  у  него тамъ въ Питерe  была,  теперь  вотъ, какъ  вы
сказали,  въ Туркестанъ  выeхавши, но ежели, напримeръ  вы -- да  въ третьей
части, такъ  какъ  у него съ семьей будетъ? Такъ я, конечно,  понимаю, ну, а
Мухину-то какъ за сердце схватило...
     --  Вы сами бы, Ленчикъ,  подумали  -- да если бы я и  въ третьей части
былъ, какой мнe расчетъ подводить Мухинскую семью...
     --  Вотъ, опять же, то-то и я говорю -- какой вамъ расчетъ?..  И потомъ
же --  какой вамъ  расчетъ  былъ въ  кабинкe? Ну, знаете, люди теперь живутъ
наершившись...  Ну, потомъ  пришелъ  Акульшинъ: прощайте  говоритъ,  ребята,
ежели  не поймаютъ меня, такъ, значитъ,  Солоневичей  вы  зря забидeли.  Ну,
больше  говорить  не  сталъ,  ушелъ,  потомъ  розыскъ  на  него былъ  --  не
поймали...
     -- Навeрно -- не поймали.
     -- Не поймали -- ужъ мы спрашивали кого надо... Ушелъ...
     Я  только въ  этотъ моментъ  сообразилъ,  что гдe-то  очень  глубоко въ
подсознанiи была у меня суевeрная  мысль: если  Акульшинъ уйдетъ -- уйдемъ и
мы. Сейчасъ  изъ  подсознанiя эта мысль вырвалась наружу какимъ-то весеннимъ
потокомъ. Стало такъ весело и такъ хорошо...
     Ленчикъ продолжалъ держать меня за пуговицу.
     -- Такъ ужъ вы прихватывайте Юрочку  и прилазьте. Эхъ, по такому случаю
-- мы ужъ  проголосовали -- насъ, значитъ, будетъ шестеро  -- двe литровочки
-- чортъ съ нимъ, кутить, такъ кутить. А? Придете?
     -- Приду. Только литровочки-то эти я принесу.
     -- Э, нeтъ, уже проголосовано, единогласно...
     -- Ну, ладно, Ленчикъ, -- а закуска-то ужъ моя.
     -- И  закуска  будетъ. Эхъ, вотъ  выпьемъ по  хорошему для  примиренiя,
значитъ... Во!
     Ленчикъ оставилъ въ покоe мою пуговицу и изобразилъ жестомъ "на большой
палецъ". {389}

"НАЦIОНАЛИСТЫ"



     Промфинпланъ  былъ перевыполненъ. Я  принесъ въ  кабинку двe литровки и
закуску -- невиданную и неслыханную -- и, грeшный человeкъ, спертую на моемъ
вичкинскомъ курортe... Впрочемъ -- не очень даже  спертую, потому  что мы съ
Юрой не каждый день пользовались нашимъ правомъ курортнаго пропитанiя.
     Мухинъ встрeтилъ меня молчаливо  и торжественно:  пожалъ руку и сказалъ
только:  "ну,  ужъ  -- не  обезсудьте". Ленчикъ  суетливо  хлопоталъ вокругъ
стола,  Середа подсмeивался въ усы,  а  Пиголица  и Юра -- просто были очень
довольны.
     Середа внимательнымъ окомъ осмотрeлъ мои приношенiя: тамъ была ветчина,
масло,  вареныя  яйца  и  шесть жареныхъ  свиныхъ  котлетъ:  о  способe  ихъ
благопрiобрeтенiя  кабинка уже  была  информирована. Поэтому  Середа  только
развелъ руками и сказалъ:
     -- А еще говорятъ, что въ Совeтской Россiи eсть нечего, а тутъ -- прямо
какъ при старомъ режимe...
     Когда уже  слегка  было  выпито  -- Пиголица  ни  съ того,  ни съ  сего
вернулся къ темe о старомъ режимe.
     -- Вотъ вы все о старомъ режимe говорите...
     Середа слегка пожалъ плечами: "ну, я не очень-то объ немъ говорю, а все
-- лучше было"...
     Пиголица вдругъ вскочилъ:
     -- Вотъ я вамъ сейчасъ одну штуку покажу -- рeчь Сталина.
     -- А зачeмъ это? -- спросилъ я.
     -- Вотъ вы всe про Сталина говорили, что онъ Россiю моритъ...
     -- Я и сейчасъ это говорю...
     -- Такъ вотъ, это и есть невeрно. Вотъ я вамъ  сейчасъ разыщу. Пиголица
сталъ рыться на книжной полкe.
     -- Да бросьте вы, рeчи Сталина я и безъ васъ знаю...
     -- Э,  нeтъ, постойте,  постойте. Сталинъ говоритъ, о  Россiи, то-есть,
что насъ всe, кому не лeнь, били... О  Россiи, значитъ, заботится... А  вотъ
вы послушайте.
     Пиголица досталъ брошюру съ одной  изъ "историческихъ" рeчей  Сталина и
началъ торжественно скандировать:
     --  "Мы  отстали  отъ  капиталистическаго  строя  на  сто  лeтъ.  А  за
отсталость бьютъ. За отсталость насъ били шведы и поляки. За отсталость насъ
били турки и били татары,  били  нeмцы  и  били японцы... Мы отстали на  сто
лeтъ. Мы должны продeлать это разстоянiе въ десять лeтъ или насъ сомнутъ..."
     Эту рeчь  Сталина я,  конечно, зналъ. У  меня подъ руками нeтъ никакихъ
"источниковъ", но не думаю, чтобы я сильно ее перевралъ -- въ тонe и смыслe,
во  всякомъ  случаe.  Въ  натурe  эта  тирада  нeсколько  длиннeе.  Пиголица
скандировалъ торжественно  и со  смакомъ:  били -- били, били --  били.  Его
бeлобрысая шевелюра стояла торчкомъ, а въ выраженiи  лица  было предвкушенiе
того,  что  вотъ  раньше-де  всe били, а  теперь, извините,  бить не будутъ.
Середа мрачно вздохнулъ:
     -- Да, это что и говорить, влетало...
     -- Вотъ, -- сказалъ Пиголица торжествующе, -- а  вы  говорите,  Сталинъ
противъ Россiи идетъ. {390}
     -- Онъ, Саша, не идетъ спецiально противъ Россiи, онъ идетъ на  мiровую
революцiю.  И за нeкоторыя другiя вещи. А  въ общемъ, здeсь,  какъ и всегда,
вретъ онъ и больше ничего.
     -- То-есть какъ это вретъ? -- возмутился Пиголица.
     -- Что дeйствительно били, -- скорбно сказалъ Ленчикъ, -- такъ это  что
и говорить...
     -- То-есть какъ это вретъ? -- повторилъ Пиголица. -- Что, не били насъ?
     -- Били. И шведы били, и татары били. Ну, и что дальше?
     Я  рeшилъ использовать свое  торжество, такъ  сказать, въ  разсрочку --
пусть Пиголица догадывается самъ.  Но Пиголица  опустилъ брошюрку и смотрeлъ
на меня откровенно растеряннымъ взглядомъ.
     -- Ну,  скажемъ, Саша,  насъ  били татары. И шведы и прочiе. Подумайте,
какимъ же образомъ вотъ тотъ же Сталинъ могъ бы править  одной шестой частью
земной суши, если бы  до него только мы и дeлали, что шеи  свои подставляли?
А? Не выходитъ?
     --  Что-то не выходитъ, Саша, -- подхватилъ Ленчикъ. --  Вотъ, скажемъ,
татары, гдe  они  теперь?  Или шведы. Вотъ  этотъ самый лагерь,  сказываютъ,
раньше на шведской землe стоялъ, была тутъ Щвецiя... Значитъ, не только насъ
били, а и мы кому-то шею костыляли, только про это Сталинъ помалкиваетъ...
     -- А вы знаете, Саша, мы и Парижъ брали, и Берлинъ брали...
     -- Ну, это ужъ, И. Л., извините, тутъ ужъ вы малость заврались. Насчетъ
татаръ еще туда сюда, а о Берлинe -- ужъ извините.
     --  Брали, -- спокойно подтвердилъ Юра, -- хочешь, завтра книгу принесу
-- совeтское изданiе... -- Юра  разсказалъ  о  случаe  во время  ревельскаго
свиданiя монарховъ, когда Вильгельмъ II спросилъ трубача какого-то полка: за
что получены его  серебряныя трубы?  "За взятiе Берлина, Ваше Величество"...
"Ну, этого больше не случится". "Не могу знать, Ваше Величество"...
     -- Такъ и сказалъ, сукинъ сынъ? -- обрадовался Пиголица.
     -- Насчетъ Берлина, -- сказалъ Середа, -- это  не то, что Пиголица, а и
я самъ слыхомъ не слыхалъ...
     -- Учили же вы когда-то русскую исторiю?
     -- Учить не училъ, а такъ, книжки читалъ: до революцiи -- подпольныя, а
послe -- совeтскiя: не много тутъ узнаешь.
     -- Вотъ что, -- предложилъ Ленчикъ, -- мы пока по стаканчику выпьемъ, а
тамъ устроимъ маленькую передышку, а вы намъ, товарищъ Солоневичъ, о русской
исторiи малость поразскажите. Такъ, коротенько. А то  въ самомъ дeлe, птичку
Пиголицу обучать надо, въ техникумe не научатъ...
     -- А тебя -- не надо?
     -- И меня надо. Я, конечно, читалъ порядочно, только знаете, все больше
"наше совeтское".
     -- А въ самомъ дeлe, разсказали бы, -- поддержалъ Середа.
     -- Ну, вотъ и послушаемъ, -- заоралъ Ленчикъ ("да тише, ты" -- зашипeлъ
на него  Мухинъ).  Такъ  вотъ, значитъ, на  порядкe дня:  стопочка во  славу
русскаго оружiя и докладъ тов. Солоневича.  Слово  предоставляется стопочкe:
за славу... {391}
     -- Ну, это какъ какого оружiя, -- угрюмо сказалъ Мухинъ, -- за красное,
хоть оно пять разъ будетъ русскимъ, пей самъ.
     -- Э, нeтъ, за красное и я пить не буду, -- сказалъ Ленчикъ.
     Пиголица поставилъ поднятую было стопку на столъ.
     -- Такъ это, значитъ, вы за то, чтобы насъ опять били?
     -- Кого это  насъ? Насъ и такъ  бьютъ -- лучше и не надо... А если вамъ
шею накостыляютъ -- для всeхъ прямой выигрышъ.
     Середа выпилъ свою стопку и поставилъ ее на столъ.
     -- Тутъ, птичка моя  Пиголица,  такое дeло, -- затараторилъ Ленчикъ, --
русскiй мужикъ -- онъ, извeстное дeло, заднимъ умомъ крeпокъ: пока по шеe не
вдарятъ -- не перекрестится. А когда вдарятъ,  перекрестится  -- такъ только
зубы держи...  Скажемъ, при Петрe набили морду подъ Нарвой, перекрестился --
и крышка  шведамъ. Опять же при  Наполеонe... Теперь, конечно, тоже набьютъ,
никуда не дeнешься...
     -- Такъ, что и ты-то морду бить будешь?
     -- А ты въ красную армiю пойдешь?
     -- И пойду.
     Мухинъ тяжело хлопнулъ кулакомъ по столу.
     -- Сукинъ ты  сынъ,  за кого ты пойдешь?  За лагери? За то, что-бъ дeти
твои въ безпризорникахъ бeгали? За ГПУ, сволочь,  пойдешь? Я  тебe, сукиному
сыну, самъ первый голову проломаю... -- лицо Мухина перекосилось, онъ оперся
руками о край стола и приподнялся. Запахло скандаломъ.
     -- Послушайте, товарищи, кажется, рeчь шла о русской исторiи -- давайте
перейдемъ къ порядку дня, -- вмeшался я.
     Но  Пиголица  не  возразилъ  ничего.  Мухинъ  былъ  чeмъ-то  вродe  его
прiемнаго отца, и нeкоторый решпектъ къ нему Пиголица  чувствовалъ. Пиголица
выпилъ свою стопку и  что-то  пробормоталъ Юрe вродe: "ну, ужъ  тамъ насчетъ
головы -- еще посмотримъ"...
     Середа поднялъ брови:
     -- Охъ, и умный же  ты,  Сашка,  такихъ умныхъ немного уже  осталось...
Вотъ поживешь еще съ годикъ въ лагерe...
     -- Такъ вы хотите слушать или не хотите? -- снова вмeшался я.
     Перешли къ русской исторiи. Для всeхъ моихъ слушателей, кромe  Юры, это
былъ новый  мiръ. Какъ ни были  бездарны и  тенденцiозны Иловайскiе  стараго
времени -- у нихъ  были  хоть факты. У  Иловайскихъ совeтскаго  производства
нeтъ вообще ничего: ни фактовъ, ни самой  элементарной  добросовeстности. По
этимъ Иловайскимъ  до  ленинская  Россiя  представлялась  какой-то  сплошной
помойкой,  ея  дeятели  --  сплошными  идiотами  и пьяницами, ея исторiя  --
сплошной  цeпью пораженiй,  позора.  Объ  основномъ  стержнe ея  исторiи,  о
тысячелeтней  борьбe со степью,  о разгромe этой степи  ничего не слыхалъ не
только Пиголица,  но  даже  и  Ленчикъ.  Отъ  хозаръ, половцевъ, печенeговъ,
татаръ,  отъ полоняничной дани,  которую  платила  крымскому хану еще Россiя
Екатерины  Второй  до  постепеннаго  и  послeдовательнаго  разгрома  Россiей
величайшихъ  военныхъ  могуществъ  мiра:  татаръ,  турокъ,   шведовъ,  {392}
Наполеона; отъ удeльныхъ  князей, правившихъ по  ханскимъ  полномочiямъ,  до
гигантской имперiи, которою вчера правили  цари, а сегодня  правитъ Сталинъ,
-- весь этотъ путь былъ моимъ слушателямъ неизвeстенъ совершенно.
     --  Вотъ мать  ихъ, -- сказалъ  Середа, -- читалъ, читалъ, а объ этомъ,
какъ это на самомъ дeлe, слышу первый разъ.
     Фраза Александра Третьяго:  "когда  русскiй  царь удитъ  рыбу -- Европа
можетъ подождать" -- привела Пиголицу въ восторженное настроенiе.
     -- Въ самомъ дeлe? Такъ и сказалъ? Вотъ сукинъ сынъ! Смотри ты... А?
     -- Про этого Александра, -- вставилъ Середа, -- пишутъ, пьяница былъ.
     -- У Горькаго о немъ хорошо сказано -- какимъ-то мастеровымъ: "вотъ это
былъ царь  --  зналъ свое ремесло"... -- сказалъ Юра. -- Звeздъ съ  неба  не
хваталъ, а ремесло свое зналъ...
     -- Всякое  ремесло  знать  надо,  --  вeско  сказалъ  Мухинъ,  --  вотъ
понаставили "правящiй классъ" -- а онъ ни уха, ни рыла...
     Я  не согласился  съ  Мухинымъ:  эти свое ремесло знаютъ  почище,  чeмъ
Александръ  Третiй зналъ свое  -- только  ремесло  у  нихъ разбойное. "Ну, а
возьмите  вы Успенскаго  -- необразованный  же человeкъ".  Я  и  съ этимъ не
согласился: очень умный человeкъ Успенскiй  и свое ремесло знаетъ, "иначе мы
бы съ вами, товарищъ Мухинъ, въ лагерe не сидeли"...
     -- А главное -- такъ что же дальше? -- скорбно спросилъ Середа.
     -- Э, какъ-нибудь выберемся, -- оптимистически сказалъ Ленчикъ.
     -- Внуки -- тe, можетъ, выберутся, -- мрачно замeтилъ Мухинъ. -- А намъ
-- уже не видать...
     -- Знаете, Алексeй Толстой  писалъ  о томъ  моментe, когда  Москва была
занята французами: "Казалось,  что ужъ ниже  нельзя  сидeть въ дырe --  анъ,
глядь -- ужъ мы въ Парижe". Думаю -- выберемся и мы.
     -- Вотъ я и говорю. Вы смотрите, -- Ленчикъ протянулъ руку надъ столомъ
и сталъ отсчитывать по пальцамъ: -- первое дeло: раньше всякiй думалъ -- моя
хата съ краю, намъ  до  государства ни котораго дeла нeту, теперь Пиголица и
тотъ  -- ну, не буду, не  буду, я о тебe только  такъ, для примeра -- теперь
каждый понимаетъ: ежели  государство есть  -- держаться  за него надо:  хоть
плохое -- а держись.
     -- Такъ вeдь и теперь у насъ государство есть, -- прервалъ его Юра.
     -- Теперь? -- Ленчикъ недоумeнно воззрился на Юру. -- Какое  же  теперь
государство? Ну,  земля? Земля есть  --  чортъ ли съ ней? У насъ  теперь  не
государство, а сидитъ хулиганская банда, какъ знаете, въ  деревняхъ бываетъ,
собирается  десятокъ  хулигановъ...  Ну не  въ  томъ  дeло...  Второе:  вотъ
возьмите вы Акульшина --  можно  сказать, глухой мужикъ, дремучiй мужикъ, съ
уральскихъ   лeсовъ,  такъ  вотъ,  ежели  ему  послe  всего  этого  о  {393}
соцiализмe,  да объ  революцiи начнутъ агитировать  --  такъ  онъ  же зубами
глотку перерветъ... Теперь,  третье:  скажемъ, Середа --  онъ  тамъ когда-то
тоже насчетъ революцiи возжался (Середа недовольно передернулъ  плечами: "ты
бы о себe говорилъ").  Такъ  что-жъ, я  и о себe скажу то же: думалъ, книжки
всякiя читалъ, вотъ, значитъ, свернемъ царя,  Керенскаго,  буржуевъ, хозяевъ
-- заживемъ!.. Зажили! Нeтъ, теперь на дурницу у насъ никого не поймаешь. --
Ленчикъ посмотрeлъ на свою ладонь -- тамъ еще осталось два неиспользованныхъ
пальца. -- Да... Словомъ --  выпьемъ пока что. А главное, народъ-то поумнeлъ
-- вотъ, трахнули по черепу... Теперь ежели хулигановъ  этихъ перевeшаемъ --
государство будетъ -- во! --  Ленчикъ сжалъ руку въ кулакъ и поднялъ  вверхъ
большой палецъ. -- Какъ  ужъ оно  будетъ, конечно, неизвeстно, а, чортъ  его
дери, будетъ! Мы имъ еще покажемъ!
     -- Кому это, имъ?
     --  Да -- вообще. Что-бъ не  зазнавались! Россiю,  сукины дeти,  дeлить
собрались...
     -- Да, -- сказалъ Мухинъ, уже забывъ о "внукахъ", -- да, кое-кому морду
набить придется, ничего не подeлаешь...
     -- Такъ какъ же вы будете бить  морду?  -- спросилъ Юра.  -- Съ красной
армiей?
     Ленчикъ запнулся. "Нeтъ, это не выйдетъ, тутъ -- не по дорогe"...
     -- А  это -- какъ большевики  сдeлали: они сдeлали по своему правильно,
-- академическимъ  тономъ пояснилъ Середа, -- старую  армiю развалили,  пока
тамъ что -- нeмцы Украину пробовали оттяпать.
     -- Пока тамъ что, -- передразнилъ Юра, -- ничего хорошаго и не вышло.
     -- Ну, у нихъ и выйти не можетъ, а у насъ выйдетъ.
     Это сказалъ Пиголица  -- я въ изумленiи обернулся къ нему. Пиголица уже
былъ сильно навеселe. Его вихры торчали  въ разныя стороны, а глаза блестeли
возбужденными искорками -- онъ уже забылъ и о Сталинe, и о "били -- били".
     --  У кого,  это у насъ? --  мнe  вспомнилось  о томъ,  какъ  о  "насъ"
говорилъ и Хлeбниковъ.
     --  Вообще  у  насъ, у всей Россiи, значитъ.  Вы подумайте,  полтораста
миллiоновъ;  да если  мы всe мясомъ  навалимся, ну,  всe, ну, чортъ съ ними,
безъ  партiйцевъ, конечно...  А  то, вотъ,  хочешь  учиться,  сволочь всякую
учатъ, а мнe... Или, скажемъ, у насъ  въ комсомолe --  охъ, и  способные  же
ребята есть, я не  про себя говорю...  Въ  комсомолъ полeзли,  чтобы учиться
можно было,  а ихъ -- на хлeбозаготовки... У меня  тамъ  одна  дeвочка была,
послали... ну, да что  и говорить... Безъ печенокъ обратно привезли... -- По
веснусчатому лицу Пиголицы покатились слезы.  Юра  быстро  и ловко подсунулъ
четвертую  бутылку подъ  чей-то тюфякъ,  я одобрительно кивнулъ ему головой:
хватитъ. Пиголица  опустился за столъ,  уткнулъ голову на руки,  и плечи его
стали вздрагивать.  Мухинъ  посмотрeлъ  на Пиголицу, потомъ на  таинственныя
манипуляцiи  {394} Юры:  "что-жъ это вы,  молодой человeкъ"...  Я  наступилъ
Мухину  на   ногу  и   показалъ   головой   на  Пиголицу...  Мухинъ  кивнулъ
поддакивающе. Ленчикъ  обeжалъ  кругомъ  стола и  сталъ  трясти Пиголицу  за
плечи.
     -- Да брось ты, Саша, ну, померла, мало ли народу померло этакъ, ничего
-- пройдетъ, забудется...
     Пиголица поднялъ свое заплаканное лицо -- и удивилъ меня еще разъ:
     -- Нeтъ  -- это  имъ, братъ,  не  забудется... Ужъ это,  мать ихъ... не
забудется...

ПАНАМА НА ВИЧКE



     Когда я составлялъ планы питанiя моихъ физкультурниковъ, я исходилъ изъ
расчета  на  упорный  и  длительный  торгъ:  сперва съ Успенскимъ, потомъ съ
Неймайеромъ, начальникомъ  снабженiя --  Успенскiй будетъ  урeзывать  планы,
Неймайеръ  будетъ  урeзывать  выдачи.  Но,  къ  моему  изумленiю,  Успенскiй
утвердилъ мои планы безо всякаго торга.
     -- Да, такъ не плохо. Ребятъ нужно не только кормить, а и откармливать.
     И надписалъ:
     "Тов. Неймайеру. Выдавать за счетъ особыхъ фондовъ ГПУ."
     А раскладка питанiя была  доведена до 8000 калорiй въ день! Эти калорiи
составлялись изъ  мяса, масла, молока,  яицъ, ветчины и  прочаго.  Неймайеръ
только  спросилъ:  въ какой степени можно будетъ  замeнять, напримeръ,  мясо
рыбой... "Какой рыбой?" Ну, скажемъ, осетриной. На осетрину я согласился.
     Впослeдствiи я не разъ  задавалъ себe  вопросъ:  какимъ  это образомъ я
могъ  представить, что всeхъ этихъ благъ не будутъ разворовывать: у меня-то,
дескать, ужъ не украдутъ... И вообще, насколько въ Совeтской Россiи возможна
такая постановка дeла, при которой не воровали бы... Воровать начали сразу.
     Обслуживающiй  персоналъ   моего  курорта  состоялъ   изъ   вичкинскихъ
лагерниковъ.   Слeдовательно,  напримeръ,   поваръ,  который   жарилъ  моимъ
питомцамъ бифштексы, яичницы съ ветчиной, свиныя  котлеты и  прочее, долженъ
былъ бы обладать характеромъ святого  Антонiя, чтобы при наличiи всeхъ этихъ
соблазновъ  питаться только  тeмъ,  что  ему  полагалось:  полутора  фунтами
отвратнаго  чернаго хлeба и полутора  тарелками  такой же отвратной ячменной
каши. Поваръ, конечно, eлъ бифштексы. Eли ихъ и его помощники. Но это бы еще
полбeды.
     Начальникъ  вичкинскаго лагпункта  могъ  изъ  лагпунктовскаго снабженiя
воровать  приблизительно все, что ему было угодно.  Но  того, чего  въ этомъ
снабженiи не  было, не могъ  уворовать  даже  и  начальникъ  лагпункта. Онъ,
напримeръ, могъ бы вылизывать въ свою пользу все постное масло, полагающееся
на его лагпунктъ (по два  грамма на человeка въ день) -- практически все это
масло  начальствомъ и вылизывалось. Онъ могъ съeдать по  ведру ячменной каши
въ  день,  если  бы  такой  подвигъ былъ  въ его  силахъ.  Но {395}  если на
лагпунктe мяса не было вовсе, то и уворовать его не было никакой технической
возможности.   Поваръ  не   подчиненъ   начальнику  лагпункта.  Веселые  дни
вичкинскаго  курорта  пройдутъ,  и  поваръ  снова  поступить   въ  полное  и
практически безконтрольное распоряженiе начальника. Могъ  ли поваръ отказать
начальнику? Конечно, не могъ. Въ  такой же степени  онъ не  могъ  отказать и
начальнику  колонны, статистику,  командиру  вохровскаго  отряда  и  прочимъ
великимъ и голоднымъ людямъ мiра сего.
     Для того,  чтобы  уберечь любую совeтскую  организацiю  отъ  воровства,
нужно около каждаго  служащаго  поставить по вооруженному чекисту. Впрочемъ,
тогда будутъ красть и чекисты: заколдованный кругъ... Машинистки московскихъ
учрежденiй подкармливаются, напримeръ, такъ: шесть дней  въ  недeлю, точнeе,
пять  дней въ  шестидневку  потихоньку  подворовываютъ бумагу, по  нeсколько
листиковъ  въ  день.  Въ  день  же  шестой,  субботнiй  идутъ  на  базарь  и
обмeниваютъ эту  бумагу на хлeбъ: еще одно изъ объясненiй того таинственнаго
факта, что люди вымираютъ не совсeмъ ужъ сплошь...
     У  меня  на  Вичкe  былъ  и  завхозъ,  на складe  котораго были  зарыты
пиратскiя  сокровища сахару, масла, ветчины,  осетрины и  прочаго. Въ первые
дни моего завхоза стали ревизовать  всe. Эти ревизiи я прекратилъ. Но какъ я
могъ  прекратить  дружественныя  хожденiя  начальника  лагпункта   къ  оному
завхозу?  Можно было  бы  посадить  и начальника,  и  повара,  и завхоза  въ
каталажку: какой толкъ?
     Изъ числа физкультурниковъ назначались дежурные на кухню и на складъ. Я
не предполагалъ, чтобы  это могло  кончиться какими-нибудь  осложненiями,  я
самъ раза два  дежурилъ на кухнe перваго лагпункта. Предполагалось, что я въ
качествe,  такъ  сказать,  представителя  общественнаго   контроля   долженъ
смотрeть за  тeмъ, чтобы кухня не кормила кого  не надо и чтобы на  кухнe не
разворовывались продукты. Конечно,  разворовывались. На эту кухню начальникъ
лагпункта приходилъ, какъ на свою собственную: а ну-ка, поджарьте-ка мнe...
     Изъ  начальства приходили всe, кому не лeнь, и лопали все, что  въ нихъ
могло  влeзть.  Если  бы  я попробовалъ  протестовать, то  весь  этотъ союзъ
объединеннаго начальства  слопалъ бы меня  со всeми моими протекцiями.  Или,
если бы  нельзя  было слопать, ухлопалъ  бы  откуда-нибудь изъ-за угла. Нeтъ
ужъ, общественный контроль въ условiяхъ  крeпостного общественнаго строя  --
опасная игрушка, даже и на волe. А  въ лагерe --  это просто самоубiйство. Я
полагалъ, что мои физкультурники эту истину знаютъ достаточно ясно.
     Но  какая-то  нелeпая "иницiативная группа", не спросясь ни  броду,  ни
меня, полeзла  ревизовать  складъ  и кухню. Обревизовали.  Уловили. Устроили
скандалъ. Составили протоколъ. Поваръ  и завхозъ были  посажены въ  ШИЗО  --
начальника лагпункта, конечно, не тронули, да  и не такiе были дураки поваръ
и завхозъ, чтобы дискредитировать начальство.
     Во главe этой  иницiативной  группы оказался  мой  меньшевикъ {396}  --
Кореневскiй. Полагаю, что въ его послeдующей поeздкe на  Соловки эта ревизiя
тоже сыграла  свою роль.  Кореневскому я устроилъ свирeпый разносъ:  неужели
онъ  не понимаетъ, что на мeстe повара и завхоза  и я, и  онъ,  Кореневскiй,
дeйствовали бы  точно такимъ  же  образомъ  и  что никакимъ  инымъ  образомъ
дeйствовать нельзя, не  жертвуя своей жизнью...  "Нужно жертвовать", сказалъ
Кореневскiй. Я взъeлся окончательно: если ужъ жертвовать,  такъ, чортъ  васъ
раздери совсeмъ, изъ-за чего-нибудь болeе путнаго, чeмъ свиныя котлеты... Но
Кореневскiй остался  непреклоненъ  --  вотъ  тоже  олухъ Царя  Небеснаго, о,
Господи!..
     Новаго  повара  нашли  довольно  скоро.  Завхоза  не  было.  Начальникъ
лагпункта,  оскорбленный  въ  лучшихъ  своихъ  гастрономическихъ  чувствахъ,
сказалъ: "ищите сами,  --  я вамъ  одного  далъ -- не  понравился -- не  мое
дeло". Фомко  какъ-то  пришелъ  ко мнe и сказалъ:  "тутъ  одинъ старый  жидъ
есть". "Какой жидъ  и  почему жидъ?" "Хорошiй  жидъ, старый кооператоръ. Его
просвeчивали,  теперь  онъ  совсeмъ калeка...  Хорошiй будетъ завхозъ". "Ну,
давайте его"...

ПРОСВEЧИВАНIЕ



     Просвeчиванiе  -- это  одинъ  изъ  совeтскихъ  терминовъ,  обогатившихъ
великiй, могучiй и свободный русскiй языкъ. Обозначаетъ онъ вотъ что:
     Въ поискахъ валюты  для  соцiализацiи,  индустрiализацiи, пятилeтки  въ
четыре года или, какъ говорятъ рабочiе, пятилeтки въ два счета  -- совeтская
власть выдумывала всякiе трюки -- вплоть до  продажи черезъ интуристъ живыхъ
или  полуживыхъ  человeчьихъ  душъ. Но  самымъ  простымъ,  самымъ привычнымъ
способомъ, наиболeе  соотвeтствующимъ инстинктамъ  правящаго  класса, былъ и
остается  все-таки  грабежъ: раньше  ограбимъ, а потомъ видно будетъ.  Стали
грабить. Взялись сначала за  зубныхъ  техниковъ,  у  которыхъ предполагались
склады золотыхъ коронокъ, потомъ  за  зубныхъ врачей, потомъ за недорeзанные
остатки НЭПа, а потомъ  за  тeхъ врачей,  у  которыхъ предполагалась частная
практика,  потомъ  за  всeхъ,  у  кого  предполагались  деньги, --  ибо  при
стремительномъ  паденiи совeтскаго рубля  каждый,  кто  зарабатывалъ  деньги
(есть и  такiя группы  населенiя --  вотъ  вродe меня), старались превратить
пустопорожнiе совeтскiе дензнаки хоть во что-нибудь.
     Техника этого грабежа была  поставлена такъ: зубной техникъ Шепшелевичъ
получаетъ вeжливенькое приглашенiе въ ГПУ. Является. Ему говорятъ -- вeжливо
и проникновенно:  "Мы знаемъ,  что у  васъ  есть золото  и  валюта. Вы  вeдь
сознательный  гражданинъ  отечества  трудящихся  (конечно,  сознательный, --
соглашается Шепшелевичъ -- какъ тутъ не согласишься?). Понимаете: гигантскiя
цeли пятилeтки, строительство безклассоваго общества... Словомъ -- отдавайте
по хорошему".
     Кое-кто отдавалъ. Тeхъ, кто не отдавалъ, приглашали во  второй разъ  --
менeе  вeжливо и подъ конвоемъ. Сажали въ  парилку {397}  и  холодилку  и въ
другiя столь же  уютныя приспособленiя -- пока человeкъ или не отдавалъ, или
не помиралъ. Пытокъ не было никакихъ. Просто  были приспособлены спецiальныя
камеры: то съ температурой ниже нуля, то  съ температурой Сахары.  Давали въ
день  полфунта  хлeба,  селедку  и  стаканъ  воды.  Жилплощадь  камеръ  была
расчитана такъ, чтобы только половина заключенныхъ могла сидeть -- остальные
должны  были  стоять.  Но  испанскихъ  сапогъ  не  надeвали  и  на  дыбу  не
подвeшивали. Обращались, какъ въ свое время формулировали  суды  инквизицiи:
по возможности мягко и безъ пролитiя крови...
     Въ Москвe видывалъ я людей, которые были приглашены по хорошему и такъ,
по хорошему,  отдали все, что  у  нихъ было: крестильные  крестики,  царскiе
полтинники,  обручальныя кольца...  Видалъ людей,  которые,  будучи  однажды
приглашены, бeгали по знакомымъ, занимали по сотнe, по  двe рублей, покупали
кольца  (въ томъ  числe  и  въ  государственныхъ магазинахъ) и сдавали  ГПУ.
Людей, которые были  приглашены во  второй разъ, я въ Москвe не встрeчалъ ни
разу: ихъ, видимо, не оставляютъ.  Своей главной тяжестью  это просвeчиванiе
ударило  по еврейскому населенiю городовъ. ГПУ не  безъ нeкотораго основанiя
предполагало,  что,  если ужъ  еврей  зарабатывалъ  деньги,  то  онъ ихъ  не
пропивалъ и въ  дензнакахъ не держалъ -- слeдовательно, ежели его хорошенько
подержать въ  парилкe,  то какiя-то цeнности  изъ него  можно будетъ выжать.
Люди  освeдомленные передавали мнe,  что въ  1931-1933 годахъ въ  Москвe ГПУ
выжимало такимъ образомъ отъ тридцати до  ста тысячъ  долларовъ въ мeсяцъ...
Въ  связи  съ этимъ  можно бы  провести нeкоторыя  параллели съ  финансовымъ
хозяйствомъ  средневeковыхъ   бароновъ   и  можно   бы  было  поговорить   о
привиллегированномъ положенiи еврейства въ Россiи, но не стоитъ...
     Фомко  притащилъ  въ  мой  кабинетe старика  еврея.  У меня  былъ  свой
кабинетъ. Начальникъ  лагпункта поставилъ тамъ трехногiй столъ и на  дверяхъ
приклеилъ   собственноручно  изготовленную  надпись:   "кабинетъ  начальника
спартакiады".  И,  подумавши, приписалъ  снизу карандашемъ: "безъ доклада не
входить". Я началъ обрастать подхалимажемъ...
     Поздоровались. Мой будущiй завхозъ, съ трудомъ сгибая ноги,  присeлъ на
табуретку.
     -- Простите, пожалуйста, вы никогда въ Минскe не жили?
     -- Ну, такъ я же васъ помню... И вашего отца. И вы тамъ съ братьями еще
на  Кошарской площади въ футболъ играли. Ну, меня вы, вeроятно,  не помните,
моя фамилiя Данцигеръ16.

     16 Вымышлена.

     Словомъ, разговорились. Отецъ моего завхоза имeлъ  въ Минскe кожевенный
заводъ съ 15-ю рабочими. Нацiонализировали. Самъ Данцигеръ удралъ куда-то на
Уралъ, работалъ въ  какомъ-то кооперативe. Вынюхали "торговое происхожденiе"
и  выперли.  Голодалъ.  Пристроился къ какому-то  кустарю  выдeлывать  кожи.
Черезъ полгода и его  кустаря  посадили за "спекуляцiю" -- скупку {398} кожъ
дохлаго  скота.  Удралъ въ  Новороссiйскъ и пристроился тамъ  грузчикомъ  --
крeпкiй былъ мужикъ... На профсоюзной чисткe (чистили и грузчиковъ) какой-то
комсомольскiй компатрiотъ  выскочилъ:  "такъ  я же его  знаю,  такъ  это  же
Данцигеръ,  у его же отца громадный заводъ  былъ".  Выперли  и  посадили  за
"сокрытiе классоваго  происхожденiя".  Отсидeлъ...  Когда сталъ  укореняться
НЭП, вкупe съ еще  какими-то  лишенными всeхъ  правъ  человeческихъ устроили
кооперативную артель "самый свободный трудъ" (такъ и называлась!). На самыхъ
свободныхъ условiяхъ проработали годъ: посадили всeхъ за дачу взятки.
     -- Хотeлъ бы  я  посмотрeть, какъ  это  можно не дать  взятки!  У  насъ
договоръ  съ военвeдомъ, мы ему сдаемъ поясные  ремни. А  сырье мы получаемъ
отъ какой-то тамъ заготкожи. Если я не дамъ взятки заготкожe, такъ я не буду
имeть сырья, такъ я не  сдамъ ремней, такъ меня  посадятъ за срывъ договора.
Если я куплю сырье на  подпольномъ рынкe, такъ меня посадятъ за  спекуляцiю.
Если я дамъ взятку заготкожe, такъ меня  или рано, или  поздно  посадятъ  за
взятку:  словомъ,  вы  бьетесь,  какъ рыба  головой  объ  ледъ... Ну,  опять
посадили.  Такъ я  уже, знаете, и не отпирался: ну да, и заводъ  былъ,  и въ
Курганe сидeлъ, и въ Новороссiйскe сидeлъ, и заготкожe давалъ.  "Такъ вы мнe
скажите, товарищъ слeдователь, такъ что  бы вы  на моемъ мeстe сдeлали?" "На
вашемъ мeстe я  бы  давно издохъ". "Ну, и я  издохну  -- развe же такъ можно
жить?"
     Принимая  во вниманiе  чистосердечное раскаянiе, посадили на два  года.
Отсидeлъ.  Вынырнулъ  въ  Питерe:   какой-то  кузенъ  оказался  начальникомъ
кронштадской милицiи  ("вотъ  эти крали,  такъ,  вы знаете,  просто ужасъ!")
Кузенъ какъ-то устроилъ ему право  проживанiя  въ Питерe. Данцигеръ  открылъ
галстучное  производство:  собиралъ  всякiе обрывки,  мастерилъ  галстуки  и
продавалъ ихъ на базарe --  работалъ въ единоличномъ порядкe и никакихъ дeлъ
съ государственными учрежденiями не  имeлъ...  "Я ужъ обжигался,  обжигался,
хватитъ -- ни  къ  какимъ заготкожамъ  и на  порогъ не подойду"...  Выписалъ
семью. Оказывается, была и  семья,  оставалась  на  Уралe:  дочь померла  съ
голоду, сынъ исчезъ въ безпризорники -- прieхали жена и тесть.
     Стали  работать втроемъ.  Поработали  года  полтора.  Кое-что  скопили.
Пришло  ГПУ  и  сказало  --  пожалуйте.  Пожаловали.  Уговаривали   долго  и
краснорeчиво, даже со слезой.  Не помогло. Посадили. Держали  по три  дня въ
парилкe,  по  три дня въ  холодилкe.  Время  отъ времени выводили  всeхъ  въ
корридоръ, и  какой-то чинъ  произносилъ рeчи. Рeчи были  изысканны и весьма
разнообразны.  Взывали  и  къ   гражданскимъ  доблестямъ,  и  къ   инстинкту
самосохраненiя, и къ  родительской любви, и къ супружеской ревности. Мужьямъ
говорили: "ну, для кого вы свое золото держите? Для жены? Такъ вотъ  что она
дeлаетъ". Демонстрировались документы объ измeнахъ женъ,  даже и фотографiи,
снятыя, такъ сказать, en flagrant de'lit.
     Втянувъ голову въ плечи, какъ будто кто-то  занесъ надъ ними  дубину, и
глядя  на  меня навeкъ перепуганными глазами, {399} Данцигеръ  разсказывалъ,
какъ въ этихъ парилкахъ  и холодилкахъ  люди  падали.  Самъ  онъ  -- крeпкiй
мужикъ (биндюгъ,  какъ  говаривалъ Фомко),  держался  долго. Распухли  ноги,
раздулись  вены, узлы лопнули  въ  язвы, кости  рукъ  скрючило ревматизмомъ.
Потомъ -- вотъ повезло, потерялъ сознанiе.
     -- Ну, знаете, -- вздохнулъ Фомко, -- чортъ съ ними съ деньгами -- я бы
отдалъ.
     -- Вы бы отдали? Пусть они мнe всe зубы вырывали бы -- не отдалъ бы. Вы
думаете,  что  если  я  -- еврей, такъ я за  деньги  больше,  чeмъ за жизнь,
держусь?  Такъ  мнe,  вы знаете,  на  деньги наплевать  --  что  деньги?  --
заработалъ и проработалъ, --  а  что-бъ  мои деньги  на  ихъ  дeтяхъ  язвами
выросли!... За что они меня  пятнадцать  лeтъ, какъ  собаку, травятъ? За что
моя дочка померла? За что мой  сынъ? -- я же не знаю даже-жъ гдe онъ и живой
ли онъ? Такъ что-бъ я имъ на это еще свои деньги давалъ?..
     -- Такъ и не отдали?
     -- Что  значитъ не отдалъ.  Ну, я  не отдалъ, такъ они  и жену  и тестя
взяли...
     -- А много денегъ было?
     --  А  стыдно и  говорить: двe десятки, восемь долларовъ  и обручальное
кольцо -- не мое, мое давно сняли -- а жены...
     -- Ну и ну, -- сказалъ Фомко...
     -- Значитъ, всего рублей на пятьдесятъ золотомъ, -- сказалъ я.
     --  Пятьдесятъ  рублей?  Вы  говорите,  за  пятьдесятъ  рублей.  А  мои
пятнадцать лeтъ  жизни, а мои дeти -- это вамъ пятьдесятъ рублей? А мои ноги
-- это  вамъ  тоже  пятьдесятъ  рублей? Вы посмотрите, --  старикъ  засучилъ
штаны,  --  голени  были   обвязаны   грязными  тряпками,   сквозь   тряпки,
просачивался гной...
     -- Вы видите? -- жилистыя  руки старика  поднялись вверхъ. -- Если есть
Богъ --  все  равно, еврейскiй Богъ, христiанскiй Богъ, -- пусть разобьетъ о
камни  ихъ дeтей,  пусть дeти  ихъ и  дeти  ихъ  дeтей, пусть они  будутъ въ
язвахъ, какъ мои ноги, пусть...
     Отъ  минскаго   кожевника   вeяло  библейской   жутью.   Фомко  пугливо
отодвинулся отъ  его проклинающикъ рукъ и поблeднeлъ.  Я думалъ о томъ, какъ
мало  помогаютъ эти  проклятiя -- миллiоны  и сотни  миллiоновъ проклятiй...
Старикъ глухо рыдалъ, уткнувшись  лицомъ въ столъ моего кабинета, -- а Фомко
стоялъ блeдный, растерянный и придавленный... {400}
     


--------
ПУТЕВКА ВЪ ЖИЗНЬ



ВТОРОЕ БОЛШЕВО



     Въ  концe iюня мeсяца  1934 года я находился, такъ сказать, на высотахъ
своего ББКовскаго величiя и на  этихъ высотахъ  я сидeлъ прочно. Спартакiада
уже  была разрекламирована въ "Перековкe". Въ Москву уже были посланы статьи
для спортивныхъ журналовъ, для "Извeстiй", для  ТАССа и нeкоторыя "указанiя"
для  газетъ  братскихъ   компартiй.   Братскiя  компартiи  такiя  "указанiя"
выполняютъ  безо  всякихъ  разговоровъ.  Словомъ,  хотя  прочныхъ высотъ  въ
совeтской райской жизни вообще  не существуетъ, но, въ частности, въ данномъ
случаe, нужны были  какiя-нибудь совсeмъ ужъ стихiйныя обстоятельства, чтобы
снова низвергнуть меня въ лагерные низы.
     Отчасти оттого,  что  вся  эта халтура мнe  надоeла, отчасти  повинуясь
своимъ газетнымъ инстинктамъ, я рeшилъ  поeздить по лагерю и посмотрeть, что
гдe дeлается. Оффицiальный предлогъ --  болeе, чeмъ удовлетворителенъ: нужно
объeздить крупнeйшiя отдeленiя,  что-то тамъ  проинструктировать  и  кого-то
тамъ подобрать въ  дополненiе къ  моимъ  вичкинскимъ командамъ. Командировка
была выписана на Повeнецъ, Водораздeлъ, Сегежу, Кемь, Мурманскъ.
     Когда Корзунъ узналъ, что я буду  и на Водораздeлe,  онъ попросилъ меня
заeхать  и  въ лагерную колонiю  безпризорниковъ,  куда въ  свое  время  онъ
собирался  посылать  меня  въ качествe инструктора. Что  мнe тамъ надо  было
дeлать -- осталось нeсколько невыясненнымъ.
     -- У насъ тамъ второе Болшево! -- сказалъ Корзунъ.
     Первое  Болшево  я зналъ  довольно  хорошо.  Юра зналъ  еще  лучше, ибо
работалъ   тамъ   по   подготовкe   Горьковскаго   сценарiя   о   "перековкe
безпризорниковъ". Болшево --  это въ высокой степени образцово-показательная
подмосковная колонiя безпризорниковъ или, точнeе, бывшихъ уголовниковъ, куда
въ  обязательномъ  порядкe  таскаютъ  всeхъ  туриствующихъ  иностранцевъ   и
демонстрируютъ  имъ  чудеса совeтской педагогики и ловкость совeтскихъ рукъ.
Иностранцы  приходятъ  въ  состоянiе  восторга --  тихаго  или бурнаго -- въ
зависимости отъ темперамента. Бернардъ  Шоу пришелъ въ состоянiе -- бурнаго.
Въ  книгe   почетныхъ  посeтителей  фигурируютъ  такiя  образчики  огненнаго
энтузiазма,  которымъ и блаженной  памяти Марковичъ позавидовалъ бы. Нашелся
только  {401} одинъ  прозаически настроенный американецъ,  если не ошибаюсь,
проф. Дьюи, который поставилъ нескромный и непочтительный вопросъ: насколько
цeлесообразно  ставить преступниковъ  въ  такiя  условiя, который совершенно
недоступны честнымъ гражданамъ страны.
     Условiя,  дeйствительно,  были  недоступны.  "Колонисты"   работали  въ
мастерскихъ, вырабатывавшихъ спортивный матерiалъ для Динамо, и оплачивались
спецiальными бонами  --  былъ  въ  тe  времена  такой спецiальный  ГПУ-скiй,
"внутренняго   хожденiя",   рубль,  цeнностью   приблизительно   равный   --
торгсинскому. Ставки  же колебались отъ  50  до 250  рублей въ  мeсяцъ.  Изъ
"честныхъ  гражданъ"  такихъ  денегъ   не   получалъ  никто...   Фактическая
заработная плата средняго инженера была разъ въ пять-десять ниже фактической
заработной платы бывшаго убiйцы.
     Были прекрасныя общежитiя. Новобрачнымъ полагались отдeльныя комнаты --
въ остальной Россiи новобрачнымъ не полагается даже отдeльнаго угла... Мы съ
Юрой философствовали: зачeмъ дeлать научную или  техническую карьеру, зачeмъ
писать или изобрeтать --  не  проще ли устроить двe-три основательныхъ кражи
(только не "священной соцiалистической собственности"), или два-три убiйства
(только не политическихъ), потомъ должнымъ образомъ покаяться и перековаться
--  и  покаянiе,  и  перековка должны,  конечно,  стоятъ  "на  уровнe  самой
современной  техники" -- потомъ  пронырнуть  себe въ  Болшево:  не  житье, а
маслянница...
     На  перековку "колонисты" были натасканы идеально.  Во-первыхъ,  это --
отборъ изъ миллiоновъ, во-вторыхъ, отъ добра добра не ищутъ и,  въ третьихъ,
за  побeгъ  изъ Болшева или  за "дискредитацiю" разстрeливали  безъ никакихъ
разговоровъ. Былъ  еще одинъ мотивъ,  о  которомъ  нeсколько  меланхолически
сообщилъ одинъ изъ воспитателей колонiи: красть, въ сущности, нечего и негдe
-- ну, что теперь на волe украдешь?
     Это, значитъ, было "первое Болшево".  Стоило посмотрeть и на  второе. Я
согласился заeхать въ колонiю.

ПО КОМАНДИРОВКE



     Отъ  Медгоры до  Повeнца  нужно  eхать  на  автобусe,  отъ  Повeнца  до
Водораздeла -- на моторкe по знаменитому Бeломорско-Балтiйскому каналу... На
автобусъ сажаютъ въ  первую очередь  командировочныхъ ББК, потомъ остальныхъ
командировочныхъ  чиномъ повыше -- командировочные  чиномъ пониже  могутъ  и
подождать. Которое вольное населенiе --  можетъ топать,  какъ ему угодно.  Я
начинаю  чувствовать, что и концлагерь имeетъ не одни только шипы, и  плотно
втискиваюсь  въ  мягкую кожу сидeнья.  За окномъ  какая-то  старушка  слезно
молитъ вохровцевъ:
     --  Солдатики, голубчики, посадите и меня, ей-Богу,  уже  третьи  сутки
здeсь жду, измаялась вся...
     -- И  чего тебe,  старая, eздить, -- философически  замeчаетъ одинъ изъ
вохровцевъ. -- Сидeла бы ты, старая, дома, да Богу бы молилась... {402}
     --  Ничего, мадама,  -- успокоительно говоритъ другой вохровецъ, --  не
долго ужъ ждать осталось...
     -- А что, голубчикъ, еще одна машина будетъ?
     -- Объ машинe -- не знаю, а вотъ до смерти -- такъ тебe, дeйствительно,
не долго ждать осталось.
     Вохръ  коллективно  гогочетъ.   Автобусъ  трогается.  Мы   катимся   по
новенькому,  съ иголочки, но уже въ  ухабахъ и выбоинахъ, повeнецкому шоссе,
сооруженному все  тeми же каторжными руками. Шоссе совершенно  пусто: зачeмъ
его строили? Мимо  мелькаютъ всяческiе лагпункты съ ихъ рванымъ населенiемъ,
покосившiяся и  полуразвалившiяся коллективизированныя  деревушки, опустeлые
дворы единоличниковъ. Но шоссе -- пусто, мертво.  Впрочемъ,  особой жизни не
видать и въ деревушкахъ -- много людей отсюда повысылали...
     Проeзжаемъ   тихiй,  уeздный   и  тоже   какъ-то  опустeлый   городишко
Повeнецъ...   Автобусъ   подходитъ   къ   повeнецкому   затону   знаменитаго
Бeломорско-Балтiйскаго канала.
     Я ожидалъ увидeть здeсь кое-какое оживленiе: пароходы, баржи, плоты. Но
затонъ  -- пустъ. У пристани  стоитъ  потертый  моторный катеръ, на  который
пересаживается двое  пассажировъ  нашего автобуса: я  и  какой-то  инженеръ.
Катеръ, натужно пыхтя, тащится на сeверъ.
     Я сижу на  носу катера, зябко поднявъ воротникъ своей кожанки, и смотрю
кругомъ.  Совершенно  пусто.  Ни  судна,  ни бревна. Тихо,  пусто,  холодно,
мертво. Кругомъ озеръ и  протоковъ, по  которымъ  проходитъ  каналъ, тянется
дремучiй,  заболоченный, непроходимый лeсъ. Надъ далями стоитъ сизый  туманъ
болотныхъ  испаренiй...  На берегахъ  -- ни  одной  живой души, ни  избы, ни
печного дыма -- ничего.
     А еще годъ тому назадъ здeсь скрежетали  экскаваторы, бухалъ аммоналъ и
стотысячныя  армiи  людей копошились  въ  этихъ  трясинахъ,  строя монументъ
товарищу Сталину. Сейчасъ эти армiи  куда-то  ушли  --  на БАМ,  въ Сиблагъ,
Дмитлагъ  и  прочiе  лагери,  въ  другiя  трясины  --  строить  тамъ  другiе
монументы,  оставивъ  здeсь, въ  братскихъ  могилахъ  болотъ, цeлые  корпуса
своихъ  боевыхъ   товарищей.  Сколько  ихъ   --  безвeстныхъ   жертвъ  этого
канальскаго     участка     великаго     соцiалистическаго      наступленiя.
"Старики"-бeломорстроевцы говорятъ -- двeсти тысячъ. Болeе компетентные люди
изъ управленiя ББК говорили: двeсти не двeсти, а нeсколько больше ста тысячъ
людей здeсь уложено... имена же ихъ Ты, Господи, вeси... Кто узнаетъ  и  кто
будетъ  подсчитывать  эти  тысячи  тоннъ  живого  удобренiя,  брошеннаго  въ
карельскiя  трясины ББК, въ  сибирскую  тайгу  БАМа,  въ  пески Турксиба, въ
каменныя осыпи Чустроя?
     Я вспомнилъ зимнiя ночи на Днeпростроe,  когда леденящiй степной вeтеръ
вылъ въ обледенeлыхъ лeсахъ, карьерахъ, котловинахъ, люди валились  съ  ногъ
отъ холода и усталости, падали у покрытыхъ тонкой  ледяной коркой настиловъ;
свирeпствовалъ    тифъ,    амбулаторiи   разрабатывали   способы   массоваго
производства  ампутацiй  отмороженныхъ  конечностей;   стаи   собакъ  потомъ
растаскивали  {403} и обгладывали эти  конечности, а  стройка  шла  и день и
ночь, не прерываясь  ни на часъ,  а  въ  газетахъ трубили  о новыхъ мiровыхъ
рекордахъ  по кладкe  бетона. Я вспомнилъ  Чустрой --  небольшой,  на 40.000
человeкъ концентрацiонный лагерь на рeку Чу,  въ средней Азiи;  тамъ строили
плотины  для  орошенiя  360.000  гектаровъ  земли  подъ  плантацiи индiйской
конопли и каучуконосовъ. Вспомнилъ и нeсколько наивный  вопросъ Юры, который
о Чустроe заданъ былъ въ Дагестанe.
     Мы заблудились  въ прибрежныхъ джунгляхъ у станцiи Берикей, въ верстахъ
въ  50-ти  къ  сeверу  отъ Дербента.  Эти  джунгли когда-то  были  садами  и
плантацiями. Раскулачиванiе превратило ихъ въ пустыню. Система сбeгавшихъ съ
горъ оросительныхъ каналовъ была разрушена, и каналы расплылись въ болота --
разсадники  малярiйнаго комара.  Отъ малярiи плоскостной  Дагестанъ вымиралъ
почти сплошь.  Но природныя условiя  были  тe, что и  на  Чустроe:  тотъ  же
климатъ, та же почва...  И Юра задалъ мнe  вопросъ: зачeмъ собственно нуженъ
Чустрой?..
     А  смeтныя ассигнованiя  на  Чустрой  равнялись восьмистамъ  миллiонамъ
рублей. На  Юринъ вопросъ  я  не  нашелъ отвeта. Точно такъ же  я не  нашелъ
отвeта  и на  мой  вопросъ о томъ,  зачeмъ же  строили Бeломорско-Балтiйскiй
каналъ. И за что погибло сто тысячъ людей?
     Нeсколько  позже  я спрашивалъ  людей,  которые  жили на  каналe  годъ:
что-нибудь возятъ?  Нeтъ, ничего не возятъ. Весной по полой  водe  нeсколько
миноносцевъ, со снятыми орудiями и машинами, были  протащены на  сeверъ -- и
больше ничего. Еще  позже я спрашивалъ у  инженеровъ  управленiя ББК -- такъ
зачeмъ  же  строили? Инженеры разводили руками: приказано было. Что-жъ, такъ
просто, для рекорда  и  монумента?  Одинъ  изъ героевъ этой  стройки, бывшiй
вредитель,  съ похоронной  иронiей спросилъ меня:  "а  вы къ  этому  еще  не
привыкли?"
     Нeтъ, къ этому я еще не привыкъ. Богъ дастъ, и не привыкну никогда...
     ...Изъ   лeсовъ   тянетъ  гнилой,  пронизывающей,   болотной  сыростью.
Начинаетъ накрапывать мелкiй, назойливый дождь. Холодно. Пусто. Мертво.
     Мы подъeзжаемъ ко "второму Болшеву"...

ЧОРТОВА КУЧА



     Параллельно  каналу и метрахъ въ трехстахъ  къ востоку отъ него тянется
невысокая  каменная  гряда въ безпорядкe набросанныхъ валуновъ, булыжниковъ,
безформенныхъ и  острыхъ  обломковъ гранита. Все это полузасыпано пескомъ  и
похоже   на  какую-то  мостовую   гигантовъ,   развороченную  взрывами   или
землетрясенiемъ.
     Если стать  лицомъ къ сeверу, то слeва отъ этой гряды идетъ болотце, по
которому  проложены доски къ пристани, потомъ  -- каналъ  и потомъ  -- снова
болото  и  лeсъ...  Справа  --  широкая,  съ  версту,  трясина,  по  которой
привидeнiями  стелются  промозглые  {404}  карельскiе  туманы,  словно  души
усопшихъ здeсь ББКовскихъ корпусовъ.
     На   вершинe  этой  гряды  --  нeсколько  десятковъ  чахлыхъ  сосенокъ,
обнаженными корнями судорожно вцeпившихся въ камень и песокъ,  и десятка два
грубо сколоченныхъ бревенчатыхъ  бараковъ, тщательно  и  плотно  обнесенныхъ
проволочными  загражденiями,  -- это  и  есть "второе  Болшево"  --  "Первая
дeтская трудовая колонiя ББК".
     Дождь продолжается. Мои  ноги  скользятъ по  мокрымъ камнямъ --  того и
гляди поскользнешься  и разобьешь себe  черепъ  объ  острые  углы гранитныхъ
осколковъ. Я иду, осторожно балансируя, и думаю: какой  это идiотъ догадался
всадить въ эту гиблую трясинную дыру дeтскую колонiю -- четыре тысячи ребятъ
въ возрастe отъ десяти до семнадцати лeтъ. Не говоря уже о территорiяхъ всей
шестой земной  суши  подвластной Кремлю,  неужели и  на  территорiи  ББК  не
нашлось менeе гиблой дыры?
     Дождь и вeтеръ мечутся между  бараками. Сосны шумятъ и скрипятъ. Низкое
и  холодное небо нахлобучилось  почти на ихъ вершины. Мнe холодно и  въ моей
основательной  кожанкe, а вeдь это конецъ iюня... По двору колонiи,  кое-гдe
понасыпаны дорожки  изъ гравiя. Все остальное завалено гранитными обломками,
мокрыми отъ дождя и скользкими, какъ ледъ...
     ..."Ликвидацiя  безпризорности" встаетъ передо мною въ какомъ-то новомъ
аспектe... Да -- ихъ здeсь ликвидируютъ... Ликвидируютъ, "какъ классъ".

        "И никто не узнаетъ,
        Гдe могилка моя".

     Не узнаетъ, дeйствительно, никто...

НАЧАЛЬСТВО



     Я   иду   разыскивать   начальника  колонiи  и,  къ   крайнему   своему
неудовольствiю,  узнаю,  что  этимъ  начальникомъ  является  тов.  Видеманъ,
переброшенный сюда изъ ликвидированнаго подпорожскаго отдeленiя ББК.
     Тамъ,  въ  Подпорожьи, я,  и  не безъ успeха,  старался  съ  товарищемъ
Видеманомъ  никакого   дeла  не  имeть.   Видеманъ  принадлежалъ   къ  числу
начинающихъ преуспeвать совeтскихъ администраторовъ и переживалъ свои первые
и наиболeе бурные  припадки  административнаго восторга. Административный же
восторгъ въ условiяхъ лагерной жизни подобенъ той пушкe, сорвавшейся въ бурю
съ  привязи и тупо мечущейся по палубe фрегата, которую  описываетъ  Викторъ
Гюго.
     Видеманъ  не только могъ цапнуть  человeка за икру, какъ  это, скажемъ,
дeлалъ  Стародубцевъ,  онъ могъ  цапнуть  человeка  и за горло,  какъ могли,
напримeръ, Якименко  и  Успенскiй.  Но онъ еще не понималъ, какъ  понимали и
Якименко и  Успенскiй,  что  цапать  зря  и  не  стоитъ,  и  невыгодно.  Эта
возможность была для Видемана еще  относительно  нова: ощущенiе чужого горла
въ {405} своихъ зубахъ, вeроятно, еще волновало его... А можетъ быть, просто
тренировка административныхъ челюстей?
     Всe  эти  соображенiя  могли  бы  служить  нeкоторымъ  психологическимъ
объясненiемъ административнаго характера тов.  Видемана, но съ  моей стороны
было бы неискренностью утверждать, что меня  тянуло къ встрeчe  съ  нимъ.  Я
ругательски ругалъ себя, что, не спросясь броду,  сунулся  въ эту колонiю...
Правда,  откуда  мнe могло  придти  въ  голову,  что здeсь  я  встрeчусь  съ
товарищемъ Видеманомъ. Правда  и то, что въ  моемъ  сегодняшнемъ положенiи я
теоретически былъ  за предeлами  досягаемости  административной  хватки тов.
Видемана: за всякiя поползновенiя по  моему адресу  его Успенскiй по головкe
бы не  погладилъ.  Но за всeмъ  этимъ  оставались кое-какiя "но"... О  моихъ
дeлахъ и отношенiяхъ съ Успенскимъ Видеманъ и понятiя не имeетъ, и если бы я
сталъ разсказывать ему, какъ мы съ Успенскимъ въ голомъ видe пили коньякъ на
водной станцiи,  Видеманъ бы  счелъ  меня за  неслыханнаго враля...  Дальше:
Медгора -- далеко. Въ колонiи Видеманъ полный хозяинъ, какъ нeкiй феодальный
вассалъ,  имeющiй  въ  своемъ  распоряженiи свои  собственныя  подземелья  и
погреба для консервированiя  въ  оныхъ  непотрафившихъ ему дядей. А  мнe  до
побeга осталось меньше мeсяца... Какъ-то выходитъ нехорошо...
     Конечно,  хватать  меня  за горло  Видеману  какъ будто нeтъ рeшительно
никакого ни повода, ни расчета, но въ томъ-то  и  дeло, что  онъ это  можетъ
сдeлать рeшительно безъ всякаго повода и расчета, просто отъ избытка власти,
отъ того, что у него,  такъ  сказать, административно  чешутся зубы... Вамъ,
вeроятно,  извeстно  ощущенiе, когда  очень зубастый,  но  еще весьма  плохо
дисциплинированный песъ, рыча, обнюхиваетъ вашу икру. Можетъ быть, и нeтъ, а
можетъ быть, и цапнетъ. Если цапнетъ, хозяинъ его вздуетъ,  но вашей-то икрe
какое отъ этого утeшенiе?
     Въ Подпорожьи люди отъ Видемана летeли клочьями  во всe стороны: кто на
БАМ, кто  въ  ШИЗО, кто на Лeсную  Рeчку. Я избралъ себe сравнительно благую
часть --  старался обходичь  Видемана издали. Моимъ единственнымъ личнымъ съ
нимъ столкновенiемъ я обязанъ былъ Надеждe Константиновнe.
     Видеманъ  въ какой-то  бумажкe употребилъ терминъ "предговоренiе". Онъ,
видимо,  находился  въ  сравнительно  сытомъ  настроенiи   духа,  и  Надежда
Константиновна рискнула вступить въ нeкую лингвистическую дискуссiю:  такого
де  слова  въ русскомъ языкe  нeтъ. Видеманъ  сказалъ: нeтъ,  есть.  Надежда
Константиновна  сдуру сказала,  что  вотъ  у нея  работаетъ нeкiй  писатель,
сирeчь я,  у него-де можно  спросить, какъ у спецiалиста. Я былъ  вызванъ въ
качествe эксперта.
     Видеманъ сидeлъ, развалившись  въ креслe,  и  рычалъ вполнe добродушно.
Вопросъ же былъ поставленъ, такъ сказать, дипломатически:
     --  Такъ что-жъ,  по  вашему, такого слова,  какъ  "предговоренiе",  въ
русскомъ языкe нeтъ?
     -- Нeтъ, -- сглупилъ я. {406}
     -- А по моему, есть, -- заоралъ Видеманъ. -- А еще писатель. Убирайтесь
вонъ. Такихъ не даромъ сюда сажаютъ...
     Нeтъ,  Богъ ужъ  съ ними, съ Видеманомъ,  съ лингвистикой, съ  русскимъ
языкомъ и съ прочими дискуссiонными проблемами.  Блаженъ мужъ, иже не иде на
совeтъ нечестивыхъ и съ оными нечестивыми не дискуссируетъ...

        ___

     А  тутъ дискуссировать,  видимо, придется.  Съ одной  стороны, конечно,
житья моего въ  совeтской райской  долинe  или  житья моего  вообще осталось
меньше мeсяца, и чорта ли мнe ввязываться въ дискуссiю, которая этотъ мeсяцъ
можетъ растянуть на годы.
     А съ  другой стороны, старый, откормленный всякой буржуазной культурой,
интеллигентскiй червякъ  сосетъ гдe-то подъ ложечкой и талдычитъ о томъ, что
не могу же я уeхать  изъ этой вонючей, вымощенной преисподними  булыжниками,
цынготной дыры и не сдeлать ничего, чтобы убрать изъ этой дыры четыре тысячи
заживо погребенныхъ въ ней ребятъ. Вeдь это же дeти, чортъ возьми!.. Правда,
они воры,  въ чемъ я черезъ  часъ убeдился еще одинъ, совершенно  лишнiй для
меня, разъ; правда, они  алкоголики, жулики,  кандидаты въ  профессiональные
преступники, но вeдь это все-таки дeти,  чортъ побери. Развe они виноваты въ
томъ, что революцiя  разстрeляла ихъ  отцовъ, уморила голодомъ  ихъ матерей,
выбросила  ихъ  на улицу, гдe  имъ  оставалось  или умирать  съ голоду, какъ
умерли миллiоны ихъ братьевъ и сестеръ, или идти воровать. Развe этого всего
не  могло  быть,  напримeръ  съ  моимъ сыномъ,  если  бы  въ свое  время  не
подвернулся Шпигель и изъ одесской чеки мы съ женой не выскочили бы живьемъ?
Развe они, эти дeти, виноваты въ томъ, что партiя  проводитъ коллективизацiю
деревни,  что   партiя  объявила  безпризорность  ликвидированной,  что   на
семнадцатомъ  году существованiя  соцiалистическаго  рая  ихъ рeшили  убрать
куда-нибудь подальше отъ постороннихъ  глазъ -- вотъ и убрали. Убрали на эту
чортову кучу, въ приполярныя трясины, въ цынгу, туберкулезъ.
     Я представилъ себe  безконечныя  полярныя  ночи надъ  этими оплетенными
колючей  проволокой  бараками  --  и  стало  жутко.  Да,  здeсь-то  ужъ  эту
безпризорность ликвидируютъ въ  корнe.  Сюда-то ужъ мистера Бернарда Шоу  не
повезутъ...
     ...Я чувствую, что червякъ одолeваетъ и что дискуссировать придется...

ТРУДОВОЙ ПЕЙЗАЖЪ



     Но Видемана здeсь нeтъ. Онъ, оказывается, въ колонiи не живетъ: климатъ
неподходящiй. Его  резиденцiя находится  гдe-то  въ  десяти  верстахъ.  Тeмъ
лучше: можно будетъ подготовиться къ дискуссiи, а кстати и поeсть.
     Брожу по  скользкимъ камнямъ колонiи. Дождь пересталъ. {407}  Въ дырахъ
между  камнями засeдаютъ небольшiя группы ребятъ. Они, точно индeйцы  трубку
мiра,  тянутъ махорочныя  козьи  ножки,  обходящiя всю  компанiю.  Хлeба  въ
колонiи  мало,  но  махорку  даютъ.   Другiе  рeжутся  въ  неизвeстныя   мнe
безпризорныя игры  съ монетами и камушками. Это, какъ я узналъ впослeдствiи,
проигрываются пайки или, по мeстному, "птюшки".
     Ребята --  босые,  не очень оборванные и болeе или менeе умытые. Я  ужъ
такъ  привыкъ видeть  безпризорныя  лица,  вымазанныя всевозможными  сортами
грязи   и   сажи,   что   эти  умытыя  рожицы  производятъ  какое-то   особо
отвратительное  впечатлeнiе: весь  порокъ  и вся  гниль городского дна,  все
разнообразiе   сексуальныхъ  извращенiй  преждевременной  зрeлости,  скрытыя
раньше слоемъ грязи, теперь выступаютъ съ угнетающей четкостью...
     Ребята откуда-то уже услышали,  что прieхалъ инструкторъ физкультуры, и
сбeгаются ко мнe -- кто съ заискивающей  на всякiй случай улыбочкой,  кто съ
наглой  развязностью. Сыплются вопросы.  Хриплые, но все же дeтскiе  голоса.
Липкiя, проворный дeтскiя руки съ непостижимой ловкостью обшариваютъ всe мои
карманы, и пока я успeваю спохватиться,  изъ этихъ кармановъ  исчезаетъ все:
махорка, спички, носовой платокъ...
     Когда это они успeли такъ насобачиться? Вeдь это все новые безпризорные
призывы,  призыва 1929-31  годовъ.  Я потомъ  узналъ,  что  есть  и  ребята,
попавшiе въ  безпризорники и въ  нынeшнемъ  году: источникъ, оказывается, не
изсякаетъ.
     Отрядъ самоохраны (собственный дeтскiй Вохръ) и штуки  двe воспитателей
волокутъ за ноги и  за голову  какого-то крeпко  связаннаго "пацана". Пацанъ
визжитъ такъ,  какъ  будто его  не  только  собираются, а и въ  самомъ  дeлe
рeжутъ.  Ничьего вниманiя это  не  привлекаетъ  --  обычная исторiя,  пацана
тащатъ въ изоляторъ.
     Я  отправляюсь  въ  "штабъ".   Огромная  комната  бревенчатаго   барака
переполнена ребятами,  которые то грeются у печки, то  тянутъ собачьи ножки,
то  флегматически выискиваютъ вшей,  то  такъ  просто галдятъ.  Матъ  стоитъ
необычайный.
     За  столомъ сидитъ нeкто -- я узнаю  въ немъ товарища Полюдова, который
въ  свое время  завeдывалъ  культурно-воспитательной  частью въ  Подпорожьи.
Полюдовъ  творитъ  судъ  --  пытается   установить  виновниковъ   фабрикацiи
нeсколькихъ колодъ картъ. Вещественныя доказательства лежатъ передъ нимъ  на
столe -- отпечатанныя шаблономъ карты изъ вырванныхъ листовъ. Подозрeваемыхъ
-- штукъ десять. Они  стоятъ подъ  конвоемъ  самоохраны, клянутся и  божатся
наперебой --  галдежъ  стоитъ  несусвeтимый.  У Полюдова --  очумeлое лицо и
воспаленное отъ махорки и безсонницы глаза. Онъ здeсь -- помощникъ Видемана.
Я  пока что достаю у него талонъ на обeдъ  въ вольнонаемной столовой и ухожу
изъ штаба, обшариваемый глазами и руками безпризорниковъ; но мои карманы все
равно пусты -- пусть обшариваютъ. {408}

ИДЕАЛИСТЪ



     На ночлегъ я отправляюсь въ клубъ. Клубъ -- огромное бревенчатое зданiе
съ большимъ  зрительнымъ заломъ,  съ  библiотекой и съ полдюжиной совершенно
пустыхъ   клубныхъ  комнатъ.   Завeдующiй   клубомъ  --  завклубъ,  высокiй,
истощенный малый, лeтъ 26-ти, встрeчаетъ меня, какъ родного:
     --  Ну,  слава  Богу,  голубчикъ,  что  вы,  наконецъ,  прieхали.  Хоть
чeмъ-нибудь ребятъ займете... Вы поймите,  здeсь на  этой чертовой кучe, имъ
рeшительно нечего дeлать: мастерскихъ нeтъ, школы нeтъ,  учебниковъ нeтъ, ни
черта  нeтъ. Даже дeтскихъ книгъ въ  библiотекe  ни одной. Играть имъ негдe,
сами видите, камни и  болото, а въ лeсъ вохровцы не  пускаютъ. Знаете, здeсь
эти ребята разлагаются такъ, какъ и на волe не разлагались. Подумайте только
-- четыре тысячи ребятъ запиханы въ одну яму и дeлать имъ нечего совершенно.
     Я разочаровываю завклуба:  я прieхалъ  такъ, мимоходомъ,  на день  два,
посмотрeть,  что  здeсь  вообще можно  сдeлать.  Завклубъ  хватаетъ меня  за
пуговицу моей кожанки.
     -- Послушайте, вeдь вы же интеллигентный человeкъ...
     Я уже  знаю напередъ, чeмъ кончится тирада,  начатая съ интеллигентнаго
человeка... Я  -- "интеллигентный человeкъ", -- слeдовательно,  и  я обязанъ
отдать свои  нервы, здоровье, а  если понадобится, и шкуру для  заплатыванiя
безконечныхъ   дыръ   совeтской  дeйствительности.   Я  --   "интеллигентный
человeкъ",  -- слeдовательно, по  своей  основной профессiи  я долженъ  быть
великомученикомъ   и   страстотерпцемъ,   я   долженъ   застрять   въ   этой
фантастической  трясинной  дырe  и   отдать  свою   шкуру  на   заплаты,  на
коллективизацiю деревни,  на безпризорность  и на ея "ликвидацiю". Только на
заплату  дыръ  --  ибо  больше  сдeлать  нельзя  ничего.  Но  вотъ  съ  этой
"интеллигентской"  точки зрeнiя, въ сущности, важенъ не столько  результатъ,
сколько, такъ сказать, жертвенность...
     ...Я его знаю  хорошо, этого завклуба.  Это онъ -- вотъ этакiй завклубъ
-- геологъ, ботаникъ, фольклористъ, ихтiологъ и, Богъ  его знаетъ,  кто еще,
въ  сотняхъ  тысячъ экземпляровъ  растекается по всему лицу  земли  русской,
сгораетъ отъ недоeданiя,  цынги,  туберкулеза,  малярiи,  строитъ  тоненькую
паутинку  культурной  работы,  то  сдуваемую  легкимъ  дыханiемъ  совeтскихъ
Пришибеевыхъ всякаго рода, то ликвидируемую на корню чрезвычайкой, попадаетъ
въ концлагери, въ тюрьмы, подъ разстрeлъ -- но все-таки строитъ...
     Я уже  его видалъ -- этого завклуба -- и на горныхъ пастбищахъ  Памира,
гдe онъ выводитъ  тонкорунную  овцу, и въ  малярiйныхъ дырахъ Дагестана, гдe
онъ  добываетъ  пробный  iодъ  изъ  каспiйскихъ  водорослей, и  въ  ущельяхъ
Сванетiи,  гдe онъ  занимается  раскрeпощенiемъ женщины,  и  въ  украинскихъ
колхозахъ, гдe онъ прививаетъ культуру топинамбура, и въ лабораторiяхъ ЦАГИ,
гдe онъ изучаетъ обтекаемость авiацiонныхъ бомбъ.
     Потомъ   тонкорунныя   овцы   гибнутъ    отъ   безкормицы,   сванетская
раскрeпощенная женщина -- отъ голоду, топинамбуръ  не {409} хочетъ  расти на
раскулаченныхъ почвахъ,  гдe не выдерживаетъ ко всему  привыкшая картошка...
Авiабомбами сметаютъ  съ лица земли цeлые  районы  "кулаковъ" -- дeти  этихъ
кулаковъ попадаютъ  вотъ сюда  -- и  сказка  про  краснаго бычка  начинается
сначала.
     Но кое-что  остается.  Все-таки  кое-что  остается. Кровь  праведниковъ
никогда не пропадаетъ совсeмъ ужъ зря.
     И я -- конфужусь передъ этимъ  завклубомъ. И вотъ -- знаю же я, что  на
заплатыванiе  дыръ,  прорванныхъ  рогами этого  краенаго  быка,  не  хватитъ
никакихъ въ  мiрe шкуръ, что пока быкъ этотъ не прирeзанъ -- количество дыръ
будетъ расти изъ  года въ годъ, что мои и его, завклуба, старанiя, и мужика,
и ихтiолога  --  всe они безслeдно  потонуть  въ  топяхъ  совeтскаго кабака,
потонетъ и онъ самъ, этотъ  завклубъ. Онъ  вольнонаемный. Его уже наполовину
съeла цынга, но: "понимаете  сами  -- какъ  же  я могу  бросить -- никакъ не
найду себe замeстителя". Правда, бросить-то не такъ просто --  вольнонаемныя
права  здeсь  не  на  много  шире  каторжныхъ.  При  поступленiи  на  службу
отбирается  паспортъ и взамeнъ  выдается  бумажка, по которой никуда вы  изъ
лагеря не уeдете. Но я знаю -- завклуба удерживаетъ не одна эта бумажка.
     И я сдаюсь. И вмeсто  того, чтобы  удрать изъ этой дыры на слeдующее же
утро  --  до  встрeчи съ  товарищемъ  Видеманомъ,  я даю  завклубу  обeщанiе
остаться здeсь  на  недeлю,  проклинаю  себя за  слабодушiе и чувствую,  что
завтра я съ Видеманомъ буду дискуссировать насчетъ колонiи вообще...

        ___

     Завклубъ подзываетъ къ себe двухъ ребятишекъ:
     -- А ну-ка,  шпана,  набейте товарищу инструктору тюфякъ и достаньте въ
каптеркe одeяло. Живо.
     -- Дяденька, а махорки дашь?
     -- Дастъ, дастъ. Ну, шпанята, живо.
     "Шпанята" исчезаютъ, сверкая по камнямъ босыми пятками.
     -- Это мой культактивъ. Хоть книгъ, по крайней мeрe, не воруютъ.
     -- А зачeмъ имъ книги?
     --   Какъ   зачeмъ?   Махорку  крутить,  карты  фабриковать,  подложные
документы...  Червонцы,  сволочи,  дeлаютъ, не то,  что  карты, --  не  безъ
нeкоторой  гордости разъяснилъ завклубъ. -- Замeчательно талантливые  ребята
попадаются. Я кое съ кeмъ рисованiемъ занимаюсь, я вамъ ихъ рисунки  покажу.
Да вотъ только бумаги нeтъ...
     -- А вы на камняхъ выдалбливайте, --  съиронизировалъ я, -- самая, такъ
сказать, современная техника...
     Завклубъ не замeтилъ моей иронiи.
     -- Да, и на камняхъ, черти, выдалбливаютъ, только больше порнографiю...
Но, та-алантливая публика есть...
     --  А какъ вы  думаете, изъ ребятъ, попавшихъ на  безпризорную дорожку,
какой процентъ выживаетъ? {410}
     -- Ну, этого не знаю. Процентовъ двадцать должно быть остается.
     Въ  двадцати процентахъ я усумнился... "Шпана" принесла набитый соломой
мeшокъ и ждетъ обeщаннаго  гонорара. Я отсыпаю  имъ махорку въ подставленную
бумажку, и рука завклуба скорбно протягивается къ этой бумажкe.
     -- Ну, а это что?
     -- Дяденька, ей-Богу, дяденька, это не мы... Мы это нашли.
     Завклубъ  разворачиваетъ конфискованную бумажку  -- это  свeжевырванный
листъ изъ какой-то книги.
     -- Ну,  такъ  и  есть, --  печально констатируетъ завклубъ, -- это  изъ
ленинскаго пятитомника... Ну, и какъ же вамъ, ребята не стыдно?..
     Завклубъ  читаетъ  длинную нотацiю. Ребята  молнiеносно  осваиваются съ
положенiемъ:  одинъ  покорно  выслушиваетъ нотацiю,  второй  за  его  спиной
крутить собачью ножку изъ другого листа... Завклубъ безнадежно машетъ рукой,
и "активъ" исчезаетъ...

        ___

     Я приспосабливаюсь на ночлегъ въ огромной, совершенно пустой комнатe, у
окна.  Въ  окно  видны:  разстилающееся внизу  болотце, подернутое туманными
испаренiями, за болотцемъ  -- свинцовая лента канала, дальше -- лeсъ, лeсъ и
лeсъ.  Бeлая  приполярная  ночь  унылымъ, матовымъ свeтомъ  освeщаетъ  этотъ
безрадостный пейзажъ.
     Я разстилаю  свой  тюфякъ, кладу  подъ  него  всe  свои  вещи  --  такъ
посовeтовалъ  завклубъ, иначе сопрутъ  -- укладываюсь, вооружаюсь найденнымъ
въ  библiотекe томикомъ Бальзака и собираюсь предаться сладкому "фарнiенте".
Хорошо все-таки побыть одному...
     Но  ночная  тишина  длится  недолго. Откуда-то  изъ бараковъ  доносится
душераздирающiй крикъ,  потомъ  ругань, потомъ  обрывается,  словно  кому-то
заткнули глотку тряпкой.  Потомъ  гдe-то  за каналомъ  раздаются  пять шесть
ружейныхъ   выстрeловъ   --   это,   вeроятно,  каналохрана   стрeляетъ   по
какому-нибудь  заблудшему  бeглецу.  Опять тихо.  И  снова тишину прорeзаютъ
выстрeлы,  на  этотъ  разъ  совсeмъ  близко.  Потомъ чей-то  нечеловeческiй,
предсмертный вопль, потомъ опять выстрeлъ...
     Бальзакъ въ голову не лeзетъ...

БЕЗПРИЗОРНЫЕ БУДНИ



     Солнечное утро какъ-то скрашиваетъ всю безотрадность этой затерянной въ
болотахъ   каменной   гряды,  угрюмость   сeрыхъ   бараковъ,   блeдность   и
истасканность голодныхъ ребячьихъ лицъ...
     Въ  качествe  чичероне ко мнe приставленъ  малый лeтъ тридцати пяти, со
странной  фамилiей  Ченикалъ,  сухой,  подвижной,  жилистый,   съ  какими-то
волчьими ухватками -- одинъ изъ старшихъ воспитателей колонiи. Былъ когда-то
какимъ-то краснымъ  партизанскимъ  командиромъ, потомъ  служилъ въ  войскахъ
ГПУ,  потомъ --  {411} гдe-то  въ  милицiи  и попалъ сюда  на  пять лeтъ "за
превышенiе властей",  какъ онъ выражался. Въ чемъ именно "превысилъ" онъ эти
власти, я такъ и не  узналъ  -- вeроятно,  какое-нибудь  безсудное убiйство.
Сейчасъ онъ -- начальникъ самоохраны.
     "Самоохрана" -- это человeкъ  триста ребятъ, спецiально подобранныхъ  и
натасканныхъ для роли мeстной полицiи или, точнeе,  мeстнаго ГПУ. Они живутъ
въ лучшемъ  баракe, получаютъ лучшее питанiе, на рукавахъ и на груди у  нихъ
понашиты  красныя  звeзды.  Они  занимаются  сыскомъ,  облавами,   обысками,
арестами,  несутъ  при  Вохрe   вспомогательную  службу  по  охранe  лагеря.
Остальная ребячья  масса  ненавидитъ  ихъ лютой  ненавистью.  По лагерю  они
ходятъ только  патрулями  -- чуть отобьется  кто-нибудь,  ему сейчасъ же или
голову камнемъ  проломаютъ,  или  ножомъ  кишки  выпустятъ. Недeли двe  тому
назадъ  одинъ изъ самоохранниковъ Ченикала  исчезъ, и его нашли повeшеннымъ.
Убiйцъ  такъ и  не доискались. Отрядъ  Ченикала, взятый  въ цeломъ,  теряетъ
такимъ образомъ пять-шесть человeкъ въ мeсяцъ.
     Обходимъ бараки -- тeсные,  грязные, вшивые. Колонiя была  расчитана на
двe тысячи  -- сейчасъ уже больше четырехъ  тысячъ,  а  лениградское ГПУ все
шлетъ и шлетъ новыя "подкрeпленiя". Сегодня ждутъ  новую партiю, человeкъ въ
250. Ченикалъ озабоченъ вопросомъ, куда ихъ дeть. Нары въ баракахъ -- въ два
этажа. Придется надстроить  третiй -- тогда  въ баракахъ окончательно нечeмъ
будетъ дышать.
     Завклубъ былъ правъ: ребятамъ, дeйствительно, дeлать совершенно нечего.
Они  цeлыми днями  рeжутся въ свои  азартныя игры и, такъ  какъ проигрывать,
кромe   "птюшекъ",  нечего,   то   они   ихъ  и  проигрываютъ,  а  проигравъ
"наличность",  рeжутся  дальше  въ "кредитъ", на  будущiя "птюшки".  А когда
"птюшка" проиграна  на  двe три недeли впередъ и eсть, кромe того пойла, что
даютъ въ столовой, нечего -- ребята бeгутъ.
     -- Да куда же здeсь бeжать?
     Бeгутъ, оказывается, весьма разнообразными  путями. Переплываютъ черезъ
каналъ  и  выходятъ  на  Мурманскую  желeзную  дорогу  --  тамъ  ихъ  ловитъ
желeзнодорожный Вохръ. Ловитъ, впрочемъ, немного -- меньше  половины. Другая
половина  не  то ухитряется пробраться на югъ, не  то  гибнетъ въ  болотахъ.
Кое-кто пытается идти на востокъ, на Вологду -- о ихъ судьбахъ  Ченикалъ  не
знаетъ ничего. Въ концe зимы группа человeкъ въ тридцать пыталась пробраться
на  югъ по  льду  Онeжскаго  озера. Буря оторвала  кусокъ льда,  на которомъ
находились бeглецы, ребята больше  недeли  провели на пловучей и  начинающей
таять льдинe.  Восемь человeкъ  утонуло,  одного съeли товарищи,  остальныхъ
спасли рыбаки.
     Ченикалъ  таскаетъ съ собой  мeшочекъ  съ  содой --  почти  всe  ребята
страдаютъ  не  то изжогой, не  то  катарромъ: ББКовской пищи не выдерживаютъ
даже  безпризорные желудки,  а они-то ужъ  видали виды.  Сода  играетъ, такъ
сказать, поощрительно-воспитательную роль: за хорошее поведенiе соду  даютъ,
за  плохое -- не даютъ. Соды, впрочемъ, такъ же мало, какъ  и хорошаго {412}
поведенiя.  Ребята крутятся  около  Ченикала, дeлаютъ  страдальческая  лица,
хватаются  за животы  и скулятъ. Вслeдъ  намъ несется изысканный  матъ тeхъ,
кому въ содe было отказано...
     Житье   Ченикала  --  тоже   не  маслянница.   Съ   одной   стороны  --
административные восторги Видемана,  съ  другой --  ножъ безпризорниковъ, съ
третьей  --  ни  дня, ни ночи  отдыха: въ баракахъ то и дeло  вспыхиваютъ то
кровавыя  потасовки,  то  безсмысленные  истерическiе  бунты.  "Кое-когда  и
разстрeливать  приходится",  конфиденцiально  сообщаетъ  Ченикалъ.  Особенно
тяжело  было въ концe зимы --  въ началe весны,  когда  отъ цынги  въ  одинъ
мeсяцъ вымерло около семисотъ  человeкъ, а остальные "на стeнку лeзли -- все
равно помирать". "А почему же не организовали ни школъ, ни мастерскихъ?" "Да
все прорабатывается этотъ вопросъ". "Сколько же времени онъ прорабатывается?
"Да вотъ, какъ колонiю основали -- года два"...
     Отъ разсказовъ  Ченикала, отъ барачной  вони,  отъ вида ребятъ,  кучами
сидящихъ на нарахъ и щелкающихъ вшей -- становится тошно. Въ лагерной  чертe
рeшительно  ничего  физкультурнаго организовать  нельзя:  нeтъ буквально  ни
одного метра  не  заваленной  камнями площади.  Я  отправляюсь  на  развeдку
вокругъ  лагеря -- нeтъ ли поблизости чего-нибудь подходящаго для спортивной
площадки.
     Лагерь прочно оплетенъ колючей проволокой. У выхода  стоитъ патруль изъ
трехъ вохровцевъ и трехъ "самоохранниковъ" --  это вамъ не Болшево и даже не
Медгора.   Патруль  спрашиваетъ  у   меня   пропускъ.   Я   показываю   свое
командировочное  удостовeренiе.   Патрульныхъ  оно   не  устраиваетъ:  нужно
вернуться въ  штабъ и  тамъ взять  спецiальный разовый пропускъ. Отъ этого я
отказываюсь категорически: у  меня  центральная  ББКовская  командировка  по
всему лагерю, и плевать я хотeлъ на всякiе здeшнiе пропуска. И прохожу мимо.
"Будемъ стрeлять". "А ну, попробуйте".
     Стрeлять  они, конечно, не стали бы  ни въ какомъ  случаe, а вохру надо
было прiучать. Принимая во вниманiе товарища  Видемана, какъ  бы не пришлось
мнe драпать отсюда  не только безъ  пропуска и безъ оглядки, а даже  и  безъ
рюкзака...

СТРОИТЕЛЬСТВО



     Лeсъ  и камень. Камень  и  болото... Но  въ  верстахъ трехъ у дороги на
сeверъ я  нахожу  небольшую площадку,  изъ  которой  что-то  можно  сдeлать:
выкорчевать  десятка четыре пней, кое-что подравнять -- если не въ  футболъ,
то въ баскетъ-болъ играть  будетъ можно. Съ этимъ открытiемъ я и возвращаюсь
въ лагерь. Вохра смотритъ на меня почтительно...
     Иду къ Видеману.
     --  Ахъ,  такъ это вы?  -- не  очень ободряющимъ тономъ встрeчаетъ меня
Видеманъ и смотритъ на меня испытующе: что я собственно такое и слeдуетъ  ли
ему административно зарычать или лучше будетъ корректно вильнуть хвостомъ. Я
ему докладываю, что я и для чего я прieхалъ,  и  перехожу къ "дискуссiи".  Я
{413} говорю, что  въ самой колонiи ни о какой физкультурe  не можетъ быть и
рeчи -- одни камни.
     --  Ну,  да это мы и безъ  васъ  понимаемъ. Наша амбулаторiя дeлаетъ по
сто-двeсти перевязокъ въ день... Расшибаютъ себe головы вдребезги...
     --  Необходимо перевести  колонiю  въ  какое-нибудь  другое  мeсто.  По
прieздe въ  Медгору я поставлю этотъ вопросъ;  надeюсь, товарищъ Видеманъ, и
вы меня поддержите. Вы,  конечно, сами понимаете: въ  такой дырe, при такихъ
климатическихъ условiяхъ...
     Но моя дискуссiя лопается сразу, какъ мыльный пузырь.
     -- Все это  всeмъ и безъ  васъ извeстно.  Есть  распоряженiе изъ ГУЛАГа
оставить колонiю здeсь. Не о чемъ разговаривать...
     Да,   тутъ   разговаривать,  дeйствительно,   нечего.   Съ   Успенскимъ
договориться о переводe  колонiи,  пожалуй,  было бы можно: выдумалъ  бы еще
какую-нибудь халтуру, вродe спартакiады. Но разговаривать съ ГУЛАГомъ у меня
возможности не  было никакой. Я  все-таки  рискую задать  вопросъ: "А  чeмъ,
собственно, мотивировано приказанiе оставить колонiю здeсь"?
     -- Ну, чeмъ тамъ оно мотивировано -- это не ваше дeло.
     Н-да, дискуссировать здeсь трудновато. Я докладываю  о своей находкe въ
лeсу -- хорошо бы соорудить спортивную площадку.
     -- Ну,  вотъ это дeло... Всeхъ  туда пускать  мы  не можемъ. Пусть вамъ
завтра  Полюдовъ подберетъ человeкъ  сто понадежнeе,  берите лопаты или  что
тамъ  и валяйте... Только вотъ что:  лопатъ у  насъ нeту.  Какъ-то  брали въ
Южномъ  Городкe, да потомъ не вернули. Не дадутъ, сволочи, развe что вамъ --
человeку свeжему...
     Я  досталъ  лопаты   въ  Южномъ  Городкe   --  одномъ  изъ  лагпунктовъ
водораздeльскаго отдeленiя. На утро сто безпризорниковъ выстроилось во дворe
колонiи рваной и неистово галдящей колонной. Всe рады попасть въ лeсъ, всeмъ
осточертeло это сидeнiе за  проволокой,  безъ учебы,  безъ дeла и даже  безъ
игръ. Колонну окружаетъ  еще нeсколько сотъ завистливыхъ  рожицъ: "дяденька,
возьмите и меня", "товарищъ инструкторъ, а мнe можно"...
     Но я чувствую,  что съ моимъ предпрiятiемъ  творится  что-то  неладное.
Воспитатели мечутся, какъ угорeлые, изъ штаба въ Вохръ и изъ Вохра въ штабъ.
А мы все стоимъ и стоимъ. Наконецъ,  выясняется: начальникъ  Вохра требуетъ,
чтобы кто-нибудь  изъ  воспитателей расписался  на  спискe  отправляемыхъ на
работу  ребятъ, взявъ на себя, такимъ образомъ, отвeтственность за ихъ, такъ
сказать, сохранность,  за то,  что они не разбeгутся. Никто расписываться не
хочетъ. Видемана въ колонiи нeтъ. Распорядиться некому. Боюсь, что изъ моего
предпрiятiя ничего не выйдетъ и что колонну придется распустить по баракамъ,
но чувствую -- для ребятъ это будетъ великимъ разочарованiемъ.
     -- Ну, а если распишусь я?
     --  Ну, конечно... Только въ случаe побeга кого-нибудь, вамъ и отвeчать
придется...
     Мы  идемъ въ  Вохръ, и тамъ я равнодушно  подмахиваю свою фамилiю  подъ
длиннымъ  спискомъ отправляемыхъ  на работу {414}  ребятъ.  Начальникъ Вохра
провожаетъ меня весьма неопредeленнымъ напутствiемъ:
     -- Ну, смотрите же!

        ___

     На будущей  площадкe  выясняется, что  въ  качествe  рабочей  силы  мои
безпризорники  не  годятся   рeшительно   никуда.  Несмотря  на  ихъ  волчью
выносливость  къ  холоду и къ голоду, работать они не  могутъ:  не  хватаетъ
силъ.  Тяжелыя  лопаты  оттягиваютъ  ихъ  тоненькiя,  какъ  тростинки, руки,
дыханiя  не  хватаетъ, мускульной  выносливости нeтъ  никакой. Работа  идетъ
порывами -- то сразу бросаются всe, точно  рыбья стайка по неслышной командe
своего  нeмого  вожака,  то  сразу  всe  останавливаются,  кидаютъ  лопаты и
укладываются на мокрой холодной травe.
     Я ихъ не  подгоняю. Торопиться  некуда.  Какой-то  мальчишка выдвигаетъ
проектъ:  вмeсто  того, чтобы  выкорчевывать  пни -- разложить  по  хорошему
костру  на  каждомъ  изъ нихъ:  вотъ  они  постепенно  сгорятъ  и  истлeютъ.
Раскладывать  тридцать  костровъ  -- рискованно,  но  штуки  три мы все-таки
разжигаемъ. Я подсаживаюсь къ группe ребятъ у одного изъ костровъ.
     -- А ты, дядь, на пенекъ сядай, а то штаны замочишь.
     Я  сажусь на пенекъ и  изъ  внутренняго кармана  кожанки  достаю  пачку
махорки. Жадные глаза смотрятъ на  эту пачку.  Я свертываю себe  папиросу  и
молча протягиваю пачку одному изъ ближайшихъ мальчишекъ.
     -- Можно свернуть? -- нeсколько недоумeвающе спрашиваетъ онъ.
     -- Вертайте.
     -- Нeтъ, мы не всю.
     -- Да хоть и всю.
     -- Такъ мы, дядя, половину отсыпемъ.
     -- Валяйте всю, у меня еще махорка есть.
     -- Ишь ты...
     Достаются какiе-то листки -- конечно, изъ  завклубовской библiотеки, --
ребята  быстро  и дeловито  распредeляютъ  между собой  полученную  махорку.
Черезъ минуту всe торжественно и молча дымятъ. Молчу и я.
     -- Дядь, а дядь, а площадку-то эту -- зачeмъ строимъ?
     -- Такъ я же вамъ, ребята,  еще въ колонiи, передъ строемъ объяснилъ --
въ футболъ будете играть.
     -- Такъ это -- для митингу, вралъ, небось, дядя, а?
     Я объясняю еще разъ.  Ребята вeрятъ плохо. "Что-бъ они для  насъ дeлать
что стали  -- держи  карманъ"... "Насъ  сюда для  умору,  а  не для  футбола
посадили".  "Конечно,  для  умору  --  какой  имъ  хрeнъ  насъ  физкультурой
развивать". "Знаемъ мы  ужъ: строить-то  насъ пошлютъ  --  а  играть  будутъ
гады".
     -- Какiе гады? {415}
     --  А  вотъ  эти...  --  безпризорникъ  привелъ  совершенно  непечатный
терминъ, обозначающiй самоохранниковъ.
     --  "На  гадовъ  работать  не будемъ"... "Хрeнъ  съ  ними -- пусть сами
работаютъ".
     Я пытаюсь убeдить ребятъ, что играть будутъ и  они: "Э, нeтъ, такое ужъ
мы слыхали". "Насъ, дядя, не проведешь". "Заливай кому другому"...
     Я  чувствую, что эту  тему лучше  бы  до поры  до  времени оставить  въ
сторонe -- очень ужъ широкая тема. На "гадовъ" не хочетъ работать и рабочiй,
не хотятъ  и безпризорники... Я вспомнилъ  исторiю со  своими  спортпарками,
вспомнилъ сообщенiе Радецкаго о  ихъ  дальнeйшей судьбe  -- и даже нeсколько
удивился:  въ  сущности,  вотъ  съ  этой  безпризорной площадкой повторяется
совершенно та же схема:  я дeйствую, какъ нeсколько, скажемъ, идеалистически
настроенный спецъ  -- никто же меня не тянулъ браться за эту площадку, развe
что завклубъ; я, значитъ, буду  планировать и, такъ сказать, организовывать,
безпризорники будутъ строить -- а  играть будутъ самоохрана  и Вохръ... И въ
самомъ дeлe -- стоило ли огородъ городить?.. Я переношу вопросъ въ нeсколько
иную плоскость:
     -- Такъ вамъ же веселeе пойти поковыряться здeсь въ лeсу,  чeмъ торчать
въ баракахъ.
     Мои   собесeдники  оказываются  гораздо   сообразительнeе,  чeмъ   могъ
предполагать.
     --  Объ  этомъ и  разговору  нeтъ, въ баракахъ съ тоски  къ  ... матери
подохнуть  можно, а еще зимой  -- такъ  ну  его... Намъ расчетъ такой, чтобы
строить ее все лeто -- все лeто будутъ водить...

        ___

     Безпризорники   всeхъ   безконечныхъ   совeтскихъ    соцiалистическихъ,
федеративныхъ, автономныхъ и прочихъ республикъ говорятъ на одномъ и томъ же
блатномъ жаргонe  и съ  однимъ  и тeмъ же  одесскимъ  акцентомъ.  По степени
выработанности этого жаргона и  акцента можно до нeкоторой степени судить  о
длительности  безпризорнаго  стажа  даннаго  мальчишки.  Кое-кто  изъ  моихъ
собесeдниковъ еще  не утерялъ  своего основного  акцента. Я спрашиваю одного
изъ  нихъ,  когда это онъ  попалъ въ  безпризорники. Оказывается,  съ  осени
прошлаго года, здeсь  -- съ  весны  нынeшняго  -- тысячу девятьсотъ тридцать
четвертаго... Такихъ -- призыва этого года -- въ моей группe набирается пять
человeкъ -- въ группe его человeкъ сорокъ... Еще одно открытiе...
     Мальчишка со стажемъ этого года --  явственно крестьянскiй мальчишка съ
ясно выраженнымъ вологодскимъ акцентомъ, лeтъ этакъ 13-14-ти.
     -- А ты-то какъ попалъ?
     Мальчишка  разсказываетъ: отецъ  былъ  колхозникомъ,  попался на  кражe
колхозной картошки,  получилъ десять лeтъ.  Мать  померла  съ голоду. "А  въ
деревнe-то  пусто стало  --  все  одно,  какъ  {416}  въ лeсу... повысылали.
Младшiй  братъ давно болeлъ глазами  и ослeпъ".  Разсказчикъ забралъ  своего
братишку  и отправился въ Питеръ,  гдe у него  служила какая-то  тетка. "Гдe
служила?" -- "Извeстно гдe  -- на заводe". "А на какомъ?"  -- "Ну, просто на
заводe"...
     Словомъ -- тетка Ксюшка, а  фамилiю  забылъ -- вродe чеховскаго адреса:
"на  деревню, дeдушкe".  Кое-какъ  добрались  до  Питера,  который  оказался
нeсколько не похожъ на все то, что  лeсной крестьянскiй мальчишка видалъ  на
своемъ вeку.  Братъ гдe-то  затерялся  въ вокзальной  сутолокe,  а  парнишку
сцапало ГПУ.
     --  А,  небось,  слямзилъ  тоже?  -- скептически  прерываетъ кто-то изъ
ребятъ.
     -- Н-не, не успeлъ... Неумeлый былъ.
     Теперь-то онъ научится...
     Второй --  призыва этого года -- сынъ московскаго рабочаго. Рабочаго съ
семьей  перебрасывали на Магнитку. Мальчишка -- тоже лeтъ 12--13-ти -- не то
отсталъ отъ поeзда, побeжавъ за кипяткомъ, не то, набравъ кипятку, попалъ не
въ  тотъ  поeздъ --  толкомъ онъ разсказать  объ этомъ не  могъ.  Ну, и тутъ
завертeлось. Мотался по какимъ-то станцiямъ, разыскивая семью -- вeроятно, и
семья его разыскивала; подобрали его безпризорники -- и пошелъ парень...
     Остальныя    исторiи   совершенно   стандартны:    голодъ,    священная
соцiалистическая собственность, ссылка отца -- а то и обоихъ родителей -- за
попытку  прокормить ребятъ  своимъ  же собственнымъ  хлeбомъ,  который  нынe
объявленъ колхознымъ, священнымъ и  неприкосновеннымъ для мужичьяго  рта  --
ну,   остальное  ясно.  У   городскихъ,   преимущественно  рабочихъ   дeтей,
безпризорность начинается съ безнадзорности: отецъ на работe часовъ по 12 --
15, мать  --  тоже,  дома  eсть  нечего, начинаетъ мальчишка  подворовывать,
потомъ  собирается цeлая  стайка вотъ  этакихъ  "промышленниковъ"  -- дальше
опять  все  понятно.  Новымъ  явленiемъ   былъ   еврейскiй  мальчишка,  сынъ
еврейскаго  колхозника  --  побочный продуктъ коллективизацiи  джойнтовскихъ
колонiй  въ Крыму.  Продуктовъ еврейскаго раскулачиванiя  мнe еще видать  не
приходилось. Другой  безпризорникъ-еврей пережилъ  исторiю  болeе  путаную и
связанную съ Биробиджаномъ -- эта исторiя слишкомъ длинна для данной темы...
     Вообще  здeсь  былъ нeкiй новый  видъ того совeтскаго интернацiонала --
интернацiонала  голода,  горя  и нищеты, --  нивеллирующiй  всe нацiональныя
отличiя. Какой-то  грузинъ  --  уже  совсeмъ  проeденный туберкулезомъ и все
время  хрипло кашляющiй. Утверждаетъ, что  онъ сынъ  доктора, разстрeляннаго
ГПУ.
     -- Ты по грузински говоришь?
     -- Н-не, забылъ...
     Тоже... руссификацiя... Руссификацiя людей, уходящихъ на тотъ свeтъ...

        ___

     Разговоръ шелъ какъ-то нервно:  ребята то замолкали  всe,  то сразу  --
наперебой...  Въ  голову  все  время  приходило сравненiе  {417}  съ  рыбьей
стайкой: точно кто-то невидимый и неслышный  командуетъ... И въ голосахъ,  и
въ порывистости настроенiй, охватывающихъ сразу всю эту безпризорную стайку,
было  что-то  отъ  истерики... Не  помню, почему именно я  одному изъ ребятъ
задалъ вопросъ о его родителяхъ -- и меня поразила грубость отвeта:
     -- Подохли. И хрeнъ съ ними. Мнe и безъ родителевъ не хуже...
     Я  повернулся къ нему.  Это былъ мальчишка лeтъ  15--16-ти, съ упрямымъ
лбомъ и темными, озлобленными глазами.
     -- Ой-ли?
     -- А на хрeна они мнe сдались? Живу вотъ и безъ нихъ.
     -- И хорошо живешь?
     Мальчишка посмотрeлъ на меня злобно:
     -- Да вотъ, какъ хочу, такъ и живу...
     -- Ужъ будто? -- Въ отвeтъ мальчишка выругался -- вонюче и виртуозно...
     -- Вотъ,  -- сказалъ  я, -- eлъ  бы ты  борщъ, сваренный  матерью, а не
лагерную баланду. Учился бы, въ футболъ игралъ.. Вши бы не eли.
     --  А  ну  тебя  къ.... матери, -- сказалъ мальчишка, густо сплюнулъ въ
костеръ и ушелъ, на ходу независимо подтягивая свои спадающiе  штаны. Отойдя
шаговъ десятокъ, оглянулся, плюнулъ еще разъ и бросилъ по моему адресу:
     -- Вотъ тоже еще стерва выискалась!..
     Въ глазахъ его ненависть...

        ___

     Позже, по дорогe изъ колонiи дальше на сeверъ,  я все  вспоминалъ этого
мальчишку съ его отвратительнымъ  сквернословiемъ и съ ненавистью въ глазахъ
и  думалъ о полной, такъ сказать,  законности, о  неизбeжной обусловленности
вотъ   этакой   психологiи.   Не   несчастная   случайность,   а   общество,
организованное въ государство, лишило  этого мальчишку  его  родителей.  Его
никто не подобралъ и  ему никто  не  помогъ.  Съ  первыхъ же  шаговъ  своего
"самостоятельнаго"  и  мало-мальски  сознательнаго  существованiя  онъ  былъ
поставленъ  передъ альтернативой -- или  помереть  съ  голоду,  или нарушать
общественные  законы  въ  ихъ самой элементарнeйшей формe.  Вотъ  одинъ  изъ
случаевъ такого нарушенiя:
     Дeло  было  на  базарe  въ  Одессe  въ  1925 или  1926  году.  Какой-то
безпризорникъ  вырвалъ изъ рукъ  какой-то  дамочки каравай хлeба  и бросился
бeжать.  Дамочка  подняла крикъ, мальчишку  какъ-то сбили  съ  ногъ.  Падая,
мальчишка въ кровь разбилъ себe лицо о  мостовую. Дамочка  подбeжала и стала
колотить  его ногой  въ спину  и въ бокъ.  Примeру дамочки послeдовалъ и еще
кое-кто. Съ  дамочкой, впрочемъ, было  поступлено  не по хорошему:  какой-то
студентъ звeрской пощечиной сбилъ ее  съ ногъ. Но  не въ этомъ дeло: лежа на
землe, окровавленный и избиваемый, ежась  и  подставляя подъ удары  наиболeе
выносливыя части своего тeла, мальчишка съ жадной торопливостью рвалъ зубами
и,  {418} не  жуя,  проглатывалъ куски измазаннаго  въ крови и грязи  хлeба.
Потомъ окровавленнаго мальчишку поволокли  въ милицiю. Онъ шелъ, всхлипывая,
утирая  рукавомъ  слезы  и  кровь  и  продолжая съ  той  же  жадной  спeшкой
дожевывать такой цeной отвоеванный отъ судьбы кусокъ пищи.
     Никто изъ этихъ дeтей не могъ, конечно, лечь  на землю, сложить руки на
животикe  и  съ  этакой  мирной  резиньяцiей  помереть  во  славу   будущихъ
соцiалистическихъ поколeнiй...  Они,  конечно,  стали бороться  за  жизнь --
единственнымъ способомъ, какой у нихъ оставался: воровствомъ. Но, воруя, они
крали у людей послeднiй кусокъ хлeба -- предпослeдняго не имeлъ почти никто.
Въ  нищетe  совeтской  жизни,  въ  миллiонныхъ  масштабахъ  соцiалистической
безпризорности -- они стали общественнымъ бeдствiемъ. И  они были  выброшены
изъ всякаго общества -- и оффицiальнаго, и неоффицiальнаго. Они превратились
въ бeшенныхъ волковъ, за которыми охотятся всe.
     Но въ этомъ мiрe, который на нихъ охотился, гдe-то тамъ  оставались все
же и дeти, и родители, и семья, и забота, кое-какая сытость и даже кое-какая
безопасность  --  и   все  это   было  навсегда  потеряно  для   вотъ  этихъ
десятилeтнихъ, для этихъ дeтей,  объявленныхъ болeе или менeе внe закона. Во
имя  психическаго  самосохраненiя,  чисто  инстинктивно  они  вынуждены были
выработать въ себe  психологiю отдeльной  стаи. И ненавидящiй  взглядъ моего
мальчишки  можно  было  перевести такъ:  "А ты мнe можешь вернуть родителей,
семью, мать, борщъ? Ну, и иди къ чортовой матери, не пили душу"...

        ___

     Мальчишка  отошелъ къ другому  костру.  У  нашего  --  опять воцарилось
молчанiе.  Кто-то  предложилъ: спeть  бы... "Ну, спой". Юдинъ изъ мальчиковъ
лихо  вскочилъ  на ноги,  извлекъ изъ  кармана  что-то вродe  кастаньетъ  и,
приплясывая и подергиваясь, задорно началъ блатную пeсенку:

        За что мы страдали, за что мы боролись,
        За что мы проливали свою кровь?
        За накрашенныя губки, за колeни ниже юбки,
        За эту распроклятую любовь?..

        "Маруха, маруха, ты брось свои замашки,
        Они комплементируютъ мине".
        Она ему басомъ: "иди ты къ своимъ массамъ,
        Не буду я сидeть въ твоемъ клубe"...

     Забубенный  мотивъ  не подымаетъ  ничьего  настроенiя. "Да  брось  ты"!
Пeвецъ  артистически  выругался и  сeлъ.  Опять  молчанiе.  Потомъ  какой-то
голосокъ затянулъ тягучiй мотивъ: {419}

        Эхъ, свистокъ, да братокъ, да на ось,
        Насъ опять повезетъ паровозъ...
        Мы безъ дома, безъ гнeзда, шатья безпризорная...

     Пeсню подхватываютъ десятки негромкихъ голосовъ. Поютъ -- кто лежа, кто
сидя, кто обхвативъ колeни и уткнувъ въ колeни голову, кто тупо и безнадежно
уставившись въ костеръ -- глаза  смотрятъ не на пламя, а  куда-то внутрь, въ
какое-то будущее -- какое будущее?

        ...А я, сиротинка,
        Позабыть отъ людей.
        Позабытъ, позаброшенъ
        Съ молодыхъ раннихъ лeтъ,
        А я, сиротинка,
        Счастья, доли мнe нeтъ.
        Ахъ, умру я, умру я,
        Похоронятъ меня --
        И никто не узнаетъ,
        Гдe могилка моя.

     Да,  о  могилкe не  узнаетъ, дeйствительно,  никто... Негромко  тянется
разъeдающiй  душу   мотивъ.  Посeрeвшiя   дeтскiя  лица   какъ   будто   всe
сосредоточились  на мысляхъ объ этой могилкe, которая ждетъ ихъ гдe-то очень
недалеко: то-ли  въ  трясинe ближайшаго болота, то-ли подъ  колесами поeзда,
то-ли  въ цынготныхъ  братскихъ  ямахъ колонiи, то-ли просто  у  стeнки  ББК
ОГПУ...
     -- Сволота пришла! -- вдругъ говоритъ одинъ изъ "колонистовъ".
     Оборачиваюсь.   Во  главe   съ  Ченикаломъ   шествуетъ  штукъ  двадцать
самоохранниковъ. Пeсня замолкаетъ. "Вотъ сколопендры, гады, гадючье сeмя"...
     Самоохранники   разсаживаются   цeпью   вокругъ   площадки.    Ченикалъ
подсаживается ко мнe. Ребята нехотя подымаются:
     -- Чeмъ съ гадами сидeть, пойдемъ ужъ копать, что-ль...
     --  Хай  сами копаютъ... Мы  насаживаться будемъ, а они  -- сидeть,  да
смотрeть. Пусть и эта язва сама себe могилу копаетъ...
     Ребята нехотя подымаются и съ презрительной развалочкой  покидаютъ нашъ
костеръ. Мы съ Ченикаломъ остаемся одни. Ченикалъ мнe  подмигиваетъ:  "вотъ,
видали, дескать, что за народъ"... Я это вижу почище Ченикала.
     -- А вы зачeмъ собственно свой отрядъ привели?
     -- Да что-бъ не разбeжались.
     -- Нечего сказать, спохватились, мы тутъ ужъ три часа.
     Ченикалъ пожимаетъ плечами: "какъ-то такъ очень ужъ скоро все вышло"...

        ___

     Къ  обeденному часу я выстраиваю ребятъ въ  колонну, и мы  возвращаемся
домой.  Колонну   со  всeхъ  сторонъ  оцeпили   самоохранники,   вооруженные
спецiальными дубинками. Я иду  рядомъ {420}  съ колонной. Какой-то мальчишка
начинаетъ   подозрительно  тереться   около  меня.   Мои   наружные  карманы
благоразумно  пусты,  и  я   иронически   оглядываю  мальчишку:  опоздалъ...
Мальчишка иронически поблескиваетъ плутоватыми глазками и отстаетъ отъ меня.
Въ колоннe раздается хохотъ. Смeюсь и  я -- нeсколько дeланно. "А ты,  дядь,
въ карманe пощупай." Я лeзу рукой въ карманъ.
     Хохотъ усиливается. Къ своему изумленiю, вытаскиваю  изъ кармана давеча
спертый кисетъ. Но  самое удивительное то, что  кисетъ полонъ. Развязываю --
махорка. Ну-ну... Спертую  у меня махорку мальчишки, конечно, выкурили сразу
-- значитъ,  потомъ  устроили какой-то  сборъ. Какъ и когда?  Колонна весело
хохочетъ вся:  "у  дядьки  инструктора  махорка  воскресла,  ай  да  дядя...
Говорили  тебe -- держи карманъ  шире.  А въ  другой  разъ, дядь,  не  корчи
фраера"...
     -- Съ чего это вы? -- нeсколько растерявшись,  спрашиваю я у ближайшаго
"пацана".
     Пацанъ задорно ухмыльнулся, скаля наполовину выбитые зубы.
     -- А это у насъ по общему собранiю дeлается, прямо какъ у большихъ.
     Я  вспомнилъ  повeшеннаго  сомоохранника  и подумалъ о  томъ,  что  эти
дeтскiя "общiя собранiя" будутъ почище взрослыхъ...
     Въ хвостe колонны послышались крики и ругань. Ченикалъ  своимъ волчьимъ
броскомъ кинулся туда и заоралъ:  "колонна-а, стой!"  Колонна, потоптавшись,
остановилась.  Я  тоже  подошелъ къ хвосту  колонны. На  придорожномъ  камнe
сидeлъ  одинъ  изъ самоохранниковъ, всхлипывая  и  вытирая кровь съ разбитой
головы.
     "Камнемъ заeхали", -- пояснилъ Ченикалъ. Его волчьи глазки пронзительно
шныряли  по   лицамъ   безпризорниковъ,   стараясь   отыскать   виновниковъ.
Безпризорники вели себя издeвательски.
     -- Это я, товарищъ воспитатель,  это я. А  ты минe въ глаза посмотри. А
ты минe у ж...  посмотри... -- ну и такъ  далeе. Было ясно, что виновнаго не
найти:   камень   вырвался   откуда-то   изъ  середины   колонны  и  угодилъ
самоохраннику въ темя.
     Самоохранникъ  всталъ, пошатываясь. Двое изъ его товарищей поддерживали
его подъ руки. Въ глазахъ у всeхъ трехъ была волчья злоба.
     ...Да,  придумано, что и говорить,  толково:  раздeляй и  властвуй. Эти
самоохранники  точно  такъ же  спаяны  въ  одну  цeпочку  -- они,  Ченикалъ,
Видеманъ,  Успенскiй  --  какъ на волe совeтскiй активъ  спаянъ съ совeтской
властью въ цeломъ. Спаянъ кровью, спаянъ  ненавистью остальной массы, спаянъ
сознанiемъ,  что  только  ихъ  солидарность всей  банды,  только  энергiя  и
безпощадность  ихъ  вождей  могутъ   обезпечить   имъ,  если   и   не  очень
человeческую, то все-таки жизнь...
     Ченикалъ зашагалъ рядомъ со мной.
     --  Вотъ  видите,  товарищъ Солоневичъ,  какая  у насъ  работа. Вотъ --
пойди,  найди...  Въ  шестомъ баракe  ночью  въ дежурнаго  воспитателя пикой
швырнули.
     -- Какой пикой?
     -- А такъ: палка, на палкe гвоздь. Въ спину угодили. Не {421} сильно, а
проковыряли. Вотъ  такъ  и  живемъ.  А то вотъ,  весной было:  въ котелъ  въ
вольнонаемной  столовой  наклали  битаго  стекла.  Хорошо  еще,  что  поваръ
замeтилъ --  крупное стекло было... Я знаете, въ  партизанской красной армiи
былъ; вотъ  тамъ -- такъ  это война  -- не знаешь съ которой стороны  рeзать
будутъ, а  рeзали въ капусту.  Честное  вамъ говорю слово:  тамъ и то  легче
было.
     Я вeжливо посочувствовалъ Ченикалу...

ВИДЕМАНЪ ХВАТАЕТЪ ЗА ГОРЛО



     Придя въ  колонiю, мы  пересчитали свой  отрядъ.  Шестнадцать  человeкъ
все-таки  сбeжало.   Ченикалъ  въ  ужасe.  Черезъ  полчаса   меня  вызываетъ
начальникъ Вохра. У  него  повадка боа-констриктора,  предвкушающаго хорошiй
обeдъ и медленно развивающаго свои кольца.
     -- Такъ -- шестнадцать человeкъ у васъ сбeжало?
     -- У меня никто не сбeжалъ.
     Удавьи кольца распрямляются въ матъ.
     -- Вы мнe тутъ янкеля не крутите, я васъ... и т.д.
     Совсeмъ  дуракъ  человeкъ.  Я  сажусь на  столъ,  вынимаю  изъ  кармана
образцово показательную коробку  папиросъ.  Данная  коробка была получена въ
медгорскомъ распредeлителe ГПУ по спецiальной запискe Успенскаго (всего было
получено сто коробокъ) -- единственная бытовая услуга, которую я  соизволилъ
взять у Успенскаго. Наличiе коробки папиросъ сразу ставитъ человeка въ нeкiй
привиллегированный разрядъ -- въ лагерe въ особенности, ибо коробка папиросъ
доступна только  привиллегированному сословiю... Отъ коробки папиросъ  языкъ
начальника Вохра прилипаетъ къ его гортани.
     Я досталъ папиросу, постучалъ мундштукомъ, протянулъ коробку начальнику
Вохра: "Курите? А скажите, пожалуйста, сколько вамъ собственно лeтъ?"
     -- Тридцать  пять,  --  ляпаетъ  начальникъ  Вохра и спохватывается  --
попалъ  въ  какой-то  подвохъ.  --  А  вамъ  какое дeло,  что  это  вы  себe
позволяете?
     -- Нeкоторое дeло есть... Такъ какъ вамъ  тридцать  пять лeтъ а  не три
года, вы бы,  кажется, могли понять, что одинъ  человeкъ  не имeетъ  никакой
возможности услeдить за сотней безпризорниковъ, да еще въ лeсу.
     -- Такъ чего же вы расписывались?
     -- Я расписывался въ наличiи рабочей силы. А для охраны существуете вы.
Ежели  вы охраны  не дали  --  вы и  отвeчать  будете. А  если  вы еще  разъ
попытаетесь на меня орать -- это для васъ можетъ кончиться весьма нехорошо.
     -- Я доложу начальнику колонiи...
     -- Вотъ съ этого надо бы и начинать...
     Я зажигаю  спичку и вeжливо  подношу ее къ папиросe  начальника  Вохра.
Тотъ находится въ совсeмъ обалдeломъ видe.
     Вечеромъ  я отправляюсь къ Видеману. Повидимому, за мной была  какая-то
слeжка  -- ибо вмeстe  со мной  къ  Видеману  торопливо {422} вваливается  и
начальникъ Вохра. Онъ, видимо, боится, что о побeгe я доложу первый и  не въ
его пользу.
     Начальникъ  Вохра докладываетъ: вотъ, дескать, этотъ  товарищъ взялъ на
работу сто  человeкъ, а  шестнадцать у него сбeжало. Видеманъ  не проявляетъ
никакого волненiя: "такъ, говорите, шестнадцать человeкъ?"
     -- Точно такъ, товарищъ начальникъ.
     -- Ну, и чортъ съ ними.
     -- Трое вернулись. Сказываютъ, одинъ утопъ въ  болотe. Хотeли вытащить,
да чуть сами не утопли.
     -- Ну, и чортъ съ нимъ...
     Начальникъ Вохра балдeетъ снова. Видеманъ оборачивается ко мнe:
     -- Вотъ что, тов.  Солоневичъ. Вы остаетесь у насъ. Я звонилъ Корзуну и
согласовалъ съ нимъ все, онъ уже давно  обeщалъ перебросить  васъ сюда. Ваши
вещи будутъ доставлены изъ Медгоры оперативнымъ отдeленiемъ...
     Тонъ  --  вeжливый,  но  не допускающiй  никакихъ  возраженiй.  И  подъ
вeжливымъ тономъ  чувствуются  оскаленные зубы  всегда  готоваго  прорваться
административнаго восторга.
     На  душe становится  нехорошо. У меня есть  подозрeнiя, что Корзуну онъ
вовсе не  звонилъ, -- но что я могу подeлать. Здeсь я Видеману, въ сущности,
не  нуженъ  ни къ чему, но у Видемана есть  Вохръ, и онъ  можетъ меня  здeсь
задержать, если и не надолго, то достаточно для  того, чтобы сорвать побeгъ.
"Вещи  будутъ  доставлены оперативнымъ  отдeленiемъ"  --  значитъ,  оперродъ
полeзетъ   на  мою  полку  и   обнаружитъ:  запасы  продовольствiя,  еще  не
сплавленные въ лeсъ, и  два компаса, только что спертые Юрой  изъ техникума.
Съ  моей задержкой  -- еще не такъ страшно. Юра пойдетъ  къ Успенскому --  и
Видеману влетитъ по первое число. Но компасы?
     Я чувствую, что зубы Видемана вцeпились мнe  въ горло. Но сейчасъ нужно
быть спокойнымъ. Прежде всего -- нужно быть спокойнымъ.
     Я достаю свою коробку папиросъ и протягиваю Видеману. Видеманъ смотритъ
на нее недоумeвающе.
     -- Видите ли, товарищъ Видеманъ... Какъ разъ передъ отъeздомъ я  на эту
тему говорилъ съ товарищемъ Успенскимъ... Просилъ его о переводe сюда...
     -- Почему съ Успенскимъ? При чемъ здeсь Успенскiй?
     Въ рыкe тов. Видемана чувствуется нeкоторая неувeренность.
     --  Я  сейчасъ  занятъ  проведенiемъ  вселагерной  спартакiады...  Тов.
Успенскiй лично руководить  этимъ  дeломъ... Корзунъ  нeсколько не въ  курсe
всего  этого  -- онъ все время  былъ въ разъeздахъ...  Во всякомъ случаe, до
окончанiя спартакiады о моемъ переводe сюда не можетъ быть и рeчи... Если вы
меня  оставите здeсь  вопреки  прямому  распоряженiю Успенскаго,  --  думаю,
могутъ быть крупныя непрiятности...
     -- А  вамъ  какое  дeло?  Я  васъ  отсюда не  выпущу, и не о {423} чемъ
говорить... Съ Успенскимъ Корзунъ договорится и безъ васъ.
     Плохо.  Видеманъ  и въ самомъ дeлe можетъ не выпустить  меня.  И можетъ
дать  распоряженiе   оперативному  отдeленiю  о  доставкe  моихъ  вещей.  Въ
частности, и компасовъ. Совсeмъ можетъ быть плохо. Говоря просто,  отъ того,
какъ я  сумeю открутиться  отъ Видемана, зависитъ наша жизнь --  моя, Юры  и
Бориса. Совсeмъ плохо...
     -- Я вамъ уже докладывалъ,  что тов. Корзунъ не вполнe въ курсe дeла. А
дeло очень срочное. И если подготовка къ спартакiадe будетъ заброшена недeли
на двe...
     --  Можете  уходить,   --  говоритъ  Видеманъ  начальнику  Вохра.  Тотъ
поворачивается и уходитъ.
     -- Что это вы мнe плетете про какую-то спартакiаду?
     Господи, до чего онъ прозраченъ, этотъ Видеманъ. Зубы чешутся, но тамъ,
въ Медгорe, сидитъ  хозяинъ съ  большой  палкой.  Чортъ  его знаетъ, какiя у
этого  "писателя"  отношенiя  съ  хозяиномъ...  Цапнешь  за  икру,  а потомъ
окажется --  не  во время. И потомъ... хозяинъ... палка... А отступать -- не
хочется: какъ никакъ административное самолюбiе...
     Я  вмeсто отвeта  достаю  изъ кармана "Перековку" и  пачку  приказовъ о
спартакiадe. -- Пожалуйте.
     Видемановскiя  челюсти  разжимаются и хвостъ  прiобрeтаетъ вращательное
движенiе. Гдe-то въ глубинe души  Видеманъ уже благодаритъ своего  ГПУ-скаго
создателя, что за икру онъ не цапнулъ...
     --  Но   противъ  вашего  перевода  сюда  послe  спартакiады  вы,  тов.
Солоневичъ, надeюсь, ничего имeть не будете?
     Ухъ, выскочилъ... Можно  бы,  конечно, задать Видеману вопросъ  --  для
чего я ему здeсь понадобился, но, пожалуй, не стоитъ...
     ...Ночью надъ колонiей  реветъ  приполярная буря. Вeтеръ бьетъ  въ окна
тучами  песку. Мнe не спится.  Въ голову почему-то  лeзутъ мысли о  зимe и о
томъ, что будутъ дeлать эти четыре  тысячи мальчиковъ  въ безконечныя зимнiя
ночи, когда  чертова  куча будетъ завалена саженными сугробами  снeга, а  въ
баракахъ будутъ  мерцать тусклыя  коптилочки -- до зимы вeдь всe эти  четыре
тысячи ребятъ "ликвидировать" еще не успeютъ...
     Вспомнился  кисетъ  махорки:  человeческая   реакцiя  на   человeческiя
отношенiя... Значитъ  -- не такъ ужъ они безнадежны -- эти невольные воры?..
Значитъ --  Божья искра  въ нихъ  все  еще  теплится...  Но  кто  ее  будетъ
раздувать  --  Видеманъ?  Остаться   здeсь,  что-ли?   Нeтъ,  невозможно  ни
технически -- спартакiада, побeгъ, 28-е iюля, ни психологически -- все равно
ничeмъ, ничeмъ не поможешь... Такъ, развe только: продлить агонiю...
     Въ  голову  лeзетъ  мысль  объ  утонувшемъ  въ  болотe мальчикe, о тeхъ
тринадцати,  которые  сбeжали  (сколько  изъ  нихъ  утонуло  въ  карельскихъ
трясинахъ?), о дeвочкe съ кастрюлей льда, о профессорe Авдeевe, замерзшемъ у
своего   барака,  о  наборщикe  Мишe,  вспомнились  всe  мои  горькiе  опыты
"творческой  работы",  все  мое  {424}  горькое  знанiе  о  судьбахъ  всякой
человeчности въ этомъ "соцiалистическомъ раю". Нeтъ, ничeмъ не поможешь.
     Утромъ  я  уeзжаю изъ  "второго  Болшева"  --  аки  тать  въ  нощи,  не
попрощавшись   съ  завклубомъ:   снова   возьметъ   за  пуговицу  и  станетъ
уговаривать. А что я ему скажу?
     ...Въ мiрe существуетъ "Лига защиты правъ человeка". И человeкъ, и  его
права  въ послeднiе годы стали понятiемъ  весьма относительнымъ. Человeкомъ,
напримeръ, пересталъ  быть  кулакъ -- его  правъ лига  защищать  даже  и  не
пыталась.
     Но есть  права, находящiяся  абсолютно внe всякаго сомнeнiя:  это права
дeтей.  Они  не  дeлали  ни  революцiи,  ни  контръ-революцiи.  Они  гибнутъ
абсолютно безъ всякой личной вины со своей стороны.
     Къ описанiю  этой колонiи  я  не  прибавилъ  ничего:  ни  для очерненiя
большевиковъ, ни для обeленiя безпризорниковъ. Сущность дeла заключается  въ
томъ, что  для  того,  чтобы  убрать подальше  отъ  глазъ  культурнаго  мiра
созданную  и  непрерывно  создаваемую  вновь  большевизмомъ  безпризорность,
совeтская  власть --  самая  гуманная въ мiрe  -- лишила родителей  миллiоны
дeтей, выкинула  этихъ  дeтей  изъ всякаго  человeческаго  общества, заперла
остатки ихъ въ карельскую тайгу и  обрекла на медленную  смерть отъ  голода,
холода, цынги, туберкулеза...
     На  просторахъ райскихъ  долинъ соцiализма  такихъ  колонiй имeется  не
одна.  Та, которую я описываю,  находится  на  берегу Бeломорско-Балтiйскаго
канала, въ 27-ми километрахъ къ сeверу отъ гор. Повeнца.
     Если у  "Лиги защиты правъ"  есть  хотя бы элементарнeйшая человeческая
совeсть -- она, быть можетъ, поинтересуется этой колонiей....
     Долженъ  добавить,  что  до  введенiя закона о разстрeлахъ малолeтнихъ,
этихъ мальчиковъ  разстрeливали  и  безъ всякихъ законовъ, въ  порядкe, такъ
сказать, обычнаго совeтскаго права...

ВОДОРАЗДEЛЪ



     На  той же моторкe и по  тому же пустынному каналу я  тащусь  дальше на
сeверъ.   Черезъ  четверть  часа  лeсъ  закрываетъ  отъ  меня  чортову  кучу
безпризорной колонiи.
     Въ  сущности,  мой  отъeздъ  сильно  похожъ  на  бeгство -- точнeе,  на
дезертирство.  А  --  что дeлать?  Строить  футбольныя площадки на ребячьихъ
костяхъ? Вотъ  -- одинъ  уже  утонулъ  въ  болотe...  что  сталось  съ  тeми
тринадцатью, которые не вернулись?
     Каналъ  тихъ и пусть. На моторкe я  --  единственный пассажиръ.  Каюта,
человeкъ на 10-15, загажена  и заплевана; на палубe  -- сырой  пронизывающiй
вeтеръ,  несущiй надъ  водой  длинныя вуали  утренняго  тумана.  "Капитанъ",
сидящiй  въ рулевой будкe,  жестомъ приглашаетъ меня въ эту  будку. Захожу и
усаживаюсь рядомъ съ капитаномъ. Здeсь тепло и не дуетъ, сквозь окна кабинки
можно любоваться надвигающимся пейзажемъ: болото и лeсъ, узкая лента канала,
обложенная  грубо  отесанными  кусками гранита.  {425}  Мeстами гранитъ  уже
осыпался, и  на протяженiи сотенъ  метровъ въ воду вползаютъ медленная осыпи
песку.  Капитанъ  обходитъ эти  мeста, держась поближе  къ  противоположному
берегу.
     -- Что-жъ это? Не успeли достроить -- уже и разваливается?
     Капитанъ флегматично пожимаетъ плечами.
     -- Песокъ  --  это  что.  А  вотъ  --  плотины  заваливаются,  вотъ  за
Водораздeломъ  сами  посмотрите.  Подмываетъ  ихъ  снизу,  что-ли...  Гнилая
работа, какъ есть гнилая, тяпъ да ляпъ: гонютъ, гонютъ, вотъ  и выходитъ  --
не успeли построить, -- глядишь, а все изъ рукъ разлазится. Вотъ сейчасъ  --
всю  весну  чинили,  экскаваторы  работали, не  успeли  подлатать  --  снова
разлeзлось.  Да, песокъ --  это что? А какъ  съ  плотинами будетъ  -- никому
неизвeстно. Другой каналъ думаютъ строить -- не дай Господи...
     О томъ, что собираются строить "вторую нитку" канала, я слыхалъ  еще въ
Медгорe.  Изыскательныя партiи  уже работали, и въ  производственномъ отдeлe
уже  висeла  карта съ  двумя варiантами направленiя этой  "второй  нитки" --
насколько я знаю, ее все-таки не начали строить...
     -- А что возятъ по этому каналу?
     -- Да вотъ -- васъ возимъ.
     -- А еще что?
     -- Ну, еще кое кого, вродe васъ ...
     -- А грузы?
     -- Какiе  тутъ грузы? Вотъ вчера  на седьмой участокъ,  подъ Повeнцомъ,
пригнали  двe баржи  съ  ссыльными --  одни  бабы... Тоже  --  грузъ,  можно
сказать... Ахъ ты, мать твою...
     Моторка тихо въeхала въ какую-то мель. "Стой! давай  полный назадъ", --
заоралъ капитанъ  въ  трубку. Моторъ  далъ  заднiй  ходъ; пeна  взбитой воды
побeжала отъ кормы къ носу; суденышко не сдвинулось  ни на вершокъ. Капитанъ
снова выругался: "вотъ, заговорились и  въeхали,  ахъ ты, мать его"... Снизу
прибeжалъ  замасленный  механикъ  и въ свою очередь обложилъ капитана.  "Ну,
что-жъ, пихаться будемъ!" -- сказалъ капитанъ фаталистически.
     На моторкe оказалось нeсколько шестовъ, спецiально приспособленныхъ для
"пиханiя", съ широкими досками на концахъ, чтобы шесты не уходили въ песокъ.
Дали полный заднiй  ходъ,  навалились  на  шесты,  моторка  мягко скользнула
назадъ, потомъ,  освободившись,  рeзко  дернулась  къ  берегу.  Капитанъ  въ
нeсколько прыжковъ  очутился у руля и едва  успeлъ спасти корму отъ удара  о
береговые камни. Механикъ,  выругавшись  еще  разъ, ушелъ внизъ,  къ мотору.
Снова усeлись въ будкe.
     -- Ну, будетъ лясы точать, -- сказалъ капитанъ, -- тутъ песокъ со всeхъ
щелей лeзетъ, а напорешься на камень -- пять лeтъ дадутъ.
     -- А вы -- заключенный?
     -- А то -- что же?
     Часа  черезъ два мы  подъeзжаемъ къ Водораздeлу -- высшей точкe канала.
Отсюда начинается спускъ на сeверъ, къ Сорокe. Огромный  и совершенно пустой
затонъ, замкнутый съ  сeвера гигантской бревенчатой дамбой. Надъ  шлюзомъ --
бревенчатая трiумфальная арка съ надписью объ энтузiазмe, побeдахъ и о {426}
чемъ-то еще.  Другая  такая же  арка,  только  гранитная, перекинута  черезъ
дорогу  къ  лагерному пункту.  Огромная  --  и тоже  пустынная  --  площадь,
вымощенная булыжниками,  замыкается  съ  сeвера длиннымъ,  метровъ  въ  сто,
двухэтажнымъ бревенчатымъ домомъ. Посерединe площади --  гранитный  обелискъ
съ  бюстомъ  Дзержинскаго. Все  это  --  пусто,  позанесено  пескомъ.  Ни на
площади, ни  на  шлюзахъ -- ни одной живой  души. Я не  догадался спросить у
капитана  дорогу къ лагерному  пункту, а тутъ  спросить  не  у  кого. Обхожу
дамбу, плотину, шлюзы. На  шлюзахъ, оказывается, есть  караульная  будка, въ
которой мирно почиваютъ двое "каналохранниковъ". Выясняю,  что  до лагернаго
пункта -- версты двe лeсомъ,  окаймляющимъ  площадь, вeроятно, площадь имени
Дзержинскаго...
     У оплетеннаго  проволокой  входа  въ лагерь стояло трое  вохровцевъ  --
очень рваныхъ, но не  очень  сытыхъ.  Здeсь же торчала караульная будка, изъ
которой вышелъ  уже не  вохровецъ, а  оперативникъ  -- то-есть вольнонаемный
чинъ ОГПУ,  въ  длиннополой  кавалерiйской шинели  съ соннымъ  и  отъeвшимся
лицомъ.  Я  протянулъ  ему  свое командировочное удостовeренiе. Оперативникъ
даже не посмотрeлъ на него: "да  что тамъ,  по личности видно, что свой,  --
проходите".  Вотъ такъ  комплиментъ!  Неужели мимикрiя  моя дошла  до  такой
степени, что всякая сволочь по одной "личности" признаетъ меня своимъ...
     Я  прошелъ  за ограду лагеря и только тамъ понялъ,  въ чемъ заключалась
тайна  проницательности этого  оперативника: у меня не  было голоднаго лица,
слeдовательно,  я былъ  своимъ. Я  понялъ  еще одну  вещь:  что,  собственно
говоря,  лагеря,  какъ  такового,  я  еще  не  видалъ  --  если  не  считать
девятнадцатаго квартала. Я не рубилъ дровъ, не копалъ песку, не вбивалъ свай
въ бeломорско-балтiйскую игрушку товарища Сталина. Съ первыхъ же дней мы всe
трое  вылeзли,  такъ  сказать,  на  лагерную  поверхность.  И,  кромe  того,
Подпорожье было новымъ  съ  иголочки и сверхударнымъ отдeленiемъ, Медгора же
была столицей, а вотъ здeсь, въ Водораздeлe,  -- просто лагерь  -- лагерь не
ударный, не новый  и не столичный. Покосившiеся и почернeлые  бараки, крытые
парусиной, корой, какими-то заплатами  изъ толя, жести  и, Богъ знаетъ, чего
еще.  Еле  вылeзающiя  изъ-подъ  земли землянки,  крытыя  дерномъ.  Понурые,
землисто-блeдные люди, которые не то, чтобы ходили, а волокли  свои ноги. На
людяхъ -- несусвeтимая рвань -- большей частью  собственная,  а не казенная.
Какой-то  довольно интеллигентнаго вида мужчина въ чемъ-то  вродe  довоенной
дамской жакетки -- какъ она сюда  попала? Вeроятно, писалъ домой -- пришлите
хоть что-нибудь, замерзаю, -- вотъ  и прислали то, что на днe семейственнаго
сундука еще осталось послe раскулачиванiй и грабежей за полной ненадобностью
властямъ предержащимъ... Большинство лагерниковъ -- въ лаптяхъ. У нeкоторыхъ
--  еще  проще:  йоги обернуты  какими-то  тряпками  и  обвязаны  мочальными
жгутами...
     Я поймалъ себя на томъ, что, глядя на все это, я самъ сталъ  не идти, а
тоже  волочить ноги... Нeтъ,  дальше я не поeду. Ни {427}  въ Сегежу,  ни въ
Кемь,  ни даже  въ  Мурманскъ --  къ чертовой матери...  Мало  ли  я  видалъ
гнусности на своемъ вeку  -- на сто нормальныхъ жизней  хватило бы. И на мою
хватитъ... Что-то было  засасывающее,  угнетающее въ этомъ  пейзажe  голода,
нищеты и забитости...  Медгора показалась домомъ -- уютнымъ  и своимъ... Все
въ мiрe относительно.
     Въ штабe я разыскалъ начальника лагпункта -- желчнаго,  взъерошеннаго и
очумeлаго маленькаго  человeчка, который сразу далъ  мнe  понять, что ни  на
копeйку  не  вeритъ въ то,  что я  прieхалъ въ  это  полукладбище  съ  цeлью
выискивать  среди этихъ полуживыхъ  людей чемпiоновъ  для  моей спартакiады.
Тонъ у начальника лагпункта былъ почтительный и чуть-чуть иронически: знаемъ
мы васъ  -- на  соломe не проведете, знаемъ, какiя у  васъ  въ  самомъ  дeлe
порученiя.
     Настаивать на спортивныхъ цeляхъ моей поeздки было бы слишкомъ глупо...
Мы обмeнялись многозначительными  взглядами. Начальникъ какъ-то  передернулъ
плечами: "да еще, вы понимаете, послe здeшняго возстанiя..."
     О возстанiи  я  не слыхалъ ничего --  даромъ,  что  находился въ самыхъ
лагерныхъ верхахъ. Но этого  нельзя было показывать: если бы я показалъ, что
о  возстанiи  я  ничего  не  знаю,  я  этимъ  самымъ отдeлилъ  бы  себя  отъ
привиллегированной   категорiи   "своихъ   людей".   Я   издалъ    нeсколько
невразумительно сочувственныхъ фразъ. Начальнику  лагпункта не  то  хотeлось
подeлиться хоть съ кeмъ-нибудь, не то показалось цeлесообразнымъ подчеркнуть
передо  мною,   "центральнымъ  работникомъ",  сложность  и  тяжесть   своего
положенiя.  Выяснилось:  три  недeли  тому  назадъ  на  лагпунктe  вспыхнуло
возстанiе. Изрубили  Вохръ,  разорвали въ  клочки начальника  лагпункта,  --
предшественника моего  собесeдника  --  и двинулись на Повeнецъ. Стоявшiй въ
Повeнцe 51-й стрeлковый полкъ войскъ ОГПУ загналъ возставшихъ въ болото, гдe
большая часть  ихъ и погибла.  Оставшихся  и сдавшихся въ плeнъ водворили на
прежнее мeсто;  кое-кого разстрeляли, кое-кого угнали дальше на сeверъ, сюда
же  перебросили  людей изъ Сегежи  и  Кеми.  Начальникъ лагпункта  не питалъ
никакихъ иллюзiй: ухлопаютъ и его, можетъ быть, и не въ порядкe возстанiя, а
такъ, просто изъ-за угла.
     -- Такъ что, вы  понимаете,  товарищъ, какая наша положенiя.  Положенiя
критическая и даже,  правду говоря, вовсе хрeновая... Ходятъ  эти  мужики, а
что  они  думаютъ  --  всeмъ извeстно...  Которые  -- такъ  тe  еще  въ лeсу
оставшись. Напали на лeсорубочную бригаду, охрану зарубили и съeли...
     -- То-есть, какъ такъ съeли?
     --  Да  такъ, просто. Порeзали на куски  и съ собою забрали... А потомъ
наши патрули по  слeду  шли -- нашли кострище, да кости.  Что имъ  больше въ
лeсу eсть-то?
     Такъ, значитъ...  Такъ...  Общественное питанiе  въ  странe строящагося
соцiализма... Дожили, о,  Господи... Нeтъ, нужно  обратно въ Медгору... Тамъ
хоть людей не eдятъ...
     Я пообeдалъ въ вольнонаемной столовой, попытался было {428} походить по
лагпункту, но  не выдержалъ... Дeваться было рeшительно некуда.  Узналъ, что
моторка идетъ назадъ въ три часа утра. Что дeлать съ собою въ эти оставшiеся
пятнадцать часовъ?
     Мои размышленiя прервалъ начальникъ лагпункта, проходившiй мимо.
     -- А то поeхали бы на участокъ, какъ у насъ тамъ лeсныя работы идутъ...
     Это  была неплохая  идея. Но на чемъ поeхать?  Оказывается,  начальникъ
можетъ дать мнe верховую лошадь. Верхомъ eздить я не умeю,  но до участка --
что-то восемь верстъ -- какъ-нибудь доeду.
     Черезъ полчаса къ  крыльцу штаба подвели осeдланную клячу. Кляча стала,
растопыривъ  ноги во всe четыре стороны и уныло повeсивъ голову. Я  довольно
лихо сeлъ въ  сeдло, дернулъ поводьями: ну-у... Никакого  результата.  Сталъ
колотить каблуками. Какой-то изъ штабныхъ активистовъ подалъ мнe хворостину.
Ни каблуки, ни хворостина не произвели на клячу никакого впечатлeнiя.
     -- Некормленая она, -- сказалъ активистъ, -- вотъ и иттить не хочетъ...
Мы ее сичасъ разойдемъ.
     Активистъ услужливо  взялъ клячу подъ уздцы  и поволокъ. Кляча пошла. Я
изображалъ собою не то хана, коня котораго  ведетъ подъ уздцы великiй визирь
-- не  то просто олуха.  Лагерники  смотрeли  на это  умилительное зрeлище и
потихоньку зубоскалили. Такъ выeхалъ я за ограду лагеря и проeхалъ еще около
версты. Тутъ моя  тягловая сила забастовала окончательно стала на дорогe все
въ той же понуро-растопыренной позe и перестала обращать на меня какое бы то
ни было вниманiе. Я попытался прибeгнуть кое къ какимъ  ухищренiемъ -- слeзъ
съ сeдла, сталъ тащить клячу за собой. Кляча пошла. Потомъ сталъ идти съ ней
рядомъ  -- кляча  шла. Потомъ  на ходу  вскочилъ  въ сeдло -- кляча стала. Я
понялъ, что мнe осталось одно: тянуть своего  буцефала обратно на лагпунктъ.
Но -- что дeлать на лагпунктe?
     Кляча  занялась  пощипыванiемъ тощаго карельскаго мха и  рeдкой моховой
травы,  я  сeлъ  на  придорожномъ  камнe, закурилъ  папиросу  и окончательно
рeшилъ,  что  никуда  дальше  на  сeверъ  я  не поeду. Успенскому что-нибудь
совру... Конечно,  это слегка  малодушно  --  но еще двe  недeли пилить свои
нервы  и свою совeсть зрeлищемъ этой безкрайней нищеты и забитости? -- Нeтъ,
Богъ съ нимъ... Да и стало безпокойно за Юру -- мало ли что можетъ случиться
съ этой  спартакiадой. И, если что случится --  сумeетъ ли Юра  выкрутиться.
Нeтъ, съ ближайшей же моторкой вернусь въ Медгору...
     Изъ  за  поворота  тропинки  послышались   голоса.  Показалась  колонна
лeсорубовъ  --  человeкъ  съ  полсотни  подъ довольно  сильнымъ  вохровскимъ
конвоемъ... Люди были такими же истощенными, какъ моя кляча, и такъ же, какъ
она,  еле шли,  спотыкаясь,  волоча  ноги и  почти не глядя  ни  на  что  по
сторонамъ. Одинъ изъ  конвоировъ,  понявъ  по неголодному лицу моему, что  я
начальство,  лихо откозырнулъ  мнe, кое-кто изъ лагерниковъ  бросилъ на меня
равнодушно-враждебный  взглядъ   --  и  колонна  этакой  погребальной  {429}
процессiей прошла мимо... Мнe она напомнила еще одну колонну...
     ...Лeтомъ 1921 года я съ женой и Юрой сидeли въ одесской чрезвычайкe...
Техника "высшей мeры" тогда была организована такъ: три раза въ недeлю около
часу дня къ тюрьмe подъeзжалъ окруженный  кавалерiйскимъ  конвоемъ грузовикъ
--  брать  на  разстрeлъ. Кого  именно  будутъ  брать  --  не  зналъ  никто.
Чудовищной тяжестью ложились на  душу  минуты  -- часъ,  полтора  -- пока не
лязгала дверь  камеры,  не  появлялся  "вeстникъ  смерти"  и  не  выкликалъ:
Васильевъ,  Ивановъ...  Петровъ...  На  буквe  "С"  тупо  замирало сердце...
Трофимовъ -- ну, значитъ, еще не меня... Голодъ  имeетъ и свои преимущества:
безъ голода этой пытки душа долго не выдержала бы...
     Изъ оконъ нашей  камеры была видна  улица. Однажды на  ней появился  не
одинъ, а цeлыхъ  три грузовика,  окруженные цeлымъ эскадрономъ  кавалерiи...
Минуты  проходили  особенно тяжело.  Но "вeстникъ смерти" не появлялся. Насъ
выпустили  на  прогулку во  дворъ,  отгороженный отъ  входного двора  тюрьмы
воротами  изъ  проржавленнаго  волнистаго  желeза.  Въ желeзe  были дыры.  Я
посмотрeлъ.
     Въ   полномъ   и   абсолютномъ   молчанiи   тамъ   стояла   выстроенная
прямоугольникомъ  толпа молодежи человeкъ въ  80 -- выяснилось впослeдствiи,
что по спискамъ  разстрeлянныхъ оказалось 83  человeка.  Большинство было въ
пестрыхъ украинскихъ рубахахъ, дивчата были въ лентахъ и монистахъ. Это была
украинская просвита, захваченная на  какой-то "вечорници". Самымъ  страшнымъ
въ этой толпe было ея  полное  молчанiе.  Ни звука, ни  всхлипыванiя.  Толпу
окружало десятковъ  шесть чекистовъ, стоявшихъ  у стeнъ двора съ  наганами и
прочимъ въ рукахъ. Къ  завтрашнему утру эти только что начинающiе жить юноши
и дeвушки превратятся въ груду кроваваго человeчьяго  мяса... Передъ глазами
пошли красные круги...
     Сейчасъ, тринадцать лeтъ спустя, эта картина была такъ трагически ярка,
какъ если бы я видалъ ее не въ воспоминанiяхъ, а въ дeйствительности. Только
что прошедшая толпа лeсорубовъ  была, въ сущности, такой же обреченной, какъ
и украинская молодежь во дворe одесской тюрьмы... Да, нужно  бeжать!  Дальше
на сeверъ я не поeду. Нужно возвращаться въ Медгору и всe силы, нервы, мозги
вложить  въ нашъ побeгъ... Я  взялъ подъ  узды  свою  клячку  и поволокъ  ее
обратно  на  лагпунктъ.  Навстрeчу  мнe  по  лагерной  улицe  шелъ  какой-то
мужиченка  съ  пилой въ рукахъ, остановился, посмотрeлъ на клячу и на меня и
сказалъ: "доeхали, мать его..." Да, дeйствительно, доeхали...
     Начальникъ  лагпункта  предложилъ мнe  другую  лошадь,  впрочемъ,  безъ
ручательства, что она  будетъ  лучше  первой.  Я  отказался  --  нужно eхать
дальше. "Такъ моторка же только черезъ день  на сeверъ пойдетъ". "Я  вернусь
въ Медгору и поeду по желeзной дорогe". Начальникъ  лагпункта  посмотрeлъ на
меня подозрительно и испуганно...
     Было  около  шести  часовъ  вечера.  До отхода  моторки  на  югъ  {430}
оставалось еще девять  часовъ,  но не было силъ  оставаться на  лагпунктe. Я
взялъ  свой  рюкзакъ  и  пошелъ на  пристань.  Огромная  площадь  была пуста
по-прежнему, въ загонe не было ни щепочки. Пронизывающiй вeтеръ развeвалъ по
вeтру  привeшанныя  на  трiумфальныхъ  аркахъ  красныя  полотнища.  Съ этихъ
полотнищъ на занесенную пескомъ безлюдную площадь и  на мелкую рябь мертваго
затона  изливался энтузiазмъ  лозунговъ  о строительствe,  о  перековкe и  о
чекистскихъ методахъ труда...
     Широкая  дамба-плотина  шла  къ шлюзамъ. У  берега  дамбу  уже  подмыли
подпочвенныя   воды,   гигантскiе  ряжи  выперлись   и  покосились,  дорога,
проложенная по верху дамбы, осeла  ямами и промоинами...  Я пошелъ на шлюзы.
Сонный "каналохранникъ" бокомъ  посмотрeлъ  на меня изъ окна своей караулки,
но не сказалъ ничего...  У шлюзныхъ воротъ стояла будочка съ механизмами, но
въ будочкe  не было никого. Сквозь  щели въ шлюзныхъ воротахъ звонко  лились
струйки  воды. Отъ шлюзовъ  дальше къ  сeверу шло все  то же полотно канала,
мeстами  прибрежныя болотца переливались черезъ края набережной и намывали у
берега кучки облицовочныхъ булыжниковъ... И это у самаго Водораздeла! Что же
дeлается дальше на сeверe?  Видно  было, что каналъ уже  умиралъ.  Не успeли
затухнуть огненные языки энтузiазма,  не успeли  еще  догнить въ карельскихъ
трясинахъ  "передовики  чекистскихъ  методовъ  труда",  возможно  даже,  что
послeднiе эшелоны  "бeломорстроевцевъ"  не успeли еще доeхать  до БАМа  -- а
здeсь уже началось запустeнiе и умиранiе...
     И мнe показалось: вотъ если стать спиной къ сeверу, то впереди окажется
почти вся Россiя: "отъ  хладныхъ финскихъ скалъ", отъ  Кремля, превращеннаго
въ  укрeпленный   замокъ  средневeковыхъ   завоевателей,   и  дальше  --  до
Днeпростроя,  Криворожья,  Донбасса,  до  прокладки шоссе  надъ  стремнинами
Ингуна (Сванетiя), оросительныхъ работъ на Чуй-Вахшe,  и еще  дальше  --  по
Турксибу  на Караганду, Магнитогорскъ --  всюду  энтузiазмъ, стройка, темпы,
"выполненiе и перевыполненiе" -- и потомъ надо всeмъ этимъ мертвое молчанiе.
     Одинъ  изъ  моихъ многочисленныхъ  и  весьма  разнообразныхъ прiятелей,
передовикъ "Извeстiй", отстаивалъ такую точку зрeнiя: власть грабить насъ до
копeйки,  изъ  каждаго  ограбленнаго  рубля  девяносто  копeекъ   пропадаетъ
впустую, но на гривенникъ власть все-таки что-то строитъ.  Тогда -- это было
въ 1930 году -- насчетъ гривенника я не спорилъ:  да, на  гривенникъ, можетъ
быть, и остается.  Сейчасъ,  въ 1934 году, да  еще на Бeломорско-Балтiйскомъ
каналe,  я  усумнился  даже  и  насчетъ гривенника. Больше  того,  --  этотъ
гривенникъ правильнeе брать со знакомъ  минусъ: Бeломорско-Балтiйскiй каналъ
точно такъ же,  какъ Турксибъ, какъ сталинградскiй  тракторный,  какъ многое
другое, это пока не прiобрeтенiе для страны, это -- дальнeйшая потеря  крови
на поддержанiе  ненужныхъ гигантовъ и на продолженiе ненужныхъ производствъ.
Сколько еще денегъ и жизней будетъ сосать этотъ заваливающiйся каналъ?
     Вечерeло. Я пошелъ къ пристани. Тамъ  не было никого. Я {431} улегся на
пескe, досталъ изъ рюкзака одeяло, прикрылся имъ и постарался вздремнуть. Но
сырой и холодный вeтеръ съ сeверо-востока, съ затона, холодилъ ноги и спину,
забирался  въ  мельчайшiя  щели  одежды.  Я сдeлалъ  такъ, какъ  дeлаютъ  на
пляжахъ, -- нагребъ на себя песку, согрeлся и уснулъ.
     Проснулся  я отъ грубаго  оклика. На блeдно-зеленомъ  фонe ночного неба
вырисовывались фигуры трехъ вохровцевъ съ винтовками на изготовку. Въ рукахъ
у одного былъ керосиновый фонарикъ.
     -- А ну, какого чорта ты тутъ разлегся?
     Я  молча  досталъ  свое  командировочное  удостовeренiе и протянулъ его
ближайшему вохровцу. "Мандатъ" на поeздку до  Мурманска и подпись Успенскаго
умягчили вохровскiй тонъ:
     -- Такъ чего же вы, товарищъ, тутъ легли, пошли бы въ гостиницу...
     -- Какую гостиницу?
     --  Да  вотъ  въ энту,  -- вохровецъ  показалъ на длинное,  стометровое
зданiе, замыкавшее площадь съ сeвера.
     -- Да я моторки жду.
     -- А когда она еще будетъ, можетъ, завтра, а можетъ, и послeзавтра. Ну,
вамъ тамъ, въ гостиницe, скажутъ...
     Я  поблагодарилъ,  стряхнулъ  песокъ  со своего  одeяла  и  побрелъ  въ
гостиницу.  Два ряда ея  слeпыхъ и наполовину повыбитыхъ  оконъ  смотрeли на
площадь  сумрачно и негостепрiимно. Я долго стучалъ въ  дверь. Наконецъ,  ко
мнe вышла какая-то баба въ лагерномъ бушлатe.
     -- Мeста есть?
     -- Есть мeста, есть, одинъ только  постоялецъ и живетъ  сейчасъ. Я туда
васъ и отведу -- лампа-то у насъ на всю гостиницу одна.
     Баба ввела меня въ большую комнату,  въ которой стояло шесть топчановъ,
покрытыхъ  соломенными матрасами. На одномъ изъ  нихъ  кто-то  спалъ. Чье-то
заспанное лицо высунулось изъ подъ одeяла и опять нырнуло внизъ.
     Я, не раздeваясь, легъ на грязный матрасъ и заснулъ моментально.
     Когда я проснулся, моего сосeда  въ  комнатe уже  не было, его вещи  --
портфель и  чемоданъ --  лежали еще здeсь. Изъ корридора слышались  хлюпанье
воды и  сдержанное фырканье. Потомъ,  полотенцемъ растирая на  ходу  грудь и
руки, въ комнату вошелъ человeкъ, въ которомъ я узналъ товарища Королева.
     ...Въ   1929-30   годахъ,  когда  я   былъ  замeстителемъ  предсeдателя
всесоюзнаго бюро физкультуры (предсeдатель  былъ липовый), Королевъ былъ  въ
томъ же бюро представителемъ ЦК комсомола. Группа активистовъ изъ того же ЦК
комсомола начала кампанiю за "политизацiю физкультуры"  -- объ этой кампанiи
я  въ свое время  разсказывалъ.  "Политизацiя",  конечно,  вела  къ  полному
разгрому  физкультурнаго движенiя --  на  этотъ  счетъ ни  у  кого  никакихъ
сомнeнiй  не было,  въ  томъ числe и  у иницiаторовъ этой  "политизацiи". Въ
качествe  иницiаторовъ  выдвинулась  {432}  группа  совершенно  опредeленной
сволочи, которой  на все въ мiрe, кромe собственной карьеры, было рeшительно
наплевать. Впрочемъ,  всe эти карьеристы  и  весь  этотъ активъ имeютъ нeкую
собственную  Немезиду:  карьера, въ  случаe  успeха, стоитъ двe  копeйки, въ
случаe   неуспeха,   кончается  "низовой  работой"   гдe-нибудь   въ   особо
жизнеопасныхъ мeстахъ, а  то  и  концлагеремъ. Такъ  случилось  и съ  данной
группой.
     Но въ тe времена -- это было, кажется, въ концe 1929  года -- активисты
выиграли свой бой. Изъ двадцати членовъ бюро физкультуры противъ этой группы
боролись только два человeка:  я и  Королевъ.  Я --  потому, что физкультура
нужна  для  того,  чтобы  задержать ходъ  физическаго  вырожденiя  молодежи,
Королевъ -- потому,  что физкультура нужна  для поднятiя боевой  способности
будущихъ бойцовъ мiровой революцiи. Цeли были разныя, но дорога  до поры  до
времени  была  одна.  Такъ  въ  нынeшней  Россiи  совмeщаются,  казалось бы,
несовмeстимыя вещи:  русскiй инженеръ строитъ челябинскiй  тракторный заводъ
въ  надеждe,  что  продукцiя   завода  пойдетъ  на  нужды  русскаго  народа,
коммунистъ строитъ тотъ же заводъ съ  нeсколько болeе сложнымъ расчетомъ  --
его  продукцiя  будетъ пока  что обслуживать  нужды россiйской базы  мiровой
революцiи  до того  момента,  когда на 40.000  ежегодно  выпускаемыхъ машинъ
будетъ надeто 40.000 бронированныхъ капотовъ, поставлены пулеметы,  и сорокъ
тысячъ  танковъ,  импровизированныхъ,  но  все  же  сорокъ  тысячъ,  пойдутъ
организовывать раскулачиванiе  и ГПУ въ Польшe,  Финляндiи и гдe-нибудь еще,
словомъ, пойдутъ раздувать мiровой пожаръ -- мiровой пожаръ въ крови...
     Такъ въ другой, менeе важной и менeе замeтной, области дeйствовалъ и я.
Я организую спортъ -- русскiй  или совeтскiй -- какъ хотите. Въ томъ числe и
стрeлковый спортъ.  Какъ  будутъ  использованы результаты моей  работы?  Для
народа?  Для  углубленiя  "революцiи въ  одной  странe"?  Для  "перерастанiя
россiйской  революцiи въ мiровую"?  Я этого не зналъ, да, говоря  честно, не
знаю и до сихъ  поръ.  Вопросъ будетъ рeшенъ въ  какой-то  послeднiй,  самый
послeднiй моментъ: и  колоссальныя  силы,  аккумулированный  на  "командныхъ
высотахъ", нынe экономически непроизводительныхъ, но  все  же колоссальныхъ,
будутъ брошены:  или на огромный, доселe невиданный,  подъемъ страны, или на
огромный, тоже доселe невиданный, мiровой кабакъ?
     Хвастаться  тутъ  нечего и нечeмъ: то,  что  я сдeлалъ для  спорта -- а
сдeлалъ многое --  до настоящаго  момента используется по линiи  "углубленiя
революцiи". Мои стадiоны, спортивные парки  и прочее попали въ руки  Динамо.
Слeдовательно,   на   нихъ   тренируются  Якименки,   Радецкiе,   Успенскiе.
Слeдовательно,  объективно,  внe  зависимости  отъ   добрыхъ  или  недобрыхъ
намeренiй моихъ, результаты моей работы -- пусть и въ незначительной степени
--  укрeпляютъ  тотъ  "мечъ пролетарской диктатуры",  отъ  котораго  стономъ
стонетъ вся наша страна...
     Но  въ 1929 году  у меня  были еще  иллюзiи  --  трудно  человeку {433}
обойтись безъ иллюзiй. Поэтому  Королевъ,  который нашелъ  въ себe  мужество
пойти и противъ актива ЦК комсомола, сталъ, такъ  сказать, моимъ соратникомъ
и "попутчикомъ". Мы потерпeли полное пораженiе. Я, какъ "незамeнимый спецъ",
выскочилъ изъ  этой  перепалки  безъ  особаго  членовредительства  --  я уже
разсказывалъ о томъ,  какъ  это  произошло. Королевъ,  партiйный  работникъ,
замeнимый, какъ стандартизованная  деталь фордовскаго автомобиля,  -- исчезъ
съ горизонта. Потомъ въ ВЦСПС приходила жена его и просила заступиться за ея
нищую жилплощадь, изъ которой ее съ  ребенкомъ выбрасывали на улицу. Отъ нея
я узналъ, что Королевъ переброшенъ куда-то въ "низовку". Съ тeхъ поръ прошло
пять лeтъ, и вотъ я встрeчаю Королева въ водораздeльскомъ отдeлe ББК ОГПУ.

ПОБEДИТЕЛИ



     Такъ мы съ горестно ироническимъ  недоумeнiемъ осмотрeли другъ друга: я
-- приподнявшись на локтe на своемъ соломенномъ ложe, Королевъ  -- нeсколько
растерянно  опустивъ  свое  полотенце.  Тридцатилeтнее лицо Королева -- какъ
всегда, чисто выбритое -- обогатилось рядомъ суровыхъ морщинъ,  а на вискахъ
серебрила сeдина.
     -- Всe дороги ведутъ въ Римъ, -- усмeхнулся я.
     Королевъ вздохнулъ, пожалъ плечами и протянулъ мнe руку...
     -- Я читалъ твою фамилiю  въ "Перековкe". Думалъ, что это твой братъ...
Какъ ты попалъ?
     Я  коротко  разсказалъ  слегка  видоизмeненную  исторiю  моего  ареста,
конечно, безъ всякаго упоминанiя о томъ, что мы были  арестованы  за попытку
побeга.  Королевъ такъ  же  коротко и еще менeе  охотно разсказалъ мнe  свою
исторiю,  вeроятно, тоже  нeсколько  видоизмeненную  по сравненiю  съ  голой
истиной.  За  сопротивленiе  политизацiи  физкультуры  его  вышибли  изъ  ЦК
комсомола, послали на сeверъ Урала вести культурно-просвeтительную работу въ
какую-то  колонiю   безпризорниковъ.   Безпризорники   ткнули  его   ножомъ.
Отлежавшись  въ больницe, Королевъ  былъ  переброшенъ  на  хлeбозаготовки въ
"республику   нeмцевъ   Поволжья".   Тамъ   ему  прострeлили   ногу.   Послe
выздоровленiя Королевъ очутился на  Украинe по  дeламъ о разгонe  и разгромe
украинскихъ  самостiйниковъ. Какъ  именно  шелъ  этотъ разгромъ  -- Королевъ
предпочелъ  не  разсказывать,  но  въ  результатe  его  Королеву  "припаяли"
"примиренчество"  и  "отсутствiе классовой  бдительности"  -- это  обвиненiе
грозило исключенiемъ изъ партiи ... .
     Для людей партiйно-комсомольскаго  типа исключенiе  изъ партiи является
чeмъ-то среднимъ между  гражданской  смертью и  просто  смертью.  Партiйная,
комсомольская,  профсоюзная  и  прочая  работа   является  ихъ  единственной
спецiальностью.  Исключенiе  изъ партiи  закрываетъ  какую  бы  то  ни  было
возможность "работать" по этой спецiальности, не говоря уже о томъ,  что оно
рветъ всe наладившiяся  общественныя связи. Человeкъ  оказывается выкинутымъ
изъ правящаго слоя или,  если хотите,  изъ правящей  банды, и ему {434} нeтъ
никакого хода къ тeмъ, которыми онъ вчера  управлялъ. Получается нeчто вродe
outcast или, по русски, ни пава,  ни ворона. Остается идти въ приказчики или
въ чернорабочiе, и каждый  сотоварищъ  по новой работe будетъ говорить: ага,
такъ  тебe,  сукиному сыну,  и  нужно... По естественному ходу событiй такой
outcast  будетъ стараться выслужиться,  "загладить  свои преступленiя передъ
партiей" и снова  попасть  въ прежнюю среду. Но, неогражденный отъ массы  ни
наличiемъ  нагана, ни круговой  порукой правящей  банды, немного  онъ имeетъ
шансовъ пройти  этотъ  тернистый путь  и остаться въ  живыхъ... Вотъ  почему
многiе изъ  исключенныхъ изъ партiи  предпочитаютъ болeе простой выходъ  изъ
положенiя -- пулю въ лобъ  изъ нагана, пока этого нагана не  отобрали вмeстe
съ партiйнымъ билетомъ...
     Но отъ "отсутствiя классовой бдительности" Королевъ какъ-то отдeлался и
попалъ сюда, въ ББК,  на "партiйно-массовую работу" -- есть и такая:  eздитъ
человeкъ   по  всякимъ  партiйнымъ  ячейкамъ  и  контролируетъ  политическое
воспитанiе  членовъ  партiи, прохожденiе  ими  марсистско-сталинской  учебы,
влiянiе   ячейки   на    окружающая   безпартiйныя   массы.   Въ   условiяхъ
Бeломорско-Балтiйскаго  лагеря,   гдe  не  то,  что   партiйныхъ,  а  просто
вольнонаемныхъ  было  полтора  человeка  на  отдeленiе,  эта  "работа"  была
совершеннeйшимъ вздоромъ -- о чемъ я и сказалъ Королеву.
     Королевъ иронически усмeхнулся.
     -- Не хуже твоей спартакiады.
     -- Въ качествe халтуры -- спартакiада придумана совсeмъ не такъ глупо.
     -- Я и не говорю, что глупо. Моя работа тоже не такъ глупа, какъ можетъ
показаться. Вотъ прieхалъ сюда выяснять, чeмъ было вызвано возстанiе...
     -- Тутъ и выяснять нечего...
     Королевъ надeлъ на себя рубаху и сталъ напяливать свою сбрую -- поясъ и
рамень съ наганомъ.
     --  Надо  выяснять  -- не вездe же  идутъ возстанiя.  Головка отдeленiя
разворовала фонды питанiя -- вотъ заключенные и полeзли на стeнку...
     -- И за это ихъ отправили на тотъ свeтъ...
     --  Ничего  не  подeлаешь -- авторитетъ власти... У  заключенныхъ  были
другiе способы обжаловать дeйствiя администрацiи...
     Въ тонe  Королева  появились  новыя для меня административныя  нотки. Я
недоумeнно посмотрeлъ на него и  помолчалъ.  Королевъ передернулъ плечами --
неувeренно и какъ бы оправдываясь.
     -- Ты начинаешь говорить, какъ передовица изъ "Перековки"... Ты вотъ въ
Москвe,  будучи  въ  ЦК комсомола, попытался  "обжаловать  дeйствiя"  -- что
вышло?
     --  Ничего  не подeлаешь  --  революцiонная дисциплина.  Мы  не  вправe
спрашивать руководство партiи --  зачeмъ  оно дeлаетъ то или это... Тутъ  --
какъ на войнe. Приказываютъ -- дeлай. А зачeмъ -- не наше дeло...
     Въ Москвe Королевъ въ  такомъ тонe не  разговаривалъ.  Какiя бы  у него
тамъ ни были точки  зрeнiя -- онъ ихъ отстаивалъ. {435} Повидимому, "низовая
работа" не легко ему далась... Снова помолчали.
     -- Знаешь что, --  сказалъ Королевъ, -- бросимъ  эти разговоры. Я знаю,
что ты мнe  можешь сказать...  Вотъ каналъ этотъ  идiотскiй построили... Все
идетъ нeсколько хуже, чeмъ думали... А все-таки  идетъ... И  намъ приходится
идти.  Хочешь -- иди добровольно,  не хочешь  -- силой потянутъ. Что тутъ  и
говорить...  -- морщины  на лицe Королева стали глубже и суровeе. --  Ты мнe
лучше скажи, какъ ты самъ думаешь устраиваться здeсь?
     Я  коротко  разсказалъ  болeе  или  менeе  правдоподобную  теорiю моего
дальнeйшаго "устройства"  въ лагерe -- этого  устройства  мнe оставалось уже
меньше мeсяца. Королевъ кивалъ головой одобрительно.
     --  Главное  --  твоего  сына  нужно вытащить...  Прieду въ  Медгору --
поговорю съ Успенскимъ... Надо бы ему  къ  осени отсюда изъяться... А  тебя,
если  проведешь спартакiаду,  -- устроимъ  инструкторомъ  въ  ГУЛАГe  --  во
всесоюзномъ масштабe будешь работать...
     -- Я пробовалъ и во всесоюзномъ...
     --  Ну,  что  дeлать?  Зря  мы  тогда  съ  тобой  сорвались.  Нужно  бы
политичнeе... Вотъ пять лeтъ верчусь, какъ навозъ въ проруби... Понимаешь --
жену жилищной площади въ Москвe лишили -- вотъ это ужъ свинство.
     -- Почему ты ее сюда не выпишешь?...
     -- Сюда? Да я и недeли на одномъ мeстe не сижу -- все въ разъeздахъ. Да
и не нужно ей всего этого видeть.
     -- Никому этого не нужно видeть...
     -- Неправильно. Коммунисты  должны это  видeть.  Обязаны  видeть. Чтобы
знать, какъ  оплачивается  эта борьба...  Чтобы умeли жертвовать  не  только
другими, а  и  собой... Да ты не смeйся --  смeяться тутъ  нечего... Вотъ --
пустили, сволочи,  пятьдесятъ  первый полкъ на усмиренiе этого  лагпункта --
это ужъ преступленiе.
     -- Почему преступленiе?
     --    Нужно   было   мобилизовать   коммунистовъ   изъ   Медгоры,   изъ
Петрозаводска... Нельзя пускать армiю...
     -- Такъ вeдь это -- войска ГПУ.
     --  Да, войска  ГПУ  --  а  все-таки не  коммунисты.  Теперь  въ  полку
броженiе. Одинъ комроты уже  убитъ. Еще одно такое  подавленiе --  чортъ его
знаетъ,  куда полкъ пойдетъ...  Разъ мы за  это  все  взялись  --  на своихъ
плечахъ и выносить нужно. Начали идти -- нужно идти до конца.
     -- Куда идти?
     -- Къ  соцiализму... -- въ голосe Королева была искусственная и усталая
увeренность. Онъ, не глядя на меня, сталъ собирать свои вещи.
     -- Скажи мнe, гдe тебя найти въ Медгорe. Я въ началe августа буду тамъ.
     Я сказалъ, какъ меня  можно было  найти, и  не  сказалъ,  что въ  {436}
началe  августа  меня  ни  въ  лагерe,  ни  вообще  въ СССР  найти  по  всей
вeроятности будетъ  невозможно...  Мы вмeстe вышли изъ  гостиницы.  Королевъ
навьючилъ свой чемоданъ себe на плечо.
     --  А хорошо бы  сейчасъ  въ  Москву,  -- сказалъ  онъ на  прощанье. --
Совсeмъ тутъ одичаешь и отупeешь...
     Для одичанiя  и отупeнiя здeсь былъ полный  просторъ. Впрочемъ -- этихъ
возможностей  было достаточно  и  въ  Москвe. Но  я  не  хотeлъ возобновлять
дискуссiю, которая была  и безцeльна,  и  безперспективна. Мы  распрощались.
Представитель правящей партiи  уныло поплелся къ лагпункту,  согнувшись подъ
своимъ  чемоданомъ и сильно  прихрамывая  на  правую ногу. "Низовая  работа"
сломала парня -- и физически, и морально...
     ...Моторка уже стояла у пристани и въ ней, кромe меня, опять не было ни
одного пассажира. Капитанъ  снова  предложилъ мнe мeсто  въ своей кабинкe  и
только  попросилъ  не  разговаривать:  опять  заговорюсь,  и  на  что-нибудь
напоремся. Но мнe и  не хотeлось  разговаривать. Можетъ быть,  откуда-то изъ
перспективы вeковъ, sub speciae aeternitatis все это и  приметъ какой-нибудь
смыслъ, въ  особенности  для  людей, склонныхъ доискиваться смысла во всякой
безсмыслицe. Можетъ быть,  тогда  все то,  что сейчасъ  дeлается въ  Россiи,
найдетъ свой смыслъ, уложится на соотвeтствующую классификацiонную полочку и
успокоитъ чью-то не очень  ужъ  мятущуюся совeсть. Тогда историки опредeлятъ
мeсто россiйской революцiи въ  общемъ ходe человeческаго прогресса, какъ они
опредeлили   мeсто  татарскаго  нашествiя,  альбигойскихъ   войнъ,  святошей
инквизицiи,  какъ   они,  весьма  вeроятно,   найдутъ  мeсто  и   величайшей
безсмыслицe мiровой войны.  Но... пока это еще  будетъ. А сейчасъ  -- еще не
просвeщенкый свeтомъ  широкихъ обобщенiй -- видишь: никто, въ  сущности, изъ
всей этой каши ничего не выигралъ. И не  выиграетъ.  Исторiя имeетъ  великое
преимущество сбрасывать со счетовъ все то, что когда-то было живыми людьми и
что  сейчасъ  превращается  въ,  скажемъ, удобренiя  для  правнуковъ.  Очень
вeроятно, что и  безъ этакихъ  удобренiи правнуки жили бы лучше дeдовъ, тeмъ
болeе, что и имъ грозить  опасность превратиться въ удобренiя --  опять-таки
для какихъ-то правнуковъ.
     Товарищъ Королевъ, при его партiйной книжкe въ карманe и  при наганe на
боку,  тоже по существу уже  перешелъ въ категорiю удобренiя.  Еще, конечно,
онъ  кое-какъ  рипается и еще говоритъ душеспасительныя слова о жертвe или о
сотнe тысячъ жертвъ для безсмыслицы  Бeломорско-Балтiйскаго  канала. Если бы
онъ нeсколько  болeе былъ  свeдущъ въ исторiи, онъ,  вeроятно,  козырнулъ бы
дантоновскимъ: "революцiя -- Сатурнъ, пожирающiй своихъ дeтей". Но о Сатурнe
товарищъ  Королевъ  не  имeетъ никакого понятiя.  Онъ просто чувствуетъ, что
революцiя жретъ  своихъ  дeтей,  впрочемъ,  съ  одинаковымъ  аппетитомъ  она
лопаетъ  и своихъ  отцовъ. Сколько  ихъ уцeлeло --  этихъ отцовъ и дeлателей
революцiи? Какой процентъ груза знаменитаго запломбированнаго  вагона можетъ
похвастаться хотя бы тeмъ,  что они въ  сдeланной ими же революцiи ходятъ на
свободe?   И  сколько  дeтей  {437}  революцiи,  энтузiастовъ,  активистовъ,
Королевыхъ,  вотъ такъ,  согбясь  къ прихрамывая, проходятъ  свои  послeднiе
безрадостные шаги  къ могилe въ какой-нибудь  ББК-овской трясинe? И  сколько
существуетъ въ  буржуазномъ мiрe карьеристовъ, энтузiастовъ, протестантовъ и
лоботрясовъ, которые  мечтаютъ о мiровой революцiи  и которыхъ эта революцiя
такъ  же задавитъ и  сгноитъ, какъ задавила  и  сгноила  тысячи  "отцовъ"  и
миллiоны "дeтей"  великая  россiйская  революцiя. Это -- какъ рулетка.  Люди
идутъ на почти математически вeрный проигрышъ. Но идутъ.  Изъ  миллiоновъ --
одинъ  выиграетъ. Вeроятно, выигралъ Сталинъ и еще около десятка человeкъ...
Можетъ быть,  сотня...  А  всe эти Королевы, Чекалины, Шацы, Подмоклые  и...
Безсмыслица.

ПОБEЖДЕННЫЕ



     На  пустой  глади  Повeнецкаго  затона,  у самыхъ  шлюзовъ  стояли  двe
огромныя волжскаго типа баржи. Капитанъ кивнулъ въ ихъ направленiи головой.
     -- Бабъ съ ребятами понавезли. Чортъ его знаетъ,  то ихъ выгружаютъ, то
снова на баржи садятъ -- дня уже три тутъ маринуютъ.
     -- А что это за бабы?
     --  Да раскулаченныя какiя-то. Какъ слeдуетъ не знаю,  не  пускаютъ  къ
нимъ.
     Моторка  обогнула обe  баржи  и  пристала къ бревенчатой  набережной. Я
распрощался  съ  капитаномъ  и вышелъ  на  высокую  дамбу.  За  дамбой  была
небольшая луговина,  покрытая, точно  цвeтами, яркими  пятнами кумачевыхъ  и
ситцевыхъ  рубахъ копошившейся на травe  дeтворы, женскихъ платковъ и кофтъ,
наваленныхъ тутъ же добротныхъ  кулацкихъ  сундуковъ,  расписанныхъ пестрыми
разводами  и окованныхъ жестью.  Съ  моей  стороны --  единственной стороны,
откуда  эта луговина не была окружена водой -- угрюмо стояло десятка полтора
вохровцевъ  съ   винтовками.  Уже  стоялъ   медгорскiй   автобусъ  съ  тремя
пассажирами -- въ ихъ числe оказались знакомые. Я сдалъ имъ на храненiе свой
рюкзакъ, досталъ свои поистинe  незамeнимыя папиросы и независимо, закуривая
на ходу, прошелъ черезъ вохровскую цeпь. Вохровцы покосились, посторонились,
но не сказали ничего.
     Я  поднялся на дамбу. Одна баржа  была биткомъ набита  тeмъ же пестрымъ
цвeтникомъ рубахъ  и  платковъ,  другая  стояла пустой.  На  обращенномъ  къ
луговинe скатe дамбы, гдe  не  такъ пронизывающе дулъ таежный вeтеръ, сидeло
на своихъ сундукахъ, узлахъ, мeшкахъ  нeсколько десятковъ  бабъ, окруженныхъ
ребятами поменьше. Остальная часть табора расположилась на луговинe....
     Сорокалeтняя  баба  въ  плотной  ватной  кофтe  и въ рваныхъ  мужицкихъ
сапогахъ  сидeла на  краю  въ  компанiи  какой-то  старухи  и  дeвочки  лeтъ
десяти... Я подошелъ къ ней.
     -- Откуда вы будете?
     Баба подняла на меня свое каменное, ненавидящее лицо.
     -- А ты у своихъ спрашивай, свои тебe и скажутъ.
     -- Вотъ я у своихъ и спрашиваю. {438}
     Баба   посмотрeла  на  меня  съ  той  же  ненавистью,  молча  отвернула
окаменeвшее лицо и уставилась на таборъ; старушка оказалась словоохотливeе:
     --  Воронежскiе  мы, родимый, воронежскiе...  И  курскiе  есть, есть  и
курскiе,  больше вотъ тамъ,  на баржe. Сидимъ вотъ тута на холоду, на вeтру,
намаялись мы  и --  Господи!  А  скажи, родимый,  отправлять-то  насъ  когда
будутъ?
     -- А я, бабушка, не знаю, я тоже вродe васъ -- заключенный.
     Баба снова повернула ко мнe свое лицо:
     -- Арестантъ, значитъ?
     -- Да, арестантъ.
     Баба  внимательно  осмотрeла   мою  кожанку,  очки,  папиросу  и  снова
отвернулась къ табору:
     -- Этакихъ мы знаемъ... Арестанты... Всe вы -- каторжное сeмя. При царe
не вeшали васъ...
     Старуха испуганно покосилась на бабу и изсохшими птичьими своими руками
стала оправлять платочекъ на головкe дeвочки. Дeвочка прильнула  къ старухe,
ежась то-ли отъ холода, то-ли отъ страха.
     --  Третьи сутки  вотъ  тутъ  маемся... Хлeба вчера дали  по  фунту,  а
сегодня ничего не  eвши  сидимъ... И  намeняли  бы  гдe --  такъ  солдаты не
пускаютъ.
     -- Намeнять здeсь, бабушка, негдe -- всe безъ хлeба сидятъ...
     -- Ой, грeхи, Господи, ой, грeхи...
     -- Только  чьи  грeхи-то --  неизвeстно,  -- сурово  сказала  баба,  не
оборачиваясь ко мнe.  Старушка  съ испугомъ и съ состраданiемъ посмотрeла на
нее.
     --  Чьи  грeхи  --  Господу  одному   и  вeдомо.  Онъ,  Праведный,  все
разсудитъ...  Горя-то сколько выпито  -- ай, Господи Боже  мой, --  старушка
закачала  головой...  --  Вотъ  съ  весны  такъ  маемся,  ребятъ-то  сколько
перемерло. -- И, снизивъ свой  голосъ до  шепота,  какъ будто рядомъ сидящая
баба  ничего  не  могла  услышать,  конфиденцiально  сообщила:  --  Вотъ   у
бабоньки-то этой  двое  померло.  Эхъ,  сказывали  люди -- на  мiру и смерть
красна, а, вотъ eхали мы на баражe  этой  проклятущей, мрутъ ребятишки, какъ
мухи,  хоронить негдe, такъ, безъ панафиды, безъ христiанскаго погребенiя --
просто на берегъ, да въ яму.
     Баба повернулась къ старушкe: "молчи ужъ" -- голосъ ея былъ озлобленъ и
глухъ.
     -- Почему это васъ съ весны таскаютъ?
     -- А кто его знаетъ,  родимый? Мужиковъ-то нашихъ  съ прошлой  осени на
высылку послали,  насъ  по  веснe забрали, къ мужикамъ везутъ,  на поселенiе
то-есть, да, видно, потеряли ихъ, мужиковъ то  нашихъ, вотъ такъ и возютъ...
Тамъ, за озеромъ, пни  мы корчевали, гдe поставили насъ песокъ копать, а  то
больше  такъ на этой баражe и живемъ...  Хоть бы  Бога  побоялись, крышу  бы
какую на баражe издeлали, а то живемъ, какъ звeри лeсные, подъ вeтромъ, подъ
дождемъ... А не слыхалъ, родимый, куда мужиковъ-то нашихъ помeстили...
     Такъ называемые "вольно-ссыльныя поселенiя", которыми  {439} завeдывалъ
"колонизацiонный   отдeлъ  ББК",   тянулись   сравнительно  узкой   полосой,
захватывая повeнецкое  и сегежское отдeленiя. Такихъ  поселенiй  было  около
восьмидесяти. Отъ обычныхъ "лагерныхъ пунктовъ" они  отличались отсутствiемъ
охраны  и пайка. ГПУ  привозило туда  ссыльныхъ крестьянъ  -- въ большинствe
случаевъ съ семьями -- давало "инструментъ" -- топоры, косы, лопаты, по пуду
зерна  на  члена  семьи  "на обзаведенiе" --  и дальше  предоставляло  этихъ
мужиковъ ихъ собственной участи.
     Я очень жалeю, что мнe  не  пришлось  побывать ни въ  одномъ  изъ этихъ
поселенiй. Я видалъ  ихъ только на картe  "колонизацiоннаго  отдeла", въ его
планахъ,  проектахъ и  даже  фотографiяхъ... Но въ "колонизацiонномъ отдeлe"
сидeла группа  интеллигенцiи  того  же типа,  какая  въ свое время сидeла въ
свирьскомъ лагерe. Я  лишенъ возможности  разсказать объ этой группe -- такъ
же, какъ и о свирьлаговской... Скажу только, что, благодаря ея усилiямъ, эти
мужики  попадали въ не совсeмъ ужъ  безвыходное  положенiе. Тамъ было  много
трюковъ. По совершенно  понятнымъ  причинамъ я  не  могу о нихъ разсказывать
даже  и  съ той весьма  относительной свободой,  съ  какою  я  разсказываю о
собственныхъ    трюкахъ...    Чудовищная     физическая    выносливость    и
работоспособность этихъ мужиковъ, та опора, которую они  получали со стороны
лагерной  интеллигенцiи  --  давали   этимъ  "вольно-ссыльнымъ"  возможность
какъ-то стать на ноги  -- или, говоря прозаичнeе, не помереть съ голоду. Они
занимались  всякаго рода лeсными  работами -- въ томъ числe и  "по  вольному
найму" -- для  лагеря, ловили рыбу, снабжали лениградскую кооперацiю грибами
и  ягодами,   промышляли  силковой  охотой   и   съ   невeроятной  быстротой
приспособлялись къ непривычнымъ для нихъ условiямъ климата, почвы и труда.
     Поэтому я сказалъ  старушкe, что  самое тяжелое для нихъ -- уже позади,
что  ихнихъ мужиковъ рано или поздно разыщутъ и что на новыхъ  мeстахъ можно
будетъ какъ-то устраиваться  -- плохо,  но  все  же  будетъ можно.  Старушка
вздохнула и перекрестилась.
     -- Охъ, ужъ далъ  бы  Господь...  А что  плохо будетъ, такъ гдe  теперь
хорошо? Что тамъ, что здeсь -- все одно -- голодъ. Земля тутъ только  чужая,
холодная земля, что съ такой земли возьмешь?
     --  Въ этой землe -- только могилы копать, --  сурово  сказала баба, не
проявившая къ моимъ сообщенiямъ никакого интереса.
     -- Здeсь надо жить не съ  земли, а съ лeса. Карельскiе мужики въ старое
время богато жили.
     -- Да намъ ужъ все одно, гдe жить-то, родимый, абы только жить дали, не
мучали бы народъ-то... А тамъ, хошь въ Сибирь, хошь куда. Да развe-жъ дадутъ
жить... Мнe-то, родимый, что? Зажилась я, не прибираетъ Господь. А  которымъ
жить бы еще, да жить...
     --  Молчи  ужъ, сколько  разовъ  просила тебя, -- глухо сказала баба...
{440}
     -- Молчу, молчу,  -- заторопилась старуха. -- А все --  вотъ договорила
съ человeкомъ  --  легче стало:  вотъ,  говоритъ, не  помремъ съ  голоду-то,
говоритъ, и здeсь люди какъ-тось жили...
     У пристани  раздался  рeзкiй свистокъ. Я оглянулся. Туда  подошла новая
группа  Вохра  --  человeкъ въ  десять,  а  во  главe  ея  шелъ  кто-то  изъ
начальства.
     -- А ну, бабы, на  баржу грузись, къ  мужикамъ своимъ  поeдете, медовый
мeсяцъ справлять...
     На начальственную шутку никто изъ  вохровцевъ не  улыбнулся. Группа ихъ
подошла въ нашему биваку.
     -- А вы кто здeсь такой? -- подозрительно спросилъ меня командиръ.
     Я равнодушно поднялъ на него взглядъ.
     -- Инструкторъ изъ Медгоры...
     --  А-а, -- неопредeленно протянулъ начальникъ и прошелъ  дальше. --  А
ну,  собирайсь  живо,   --  прокатывался  его  голосъ  надъ  толпой  бабъ  и
ребятишекъ. Въ толпe послышался дeтскiй плачъ.
     -- Ужо четвертый разъ грузимся -- то съ баржи, то  на баржу, -- сказала
старушка, суетливо подымаясь. -- И чего они думаютъ, прости Господи...
     Угрюмый вохровецъ подошелъ въ ней.
     -- Ну, давай, бабуся, подсоблю...
     -- Ой, спасибо, родименькiй,  ой,  спасибо, всe  руки себe понадрывали,
развe бабьей силы хватитъ...
     -- Тоже -- понабирали барахла, камни у  тебя тута,  что-ли? --  сказалъ
другой вохровецъ...
     -- Какiе тута камни,  родимый, послeднее  вeдь позабирали, послeднее...
Скажемъ, горшокъ какой --  а безъ него какъ?  Всю  жизнь  работали -- а вотъ
только и осталось, что на спинe вынесли...
     -- Работали -- тоже, -- презрительно  сказалъ второй вохровецъ. -- И за
работу-то васъ въ лагерь послали?
     Баба  встала со  своего  сундука  и  протянула  вохровцу свою  широкую,
грубую, мозолистую руку...
     -- Ты на руку-то посмотри -- такiя ты у буржуевъ видалъ?...
     --  Пошла  ты къ чертовой  матери,  -- сказалъ вохровецъ, -- давай свою
скрыню, бери за той конецъ.
     -- Ой, спасибо, родименькiе,  -- сказала старушка, -- дай вамъ Господи,
можетъ твоей матери кто поможетъ -- вотъ какъ ты намъ...
     Вохровецъ поднялъ сундукъ, запнулся за камень...
     -- Вотъ, мать  его...  понатыкали, сволочи, камней. -- Онъ  со свирeпою
яростью ткнулъ камень сапогомъ и еще разъ неистово выругался.
     -- О, что ты, родимый, развe же такъ про Господа можно?...
     -- Тутъ,  мать его,  не то что, Господа, а... Ну, давай, волокемъ,  что
ли...
     Странная и пестрая толпа  бабъ  и  дeтей  --  всего  человeкъ {441}  въ
пятьсотъ, съ  криками, воемъ и  плачемъ  уже начала переливаться съ дамбы на
баржу. Плюхнулся въ воду какой-то мeшокъ,  какая-то баба неистовымъ голосомъ
звала какую-то затерявшуюся  въ толпe Маруську, какую-то  бабу столкнули  со
сходней въ  воду. Вохровцы -- кто угрюмо и молча, кто ругаясь и кляня все на
свeтe  --  то  волокли всe эти  бабьи узлы и сундуки, то стояли истуканами и
исподлобья оглядывали этотъ хаосъ ГПУ-скаго полона. {442}

--------
ПОБEГЪ



ОБСТАНОВКА



     Къ  Медвeжьей  Горe  я  подъeзжалъ  съ чувствомъ  какой-то  безотчетной
нервной тревоги. Такъ -- по логикe -- тревожиться какъ будто и нечего, но въ
нынeшней  Россiи  вообще,  а  въ  концлагерe -- въ  особенности --  ощущенье
безопасности  -- это рeдкiй и мимолетный сонъ, развeваемый первымъ же шумомъ
жизни...
     Но въ Медвeжьей  Горe все было спокойно:  и съ  моей спартакiадой, и съ
моими физкультурниками, и, главное, съ Юрой. Я снова угнeздился  въ баракe ?
15,  и этотъ баракъ, послe колонiи  безпризорниковъ, послe  водораздeльскаго
отдeленiя, послe ссыльныхъ бабъ у Повeнца -- этотъ баракъ  показался этакимъ
отчимъ  домомъ, куда  я, блудный  сынъ, возвращаюсь послe скитанiй по чужому
мiру.
     До побeга намъ оставалось шестнадцать дней. Юра былъ настроенъ весело и
нeсколько фаталистически. Я былъ настроенъ не очень весело и совсeмъ  ужъ не
фаталистически:  фатализма у меня вообще  нeтъ  ни  на копeйку. Наша  судьба
будетъ рeшаться въ зависимости не  отъ того, повезетъ или не  повезетъ, а въ
зависимости отъ  того -- что мы  проворонимъ и  чего  мы не проворонимъ. Отъ
нашихъ собственныхъ усилiй зависитъ свести элементъ фатума  въ нашемъ побeгe
до какой-то quantite' negligeable, до процента, который практически можетъ и
не приниматься во вниманiе. На данный моментъ основная опасность заключалась
въ  томъ,  что  третiй отдeлъ  могъ  догадываться  о  злонамeренныхъ  нашихъ
стремленiяхъ покинуть пышные сады соцiализма  и бeжать въ безплодныя пустыни
буржуазiи. Если такiя подозрeнiя у него есть, то здeсь же, въ нашемъ баракe,
гдe-то  совсeмъ  рядомъ  съ  нами,  торчитъ  недреманное  око  какого-нибудь
сексота.
     Недреманныя очи этой публики никогда особымъ умомъ не блещуетъ,  и если
я это око расшифрую, то я ужъ какъ-нибудь обойду его. Поэтому наши послeднiе
лагерные  дни  были   посвящены,  по   преимуществу,   самому   пристальному
разглядыванiю того, что дeлается въ баракe.
     Хотeлось бы  напослeдокъ разсказать о  жизни нашего  барака.  Это  былъ
одинъ изъ наиболeе привиллегированныхъ бараковъ лагеря, и жизнь въ немъ была
не хуже жизни привиллегированнаго комсомольскаго общежитiя на сталиградскомъ
тракторномъ,  значительно лучше  жизни московскаго студенческаго общежитiя и
совсeмъ ужъ несравненно лучше рабочихъ бараковъ и землянокъ {443} гдe-нибудь
на новостройкахъ или на торфоразработкахъ -- иногда и въ Донбассe...
     Баракъ  нашъ  стоялъ  въ  низинкe,  между  управленческимъ  городкомъ и
берегомъ озера,  былъ  окруженъ никогда  не просыхавшими лужами и болотцами,
былъ  умeренно  дырявъ  и населенъ  совсeмъ  ужъ  неумeреннымъ  количествомъ
клоповъ.
     Публика  въ баракe была  какая-то перехожая. Люди прикомандировывались,
прieзжали и уeзжали: баракъ  былъ такимъ же проходнымъ дворомъ,  какъ всякое
учрежденiе, общежитiе или предпрiятiе --  текучесть кадровъ. Болeе или менeе
стабильнымъ  элементомъ была администрацiя  барака:  староста, "статистикъ",
двое дневальныхъ и кое кто изъ "актива"  -- всякаго рода "тройки": тройка по
культурно-просвeтительной  работe, тройка по соцсоревдованiю и ударничеству,
тройка по борьбe съ  побeгами и  прочее. Стабильнымъ элементомъ были и мы съ
Юрой. Но  мы  въ баракe  занимали совсeмъ  особое положенiе.  Мы приходили и
уходили,  когда хотeли,  ночевали  то  на  Вичкe, то  въ  баракe --  словомъ
прiучили     барачную    администрацiю    къ     нашей,     такъ    сказать,
экстерриторiальности. Но даже и эта экстерриторiальность не спасала насъ отъ
всeхъ прелестей совeтской "общественной жизни".
     Оффицiальный рабочiй  день  начинался  въ  девять  утра  и кончался  въ
одиннадцать  ночи  съ трехчасовымъ  перерывомъ на  обeдъ.  Для  того,  чтобы
получить талоны  на  обeдъ  и на хлeбъ,  по  этимъ талонамъ получить и то, и
другое, пообeдать  и вымыть посуду -- требовались  всe  эти три часа.  Послe
одиннадцати наиболeе привиллегированное сословiе  лагерниковъ получало еще и
ужинъ,  непривиллегированное --  ужина не  получало. Во  всякомъ случаe, для
многополезной "общественной дeятельности"  и  актива,  и прочихъ  обитателей
лагеря "рабочiй  день"  начинался  въ двeнадцать ночи.  Въ двeнадцать или въ
половинe перваго предсeдатель нашей культъ-тройки громогласно объявляетъ:
     --  Товарищи, сейчасъ  будетъ  докладъ  товарища  Солоневича  о  работe
московскаго автозавода.
     Активисты устремляются къ  нарамъ  подымать  уже  уснувшихъ  обитателей
барака.  Товарищъ Солоневичъ слазить  съ  наръ  и,  проклиная  свою  судьбу,
доклады, культработу и активистовъ, честно старается вложить въ 10-15 минутъ
все, что полагается сказать объ  АМО. Никто товарища  Солоневича, конечно, и
не думаетъ слушать  -- кромe развe актива. Сонныя лица  маячатъ надъ нарами,
босыя нога свeшиваются съ  наръ. Докладъ  конченъ. "Вопросы есть"? --  Какiе
тамъ вопросы -- людямъ  скорeе бы заснуть. Но культъ-тройка хочетъ  проявить
активность.  "А  скажите,  товарищъ докладчикъ,  какъ поставлено  на  заводe
рабочее  изобрeтательство".  Охъ,  еще  три  минуты.  Сказалъ. "А,  скажите,
товарищъ докладчикъ"...
     Но  товарищъ   Солоневичъ   политическаго   капитала  зарабатывать   не
собирается и  сокращенiе срока заключeнiя его никакъ не интересуетъ. Поэтому
на третiй вопросъ товарищъ  Солоневичъ отвeчаетъ: "Не  знаю; все, что зналъ,
разсказалъ"...  А  какой-нибудь докладчикъ  изъ  бывшихъ  комсомольцевъ  или
коммунистовъ {444} на тему "революцiонный  подъемъ среди  народовъ  востока"
будетъ  размусоливать  часа  два-три. Революцiоннаго  подъема на  востокe --
лагерникамъ какъ разъ и не хватало, особенно -- ночью.
     Всeми этакими  культурно-просвeтительными мeропрiятiями  завeдывалъ  въ
нашемъ баракe пожилой петербугскiй бухгалтеръ со сладкой фамилiей Анютинъ --
толстовецъ, вегетарiанецъ и человeкъ  безтолковый. У меня относительно  него
было  два  предложенiя:  а)  онъ  дeйствуетъ,  какъ  дeйствуетъ  большинство
лагернаго  актива, въ  нелeпомъ расчетe на честность власти, на  то, что она
сдерживаетъ свои обeщанiя. Онъ-де пять  лeтъ  будетъ изъ  кожи  лeзть  вонъ,
надрываться на  работe, на безсонныхъ ночахъ, проведенныхъ за расписыванiемъ
никому   ненужной  стeнной  газеты,  составленiемъ  плановъ  и  отчетовъ  по
культработe и  пр. пр. -- и за это за все ему изъ семи лeтъ его срока -- два
года  скинутъ. Расчетъ  этотъ неправиленъ ни съ  какой стороны. За  эти пять
лeтъ  онъ очень рискуетъ получить  прибавку къ своему основному  сроку -- за
какой-нибудь допущенный имъ идеологическiй перегибъ или  недогибъ. За эти же
пять лeтъ -- если  онъ все время изъ кожи  будетъ лeзть вонъ -- онъ  станетъ
окончательнымъ инвалидомъ -- и тогда,  только тогда, власть отпуститъ его на
волю помирать, гдe ему вздумается. И, наконецъ, сокращенiе  срока добывается
вовсе не  "честнымъ соцiалистическимъ трудомъ", а исключительно большимъ или
меньшимъ запасомъ изворотливости и сообразительности. Этими пороками Анютинъ
не страдалъ. Вся его игра -- была совсeмъ впустую. И поэтому возникло второе
предположенiе:  Анютинъ  нeкоимъ  образомъ прикомандированъ  въ  баракъ  для
спецiальнаго наблюденiя за  мною  и Юрой  -- ни  мнe, ни  Юрe  онъ со  своей
культработой  не  давалъ  никакого житья.  Я  долгое  время  и  съ  большимъ
безпокойствомъ присматривался къ Анютину, пока на "субботникахъ" (въ  лагерe
называютъ  -- "ударникахъ") не выяснилъ съ почти окончательной увeренностью:
Анютинымъ  двигаютъ  безтолковость  и суетливость -- отличительныя  свойства
всякаго активиста: безъ суетливости -- туда не пролeзешь, а при наличiи хоть
нeкоторой толковости -- туда и лeзть незачeмъ...
     Въ свой планъ работы Анютинъ всадилъ и такой пунктъ: разбить цвeтники у
нашего барака -- вотъ  поистинe  однихъ цвeтовъ намъ  не хватало для полноты
нашей красивой жизни, ужъ хоть картошку бы предложилъ посадить...
     "Субботникъ" или  "ударникъ"  -- это  работа,  выполняемая  въ  порядкe
общественной нагрузки  въ свободное  время.  Въ  лагерe  это свободное время
бываетъ только въ выходные дни. Три выходныхъ дня семьдесятъ человeкъ нашего
барака  ковырялись  надъ  пятью  грядками  для  будущихъ  цвeтовъ:  здeсь  я
наблюдалъ   соцiалистическiй   трудъ  въ   крайнемъ  выраженiи   всего   его
великолeпiя: работы  тамъ было одному  человeку на день-полтора. Но, въ виду
полной безсмысленности  всей этой  затeи  люди  работали,  какъ дохлыя мухи,
лопатъ не  хватало, порядка не было, и когда  въ двeсти десять рабочихъ дней
было  сдeлано  пять грядокъ,  то  выяснилось:  цвeточныхъ  сeмянъ нeтъ  и въ
заводe. {445} Время же для посадки картошки было слишкомъ позднее. И тогда я
сказалъ  Анютину:  ну,  ужъ  теперь-то  я продерну  его  въ  "Перековкe"  за
"безхозяйственную   растрату  двухсотъ   десяти   рабочихъ   дней".  Анютинъ
перепугался смертельно, и это меня успокоило: если бы онъ былъ сексотомъ, то
ни "Перековки", ни "безхозяйственности" бояться было бы ему нечего.
     Впрочемъ, несмотря на свою  активность, а можетъ быть, и вслeдствiе ея,
Анютинъ скоро  попалъ въ ШИЗО: вышелъ  погулять  за предeлы лагерной черты и
напоролся на какого-то  активиста  изъ вохровцевъ.  Анютинъ  попалъ въ  одну
камеру съ группой туломскихъ инженеровъ, которые  еще зимой задумали  бeжать
въ  Финляндiю  и  уже  около  полугода  ждали  разстрeла...  Ихъ  жены  были
арестованы въ Петербургe  и Москвe, и  шло слeдствiе: не  оказывали  ли  онe
своимъ мужьямъ помощи въ дeлe подготовки побeга... Инженеровъ было, кажется,
шесть или  семь  человeкъ, люди, по всей  вeроятности, были неглупые,  и ихъ
судьба висeла надъ нами какимъ-то страшнымъ предостереженiемъ.
     Помню, что когда-то, около этого времени, яркимъ лeтнимъ днемъ я сидeлъ
въ  пустомъ  почти  баракe: ко  мнe  подошелъ  Юра  и  протянулъ мнe  номеръ
"Правды".
     --  Хочешь полюбопытствовать?  -- въ  голосe его было  что-то чуть-чуть
насмeшливое.  Онъ  показалъ   мнe   кeмъ-то  отчеркнутое   жирнымъ  краснымъ
карандашемъ.  "Постановленiе  Совнаркома  СССР". Въ немъ  было:  за  попытку
побeга заграницу  --  объявленiе  внe  закона и  безусловный разстрeлъ;  для
военныхъ -- тотъ же разстрeлъ и ссылка семьи "въ отдаленнeйшiя мeста Союза".
     Мы посмотрeли другъ на друга.
     -- Подумаешь -- напугали! -- сказалъ Юра.
     -- Не мeняетъ положенiя, -- сказалъ я.
     -- Я думаю, -- Юра презрительно пожалъ плечами...
     Больше объ этомъ постановленiи у насъ съ Юрой никакого  "обмeна мнeнiй"
не было. Нашихъ плановъ оно,  дeйствительно, ни въ какой степени не  мeняло.
Но потомъ я не разъ  думалъ о  томъ,  какое свидeтельство о  бeдности выдала
совeтская власть и себe, и своему строю, и своей армiи.
     Представьте себe  любое  въ мiрe правительство, которое въ мирное время
объявило бы urbi et  orbi:  для того, чтобы поддерживать  на должномъ уровнe
патрiотизмъ команднаго  состава  нашей  армiи, мы будемъ разстрeливать  тeхъ
офицеровъ,  которые попытаются оставить  подвластную намъ страну, и  ссылать
"въ отдаленнeйшiя мeста" -- то-есть на вeрную смерть -- ихъ семьи. Что стали
бы  говорить  о   патрiотизмe  французской   армiи,   если  бы   французское
правительство пустило бы въ мiръ такую позорную угрозу?..
     А  эта  угроза  была сдeлана  всерьезъ.  Большевики  не  очень серьезно
относятся къ  своимъ  обeщанiямъ, но свои  угрозы они  по  мeрe  технической
возможности выполняютъ и перевыполняютъ... Эта угроза ни въ какой степени не
мeняла ни нашихъ намeренiй, ни  нашихъ  плановъ, но  она могла указывать  на
какой-то крупный  побeгъ -- по  всей вeроятности, по  военной  линiи  --  и,
слeдовательно, да усиленiе сыска и охраны границъ...  Снова стало мерещиться
{446}   "недреманное   око",   снова  стали   чудиться  сексоты   во   всeхъ
окружающихъ...
     И  въ эти дни  въ нашемъ баракe появился новый  дневальный;  я не помню
сейчасъ его  фамилiи. Вмeстe съ нимъ въ нашемъ баракe поселились и двое  его
дeтей:  дeвочка  лeтъ  десяти  и  мальчикъ  лeтъ  семи.  Юра,  какъ  великiй
спецiалистъ  въ  дeлe  возни  со  всякаго  рода  дeтворой, вошелъ  съ  этими
дeтишками въ самую  тeсную дружбу. Дeтей этихъ подкармливалъ весь баракъ: на
нихъ пайка  не полагалось... Я же время отъ времени ловилъ  на  себe взглядъ
дневальнаго  --  мрачный  и   пронзительный,   какъ  будто  этимъ  взглядомъ
дневальный  хотeлъ  докопаться до  самой  сущности  моей,  до  самыхъ  моихъ
сокровенныхъ мыслей... Становилось жутковато...  Я  перебиралъ въ памяти всe
слова,  интонацiи,  жесты  Подмоклаго,  Гольмана, Успенскаго:  нeтъ,  ничего
подозрительнаго.  Но  вeдь эта  публика,  при  ея-то  квалификацiи, никакого
подозрeнiя  ни  однимъ жестомъ  не  проявитъ.  А  этотъ  нехитрый  мужиченко
приставленъ слeдить  --  слeдитъ  неумeло,  но  слeжка  есть: какъ  воровато
отводитъ онъ глаза въ сторону, когда я ловлю его  настороженный взглядъ. Да,
слeжка есть. Что дeлать?
     Бeжать сейчасъ же -- значитъ, подвести Бориса. Написать ему? Но если за
нами  есть слeжка, то никакого письма Борисъ просто на просто  не  получитъ.
Нужно было  придумать  какой-то  рeзкiй, для всeхъ неожиданный  поворотъ отъ
всeхъ  нашихъ  плановъ,  рeзкiй  бросокъ въ какую-то  никeмъ  непредвидeнную
сторону... Но --  въ какую  сторону? Былъ наскоро,  начерно придуманъ  такой
планъ. Юра идетъ въ лeсъ къ нашему продовольственному складу.  Я  увязываюсь
съ динамовцами покататься по озеру на моторной лодкe -- обычно на этой лодкe
двое чиновъ третьяго отдeла выeзжали на рыбную ловлю. Подманю ихъ  къ берегу
противъ нашего  склада,  ликвидирую обоихъ и попаду къ Юрe  и  къ  складу въ
моментъ,  котораго  третiй отдeлъ  предвидeть  не сможетъ,  и  съ  оружiемъ,
взятымъ у ликвидированныхъ чекистовъ. Потомъ мы двигаемся  на моторкe на югъ
и, не доeзжая устья рeки Суны, высаживаемся  на берегъ въ уже знакомыхъ намъ
по моей развeдкe и по нашему первому побeгу мeстахъ. Весь этотъ планъ висeлъ
на волоскe.  Но  другого  пока  не было. Стали строить и другiе планы.  Наше
строительство было прервано двумя вещами.
     Первая -- это было письмо Бориса. Изъ Свирьскаго лагеря прieхалъ  нeкiй
дядя, разыскалъ  меня  въ  баракe, началъ говорить  о пятомъ и  о  десятомъ,
оставляя меня  въ тревожномъ  недоумeнiи относительно  смысла  и  цeли этихъ
нелeпыхъ разорванныхъ  фразъ, ускользающей тематики,  безпокойнаго блеска въ
глазахъ. Потомъ мы вышли изъ барака на свeтъ Божiй, дядя  всмотрeлся въ меня
и облегченно вздохнулъ: "ну, теперь я  и безъ документовъ вижу, что вы братъ
Бориса Лукьяновича" (мы оба очень похожи другъ на друга, и  постороннiе люди
насъ часто  путаютъ)...  Человeкъ  досталъ  изъ  двойной  стeнки  берестовой
табакерки маленькую записочку:
     -- Вы пока прочтите, а я въ сторонкe посижу.
     Записка  была оптимистична  и  лаконична.  Въ  ней  за  обычнымъ  {447}
письмомъ былъ нашъ старинный, нехитрый, но достаточно  остроумный и ни  разу
чекистами не расшифрованный шифръ. Изъ шифрованной части записки явствовало:
дата побeга остается  прежней,  никакъ не раньше и не позже.  До  этой  даты
оставалось  не то восемь,  не  то  девять  дней. Измeнить ее  для Бориса уже
технически было  невозможно  --  развe  какая-нибудь  ужъ  очень  счастливая
случайность...  Изъ  разспросовъ  выяснилось: Борисъ  работаетъ  въ качествe
начальника санитарной части. Это  --  должность,  на  которой человeку  нeтъ
покоя ни днемъ, ни ночью: его требуютъ всe и во всe стороны, и побeгъ Бориса
будетъ  обнаруженъ   черезъ  нeсколько   часовъ;  вотъ  почему  Борисъ  такъ
настойчиво  указываетъ  на жесткiй  срокъ:  12  часовъ  дня  28-го iюля.  Въ
остальномъ  у  Бориса все  въ порядкe: сытъ, тренированъ, посылки получаетъ,
настроенiе оптимистичное и энергичное.
     Уже  потомъ, здeсь,  въ  Гельсингфорсe, я узналъ,  какъ и почему Борисъ
попалъ изъ Подпорожья  въ  Лодейное Поле. Изъ  его санитарнаго  городка  для
слабосильныхъ,  выздоравливающихъ  и  инвалидовъ  ничего  не  вышло:   этотъ
городокъ  постепенно  вовсе   перестали   кормить;  тысячи   людей  вымерли,
остальныхъ  куда-то  раскассировали; Бориса  перевели въ  Лодейное  Поле  --
столицу  Свирьскаго  лагеря  ОГПУ... Стало  тревожно за  Бориса: побeгъ  изъ
Лодейнаго Поля былъ значительно труднeе побeга изъ  Подпорожья: нужно будетъ
идти изъ крупнаго лагернаго центра, какъ-то переправиться черезъ Свирь, идти
по  очень  населенной  мeстности,  имeя  въ  запасe  очень  немного  часовъ,
свободныхъ  отъ  преслeдованiя... Это, въ частности,  значило, что  какой-то
планъ Борисомъ уже  разработанъ  до  мельчайшихъ деталей  и всякое измeненiе
срока могло  бы перевернуть вверхъ дномъ всe его планы и всю его подготовку.
Что дeлать?
     Мои мучительныя размышленiя были прерваны самимъ дневальнымъ.
     Какъ-то  днемъ я  пришелъ въ  нашъ  баракъ.  Онъ былъ абсолютно  пусть.
Только у дверей сидeлъ въ понурой своей позe нашъ дневальный, онъ посмотрeлъ
на меня совсeмъ  ужъ  пронизывающимъ  взоромъ. Я даже поежился:  вотъ сукинъ
сынъ...
     Думалъ напиться чаю. Кипятку не было.  Я  вышелъ изъ барака и  спросилъ
дневальнаго, когда будетъ кипятокъ.
     -- Да я сейчасъ сбeгаю и принесу.
     -- Да зачeмъ же вамъ, я самъ могу пойти.
     -- Нeтъ, ужъ дозвольте мнe, потому какъ и у меня къ вамъ просьба есть.
     -- Какая просьба?
     -- Да ужъ я вамъ послe...
     Дневальный  принесъ  кипятокъ. Я  досталъ изъ  нашего  "неприкзапа"  --
неприкосновеннаго запаса для побeга -- два куска сахара. Налили чайку.
     Дневальный вдругъ всталъ изъ-за стола, пошелъ къ  своимъ нарамъ, что-то
поковырялся  тамъ  и принесъ мнe помятое,  измазанное письмо въ конвертe изъ
оберточной бумаги.
     -- Это -- отъ жены моей... А самъ я -- неграмотный... {448}
     -- Никому  не  показывалъ,  совeстно  и показывать...  Ну,  должно,  въ
цензурe  прочли... Такъ я  къ вамъ, какъ  къ попу, прочитайте, что тутъ есть
написанное...
     -- Такъ чего-же вы стeсняетесь, если не знаете, что тутъ написано?
     -- Знать-то, не знаю, а  догадка есть. Ужъ вы прочитайте, только что-бъ
какъ на исповeди -- никому не говорить.
     Прочитать было  трудно.  Не думаю,  чтобы  и въ  цензурe  у кого-нибудь
хватило терпeнiя  прочесть это  странное  измазанное,  съ  расплывшимися  на
ноздреватой бумагe  каракулями,  письмо...  Передать  его стиль  невозможно.
Трудно вспомнить этотъ странный  переплетъ условностей сельской  вeжливости,
деталей колхозной жизни, блестокъ личной трагедiи авторши письма, тревоги за
дeтей, которыя остались при  ней, и за дeтей, которыя поeхали "кормиться" къ
мужу  въ концлагерь, и прочаго и  прочаго. Положенiе  же  дeлъ сводилось  къ
слeдующему:
     Предсeдатель  колхоза  долго   и   упорно  подъeзжалъ   къ  женe  моего
дневальнаго.  Дневальный  засталъ его  въ сараe на попыткe  изнасилованiя, и
предсeдатель  колхоза   былъ   избить.  За  террористическiй   актъ  противъ
представителя власти  дневальнаго послали на десять лeтъ въ концентрацiонный
лагерь. Четыре -- онъ здeсь уже просидeлъ. Посылалъ женe сухари, не  съeдалъ
своего  пайковаго  сахара,  продавалъ  свою   пайковую  махорку,  изъ  шести
оставшихся  на  волe  дeтей двое все-таки  умерло. Кто-то  изъ сердобольнаго
начальства устроилъ ему право на  жительство съ семьей, онъ выписалъ къ себe
вотъ этихъ двухъ ребятишекъ:  въ лагерe ихъ  все-таки кормили. Двое остались
на волe. Смыслъ  же  письма заключался  въ слeдующемъ:  къ  женe дневальнаго
подъeзжаетъ новый предсeдатель колхоза, "а еще кланяется вамъ,  дорогой нашъ
супругъ, тетенька  Марья совсeмъ  помирающе,  а Митенька нашъ  лежитъ  ножки
распухши  и животикъ  раздувши,  а  предсeдатель  трудодней  не  даетъ...  И
Господомъ Богомъ прошу  я васъ, дорогой мой супругъ,  благословите податься,
безъ  вашей  воли  хошь  помру, а  дeтей  жалко, а  предсeдатель лапаетъ,  а
трудодней не даетъ..."
     Дневальный уставился глазами въ столъ... Я  не зналъ,  что и сказать...
Что тутъ  скажешь?.. "Вотъ какое  дeло, --  тихо сказалъ дневальный,  --  съ
такимъ письмомъ, къ кому пойдешь, а сердце чуяло, вотъ ужъ судьба"...
     У  меня мелькнула мысль  -- пойти бы  къ Успенскому, показать  ему  это
письмо,  уцeпить его за  мужское самолюбiе или  какъ-нибудь  иначе... Можетъ
быть,   было   бы  можно  какъ-нибудь  нажать  на  соотвeтствующiй  районный
исполкомъ...   Но   я   представилъ   себe  конкретную   банду  деревенскихъ
"корешковъ". Ванька  въ колхозe, Петька въ милицiи и  пр. и  пр. Кто пойдетъ
изъ "района" защищать  женскiя  права какой-то  безвeстной деревенской бабы,
кто и что сможетъ раскопать  въ этой круговой порукe?  Просто бабу загрызутъ
вразъ со всeми ея ребятами...
     -- Такъ ужъ отпишите, -- глухо сказалъ дневальный -- отпишите, пусть...
подается... -- По его бородe текли крупныя слезы... {449}
     Въ  нашей путаной  человeческой жизни  вещи устроены  какъ-то  особо по
глупому:  вотъ  прошла   передо  мною  тяжелая,  безвыходная,   всамдeлишняя
человeческая  трагедiя.  Ну,  конечно,   было  сочувствiе  къ  судьбe  этого
рязанскаго  мужиченки,  тeмъ  болeе  острое,  что его  судьба  была  судьбой
миллiоновъ, но все-же было и великое облегченiе -- кошмаръ  недреманнаго ока
разсeялся,  никакихъ  мало-мальски подозрительныхъ  симптомовъ слeжки ни  съ
какой  стороны не было видно.  Подъ  диктовку дневальнаго  я  слалъ  поклоны
какимъ-то  кумамъ  и кумамъ,  въ  рамкe  этихъ  поклоновъ  и  хозяйственныхъ
совeтовъ было  вставлено мужнино разрeшенiе "податься"; дневальный сидeлъ съ
каменнымъ лицомъ, по  морщинамъ котораго молча  скатывались крупныя слезы, а
вотъ на  душe  все  же  было  легче, чeмъ полчаса тому  назадъ... Вспомнился
Маяковскiй:  "для  веселiя  планета  наша  плохо   оборудована".  Да,  плохо
оборудована.  И не столько планета,  сколько самъ человeкъ: изо всeхъ своихъ
силъ портитъ жизнь  -- и себe, и  другимъ...  Думаю,  что  Творецъ, создавая
человeка  на шестой  день  творенiя,  предшествующими  днями былъ  нeсколько
утомленъ...

ПОИСКИ ОРУЖIЯ



     Для  побeга было готово все -- кромe  одного: у насъ не было оружiя. Въ
наши  двe  первыя  попытки  -- въ 1932 и 1933 году --  мы  были вооружены до
зубовъ.  У  меня  былъ  тяжелый  автоматическiй   дробовикъ-браунингъ  12-го
калибра, у  Юры  --  такого же  калибра  двухстволка. Патроны были снаряжены
усиленными  зарядами  пороха  и картечью  нашего  собственнаго  изобрeтенiя,
залитой  стеариномъ.  По нашимъ приблизительнымъ  подсчетамъ и  пристрeлкамъ
такая штуковина метровъ на сорокъ и медвeдя могла  свалить съ ногъ. У Бориса
была его  хорошо пристрeлянная малокалиберная винтовка.  Вооруженные этакимъ
способомъ, мы  могли не  бояться встрeчи ни съ чекистскими заставами, ни  съ
патрулемъ пограничниковъ. Въ томъ  мало вeроятномъ случаe,  если бы  мы  ихъ
встрeтили, и въ  томъ,  еще  менeе  вeроятномъ  случаe, если бы эти  чекисты
рискнули вступить  въ перестрeлку съ хорошо  вооруженными людьми, картечь въ
чащe  карельскаго  лeса  давала   бы  намъ   огромныя  преимущества   передъ
трехлинейками чекистовъ...
     Сейчасъ  мы были безоружны совсeмъ.  У  насъ  было  по ножу -- но  это,
конечно, не оружiе. Планы же  добычи  оружiя --  восходили еще  ко временамъ
Погры, и  -- по всей обстановкe  лагерной  жизни --  всe они были связаны съ
убiйствомъ.  Они  строились "въ  запасъ" или, какъ говорятъ  въ Россiи,  "въ
засолъ":  оружiе  нужно  было и слeдовало его раздобыть за двe-три недeли до
побeга  -- иначе при любой  переброскe  и рискъ  убiйства, и  рискъ храненiя
оружiя пошелъ бы впустую. Когда насъ съ Юрой перебросили  въ Медвeжью Гору и
когда  я  получилъ увeренность  въ томъ, что отсюда  насъ  до  самаго побeга
никуда перебрасывать не будутъ -- я еще слишкомъ слабъ былъ физически, чтобы
рискнуть на единоборство съ парой вохровцевъ -- {450} вохровцы ходятъ всегда
парами,  и всякое вооруженное населенiе лагеря предпочитаетъ  въ одиночку не
ходить... Потомъ  настали  бeлыя ночи.  Шатавшiеся по пустыннымъ  и свeтлымъ
улицамъ  вохровскiе патрули были  совершенно недоступны для нападенiя.  Наше
вниманiе постепенно сосредоточилось на динамовскомъ тирe.
     Въ маленькой комнатушкe при этомъ тирe  жили:  инструкторъ  стрeлковаго
спорта Левинъ и занятный  сибирскiй мужичекъ -- Чуминъ,  служившiй сторожемъ
тира и чeмъ-то вродe егеря у  Успенскаго, --  глухой,  неграмотный,  таежный
мужичекъ, который  лeсъ, звeря,  воду  и рыбу зналъ лучше, чeмъ человeческое
общество. Время отъ времени  Чуминъ приходилъ  ко мнe и спрашивалъ: "ну, что
въ  газетахъ сказываютъ  -- скоро война  будетъ?"  И,  выслушавъ мой отвeтъ,
разочарованно  вздыхалъ:  "Вотъ,  Господи ты,  Боже мой -- ни откуда выручки
нeтъ"...  Впрочемъ  --  для  себя Чуминъ выручку нашелъ:  ограбилъ  до нитки
динамовскiй тиръ -- и исчезъ на лодкe куда-то въ тайгу, такъ его и не нашли.
     Левинъ  былъ  длиннымъ, тощимъ, нелeпымъ парнемъ  лeтъ 25-ти.  Вся  его
нескладная фигура и мечтательные  семитическiе глаза  никакъ не  вязались со
столь  воинственной страстью,  какъ  стрeлковый спортъ...  По  вечерамъ  онъ
аккуратно нализывался въ динамовской  компанiи до  полнаго  безчувствiя,  по
утрамъ  онъ жаловался мнe на то, что его  стрeлковыя  достиженiя все таютъ и
таютъ.
     -- Такъ бросьте пить...
     Левинъ тяжело вздыхалъ.
     --  Легко сказать.  Попробуйте вы  отъ  такой  жизни не пить. Все равно
тонуть -- такъ лучше ужъ въ водкe, чeмъ въ озерe...
     У Левина въ комнатушкe была цeлая коллекцiя оружiя -- и собственнаго, и
казеннаго. Тутъ были  и винтовки, и двустволка,  и маузеръ, и парабеллюмъ, и
два или три  нагана казеннаго  образца, и складъ патроновъ  для тира. Окна и
тира, и комнаты Левина были забраны тяжелыми желeзными рeшетками; у входа въ
тиръ всегда стоялъ вооруженный караулъ. Днемъ Левинъ все время проводилъ или
въ тирe, или въ  своей  комнатушкe; на вечеръ комнатушка запиралась, и у  ея
входа ставился еще одинъ караульный. Къ утру Левинъ  или самъ приволакивался
домой,  или  чаще  его  приносилъ  Чуминъ.  Въ  этомъ  тирe  проходили  свой
обязательный курсъ стрeльбы всe чекисты Медвeжьей горы. Левинская комнатушка
была  единственнымъ мeстомъ,  откуда  мы могли  раздобыть  оружiе.  Никакихъ
другихъ путей видно не было.
     Планъ  былъ  выработанъ  по всeмъ  правиламъ  образцоваго  детективнаго
романа.  Я приду къ Левину.  Ухлопаю его ударомъ кулака  или какъ-нибудь  въ
этомъ родe --  неожиданно  и неслышно. Потомъ разожгу примусъ,  туго накачаю
его, разолью по столу  и по полу  поллитра денатурата  и  нeсколько  литровъ
керосина, стоящихъ рядомъ тутъ же,  захвачу маузеръ и парабеллюмъ, зарою ихъ
въ песокъ въ концe тира  и  въ однихъ трусахъ,  какъ и  пришелъ, пройду мимо
караула.
     Минутъ  черезъ пять-десять  взорвется  примусъ,  одновременно  съ  нимъ
взорвутся банки  съ  чернымъ  охотничьимъ  порохомъ,  {451}  потомъ  начнутъ
взрываться патроны. Комнатушка превратится въ факелъ...
     Такая  обычная  исторiя: взрывъ примуса.  Совeтское производство. Самый
распространенный  видъ  несчастныхъ случаевъ въ совeтскихъ  городахъ. Никому
ничего и въ голову не придетъ.
     Вопросъ  о моемъ моральномъ  правe на  такое убiйство рeшался  для меня
совсeмъ просто и ясно. Левинъ обучаетъ палачей моей страны стрeлять въ людей
этой страны, въ частности, въ меня, Бориса, Юру. Тотъ фактъ, что онъ, какъ и
нeкоторые  другiе "узкiе  спецiалисты", не  отдаетъ  себe  яснаго  отчета --
какому объективному злу или объективному добру служить его спецiальность, въ
данныхъ условiяхъ никакого значенiя не имeетъ. Левинъ -- одинъ изъ винтиковъ
гигантской мясорубки. Ломая Левина, я ослабляю эту мясорубку. Чего проще?
     Итакъ,  и  теоретическая, и техническая стороны этого предпрiятiя  были
вполнe  ясны  или,  точнeе, казались  мнe ясными.  Практика же ввела въ  эту
ясность весьма существенный коррективъ.
     Я разъ  пять приходилъ къ Левину, предварительно  давая себe слово, что
вотъ сегодня я это сдeлаю, и всe пять разъ не выходило ровно ничего: рука не
поднималась. И это  не  въ  переносномъ,  а  въ  самомъ прямомъ смыслe этого
слова: не  поднималась. Я  клялъ и себя и  свое слабодушiе, доказывалъ себe,
что  въ  данной обстановкe на одной чашкe вeсовъ лежитъ жизнь чекиста, а  на
другой -- моя съ Юрой  (это, въ  сущности, было ясно и безъ доказательствъ),
но, очевидно, есть убiйство и убiйство...
     Въ  наши  жестокiе  годы  мало  мужчинъ прошли  свою  жизнь, не имeя въ
прошломъ убiйствъ на войнe, въ революцiи, въ путаныхъ нашихъ бiографiяхъ. Но
здeсь --  заранeе обдуманное убiйство человeка,  который, хотя  объективно и
сволочь, а  субъективно -- вотъ угощаетъ меня чаемъ и  показываетъ коллекцiи
своихъ  огнестрeльныхъ игрушекъ... Такъ ничего и не вышло. Раскольниковскаго
вопроса о  Наполеонe  и  "твари дрожащей"  я  такъ и не рeшилъ.  Мучительная
борьба самого себя съ собою была закончена выпивкой въ Динамо, и послe  оной
я  къ этимъ детективнымъ  проектамъ  больше  не возвращался. Стало  на много
легче...
     Одинъ  разъ  оружiе чуть было  не  подвернулось случайно.  Я сидeлъ  на
берегу Вички, верстахъ въ пяти  къ сeверу отъ Медгоры, и удилъ  рыбу. Уженье
не давалось, и я былъ обиженъ и на судьбу,  и  на себя:  вотъ люди, которымъ
это,  въ сущности, не надо, удятъ,  какъ слeдуетъ.  А  мнe  надо,  надо  для
пропитанiя во время побeга,  и рeшительно ничего не удается. Мои прискорбныя
размышленiя прервалъ чей-то голосъ.
     -- Позвольте-ка, гражданинъ, ваши документы.
     Оборачиваюсь.  Стоитъ  вохровецъ.  Больше не  видно  никого.  Документы
вохровецъ   спросилъ,   видимо,    только   такъ,   для   очистки   совeсти:
интеллигентнаго   вида  мужчина  въ   очкахъ,   занимающiйся  столь  мирнымъ
промысломъ, какъ уженье  рыбы,  никакихъ спецiальныхъ  подозрeнiй вызвать не
могъ.  Поэтому вохровецъ велъ себя нeсколько небрежно:  взялъ  винтовку подъ
мышку и протянулъ руку за моими документами. {452}
     Планъ  вспыхнулъ,  какъ  молнiя  --  со  всeми  деталями:  лeвой  рукой
отбросить въ  сторону штыкъ винтовки, правой --  ударъ кулакомъ въ солнечное
сплетенiе, потомъ вохровца -- въ Вичку, ну, и такъ далeе. Я уже совсeмъ было
приноровился къ удару -- и вотъ,  въ  кустахъ хрустнула вeтка, я обернулся и
увидалъ второго вохровца съ  винтовкой  на изготовку.  Перехватило  дыханiе.
Если бы  я этотъ хрустъ услыхалъ  на  секунду  позже,  я ухлопалъ бы перваго
вохровца, и  второй --  ухлопалъ бы меня... Провeривъ мои документы, патруль
ушелъ въ лeсъ. Я пытался было удить дальше, но руки слегка дрожали...
     Такъ кончились мои попытки добыть оружiе...

ТЕХНИЧЕСКIЯ ПРЕДПОСЫЛКИ



     Дата  нашего побeга -- полдень 28-го  iюля 1934 года -- приближалась съ
какою-то, я бы сказалъ, космической неотвратимостью. Если при нашихъ первыхъ
попыткахъ  побeга еще оставалось  нeкое ощущенiе "свободы воли": возможность
"въ случаe  чего"  -- какъ  это было съ болeзнью  Юры --  сразу дать  отбой,
отложить побeгъ, какъ-то извернуться, перестроиться,  --  то  сейчасъ  такой
возможности не  было вовсе. Въ  12  часовъ дня 28-го iюля Борисъ  уйдетъ изъ
своего Лодейнаго Поля въ лeсъ, къ границe. Въ этотъ же полдень должны уйти и
мы. Если  мы  запоздаемъ -- мы  пропали.  Лодейное Поле  дастъ телеграмму въ
Медгору:  одинъ Солоневичъ  сбeжалъ, присмотрите за  оставшимися. И тогда --
крышка. Или,  если бы  случилось событiе, которое  заставило бы насъ съ Юрой
бeжать на день раньше  Бориса, такую же телеграмму дала бы Медвeжья  Гора въ
Лодейное Поле и съ такими же послeдствiями...
     Практически -- это не осложнило нашего побeга. Но психически  жесткость
даты  побeга все время висeла  на душe: а вдругъ случится что-нибудь совсeмъ
непредвидeнное, вотъ вродe болeзни -- и тогда что?
     Но ничего не случилось. Технически предпосылки складывались -- или были
подготовлены -- почти идеально. Мы были сыты, хорошо тренированы, въ тайникe
въ лeсу было запрятано  нeсколько пудовъ продовольствiя, были компасы,  была
такая свобода передвиженiя, какою не пользовалось даже и несчастное "вольное
населенiе"  Карелiи. Меня уже знали въ  лицо всe эти вохровцы, оперативники,
чекисты и прочая сволочь -- могли спросить документы, но  придираться  бы ни
въ какомъ случаe не стали...  А все-таки было очень тревожно...  Какъ-то  не
вeрилось: неужели все это -- не иллюзiя?
     Вспоминалось,  какъ въ ленинградскомъ  ГПУ  мой  слeдователь,  товарищъ
Добротинъ,  говорилъ  мнe  вeско  и  слегка  насмeшливо:  "Наши  границы  мы
охраняемъ крeпко,  желeзной  рукой... Вамъ повезло, что  васъ арестовали  по
дорогe... Если бы не мы, васъ все равно  арестовали бы, но только арестовали
бы пограничники -- а они, знаете, разговаривать не любятъ..."
     И потомъ -- съ презрительной улыбочкой: {453}
     -- И  --  неглупый же вы человeкъ, Иванъ Лукьяновичъ, ну, какъ вы могли
думать,  что изъ Совeтской  Россiи такъ просто уйти: взялъ и  ушелъ...  Могу
васъ увeрить -- это дeло  не такъ просто... Одному изъ  тысячи, быть можетъ,
удается...
     Въ свое  время  начальникъ  оперативной части  тов. Подмоклый  говорилъ
приблизительно  то  же самое. И  въ  сильно пьяномъ  видe,  разсказывая  мнe
исторiю  побeга  группы  туломскихъ  инженеровъ,  презрительно  оттопыривалъ
мокрыя отъ водки синiя свои губы:
     -- Чудаки, а еще  образованные... Такъ  у  насъ же  сексотъ на  сексотe
сидитъ... Чудаки... Продовольствiе въ  лeсъ носили... А намъ  --  что? Пусть
себe носятъ...
     Мы тоже носили свое продовольствiе въ  лeсъ: не такая ужъ, оказывается,
новая  система...  И, можетъ быть,  товарищъ  Подмоклый, протягивая мнe свою
стопку  и провозглашая: "ну, дай Богъ, въ  предпослeднiй",  гдe-то ухмылялся
про себя: "ну, ужъ  теперь-то ты бeжишь въ послeднiй  разъ -- таскай, таскай
свое продовольствiе въ лeсъ"...
     Какъ  разъ   передъ  побeгомъ  я   узналъ  трагическую  исторiю   трехъ
священниковъ, которые пытались бeжать изъ Повeнца въ Финляндiю: двое погибли
въ лeсу  отъ голода, третiй,  наполовину обезумeвшiй отъ лишенiй, -- пришелъ
въ  какую-то  деревню  и сдался  въ плeнъ  --  его  разстрeляли даже  и безъ
слeдствiя...

        ___

     Вспоминались разсказы какого-то "басмача" -- узбека, съ которымъ мы еще
зимой пилили ледъ на озерe. Это былъ выкованный изъ тугой бронзы человeкъ съ
изуродованнымъ  сабельными ударами  лицомъ  и  съ  неутолимой ненавистью  къ
большевикамъ. Онъ  пытался бeжать три года  тому  назадъ, когда отношенiе къ
бeглецамъ было снисходительное.  Онъ запутался въ  лабиринтe озеръ, болотъ и
протоковъ и былъ схваченъ чекистами -- по его  словамъ -- уже по ту  сторону
границы...
     Все то, что разсказывали всякiе чекисты  и активисты о попыткахъ побeга
на западъ, къ финской границe, рисовало почти безнадежную картину. Но въ эту
картину я вносилъ весьма существенную поправку:  вся эта публика говоритъ  о
неудачныхъ попыткахъ и она ничего  не  говоритъ  -- да и ничего не знаетъ --
объ  удачныхъ.  Только потомъ, уже за границей, я узналъ, какъ мало  ихъ  --
этихъ удачныхъ  попытокъ.  За весь 1934 годъ ея  не перешелъ никто... Только
весной на  финской сторонe былъ подобранъ  полуразложившiйся трупъ человeка,
который  перешелъ  границу,  но никуда дойти не  смогъ...  А  сколько такихъ
труповъ лежитъ въ карельской тайгe?..
     Я считалъ, что мои планы побeга разработаны  досконально. Передъ первой
попыткой побeга была сдeлана развeдка: персидской  границы -- по обe стороны
Каспiйскаго  моря; польской  границы --  у Минска;  латвiйской границы  -- у
Пскова и финляндской границы -- въ Карелiи... Шли, можно сказать, навeрняка,
а --  вотъ,  оба раза  {454}  провалились...  Сейчасъ мнe кажется,  что  все
подготовлено  идеально, что  малeйшiя  детали предусмотрeны,  что  на всякую
случайность  заранeе подготовленъ  соотвeтствующiй трюкъ...  Словомъ  --  съ
точки зрeнiя логики  -- все въ порядкe. Но  -- что, если моя логика окажется
слабeе логики ГПУ?..  Что, если  всe  наши затeи -- просто дeтская игра подъ
взоромъ   недреманнаго   ока...  Что,   если  какими-то,  мнe  неизвeстными,
техническими  способами ГПУ  великолeпно знаетъ  все:  и  нашу  переписку съ
Борисомъ, и нашъ тайникъ въ лeсу, и то, какъ Юра сперъ компасы въ техникумe,
и то,  какъ я тщетно пытался  ухлопать  Левина  для  того,  чтобы  раздобыть
оружiе?.. Дeло прошлое:  но  въ тe дни провалъ нашего побeга означалъ бы для
меня  нeчто, если  не худшее, то  болeе  обидное,  чeмъ смерть... У  каждаго
человeка есть  свое маленькое тщеславiе: если бы оказалось,  что ГПУ знало о
нашей подготовкe  --  это  означало  бы,  что  я  совсeмъ  дуракъ,  что меня
обставили и провели,  какъ  идiота, -- и потомъ  насъ  всeхъ  снисходительно
размeняютъ  въ какомъ-то подвалe третьей части  ББК ОГПУ... При одной  мысли
объ этомъ  глаза лeзли на лобъ... Я утeшалъ себя мыслью о  томъ, что вотъ мы
оба -- я и Юра -- сейчасъ тренированы и что до  "подвала" насъ ни  въ какомъ
случаe не доведутъ. Но такой же уговоръ былъ и въ прошломъ году -- а сцапали
сонныхъ, безоружныхъ  и  безсильныхъ...  Правда, въ  прошломъ  году  Бабенко
врeзался въ наши планы, какъ нeкiй deus ex machina. Правда, отъ  Бабенки шла
реальная  угроза, которую  уже поздно  было  предотвратить...  Бабенко былъ,
видимо, весьма квалифицированнымъ сексотомъ: въ Салтыковкe мы напоили его до
безчувствiя и устроили  обыскъ на немъ и въ его вещахъ. Ничего не было,  что
могло  бы  подтвердить  наши  подозрeнiя.  Но  подозрeнiя  были. Сейчасъ  --
никакихъ подозрeнiй нeтъ...
     Но есть какое-то липкое ощущенiе -- пуганная  ворона и куста боится, --
что вотъ  всe  наши планы -- дeтская  игра передъ лицомъ всемогущей  техники
ГПУ...
     Технику эту  я, слава Тебe, Господи,  знаю  хорошо: восемнадцать лeтъ я
отъ этой техники  выкручивался и,  судя по  тому,  что я сейчасъ не на  томъ
свeтe,  а  въ Финляндiи  --  выкручивался  не  плохо. Технику  эту я  считаю
нехитрой техникой, техникой расчитанной на ротозeевъ. Или -- что еще обиднeе
-- техникой, расчитанной на нашихъ великолeпныхъ подпольщиковъ: возьмется за
эту работу русскiй офицеръ, человeкъ смeлый, какъ смерть,  человeкъ, готовый
идти на любую пытку -- а вотъ выпьетъ -- и прорвется... И -- кончено...
     Словомъ  -- техника работы ГПУ  -- техника нехитрая... Молодецъ противъ
овецъ... То, что  мы оказались  овцами, -- это  не дeлаетъ  особой  чести ни
намъ, ни  ГПУ... Въ  порядкe изученiя  этой  техники -- много  литровъ водки
выпилъ я со всякими  чекистами, всe они и хвастались, и  плакали. Хвастались
всемогуществомъ  ГПУ и плакали, что имъ  самимъ отъ этого всемогущества нeтъ
никакого житья...  Нужно  быть  справедливымъ  и  къ  врагу: жизнь  средняго
работника ГПУ --  это страшная  вещь, это жизнь  пана Твардовскаго,  который
продалъ свою  душу  чорту.  Но чортъ  {455}  пана Твардовскаго хоть  чeмъ-то
платилъ оному пану при его жизни. ГПУ, въ  сущности, ничего  не платитъ  при
жизни, а документъ о продажe души все время тычетъ въ носъ... Я понимаю, что
это  звучитъ  нeсколько  фантастически  и  малоправдоподобно,  но  въ  двухъ
случаяхъ   моей   жизни  мнe  удалось  выручить  изъ  работы  въ  ГПУ  двухъ
коммунистовъ -- одинъ изъ нихъ работалъ въ ГПУ десять лeтъ...  Нeтъ, технику
работы ГПУ я зналъ хорошо... Но  въ эти дни, передъ побeгомъ, все мое знанiе
заслонялось внeлогичной, нелeпой, подсознательной тревогой...
     Насколько  я могу  вспомнить -- я ни о чемъ,  кромe побeга, не  думалъ.
Вeроятно, Юра --  тоже.  Но ни  онъ, ни  я  о  побeгe не  говорили ни слова.
Валялись въ травe у рeчки, грeлись  на  солнышкe, читали  Вудворта. Юра былъ
настроенъ весьма по майнридовски и всякими  окольными  путями старался  дать
мнe понять, какъ будетъ великолeпно, когда мы, наконецъ, очутимся въ лeсу...
Въ эти  послeднiе  лагерные  мeсяцы Юра катался, какъ сыръ въ маслe,  завелъ
дружную компанiю вичкинскихъ ребятъ, рeзался съ ними въ шахматы и волейболъ,
тренировался  въ  плаваньи, собирался  ставить новый  русскiй рекордъ на сто
метровъ,  eлъ за троихъ  и на  голыхъ  доскахъ нашихъ  наръ  засыпалъ,  какъ
убитый...  И  отъ  юности  своей,  и  отъ  солнца,  и  отъ  прочаго,  что въ
человeческой жизни уже неповторимо, какъ-то сказалъ мнe:
     -- А знаешь, Ва, въ сущности, не такъ плохо жить и въ лагерe...
     Мы лежали  на травкe за рeчкой Кумсой -- послe купанья, послe маленькой
потасовки,  подъ  яркимъ  iюльскимъ  небомъ...  Я  оторвался  отъ  книги   и
посмотрeлъ на Юру. Къ моему удивленiю, онъ даже не сконфузился -- слишкомъ у
него "силушка по  жилочкамъ переливалась". Я спросилъ: а кто  еще  живетъ въ
лагерe  такъ,  какъ  мы съ  тобой  живемъ? Юра  согласился:  никто.  Даже  и
Успенскiй  такъ не живетъ... Успенскiй работаетъ, какъ волъ,  а мы ничего не
дeлаемъ.
     -- Ну, Ватикъ, я не говорю, чтобы не бeжать, бeжать, конечно, нужно. Но
-- не такъ плохо и здeсь...
     -- А ты вспомни подпорожскiй УРЧ и профессора Авдeева.
     Юра смякъ. Но  его вопросъ  доставилъ мнe  нeсколько очень мучительныхъ
часовъ великаго соблазна.
     И въ самомъ  дeлe -- на кой чортъ бeжать?  Въ лагерe я буду жить --  въ
соотвeтствiи  съ  моими личными  вкусами  къ  жизни, а  вкусы  эти  довольно
просты... Проведу спартакiаду, получу въ свое завeдыванiе команду охотниковъ
(была  и  такая  охотничья  команда  изъ  привиллегированныхъ  заключенныхъ,
поставлявшая рябчиковъ  и  медвeдей  къ  чекистскому  столу),  Юру устрою въ
Москву  --  вмeсто  того,  чтобы подставлять  его  кудрявую  головешку  подъ
чекистскiй  наганъ...  Побeгъ Бориса можно остановить... Успенскiй, конечно,
сможетъ перетащить его сюда. Будемъ таскаться на охоту вмeстe съ Борисомъ...
Стоитъ  ли  подставлять  всe наши головы? Словомъ --  это были часы великаго
упадка и малодушiя.  Они  скоро прошли...  Подготовка  шла своимъ  чередомъ.
{456}
     Подготовка же эта заключалась въ слeдующемъ:
     Все, что нужно было на дорогу, мы уже припасли: продовольствiе, одежду,
обувь, компасы,  медикаменты и прочее. Все это было получено  путемъ  блата,
кромe компасовъ, которые Юра просто сперъ въ техникумe. На оружiе мы махнули
рукой. Я утeшалъ  себя тeмъ, что встрeча съ  кeмъ-нибудь въ карельской тайгe
--  вещь  чрезвычайно  мало  правдоподобная,  --  впослeдствiи мы  на  такую
"чрезвычайно  мало  правдоподобную  вещь" все-таки  напоролись... Выйти  изъ
лагеря  было совершенно просто. Нeсколько труднeе  было  выйти  одновременно
вдвоемъ  -- и  въ особенности на  югъ.  Еще труднeе  было выйти вдвоемъ и съ
вещами, которыя у насъ еще оставались въ баракe.  И, наконецъ, для страховки
на всякiй случай,  нужно было  сдeлать такъ, чтобы меня и Юры  не такъ скоро
хватились бы...
     Все это вмeстe взятое было довольно сложно технически. Но въ результатe
нeкоторыхъ  мeропрiятiй   я  раздобылъ  себe  командировку  на  сeверъ,   до
Мурманска, срокомъ на двe недeли, Юрe -- командировку въ Повeнецъ и Пиндуши,
срокомъ  на  пять  дней  ("для  организацiи  обученiя  плаванью"),  себe  --
командировку  на пятый лагпунктъ,  то-есть на  югъ,  срокомъ  на три дня  и,
наконецъ, -- Юрe пропускъ  на рыбную ловлю, тоже на югъ... Нашъ тайникъ былъ
расположенъ къ югу отъ Медвeжьей Горы...
     Я былъ увeренъ, что передъ этимъ днемъ -- днемъ побeга -- у меня снова,
какъ это было передъ прежними побeгами въ Москвe, нервы дойдутъ до какого-то
нестерпимаго зуда, снова будетъ безсонница,  снова будетъ ни  на  секунду не
ослабeвающее  ощущенiе,  что  я что-то  проворонилъ,  чего-то  недосмотрeлъ,
что-то  переоцeнилъ, что за малeйшую  ошибку придется, можетъ быть,  платить
жизнью -- и не только моей, но и Юриной... Но ничего не было: ни нервовъ, ни
безсонницы... Только когда я добывалъ путаныя командировки, мнe померещилась
ехидная  усмeшечка въ лицe завeдующаго административнымъ  отдeломъ.  Но  эти
командировки  были  нужны:   если  о  нашихъ   планахъ,   дeйствительно,  не
подозрeваетъ  никто,  то командировки  обезпечатъ  намъ минимумъ  пять  дней
свободныхъ отъ поисковъ и преслeдованiя,  и тотъ же срокъ  Борису -- на тотъ
случай, если  у  него  что-нибудь заeстъ... Въ теченiе  пяти-семи  дней насъ
никто разыскивать не будетъ. А черезъ пять дней мы будемъ уже далеко...
     У меня  были всe основанiя предполагать, что когда Успенскiй узнаетъ  о
нашемъ  побeгe,  узнаетъ  о  томъ, что  вся  уже почти  готовая  халтура  со
спартакiадой,  съ  широковeщательными  статьями  въ   Москву,  въ  ТАСС,  въ
"братскiя компартiи", съ вызовомъ въ  Медгору московскихъ  кино-операторовъ,
пошла  ко всeмъ  чертямъ, что  онъ, "соловецкiй Наполеонъ", попалъ въ весьма
идiотское положенiе,  онъ полeзетъ на стeнку, и насъ будутъ искать далеко не
такъ,  какъ ищутъ  обычныхъ  бeгуновъ...  Человeкъ  грeшный  --  я  далъ  бы
значительную часть своего  гонорара для того, чтобы посмотрeть на физiономiю
Успенскаго въ тотъ моментъ, когда ему доложили, что Солоневичей  и слeдъ уже
простылъ...
     Ночь передъ побeгомъ я проспалъ, какъ убитый. Вeроятно, {457} благодаря
ощущенiю полной  неотвратимости побeга  --  сейчасъ никакого  выбора уже  не
было...  Рано утромъ -- я еще дремалъ --  Юра разбудилъ меня. За его  спиной
былъ рюкзакъ съ  кое-какими  вещами, которыя  по  ходу  дeлъ ему нужно  было
вынести изъ  лагеря и выбросить  по дорогe...  Кое-кто изъ сосeдей по бараку
околачивался возлe.
     -- Ну, значитъ, Ва, я eду...
     Оффицiально  --  Юра  долженъ  былъ  eхать на  автобусe  до Повeнца.  Я
высунулся изъ подъ одeяла.
     --  Eзжай.  Такъ не  забудь зайти  въ Повeнцe  къ Бeляеву -- у него всe
пловцы на учетe. А вообще -- не засиживайся...
     --  Засиживаться не  буду. А  если что-нибудь  важное -- я  тебe въ КВО
телефонирую...
     -- Меня вeдь не будетъ. Звони прямо Успенскому...
     -- Ладно. Ну, селямъ алейкюмъ.
     -- Алейкюмъ селямъ...
     Длинная фигура  Юры исчезла  въ рамкe барачной  двери... Сердце какъ-то
сжалось... Не исключена возможность, что Юру я вижу въ послeднiй разъ...

ИСХОДЪ ИЗЪ ЛАГЕРЯ



     По  нашему плану  Юра долженъ былъ выйти  изъ  барака  нeсколько раньше
девяти утра -- въ девять  утра отходилъ автобусъ на Повeнецъ --  оставить въ
нeкоемъ мeстe свой  декоративный узелокъ съ вещами, достать въ другомъ мeстe
удочки и идти на югъ,  къ нашему  тайнику. Я долженъ былъ выйти въ 12 часовъ
-- часъ отправленiя поeзда на югъ -- взявъ съ собой еще оставшiяся въ баракe
вещи и продовольствiе и двинуться къ тому же тайнику. Но что -- если у этого
тайника уже торчитъ ГПУ-ская  засада? И какъ быть, если Юру просто задержатъ
по дорогe какiе-нибудь рьяные оперативники?
     Я слeзъ съ наръ. Староста барака, бывшiй коммунистъ и нынeшнiй лагерный
активистъ, изъ  породы  людей,  которая  лучше  всего опредeляется терминомъ
"дубина", спросилъ меня безразличнымъ тономъ:
     -- Что -- тоже въ командировку eдете?
     -- Да. До Мурманска и обратно.
     -- Ну, желаю прiятной поeздки...
     Въ  этомъ  пожеланiи мнe  почудилась скрытая иронiя...  Я  налилъ  себe
кружку кипятку, подумалъ и сказалъ:
     -- Особеннаго удовольствiя не видать... Работы будетъ до чорта...
     -- Да, а все же -- хоть на людей посмотрите...
     И потомъ безъ всякой логической связи:
     -- А хорошiй парнишка, вашъ Юра-то... Вы все-таки поглянывайте, какъ бы
его тутъ не  спортили...  Жалко будетъ парня... Хотя,  какъ вы съ Успенскимъ
знакомые -- его, должно, скоро выпустятъ... {458}
     Я хлебалъ  кипятокъ и однимъ уголкомъ глаза тщательно прощупывалъ  игру
каждаго мускула на дубоватомъ лицe старосты... Нeтъ, ничего подозрительнаго.
А на такомъ лицe все-таки было бы замeтно... О Юрe  же онъ говоритъ такъ, на
всякiй случай, чтобы сдeлать прiятное человeку, который "знакомый" съ самимъ
Успенскимъ...  Поболтали еще. До моего выхода остается еще три часа -- самые
долгiе три часа въ моей жизни...
     Упорно  и  навязчиво  въ  голову лeзли  мысли о какомъ-то таинственномъ
дядe, который  сидитъ  гдe-то  въ дебряхъ третьяго отдeла,  видитъ всe  наши
ухищренiя, "какъ  сквозь стеклышко",  и даетъ намъ  время и  возможность для
коллекцiонированiя всeхъ  необходимыхъ  ему уликъ...  Можетъ быть,  когда  я
получалъ свою параллельную командировку на  югъ, дядя позвонилъ въ Адмотдeлъ
и  сказалъ: "выписывайте,  пущай  eдетъ"... И  поставилъ  у  нашего  тайника
вохровскiй секретъ...
     Для того, чтобы отвязаться отъ этихъ мыслей, и  для того, чтобы сдeлать
всe  возможныя  попытки  обойти  этого  дядю,  буде   онъ   существовалъ  въ
реальности, я набросалъ двe маленькiя  статейки о спартакiадe въ "Перековку"
и въ лагерную радiо-газету, занесъ ихъ, поболталъ  со  Смирновымъ, далъ  ему
нeсколько  газетно-отеческихъ  совeтовъ,  получилъ  нeсколько  порученiй  въ
Мурманскъ, Сегежу и Кемь и -- что  было  совсeмъ ужъ неожиданно --  получилъ
также  и  авансъ въ  35  рублей  въ  счетъ  гонораровъ за  выполненiе  этихъ
порученiй...  Это  были послeднiя  совeтскiя  деньги, которыя я  получилъ въ
своей  жизни и  на  нихъ  сдeлалъ  свои  послeднiя  совeтскiя  покупки:  два
килограмма сахара и три пачки махорки. Полтинникъ еще остался...
     Вышелъ изъ  редакцiи  и, къ крайнему своему неудовольствiю, обнаружилъ,
что  до полудня  остается  еще полтора часа. Пока я ходилъ въ  обe редакцiи,
болталъ со  Смирновымъ, получалъ  деньги -- время тянулось такъ  мучительно,
что, казалось,  полдень  совсeмъ  уже  подошелъ.  Я  чувствовалъ, что  этихъ
полутора часовъ я полностью не выдержу.
     Пришелъ въ баракъ.  Въ баракe было почти пусто. Влeзъ на нары, сталъ на
нихъ, на верхней  полкe, закрытой  отъ взглядовъ снизу,  нагрузилъ  въ  свой
рюкзакъ  оставшееся продовольствiе  и вещи -- ихъ  оказалось гораздо больше,
чeмъ  я предполагалъ  -- взялъ  съ  собой  для камуфляжа волейбольную сeтку,
футбольный мячъ, связку спортивной литературы, на верху которой было увязано
руководство по футболу съ рисункомъ на обложкe,  понятнымъ всякому вохровцу,
прихватилъ еще и два копья и вышелъ изъ барака.
     Въ  сущности, не было никакихъ основанiй предполагать,  что при  выходe
изъ  барака кто-нибудь  станетъ ощупывать  мой багажъ, хотя по правиламъ или
староста,  или дневальный обязаны  это сдeлать... Если  недреманное  око  не
знаетъ  о  нашемъ  проектe,  никто  насъ  обыскивать  не  посмeетъ: блатъ  у
Успенскаго. Если знаетъ, насъ захватятъ у тайника... Но все-таки изъ  дверей
барака  я  выходилъ не съ очень спокойной душой. Староста еще разъ  пожелалъ
мнe счастливаго  пути. Дневальный, сидeвшiй  на  {459} скамеечкe  у  барака,
продeлалъ ту же церемонiю и потомъ какъ-то замялся.
     -- А жаль, что вы сегодня eдете...
     Мнe  почудилось  какое-то  дружественное, но  неясное предупрежденiе...
Чуть-чуть перехватило духъ... Но дневальный продолжалъ:
     -- Тутъ письмо я отъ жены получилъ... Такъ,  значитъ, насчетъ отвeту...
Ну, ужъ когда прieдете, такъ  я васъ  попрошу... Юра? Нeтъ, молодой еще онъ,
что его въ такiя дeла мeшать...
     Отлегло...  Поднялся  на  горку  и  въ  послeднiй  разъ  посмотрeлъ  на
печальное мeсто  страннаго  нашего жительства. Баракъ нашъ торчалъ какимъ-то
кособокимъ  гробомъ,  съ  покосившейся  заплатанной крышей,  съ  заклеенными
бумагой дырами  оконъ, съ дневальнымъ, понуро сидeвшимъ у входа  въ  него...
Странная  вещь  -- во мнe шевельнулось  какое-то  сожалeнiе... Въ  сущности,
неплохо  жили  мы  въ  этомъ  баракe И много въ немъ было совсeмъ  хорошихъ,
близкихъ  мнe русскихъ людей.  И  даже  нары  мои показались мнe  уютными. А
впереди въ лучшемъ случаe --  лeса, трясины, ночи подъ холоднымъ карельскимъ
дождемъ... Нeтъ, для приключенiй я не устроенъ...
     Стоялъ  жаркiй iюльскiй  день. Я  пошелъ  по сыпучимъ  улицамъ Медгоры,
прошелъ базаръ и площадь, тщательно всматриваясь въ толпу и выискивая въ ней
знакомыя  лица, чтобы обойти  ихъ  сторонкой, нeсколько  разъ  оборачивался,
закуривалъ, разсматривалъ афиши и мeстную газетенку, расклеенную на столбахъ
и стeнахъ (подписка  не принимается за отсутствiемъ  бумаги), и все смотрeлъ
--  нeтъ ли  слeжки?  Нeтъ, слeжки  не было --  на этотъ  счетъ глазъ у меня
наметанный. Прошелъ  вохровскую заставу у выхода изъ поселка -- застава меня
ни о чемъ не спросила -- и вышелъ на желeзную дорогу.
     Первыя  шесть верстъ  нашего маршрута шли по желeзной  дорогe: это была
одна изъ многочисленныхъ предосторожностей на всякiй случай. Во время нашихъ
выпивокъ  въ Динамо  мы установили, что  по  полотну желeзной дороги  собаки
ищейки не работаютъ вовсе: паровозная топка сжигаетъ всe доступные собачьему
нюху слeды. Не слeдовало пренебрегать и этимъ.
     Идти было трудно: я былъ явственно перегруженъ -- на мнe было не меньше
четырехъ  пудовъ  всякой ноши...  Одна  за другой  проходили версты --  вотъ
знакомый поворотъ,  вотъ мостикъ черезъ прыгающую  по  камнямъ  рeчку, вотъ,
наконецъ,  телеграфный столбъ  съ  цифрой 25/511, откуда въ лeсъ сворачивало
какое-то  подобiе  тропинки,  которая  нeсколько  срeзала  путь   къ  пятому
лагпункту. Я на всякiй  случай  оглянулся  еще разъ -- никого  не было --  и
нырнулъ въ кусты, на тропинку.
     Она  извивалась  между  скалъ  и  корягъ  -- я  обливался  потомъ  подъ
четырехпудовой  тяжестью  своей  ноши,  и вотъ, передъ  поворотомъ тропинки,
откуда нужно было нырять въ окончательную  чащу, вижу: навстрeчу мнe шагаетъ
патруль изъ двухъ оперативниковъ...
     Былъ моментъ  пронизывающаго ужаса:  значитъ -- подстерегли... {460}  И
еще болeе острой обиды: значитъ -- они оказались умнeе. Что же теперь?... До
оперативниковъ   шаговъ   двадцать...   Мысли   мелькаютъ   съ   сумасшедшей
быстротой...  Броситься  въ  чащу?  А Юра? Ввязаться  въ драку? Ихъ  двое...
Почему только двое? Если бы этотъ патруль былъ снаряженъ спецiально для меня
оперативниковъ было бы больше -- вотъ отрядили же въ вагонe ? 13 человeкъ по
десяти  на  каждаго  изъ боеспособныхъ  членовъ  нашего  "кооператива"...  А
разстоянiе все  сокращается... Нeтъ,  нужно идти  прямо.  Ахъ,  если  бы  не
рюкзакъ,  связывающiй  движенiя...  Можно  было  бы:  схватить   одного   и,
прикрываясь имъ, какъ щитомъ, броситься на  другого и обоихъ сбить  съ ногъ.
Тамъ, на землe  обe  ихъ винтовки  были  бы  ни  къ  чему  и мое джiу-джитсу
выручило  бы меня  еще  одинъ разъ -- сколько  разъ оно меня уже выручало...
Нeтъ, нужно идти прямо, да и поздно уже сворачивать -- насъ отдeляетъ шаговъ
десять...
     Сердце колотилось, какъ сумасшедшее. Но,  повидимому, снаружи  не  было
замeтно ничего, кромe лица, залитаго потомъ.
     Одинъ изъ оперативниковъ поднесъ руку къ  козырьку и не безъ прiятности
осклабился.
     -- Жарковато, товарищъ Солоневичъ... Что-жъ вы не поeздомъ?..
     Что это? Издeвочка?
     -- Режимъ экономiи. Деньги за билетъ въ карманe останутся...
     --  Да, оно,  конечно.  Лишняя пятерка -- оно, смотришь,  и поллитровка
набeжала... А вы -- на пятый?
     -- На пятый.
     Я  всматриваюсь  въ  лица  этихъ оперативниковъ.  Простыя  картофельныя
красноармейскiя  рожи   --  на  такой  рожe  ничего   не   спрячешь.  Ничего
подозрительнаго.  Вeроятно,  оба  эти  парня  не  разъ  видали,  какъ  мы съ
Подмоклымъ  шествовали послe динамовскихъ всенощныхъ  бдeнiй,  навeрно,  они
видали  меня  передъ  строемъ  роты  оперативниковъ, изъ которой  я выбиралъ
кандидатовъ  на вичкинскiй курортъ  и на спартакiаду, вeроятно, они  знали о
великомъ моемъ блатe...
     -- Ну, счастливо... --  Оперативникъ опять поднесъ руку къ козырьку,  я
продeлалъ нeчто вродe этого  -- я шелъ безъ шапки -- и патруль  прослeдовалъ
дальше...  Хрустъ  ихъ  шаговъ  постепенно замеръ  вдали...  Я  остановился,
прислушался... Нeтъ, ушли, пронесло...
     Я положилъ на землю часть своей ноши, прислонился рюкзакомъ къ какой-то
скалe. Вытеръ потъ.  Еще прислушался, нeтъ,  ничего. Только сердце колотится
такъ,  что,  кажется, изъ  третьяго  отдeла слышно... Свернулъ  въ чащу,  въ
кусты,  гдe  ужъ   никакiе  обходы  не   были  мыслимы   --   все  равно  въ
десяти-двадцати шагахъ ничего не видать...
     До  нашего  тайника  оставалось  съ  полверсты. Подхожу  ужасомъ  слышу
какой-то неясный  голосъ  --  вродe пeсни. То ли  это  Юра  такъ не во время
распeлся, то ли, чортъ его знаетъ что... Подползъ на карачкахъ къ небольшому
склону,  въ концe {461} котораго, въ чащe огромныхъ, непроходимо разросшихся
кустовъ, были запрятаны всe наши дорожныя сокровища и гдe долженъ ждать меня
Юра. Мелькаетъ что-то бронзовое, похожее  на  загорeлую спину Юры... Неужели
вздумалъ принимать  солнечныя ванны  и  пeть Вертинскаго. Съ  него станется.
Охъ, и идiотъ же! Ну, и скажу же я ему нeсколько теплыхъ словъ...
     Но  изъ   чащи  кустарника  раздается  нeчто  вродe  змeинаго  шипeнiя,
показываются Юрины очки, и Юра дeлаетъ жестъ: ползи скорeй сюда. Я ползу.
     Здeсь, въ  чащe кустарника,  -- полутьма, и снаружи  рeшительно  ничего
нельзя разглядeть въ этой полутьмe.
     -- Какiе-то мужики, --  шепчетъ Юра, --  траву косятъ, что ли... Скорeй
укладываться и драпать...
     Голоса стали  слышнeе. Какiе-то  люди что-то дeлали шагахъ въ 20-30 отъ
кустовъ.  Ихъ  пестрыя  рубахи  время отъ  времени  мелькали  въ  просвeтахъ
деревьевъ... Да, нужно было укладываться и исчезать.
     Мячъ,  копья,  литературу, сeтку  я зарылъ въ мохъ, и  изъ подо  мха мы
вырыли наши  продовольственные  запасы, сверху обильно  посыпанные мохоркой,
чтобы  какой-нибудь  заблудили  песъ  не  соблазнился неслыханными  запахами
торгсиновскаго сала и торгсиновской колбасы... Въ лихорадочной и  молчаливой
спeшкe мы запихали  наши вещи въ  рюкзаки. Когда я навьючилъ на себя свой, я
почувствовалъ, что я перегруженъ: въ  рюкзакe опять было не меньше  четырехъ
пудовъ. Но сейчасъ -- не до этого...
     Изъ  чащи кустарника ползкомъ  по травe и зарослямъ  мы  спустились еще
ниже, въ русло какого-то почти пересохшаго ручейка, потомъ по этому руслу --
тоже  ползкомъ -- мы  обогнули небольшую гряду, которая окончательно закрыла
насъ отъ взглядовъ  неизвeстныхъ посeтителей  окрестностей  нашего  тайника.
Поднялись  на ноги,  прислушались.  Напряженный слухъ  и  взвинченные  нервы
подсказывали тревожные оклики: видимо, замeтили.
     -- Ну, теперь нужно во всe лопатки, -- сказалъ Юра.
     Двинулись во  всe лопатки. По  "промфинплану"  намъ  нужно было перейти
каменную  гряду верстахъ въ пяти  отъ  желeзной дороги и потомъ  перебраться
черезъ узкiй протокъ, соединяющiй цeпь озеръ -- верстахъ въ пяти отъ  гряды.
Мы шли, ползли, карабкались,  лeзли; потъ заливалъ очки, глаза лeзли на лобъ
отъ усталости,  дыханiе прерывалось  -- а мы все  лeзли. Гряда  была  самымъ
опаснымъ мeстомъ. Ея вершина была оголена  полярными бурями, и  по ея хребту
прогуливались вохровскiе  патрули  -- не  часто, но  прогуливались. Во время
своихъ развeдокъ  по этимъ мeстамъ я разыскалъ неглубокую поперечную щель въ
этой грядe, и мы поползли по этой щели, прислушиваясь къ каждому звуку и  къ
каждому  шороху. За грядой стало спокойнeе. Но въ безопасности --  хотя бы и
весьма  относительной  --  мы  будемъ  только  за  линiей озеръ.  Еще гряда,
заваленная буреломомъ, отъ нея --  окаянный спускъ  къ озеру  --  гигантскiя
розсыпи камней, покрытыхъ мокрымъ, скользкимъ мхомъ.  Такiя мeста я  считалъ
самой опасной частью нашего путешествiя. При тяжести  нашихъ рюкзаковъ {462}
поскользнуться на такихъ камняхъ и, въ  лучшемъ случаe, растянуть  связки на
ногe -- ничего не стоило... Тогда пришлось бы засeть на  мeстe  происшествiя
на недeлю-двe.  Безъ достаточныхъ  запасовъ продовольствiя это  означало  бы
гибель. Потому-то мы и захватили такую массу продовольствiя.
     Часамъ  къ пяти  мы  подошли къ  озеру,  спустились внизъ,  нашли  нашъ
протокъ,  перебрались черезъ него  и вздохнули болeе или  менeе свободно. По
пути -- въ  частности, передъ первой грядой --  мы перемазывали наши подошвы
всякой сильно пахнувшей  дрянью, такъ что никакiя ищейки не могли бы  пройти
по нашимъ слeдамъ...  За протокомъ слегка  присeли  и  передохнули. Обсудили
инцидентъ  съ предполагаемыми крестьянами около нашего тайника и  пришли  къ
выводу, что  если бы  они насъ  замeтили и  если бы у нихъ  были агрессивныя
намeренiя  по нашему  адресу  --  они  или  побeжали  бы  къ желeзной дорогe
сообщить  кому  надо  о  подозрительныхъ  людяхъ  въ  лeсу,  или   стали  бы
преслeдовать насъ.  Но ни въ  томъ, ни въ  другомъ случаe они не остались бы
около нашего тайника и  не стали бы перекликаться... Это -- одно.  Второе --
изъ  лагеря мы ушли окончательно.  Никто ничего не заподозрилъ. Срокъ нашихъ
командировокъ  давалъ всe  основанiя  предполагать,  что  насъ  хватятся  не
раньше,  чeмъ черезъ пять  дней -- Юрина командировка  была дeйствительна на
пять  дней. Меня могутъ хватиться раньше --  вздумаетъ Успенскiй послать мнe
въ Кемь  или въ Мурманскъ какой-нибудь  запросъ или какое-нибудь порученiе и
выяснить, что тамъ меня и слыхомъ не слыхать...  Но это очень мало вeроятно,
тeмъ  болeе, что по командировкe  я долженъ объeхать шесть  мeстъ... И  Юрой
сразу же  послe истеченiя срока его командировки  не заинтересуется никто...
Въ  среднемъ -- недeля намъ обезпечена. За эту недeлю верстъ минимумъ сто мы
пройдемъ,  считая,  конечно, по  воздушной линiи...  Да,  хорошо  въ  общемъ
вышло...  Никакихъ  недреманныхъ  очей и  никакихъ  таинственныхъ  дядей изъ
третьяго отдeла... Выскочили!...
     Однако, лагерь  все-таки  былъ еще  слишкомъ  близко. Какъ  мы  ни были
утомлены, мы прошли еще около часу на западъ, набрели на глубокую и довольно
широкую внизу расщелину,  по дну которой переливался маленькiй ручеекъ, и съ
чувствомъ  великаго   облегченiя  сгрузили  наши  рюкзаки.  Юра  молнiеносно
раздeлся, влeзъ въ какой-то  омутокъ ручья  и сталъ смывать съ  себя  потъ и
грязь. Я сдeлалъ то же -- раздeлся и влeзъ въ воду; я отъ пота  былъ мокрымъ
весь, съ ногъ до головы.
     -- А ну-ка,  Ва, повернись,  что  это у тебя такое?  -- вдругъ спросилъ
Юра, и въ голосe его было безпокойство. Я повернулся спиной...
     --  Ахъ,  чортъ возьми... И какъ же  ты  этого не замeтилъ?.. У тебя на
поясницe -- сплошная рана...
     Я провелъ ладонью по поясницe.  Ладонь  оказалась въ крови, и по обeимъ
сторонамъ позвоночника  кожа  была сорвана до  мышцъ. Но никакой  боли я  не
почувствовалъ раньше, не чувствовалъ и теперь.
     Юра укоризненно  суетился,  обмывая рану, прижигая  ее iодомъ  {463}  и
окручивая  мою поясницу бинтомъ -- медикаментами на  дорогу мы были снабжены
не  плохо -- все по тому же "блату". Освидeтельствовали рюкзакъ.  Оказалось,
что   въ  спeшкe   нашего  тайника   я  ухитрился  уложить  огромный  кусокъ
торгсиновскаго сала такъ, что острое ребро его подошвенной кожи во все время
хода  било  меня  по поясницe, но  въ  возбужденiи этихъ часовъ я  ничего не
чувствовалъ.  Да и  сейчасъ  это казалось  мнe такой мелочью,  о которой  не
стоитъ и говорить.
     Разложили  костеръ  изъ  самыхъ  сухихъ  вeтокъ, чтобы  не  было  дыма,
поставили на костеръ кастрюлю съ гречневой кашей и съ основательнымъ кускомъ
сала. Произвели тщательную  ревизiю нашего багажа, безпощадно  выкидывая все
то, безъ чего можно было обойтись, --  мыло, зубныя щетки, лишнiя трусики...
Оставалось все-таки пудовъ около семи...
     Юра со сладострастiемъ запустилъ ложку въ кастрюлю съ кашей.
     -- Знаешь, Ватикъ, ей Богу, не плохо...
     Юрe  было  очень  весело. Впрочемъ,  весело было  и мнe. Поeвъ,  Юра съ
наслажденiемъ растянулся во всю свою длину и сталъ смотрeть въ яркое, лeтнее
небо. Я  попробовалъ  сдeлать  то же  самое,  легъ  на  спину -- и  тогда къ
поясницe словно  кто-то  прикоснулся  раскаленнымъ желeзомъ.  Я выругался  и
перевернулся на животъ. Какъ это я теперь буду тащить свой рюкзакъ?
     Отдохнули. Я  переконструировалъ  ремни рюкзака такъ, чтобы его  нижнiй
край не доставалъ до поясницы. Вышло плохо. Грузъ въ четыре пуда, помeщенный
почти на шеe, создавалъ очень неустойчивое  положенiе -- центръ тяжести былъ
слишкомъ высоко, и по камнямъ гранитныхъ розсыпей приходилось идти, какъ  по
канату.  Мы отошли версту отъ мeста нашего  привала  и стали устраиваться на
ночлегъ.  Выбрали   густую  кучу  кустарника  на  вершинe  какого-то  холма,
разостлали на землe одинъ  плащъ, прикрылись  другимъ, надeли накомарники  и
улеглись въ надеждe, послe столь утомительнаго и богатаго переживанiями дня,
поспать  въ полное свое удовольствiе. Но со сномъ не вышло ничего.  Миллiоны
комаровъ, весьма  разнообразныхъ по  калибру,  но совершенно одинаковыхъ  по
характеру опустились  на  насъ  плотной густой  массой. Эта  мелкая  сволочь
залeзала въ мельчайшiя щели одежды,  набивалась въ уши и въ носъ, миллiонами
противныхъ голосовъ  жужжала надъ нашими лицами.  Мнe тогда казалось, что въ
такихъ условiяхъ  жить вообще нельзя  и нельзя идти, нельзя  спать... Черезъ
нeсколько дней  мы  этой сволочи почти не  замeчали  --  ко всему привыкаетъ
человeкъ  -- и  пришли  въ  Финляндiю  съ  лицами,  распухшими, какъ  тeсто,
поднявшееся на дрожжахъ.
     Такъ промучились  почти  всю  ночь.  Передъ  разсвeтомъ оставили всякую
надежду  на  сонъ, навьючили рюкзаки и  двинулись дальше  въ предразсвeтныхъ
сумеркахъ по  мокрой  отъ  росы травe.  Выяснилось еще  одно  непредвидeнное
неудобство. Черезъ нeсколько минутъ ходьбы брюки промокли насквозь, прилипли
къ ногамъ и связывали каждый шагъ. Пришлось идти въ трусикахъ. {464}
     Невыспавшiеся  и  усталые,  мы уныло  брели  по склону  горы, вышли  на
какое-то покрытое  туманомъ болото, перешли черезъ  него, увязая по бедра въ
хлюпающей  жижe,   снова  поднялись  на  какой-то  гребень.  Солнце  взошло,
разогнало туманъ и  комаровъ; внизу  разстилалось  крохотное  озерко,  такое
спокойное,  уютное  и  совсeмъ  домашнее,  словно  нигдe  въ  мiрe  не  было
лагерей...
     -- Въ сущности, теперь бы самое время поспать, -- сказалъ Юра.
     Забрались въ кусты,  разложили  плащъ. Юра посмотрeлъ  на  меня взоромъ
какого-то открывателя Америки.
     -- А вeдь, оказывается, все-таки драпанули, чортъ его дери...
     -- Не кажи гопъ, пока не перескочилъ...
     --  Перескочимъ. А  ей-Богу, хорошо. Если бы еще по двухстволкe, да  по
парабеллюму... вотъ была бы жизнь.

ПОРЯДОКЪ ДНЯ



     Шли мы  такъ. Просыпались передъ разсвeтомъ,  кипятили  чай, шли  до 11
часовъ. Устраивали привалъ, варили кашу, гасили костеръ и, отойдя на версту,
снова укладывались спать. На тeхъ мeстахъ, гдe  раскладывались костры, мы не
ложились никогда: дымъ и  свeтъ  костра могли быть замeчены,  и какой-нибудь
заблудшiй въ  лeсахъ активистъ, вынюхивающiй бeглецовъ, или урка, ищущiй eды
и   паспорта,    или    приграничный    мужикъ,    отсeянный   отъ   всякихъ
контръ-революцiонныхъ плевелъ и  чающiй заработать куль муки, могли бы пойти
на костеръ и застать насъ спящими.
     Вставали часовъ въ пять и снова шли до темноты.  Снова привалъ съ кашей
и ночлегъ. Съ ночными привалами было плохо.
     Какъ мы  ни прижимались другъ къ другу,  какъ мы  ни укутывались всeмъ,
что у насъ было, мокрый холодъ приполярной ночи пронизывалъ насквозь. Потомъ
мы приноровились. Срeзывали ножами  цeлыя полотнища  моха и накрывались имъ.
За воротъ забирались цeлые  батальоны  всякой насeкомой  твари,  хвои, комки
земли, но было тепло.
     Нашъ  суррогатъ  карты   въ  первые  же   дни  обнаружилъ  свою  полную
несостоятельность.  Рeки на картe и  рeки въ натурe  текли каждая  по своему
усмотрeнiю,  безъ  всякаго  согласованiи   съ  совeтскими  картографическими
заведенiями. Впрочемъ, и досовeтскiя карты были не лучше. Для первой попытки
нашего  побeга въ  1932  году я раздобылъ  трехверстки этого  района. Такихъ
трехверстокъ у меня было три варiанта: онe совпадали другъ съ другомъ только
въ самыхъ общихъ чертахъ,  и даже  такая рeка, какъ Суна, на каждой изъ нихъ
текла по особому.
     Но это насъ не смущало: мы дeйствовали по принципу нeкоего героя  Джека
Лондона: что бы тамъ ни случилось, держите прямо на западъ. Мы держали прямо
на западъ. Одинъ изъ  насъ шелъ впереди, провeряя направленiе или по солнцу,
или  по компасу, другой шелъ шагахъ  въ  двадцати  сзади,  выправляя  мелкiя
извилины  пути.  А  этихъ  извилинъ  было   очень  много.  Иногда  въ  {465}
лабиринтахъ озеръ, болотъ  и протоковъ  приходилось дeлать  самыя запутанныя
петли и  потомъ съ великимъ трудомъ возстанавливать затерянную прямую нашего
маршрута.  Въ результатe  всeхъ этихъ  предосторожностей -- а можетъ быть, и
независимо отъ нихъ --  мы черезъ шестнадцать сутокъ петлистыхъ  скитанiй по
тайгe вышли точно въ намeченное мeсто.  Ошибка верстъ въ тридцать къ  сeверу
или къ югу могла бы намъ дорого обойтись: на югe граница дeлала петлю, и мы,
перейдя  ее и  двигаясь  по  прежнему на западъ, рисковали снова попасть  на
совeтскую территорiю и, слeдовательно, быть вынужденными перейти границу три
раза.  На  троекратное везенье  расчитывать  было  трудно. На сeверe  же  къ
границe   подходило  стратегическое  шоссе,  на  немъ  стояло  большое  село
Поросозеро, въ селe была пограничная комендатура, стояла большая пограничная
часть, что-то вродe полка, и туда соваться не слeдовало.
     Дни шли  однообразной чередой. Мы двигались медленно. И торопиться было
некуда, и  нужно  было расчитывать свои силы  такъ, чтобы тревога,  встрeча,
преслeдованiе  никогда  не  могли  бы  захватить  насъ  уже выдохшимися,  и,
наконецъ, съ нашими рюкзаками особенной скорости развить было нельзя.
     Моя  рана  на  спинe   оказалась  гораздо  болeе  мучительной,  чeмъ  я
предполагалъ. Какъ я ни устраивался  со своимъ рюкзакомъ,  время отъ времени
онъ  все-таки  сползалъ  внизъ и срывалъ  подживающую  кожу.  Послe  долгихъ
споровъ я принужденъ былъ  переложить  часть моего груза въ Юринъ рюкзакъ --
тогда на Юриной  спинe оказалось  четыре пуда, и  Юра еле выволакивалъ  свои
ноги...

ПЕРЕПРАВЫ



     Часъ за часомъ и день за днемъ повторялась приблизительно одна и  та же
послeдовательность: перепутанная и заваленная камнями чаща  лeса  на  склонe
горы, потомъ непроходимые завалы бурелома на ея вершинe, потомъ опять спускъ
и лeсъ --  потомъ болото или  озеро. И вотъ -- выйдемъ на опушку лeса  --  и
передъ  нами  на  полверсты-версту  шириной  разстилается  ржавое карельское
болото, длинной полосой  протянувшееся съ сeверо-запада на юго-востокъ -- въ
направленiи основной массы карельскихъ хребтовъ...  Утромъ -- въ  туманe или
вечеромъ -- въ сумеркахъ мы честно мeсили болотную жижу, иногда проваливаясь
по поясъ, иногда переправляясь съ  кочки на  кочку и неизмeнно вспоминая при
этомъ Бориса. Мы вдвоемъ -- и не страшно. Если  бы одинъ изъ насъ провалился
и сталъ тонуть въ болотe -- другой поможетъ. А каково Борису?
     Иногда, днемъ,  приходилось  эти болота обходить.  Иногда,  даже днемъ,
когда ни вправо, ни влeво болоту и конца не было видно, мы переглядывались и
перли  "на Миколу Угодника".  Тогда 500-700  метровъ  нужно было  пройти  съ
максимальной скоростью  -- чтобы  возможно меньше времени быть на  открытомъ
мeстe. Мы шли, увязая по колeна, проваливаясь по поясъ, пригибаясь къ землe,
{466} тщательно используя  для прикрытiя  каждый  кустикъ -- и выбирались на
противоположный берегъ  болота выдохшимися окончательно. Это  были  наиболeе
опасные моменты нашего пути. Очень плохо было и съ переправами.
     На первую изъ нихъ мы  натолкнулись поздно вечеромъ. Около часу  шли въ
густыхъ и  высокихъ --  выше роста -- заросляхъ  камыша. Заросли  обрывались
надъ берегомъ  какой-то  тихой и неширокой --  метровъ  двадцать  --  рeчки.
Пощупали бродъ -- брода не было. Трехметровый шестъ уходилъ цeликомъ -- даже
у  берега,  гдe  на днe  прощупывалось  что-то склизкое и топкое.  Потомъ мы
сообразили, что это,  въ сущности,  и не  былъ берегъ  въ обычномъ пониманiи
этого слова. Это былъ плавающiй слой мертваго  камыша, перепутанныхъ корней,
давно  перегнившей  травы  -- зачатокъ  будущаго торфяного болота. Прошли съ
версту  къ югу -- та же  картина. Рeшили  переправляться  вплавь. Насобирали
сучьевъ, связавъ нeчто вродe  плотика  -- веревки для этой цeли у  насъ были
припасены -- положили на него часть нашего багажа, я раздeлся; тучи комаровъ
тотчасъ же  облeпили меня  густымъ слоемъ,  вода  была  холодна, какъ  ледъ,
плотикъ еле держался на  водe.  Мнe  пришлось  сдeлать шесть  рейсовъ туда и
обратно, пока я не иззябъ окончательно до костей и пока не стемнeло совсeмъ.
Потомъ переплылъ Юра,  и оба мы, иззябшiе и окоченeвшiе, собрали свой багажъ
и почти ощупью стали пробираться на сухое мeсто.
     Сухого мeста не  было. Болото, камышъ, наполненныя водой  ямы тянулись,
казалось,  безъ  конца.  Кое-гдe  попадались  провалы  --  узкiя  "окна"  въ
бездонную торфяную жижу. И идти было нельзя -- опасно, и не идти было нельзя
--  замерзнемъ.  Костра  же развести  и  не  изъ чего,  и  негдe.  Наконецъ,
взобрались на какой-то пригорокъ,  окутанный  тьмой  и  туманомъ.  Разложили
костеръ. Съ болота  доносилось  кряканье  дикихъ  утокъ, глухо шумeли сосны,
ухала какая-то болотная нечисть -- но надъ карельской тайгой не было  слышно
ни  одного человeчьяго  звука.  Туманъ надвинулся  на наше мокрое становище,
окутавъ ватной пеленой ближайшiя сосны; мнe казалось,  что  мы  безнадежно и
безвылазно затеряны въ безлюдьи таежной глуши и  вотъ будемъ идти такъ  день
за днемъ, будемъ идти  годы -- и не выйти намъ изъ лабиринта ржавыхъ болотъ,
тумана,  призрачныхъ  береговъ  и призрачнаго лeса...  А  лeсъ мeстами былъ,
дeйствительно,  какимъ-то  призрачнымъ.  Вотъ стоитъ  сухой  стволъ  березы.
Обопрешься  о него рукой,  и  онъ  разваливается  въ мокрую плeсень.  Иногда
лежитъ по дорогe какой-то сваленный бурей гигантъ. Становишься на него ногой
-- и нога уходитъ въ мягкую трухлявую гниль...
     Наломали еловыхъ вeтокъ, разложили  на  мокрой  землe  какое-то подобiе
логова. Костеръ догоралъ. Туманъ и тьма надвинулись совсeмъ вплотную. Плотно
прижались другъ къ другу, и я заснулъ тревожнымъ болотнымъ сномъ...
     Переправъ  всего  было восемь. Одна изъ  нихъ была очень забавной: я въ
первый разъ увидалъ, какъ Юра струсилъ.
     Яркимъ августовскимъ днемъ мы подошли  къ тихой лeсной рeчушкe, метровъ
въ  пять ширины и метра полтора глубины. Черное {467}  отъ спавшей хвои дно,
абсолютно прозрачная вода. Невысокiе поросшiе ольшанникомъ берега обрывались
прямо въ  воду. Раздeваться и  переходить рeчку въ бродъ не хотeлось. Прошли
по берегу  въ поискахъ болeе узкаго  мeста. Нашли  поваленную сосну,  стволъ
которой  былъ  перекинуть  черезъ  рeчку.  Середина ствола  прогнулась и его
покрывали вода и  тина. Юра рeшительно вскарабкался на  стволъ и зашагалъ на
ту сторону.
     -- Да ты возьми какую-нибудь палку опереться.
     -- А, ни черта!
     Дойдя до середины ствола,  Юра вдругъ сдeлалъ  нeсколько колебательныхъ
движенiй тазомъ и руками  и остановился,  какъ  завороженный. Мнe  было ясно
видно,  какъ поблeднeло его лицо и судорожно сжались челюсти, какъ будто онъ
увидалъ что-то страшное. Но на берегу не было видно никого, а глаза Юры были
устремлены внизъ, въ воду. Что это,  не утопленникъ  ли тамъ?  Но вода  была
прозрачна,  и  на  днe  не  было  ничего. Наконецъ,  Юра  сказалъ  глухимъ и
прерывающимся голосомъ: "Дай палку".
     Я  протянулъ  ему  какую-то  жердь.  Юра, не  глядя на нее, нащупалъ въ
воздухe  ея конецъ, оперся обо  дно и  вернулся на  прежнiй берегъ. Лицо его
было блeдно, а на лбу выступилъ потъ.
     -- Да что съ тобой?
     -- Скользко, -- сказалъ Юра глухо.
     Я не выдержалъ. Юра негодующе посмотрeлъ на меня: что тутъ смeяться? Но
потомъ и на его лицe появилось слабое подобiе улыбки.
     -- Ну, и сдрейфилъ же я...
     -- То-есть, съ чего это?
     -- Какъ, съ чего? Упалъ бы въ воду -- отъ нашего сахара ни крошки бы не
осталось.
     Слeдующая переправа носила менeе комическiй оттeнокъ. Раннимъ утромъ мы
подошли   къ  высокому  обрывистому  берегу  какой-то  рeчки  или   протока.
Противоположный берегъ, такой же крутой и обрывистый, виднeлся въ верстe отъ
насъ, полускрытый полосами  утренняго  тумана. Мы пошли на сeверо-западъ  въ
надеждe найти  болeе  узкое мeсто  для переправы. Часа черезъ два ходьбы  мы
увидeли, что рeка расширяется въ озеро  --  версты  въ двe  шириной и версты
три-четыре  длиной.  Въ  самомъ  отдаленномъ,  сeверо-западномъ, углу  озера
виднeлась церковка, нeсколько строенiй и --  что было хуже всего -- виднeлся
мостъ.   Мостъ  означалъ  обязательное   наличiе  пограничной   заставы.  На
сeверо-западъ хода не было.
     Мы  повернулись и пошли  назадъ. Еще часа черезъ три ходьбы -- причемъ,
за часъ мы успeвали пройти не больше полутора-двухъ верстъ -- рeшили прилечь
отдохнуть. Прилегли.  Юра  слегка  задремалъ. Сталъ было  дремать  и  я,  но
откуда-то  съ  юга  донеслось  звяканье деревянныхъ колокольчиковъ,  которые
привязываются на  шеи карельскимъ  коровамъ. Я приподнялся. Звукъ, казалось,
былъ  еще далеко --  и вдругъ въ нeсколькихъ десяткахъ  шаговъ прямо на насъ
вылазитъ  стадо коровъ. Мы схватили  наши  рюкзаки и бросились бeжать. Сзади
насъ раздался какой-то крикъ: {468}  это  кричалъ пастухъ, но кричалъ ли онъ
по нашему адресу или по адресу своихъ коровъ -- разобрать было нельзя.
     Мы  свернули  на юго-востокъ.  Но впереди  снова раздалось  дребезжанье
колокольчиковъ  и  стукъ  топоровъ.  Выходило нехорошо.  Оставалось одно  --
сдeлать огромный крюкъ и обойти деревню съ мостомъ съ сeверо-востока. Пошли.
     Часа  черезъ три-четыре мы вышли на  какую-то опушку.  Юра сложилъ свой
рюкзакъ,  выползъ, осмотрeлся и  сообщилъ: дорога.  Высунулся и я. Это  была
новая съ  иголочки дорога -- одинъ  изъ тeхъ  стратегическихъ путей, которые
большевики проводятъ къ  финской границe. Оставалось перебeжать  эту дорогу.
Взяли  стартъ и,  пригнувшись, перебeжали на  другую  сторону.  Тамъ  стоялъ
телеграфный столбъ съ какими-то надписями, и  мы рeшили  рискнуть подойти къ
столбу и посмотрeть -- а вдругъ мы у же на финляндской территорiи.
     Подошли къ  столбу -- увы, совeтскiя  обозначенiя. И  вотъ  слышу сзади
чей-то неистовый крикъ: стоо-ой...
     Я только мелькомъ успeлъ замeтить какую-то человeческую фигуру, видимо,
только что вынырнувшую изъ лeсу шагахъ въ сорока-пятидесяти отъ насъ. Фигура
выхватила откуда-то что-то  весьма  похожее на револьверъ. Въ дальнeйшее  мы
всматриваться не  стали...  Сзади насъ  бухнули  два  или  три револьверныхъ
выстрeла,  почти  заглушенные  топотомъ  нашихъ  ногъ.  Возможно,  что "пули
свистали надъ нашими головами", но намъ было не до свиста -- мы  мчались изо
всeхъ  нашихъ  ногъ. Я  запнулся  за какой-то корень,  упалъ  и,  подымаясь,
разслышалъ чьи-то вовсе ужъ идiотскiе крики: "стой, стой" -- такъ мы и стали
бы стоять и ждать!.. Потомъ нeкто остроумный заоралъ: "держи" -- кто бы тутъ
насъ сталъ держать?...
     Мы пробeжали  около версты и прiостановились. Дeло было неуютнымъ: насъ
замeтили  приблизительно  въ верстe-полутора  отъ деревни, въ деревнe  -- въ
этомъ нeтъ никакого сомнeнiя -- расположена чекистская застава, у заставы --
конечно, собаки, и черезъ минуть  15-20 эти собаки будутъ спущены  по нашему
слeду. И, конечно,  будетъ устроена облава. Какъ устраивались облавы --  объ
этомъ  мы  въ  Динамо  выудили  самыя  исчерпывающiя   свeдeнiя.   На  крики
таинственной  фигуры  кто-то  отвeчалъ  криками изъ  деревни,  и  послышался
разноголосый собачiй лай.
     Я  очень  плохой  бeгунъ  на  длинныя дистанцiи.  Полтора километра  по
бeговой дорожкe для меня -- мука мученическая. А  тутъ мы бeжали около трехъ
часовъ, да еще съ трехпудовыми рюкзаками, по сумасшедшему хаосу камней, ямъ,
корней, поваленныхъ стволовъ и, чортъ его  знаетъ, чего еще.  Правда, мы три
раза  останавливались, но не  для отдыха. Въ первый разъ  мы смазывали  наши
подошвы  коркой отъ копченаго сала, второй -- настойкой изъ  махорки, третiй
-- нашатырнымъ спиртомъ. Самая генiальная ищейка не могла бы вообразить, что
первичный запахъ  нашихъ  сапогъ,  потомъ соблазнительный ароматъ  копченаго
сала, потомъ махорочная вонь, потомъ  eдкiя испаренiи нашатырнаго спирта  --
что все это относится къ одному и тому же слeду. {469}
     Мы бeжали три часа -- дистанцiя, такъ сказать, марафонскаго  бeга. И --
ничего. Сердце не разорвалось: нервы  -- великая вещь. Когда нужно, человeкъ
способенъ на самый неправдоподобныя вещи...
     Плохо было  то,  что мы  попали въ  ловушку. Конечнымъ  пунктомъ нашего
пробeга оказалось  какое-то озеро,  къ востоку переходившее  въ широкое и со
всeхъ сторонъ открытое болото. Мы  вернулись полверсты назадъ, взобрались на
какую-то горку, сняли рюкзаки. Юра посмотрeлъ на часы и сказалъ:
     -- Протрепали, оказывается, три часа: въ жизни бы не повeрилъ...
     Откуда-то  отъ  дороги несся собачiй лай.  Собакъ,  видимо, было много.
Раздались три выстрeла:  одинъ  изъ винтовки -- сухой  и рeзкiй, два  -- изъ
охотничьихъ ружей -- гулкiе и раскатистые... Линiя  всeхъ этихъ упоительныхъ
звуковъ  растянулась   примeрно  отъ  береговъ  озера,  на  которомъ  стояла
деревушка, до вeроятной оконечности болота. Стало ясно, что для нашей поимки
мобилизовали  и  деревенскихъ   собакъ   (ГПУ-скiе  ищейки   не   лаютъ),  и
деревенскихъ комсомольцевъ,  которымъ до насъ,  въ сущности,  никакого  дeла
нeтъ, но которые, войдя въ лeсъ, будутъ охвачены инстинктомъ охоты за самымъ
благороднымъ звeремъ -- за человeкомъ.
     Итакъ,  мы  находились  въ   треугольникe,  одна  сторона  котораго  --
юго-западная  -- была закрыта цeпью  озеръ, другая -- юго-восточная  -- была
охвачена  облавой  и  третья -- сeверо восточная  -- была заперта  озеромъ и
болотомъ.  Оставалось  идти  на  сeверо-востокъ въ надеждe  найти  тамъ,  въ
вершинe  треугольника,  какой-нибудь  болeе  или  менeе доступный  выходъ --
перешеекъ,  узкiй  протокъ  между  озерами  или что-нибудь  въ этомъ родe...
Пошли.  Я  шелъ,  уже еле волоча  ноги  и  въ  тысячный разъ  проклиная свою
совeстливость или  свое  слабодушiе.  Нeтъ, тамъ,  въ  Медгорe,  нужно  было
свернуть шею  Левину и  добыть  оружiе...  Если  бы  у  насъ  теперь  --  по
двухстволкe и, скажемъ,  по нагану -- мы бы  имъ  показали  облаву... Мы  бы
показали этимъ комсомольцамъ  -- что это за охота за человeкомъ... лучше отъ
такой охоты воздержаться... Конечно,  и я,  и Юра  -- стрeлки не  Богъ вeсть
какiе, но одно дeло умeть стрeлять -- совсeмъ другое дeло умeть использовать
огнестрeльное оружiе.  Я-то  еще  туда-сюда, нервы не тe, а съ Юрой по этому
дeлу лучше и не связываться...  Да, мы бы имъ показали облаву... А теперь --
оружiя нeтъ и жизнь виситъ совсeмъ  на волоскe... Въ слeдующiй разъ -- если,
не дай  Богъ,  онъ случится  --  я  переломаю кому нужно  кости безо  всякой
оглядки на высокiя матерiи... Словомъ -- былъ очень золъ.
     На наше счастье уже начало темнeть. Мы уткнулись въ еще какое-то озеро,
прошли  надъ его  берегомъ еще версты  двe;  ноги подгибались  окончательно,
рюкзакъ  опять сползъ внизъ  и  снова  ободралъ  мою  рану,  -- передъ  нами
разстилалось  все то  же  озеро --  версты  полторы  двe водной  глади,  уже
начинавшей затягиваться сумерками. Облава все  приближалась, собачiй  лай  и
выстрeлы слышны были все яснeе. Наконецъ, мы добрели до мeста, гдe  озеро --
или протокъ -- слегка суживалось и до противоположнаго {470} берега было, во
всякомъ случаe, не больше версты. Рeшили плыть.
     Спустились къ берегу,  связали изъ бурелома нелeпый и  шаткiй  плотикъ,
грузоподъемности,  примeрно, достаточной для обоихъ нашихъ рюкзаковъ. За это
время стемнeло уже совсeмъ. Раздeлись, полeзли въ воду. Комары облeпили насъ
-- какъ всегда при переправахъ; было мелко и топко, мы побрели по тинистому,
вязкому, слизкому тeсту топкаго дна, дошли до пояса и начали плыть... Только
что отплыли метровъ на  десять -- пятнадцать -- слышу: гдe-то вдали какой-то
мeрный стукъ.
     --  Вeроятно --  грузовикъ  по  ту  сторону  озера,  -- сказалъ Юра. --
Плывемъ дальше.
     -- Нeтъ, давай подождемъ.
     Остановились. Вода  оказалась еще  неглубокой --  до  плечъ. Подождали.
Минуты  черезъ двe-три стало совсeмъ ясно: съ сeвера, съ верховьевъ рeки или
озера,  съ большой  скоростью идетъ  какая-то  моторная лодка. Стукъ  мотора
становился  все слышнeе  и  слышнeе,  гдe-то за поворотомъ берега  мелькнуло
что-то  очень похожее на лучъ прожектора. Мы панически  бросились  назадъ къ
берегу.
     Разбирать  плотикъ и багажъ  было  некогда.  Мы  схватили плотикъ, какъ
носилки, но  онъ сразу  развалился.  Лихорадочно и ощупью  мы  подобрали его
обломки,  собрали наши  вещи, рюкзаки  и  одежду... Моторка была совсeмъ ужъ
близко,  и  лучъ  ея  прожектора тщательно  ощупывалъ  прибрежные  кусты. Мы
нырнули  въ  мокрую  траву  за  какими-то  кустиками, прижались  къ землe  и
смотрeли,  какъ моторка съ истинно  сволочной  медленностью  шла мимо нашего
берега, и щупальцы прожектора  обыскивали каждый кустъ. Потомъ  мокрыя вeтки
прикрывавшаго насъ  куста загорeлись бeлымъ  электрическимъ  свeтомъ  --  мы
уткнули лица въ траву, и  я думалъ о томъ, что наше присутствiе не  такъ ужъ
хитро  обнаружить,  хотя бы  по  тeмъ тучамъ комаровъ, которые  вились  надъ
нашими голыми спинами.
     Но   лучъ   равнодушно   скользнулъ   надъ  нашими   головами.  Моторка
торжественно прослeдовала внизъ. Мы подняли  головы. Изъ мокрой тьмы въ лучe
прожектора  возникали упавшiе въ  воду  стволы  деревьевъ, камышъ,  каменныя
осыпи берега. Потомъ  моторка завернула за какой-то полуостровъ, и стукъ  ея
мотора постепенно затихъ вдали.
     Стояла кромeшная тьма. О томъ, чтобы въ этой тьмe  сколотить плотикъ, и
думать было нечего. Мы, дрожа отъ холода,  натянули  наше промокшее одeянiе,
ощупью поднялись на нeсколько метровъ  выше изъ прибрежнаго болота, нащупали
какую-то  щель въ  скалe и усeлись тамъ.  Просидeли  почти  всю ночь  молча,
неподвижно, чувствуя, какъ отъ холода начинаютъ нeмeть внутренности...
     Передъ разсвeтомъ мы двинулись дальше.  Ноги ныли. У Юры лицо мертвецки
посинeло. Моя  рана на спинe прилипла къ рубашкe,  и первымъ же движенiемъ я
снова  сорвалъ какой-то  поджившiй слой.  Съ  юго востока, съ линiи  облавы,
снова стали  {471}  доноситься звуки собачьяго лая и выстрeловъ. Въ кого они
тамъ стрeляли -- понятiя не имeю.
     Мы прошли въ предразсвeтной тьмe еще версты  полторы двe вдоль берега и
обнаружили какой-то полуостровокъ, совершенно заросшiй лeсомъ и кустарниками
и  вдававшiйся  въ  озеро  метровъ  на  двeсти.  Съ  берегомъ  полуостровокъ
соединяла  заливаемая  водой  песчаная  коса.  Свeтало,  и надъ  водой плыли
пронизывающiе  утреннiе туманы.  Гдe-то,  совсeмъ  ужъ  недалеко  отъ  насъ,
прогрохоталъ выстрeлъ и залаяла собака...
     Ни я, ни Юра не говорили почти ничего: все и такъ было ясно. Пробрались
на полуостровокъ,  срeзали ножами нeсколько  сухихъ  елокъ, связали длинный,
достаточно  грузоподъемный,  но въ  общемъ  весьма  малоустойчивый  плотикъ,
подтянули  его къ водe, нагрузили рюкзаки и  одежду.  И опять стукъ моторки.
Опять залeзли въ кусты.
     На  этотъ  разъ моторка прошла  къ  сeверу,  то  скрываясь въ  пеленахъ
тумана,  то  показываясь во  всемъ  своемъ  великолeпiи: небольшая,  изящная
лодочка съ прицeпнымъ моторомъ, съ прожекторомъ, съ пулеметомъ и съ четырьмя
человeками  команды. Я  сказалъ  Юрe: если захватятъ насъ  на  переправe  --
капитулировать  безъ  никакихъ  и,  когда  насъ  станутъ  подымать  на бортъ
(никакому  чекисту  не придетъ въ голову тыкать наганомъ въ голаго человeка)
-- схватиться въ обнимку  съ ближайшимъ изъ чекистовъ, всей  своей удвоенной
тяжестью плюхнуться на бортъ: моторка, конечно, перевернется. А тамъ въ водe
дeйствовать по обстоятельствамъ...  Спросилъ  Юру, помнитъ  ли онъ одинъ изъ
подходящихъ прiемовъ джiу-джитсу, который могъ бы быть  примeненъ въ  такихъ
не совсeмъ обычныхъ условiяхъ. Юра помнилъ.  Стукъ моторки  затихъ. Едва  ли
она успeетъ  вернуться обратно за полчаса -- черезъ полчаса мы будемъ уже на
томъ берегу.
     Никогда  ни  въ  одномъ  состязанiи  я  не  развивалъ такого количества
плавательной  энергiи.  Приходилось  работать  только  лeвой  рукой,  правая
буксировала плотикъ.  Юра сдeлалъ  остроумнeе: взялъ въ зубы конецъ веревки,
которою  былъ  привязанъ къ  плотику  нашъ  багажъ,  и  плылъ  классическимъ
брассомъ.
     Когда мы вплывали въ полосу тумана -- я начиналъ бояться, какъ  бы намъ
не потерять направленiя. Когда туманъ уходилъ  -- подымался страхъ, что насъ
замeтятъ съ берега и  начнутъ  стрeлять. Но  метрахъ въ  двухстахъ  опасенiя
насчетъ  стрeльбы  болeе  или  менeе улеглись. По  роду своей дeятельности я
сталкивался  со  стрeлковымъ  дeломъ  и зналъ,  что  на  разстоянiи двухсотъ
метровъ  совeтской  трехлинейки  можно  не  очень   опасаться:  даетъ  такое
разсeянiе, что на двeсти  метровъ попасть  въ головную  мишень  можно только
случайно  -- отчего стрeлковые рекорды  ставятся  преимущественно винтовками
Росса.
     Камыши  противоположнаго берега приближались съ ужасающей медленностью.
Наконецъ, ноги почувствовали топкое и вязкое дно.  Идти  было еще нельзя, но
на  душe  стало  спокойнeе. Еще черезъ  полсотни метровъ мы  стали  на ноги,
выволокли плотикъ  на берегъ, разобрали  его,  веревки захватили съ собой, а
бревнышки {472}  разсовали  по  камышу,  чтобы  не  оставлять слeдовъ  нашей
переправы.
     То-ли отъ  холода,  то-ли отъ  пережитаго  волненiя я дрожалъ, какъ  въ
лихорадкe.   Пробeжали   полсотни  метровъ  до   ближайшаго  лeса.   Юра  съ
безпокойствомъ  растеръ  меня своей рубашкой,  мы  одeлись  и  поднялись  на
обрывистый  берегъ. Было уже совсeмъ свeтло. По серебряной поверхности озера
скользила  все та  же моторка.  Изъ лeсу,  съ той стороны  озера,  слышались
собачьи голоса и ружейные выстрeлы.
     -- Видимо, они тамъ  другъ по другу шпарятъ, -- сказалъ Юра. -- Хоть бы
только не мазали! Эхъ, если бы намъ по винтовкe. Мы бы... поразговаривали...
     Долженъ сознаться, что "поразговаривать" и у меня руки чесались... И въ
такой  степени, что если бы было оружiе, то  я не  столько былъ бы озабоченъ
спасенiемъ  собственной  жизни,  сколько  показомъ  этимъ  неизвeстнымъ  мнe
комсомольцамъ  всeхъ неудобствъ азарта  охоты  за человeкомъ. Но  оружiя  не
было.  Въ  конечномъ счетe,  это  вышло  не  такъ  плохо.  Будь  оружiе, мы,
вeроятно,  ввязались  бы  въ перепалку. Кое-кого  ухлопали  бы,  но  едва-ли
выскочили бы изъ этой перепалки живьемъ...
     Была  и   такая  переправа...  Днемъ  мы   подошли  къ  какой-то  рeкe,
разлившейся неширокими  затонами и озерками.  Прошли версты двe вдоль берега
--  и на  противоположномъ берегу  увидeли рыбачью лодку. Лодка, повидимому,
была "на ходу" -- въ ней лежали весла,  багоръ и  что-то еще... Въ сущности,
это было большою неосторожностью, но  мы рeшили воспользоваться этой  лодкой
для переправы. Юра молнiеносно  раздeлся, переплылъ рeку, доставилъ лодку къ
нашему  берегу, и  мы въ двe-три минуты очутились на той сторонe. Отъ  мeста
нашего причала, круто  подымаясь въ гору, шло нeчто вродe дорожки. До гребня
горы было метровъ пятьдесятъ. Юра, какъ  былъ въ голомъ видe, быстро поползъ
къ гребню, заглянулъ по другую его сторону -- и стремительно скатился внизъ,
дeлая мнe  тревожные знаки. Я подхватилъ  уже выгруженное изъ лодки все наше
имущество, и мы  оба бросились  вправо, въ чащу  лeса. Пробeжавъ  сотни  двe
метровъ, я остановился. Юры не было. Кругомъ  стояла непроницаемая для глазъ
чаща, и  въ ней не  было  слышно ни Юриныхъ шаговъ, ни Юринаго голоса  -- да
подавать  голоса и  нельзя было:  очевидно,  Юра  за  этимъ гребнемъ кого-то
увидалъ,  можетъ  быть,  патруль...  И  какъ   это  мы  съ  нимъ  ухитрились
разъединиться? Я постоялъ еще  минуты двe. Юры не  было видно...  Вдругъ онъ
какъ-то проскочить мимо меня -- вотъ пойдемъ оба мы играть въ жмурки въ этой
чащe  --   подъ  самымъ  носомъ   у  какой-то  --  мнe  еще  неизвeстной  --
опасности?... И  съ рискомъ  такъ и не найти другъ друга... Въ душу  заползъ
холодный ужасъ. Юра -- совсeмъ  голый,  какъ онъ станетъ пробираться  черезъ
эти кустарники, что  онъ будетъ дeлать,  если мы запутаемся --  вeдь у  него
ничего,  кромe  очковъ, -- ни ножа,  ни спичекъ,  ничего...  Но  этотъ ужасъ
длился недолго...  Еще черезъ  минуту я услышалъ легкiй хрустъ вeтвей гдe-то
въ  сторонe  и  тихонько   свистнулъ.   {473}  Изъ-за   кустовъ   показалась
исцарапанная вeтками фигура Юры и его поблeднeвшее лицо...
     Юра наскоро  одeлся. Руки  его  слегка  дрожали. Мы  снова  всползли на
гребень и заглянули  по  ту  сторону:  тамъ,  внизу, разстилалось  озеро, на
берегу  его  двое  рыбаковъ   ковырялись  съ  сeтями.   Рядомъ  сидeло  трое
пограничниковъ съ  винтовками и съ  собакой -- до  нихъ  было около трехсотъ
метровъ... Мы сползли обратно.
     -- Сказано въ Писанiи -- не искушай Господа Бога твоего всуе: на Миколу
Угодника мы переправъ больше устраивать не будемъ.
     -- Не стоитъ, -- согласился Юра, -- ну его...
     Въ этотъ день мы постарались сдeлать  очень много верстъ... Вотъ такъ и
шли  дни за днями... Десятый, одиннадцатый, двeнадцатый. Ночь -- въ холодной
сырости или подъ дождемъ, днемъ -- безмeрная усталость отъ переходовъ черезъ
болота и засeки, все время  -- звeриная  настороженность къ каждому шороху и
ощущенiе  абсолютной  отрeзанности  всякихъ  путей  назадъ...  И  --  ничего
похожаго на границу...  Мы  пересeкали многочисленныя просeки,  прорубленныя
большевиками сквозь  карельскую тайгу,  осматривали  вкопанные то  тамъ,  то
здeсь столбики,  натыкались на таинственныя  палки, вбитыя  въ  землю:  одна
сторона палки отесана и на ней химическимъ карандашомъ таинственная надпись:
"команда  помвзвода Иванова  семь  человeкъ  прошла 8/8 7  ч.  40 м. Держимъ
С.-З., слeдовъ нeтъ"...
     Чьихъ слeдовъ  искала  эта  команда?  Мы  круто сворачивали  съ  нашего
маршрута  и усиленными  переходами выбирались изъ  района, оцeпленнаго этими
таинственными палками...  Раза  четыре  намъ уже  казалось,  что  мы перешли
границу:  натыкались  на столбы, на одной сторонe которыхъ  давно уже заросъ
мхомъ грубо вырeзанный русскiй двуглавый орелъ, на другой -- финскiй левъ. Я
предполагалъ, что это -- старая граница Россiи и Финляндiи, новая же граница
повторяетъ почти всe очертанiя старой...  Но проходилъ  день-другой -- снова
шли  столбики  съ буквами  П К  или  съ таинственными  письменами  какого-то
очередного комвзвода...
     Началось   нeчто  вродe  галлюцинацiй...  Однажды  вечеромъ,  когда  мы
укладывались спать подъ срeзанное одeяло изъ влажнаго  мха, Юра приподнялся,
прислушался и сказалъ:
     -- Послушай, Ва, по моему -- поeздъ...
     Я  прислушался.  Откуда-то  издалека,  съ запада,  доносился совершенно
отчетливый стукъ колесъ  по стыкамъ  рельсъ:  та-та-та,  та-та-та...  Откуда
здeсь можетъ быть  желeзная дорога?  Если бы стукъ  доносился съ востока, мы
могли бы предположить почти  невeроятную, но все  же теоретически  возможную
вещь, что мы путали, путали и возвращаемся все къ той же Мурманской желeзной
дорогe:  со  многими  бeглецами  это  случалось.  Но  съ  запада?  Ближайшая
финляндская  дорога  отстояла  на  150  километровъ  отъ  границы  -- такого
пространства мы  не  могли пройти по финской территорiи, не  замeтивъ этого.
Но, можетъ быть, за послeднiе годы тамъ построена  какая-нибудь новая вeтка?
{474}
     Стоило сдeлать надъ  собой усилiе  воли, и  стукъ колесъ превращался въ
своеобразно ритмическiй шумъ сосенъ. Стоило на минуту ослабить это усилiе, и
стукъ колесъ доносился такъ ясно, такъ соблазнительно и такъ убeдительно.
     Эти полугаллюцинацiи преслeдовали  насъ до самой Финляндiи. И съ каждой
ночью все навязчивeе и навязчивeе...
     Когда я разрабатывалъ  нашъ маршрутъ, я расчитывалъ  въ среднемъ восемь
дней ходьбы: по воздушной линiи намъ нужно было покрыть 125 километровъ. При
нашей тренировкe  по хорошей дорогe  мы могли бы продeлать эту дистанцiю  въ
двое сутокъ.  О "хорошей дорогe"  и рeчи  быть не могло --  я  взялъ  восемь
сутокъ. Юра  велъ дневникъ нашего перехода, безъ дневника мы совсeмъ сбились
бы со счета времени. И вотъ: прошло восемь дней и десять и двeнадцать -- все
тотъ же перепутанный  сухими вeтвями  буреломъ на вершинахъ хребтовъ, все тe
же  болота, озера  и  протоки...  Мысль  о  томъ,  что  мы  запутались,  все
назойливeе и назойливeе лeзла въ голову. Сильно сбиться съ направленiя мы не
могли. Но  мы могли завернуть  на сeверъ,  въ  обходъ  Поросозера, и  тогда,
значитъ, мы идемъ приблизительно параллельно границe, которая въ этомъ мeстe
заворачиваетъ на сeверо  западъ... И  тогда  мы  рискуемъ очень  непрiятными
встрeчами... Утeшалъ нашъ огромный запасъ продовольствiя: съ такимъ запасомъ
мы долго  еще могли  идти,  не  страшась  голода. Утeшало  и оптимистическое
настроенiе Юры, которое портилось развe только подъ очень сильнымъ дождемъ и
то, когда этотъ дождь лилъ ночью... Мы все продолжали  идти по пустынe, лишь
два  раза  натолкнувшись  на  близость  населенныхъ пунктовъ  и  одинъ  разъ
натолкнувшись на пунктъ уже ненаселенный...
     Нашъ  дневной  привалъ  мы  провели на  берегу  совсeмъ очаровательнаго
озера,  въ  камышахъ.  Отойдя  съ  привала,  мы  увидeли  на  берегу   озера
развалившiеся   деревянные   мостки  и   привязанную   къ   этимъ   мосткамъ
полузатонувшую  и полуистлeвшую  лодку. Въ  лодкe были  весла --  какъ будто
кто-то бросилъ ее только вчера... Никакихъ путныхъ теорiй мы на  этотъ счетъ
изобрeсти  не  смогли. И вотъ въ пяти минутахъ ходьбы  отъ озера, продираясь
сквозь чащу молодого кустарника, березокъ и прочаго, я натолкнулся лицомъ къ
лицу на  какую-то бревенчатую  стeну. Стeна  оказалась  избой.  Мы обошли ее
кругомъ.  Изба  еще  стояла  прочно,  но все  кругомъ  заросло буйной лeсной
порослью. Вошли  въ  дверь.  Изба была  пуста,  на полкахъ  стояли  какiе-то
горшки. Все было покрыто пылью и  плeсенью, сквозь щели пола проросла трава.
Отъ избы вeяло сыростью и могилой. Мы вышли обратно. Оказалось, что изба эта
не одна.  Въ  нeсколькихъ десяткахъ метровъ, надъ зеленью поросли, виднeлись
еще полдесятка  крышъ.  Я сказалъ  Юрe,  что  это, повидимому, раскулаченная
деревня. Юра  подалъ  совeтъ  обойти  ее -- можетъ быть,  найдемъ что-нибудь
вродe  оружiя. Мы прошли по избамъ, такимъ же запустeлымъ, какъ и первая. Въ
нихъ не было ничего, кромe заплeсневeлыхъ горшковъ, переломанной деревенской
мебели,  полусгнившихъ остатковъ одежды и {475} постелей. Въ  одной избe мы,
правда, нашли человeческiй скелетъ, и это отбило всякую охоту къ дальнeйшимъ
поискамъ...
     Подавленные   и  нeсколько  растерянные,  мы  вышли  изъ  этой   заново
отвоеванной лeсомъ деревни...  Метрахъ въ  ста  отъ нея  подымался гранитный
обрывъ хребта, на который намъ предстояло взбираться. Пошли вдоль  обрыва въ
поискахъ наиболeе подходящаго мeста для подъема. У подножья  обрыва стлались
каменныя  розсыпи,  на  которыхъ  даже  травка  не  росла --  только  чахлый
карельскiй  мохъ  покрывалъ  камни своимъ  сeро-зеленымъ  узоромъ. Юра  шелъ
впереди. Какъ-то неожиданно онъ сталъ, какъ вкопанный,  и  тихо выругался. У
подножья обрыва лежала куча костей, среди которыхъ скалили свои зубы  восемь
человeческихъ череповъ.
     -- А вотъ тебe и слeды отъ пуль, -- сказалъ Юра.
     На  высотe человeческой  головы  въ скалe было  около десятка глубокихъ
щербинъ...   Картина  раскулаченной  карельской   деревушки   получила  свой
заключительный штрихъ... Мы обошли груду  костей и  молча  двинулись дальше.
Часа черезъ два ходьбы Юра сказалъ:
     -- Давно уже нужно было драпануть...
     -- Давно уже и пробуемъ...
     Юра передернулъ плечами...

        ___

     Границу  мы, повидимому, перешли  яснымъ августовскимъ утромъ. Довольно
высокiй  хребетъ обрывался  на сeверe крутымъ спускомъ къ озеру,  по  гребню
хребта шла, довольно основательно  протоптанная  тропинка.  Натолкнувшись на
нее, мы  быстро  свернули  въ кусты.  Въ концe  тропинки Юра успeлъ замeтить
массивный  каменный столбъ; я этого столба не замeтилъ. Внизу, на западъ отъ
хребта, разстилалось поросшее мелкимъ  кустарникомъ  болотце,  и по  болотцу
протекала обычная  рeчушка, въ плывучихъ  берегахъ,  метровъ восемь  ширины.
Принимая во вниманiе  наличiе  тропинки и, вeроятно, пограничныхъ  патрулей,
нужно  было  дeйствовать стремительно и быстро.  Я почти на  ходу  раздeлся,
переплылъ; Юра сталъ перекидывать наши вещи, завернулъ  мои сапоги въ рубаху
и  брюки и во что-то еще и этакимъ дискоболомъ метнулъ этотъ узелокъ ко мнe.
Свертокъ на  лету  раскрылся парашютомъ, и  все содержимое его плюхнулось въ
воду. Все, кромe сапогъ, мы успeли вытащить. Сапоги пошли  ко дну. Ругался я
сильно. Хорошо еще, что были запасные футбольные ботинки...
     Откуда-то  съ   юга,  съ  вершины  гребня,  хлопнулъ  выстрeлъ,  и  мы,
недоодeвшись  и  недоругавшись, въ полуголомъ  видe бросились по  болоту  на
западъ.  Хлопнуло еще два  выстрeла, но лeсистый берегъ  былъ  близко, и  мы
кинулись въ чащу. Тамъ закончили нашъ туалетъ, сообразили, что преслeдованiе
можетъ быть не такъ скоро, и пошли дальше,  опять перемазывая подошвы нашими
снадобьями.
     Никакого преслeдованiя  мы не замeтили --  вeроятно,  мы  уже  были  по
буржуазную сторону границы. {476}
     Часа черезъ  три  ходьбы  я  замeтилъ  въ  травe кусокъ какой-то  рыжей
бумаги. Поднялъ. Бумага оказалась кулькомъ  -- двойнымъ кулькомъ изъ крeпкой
проклеенной бумаги, какой въ совeтской Россiи и въ заводe нeтъ. Кулекъ  былъ
подвергнуть изслeдованiю по методу  Шерлока Хольмса. Изъ него были извлечены
крошки  бeлаго хлeба  -- явственно  буржуазнаго. Края  кулька  были когда-то
склеены   полоской   бeлой  бумаги.  На   кулькe  виднeлся  слeдъ   когда-то
перевязывавшаго его шпагата  -- въ буржуазномъ происхожденiи этого кулька не
было никакого сомнeнiя.
     Юра  торжественно  поднялся,  торжественно  облапилъ  меня,  и такъ  мы
стояли,  тыкая  другъ въ друга  кулаками,  и говорили  всякiя хорошiя слова,
непереводимыя ни на какой языкъ  въ мiрe. Когда всe слова были сказаны,  Юра
снялъ свой  рваный шлемъ,  сдeланный  по образцу красноармейскаго  изъ куска
стараго одeяла, и, несмотря на все свое свободомыслiе, широко перекрестился.
     Однако, я  не былъ вполнe увeренъ, что  мы уже на  финской  территорiи.
Кулекъ  могъ  быть  брошенъ  какимъ-нибудь  контрабандистомъ,  какимъ-нибудь
тихимъ    идiотикомъ    изъ   финскихъ    коммунистовъ,    стремившимся   въ
соцiалистическiй  рай,  наконецъ,  просто пограничникомъ:  у  нихъ,  кто ихъ
знаетъ, какiя отношенiя со всякимъ пограничнымъ народомъ.
     Наконецъ,   я   зналъ   и  такiе  случаи,  когда  бeглецы   изъ  лагеря
захватывались  пограничниками и на финской территорiи --  съ  международнымъ
правомъ "товарищи" не очень стeсняются...
     Вечеромъ  мы расположились  на  ночлегъ на  какой-то горe.  Погода  все
портилась. Рeзкiй вeтеръ шумeлъ  соснами,  моросилъ мелкiй, холодный  дождь.
Юра  устраивалъ какое-то  логово подъ  мохнатыми вeтвями елей,  я  спустился
внизъ добыть  воды.  Внизу разстилалось озеро, задернутое пеленой  дождя, на
противоположномъ  берегу озера,  нeсколько  наискосокъ  отъ  меня, виднeлось
какое-то большое строенiе. Больше ничего нельзя было разобрать!
     Дождь усиливался.  Вeтеръ превращался въ  бурю. Мы дрогли всю ночь.  На
утро спустились къ озеру. Погода прояснилась.  Строенiе на той  сторонe было
видно довольно ясно: что-то вродe  огромной избы съ какими-то пристройками и
съ открытой  настежь дверью.  Мы  прошли  полверсты  къ  сeверу, усeлись  въ
кустахъ прямо противъ этого строенiя  и  стали  выжидать. Никакого движенiя.
Дверь оставалась открытой, въ ея черной дырe не появлялся никто. Рeшили идти
къ строенiю.
     Обошли  озеро,  подошли  метровъ  на  пятьдесятъ  и  стали  ползти   --
вслушиваясь  въ каждый лeсной  шорохъ. Юра  ползъ  нeсколько въ сторонкe отъ
меня, и вотъ слышу его восторженный голосъ:
     -- Никакихъ гвоздей -- Финляндiя.
     Оказывается,  Юра  наползъ на  какую-то  мусорную  кучу. Тамъ  валялись
обрывки  газетъ на финскомъ языкe -- правда, газеты могли быть и карельскими
(мы не  знали  ни того,  ни  другого языка),  --  но  здeсь были консервныя,
папиросныя, кофейныя и прочiя банки, на которыхъ были надписи и на шведскомъ
языкe. Сомнeнiй быть не могло. {477}

ВЪ ФИНЛЯНДIИ



     Да, конечно,  никакихъ  сомнeнiй уже быть  не могло:  мы въ  Финляндiи.
Оставалось неизвeстнымъ,  какъ далеко  прошли мы  вглубь  ея  территорiи, въ
какихъ мeстахъ мы находимся и какъ  долго придется еще блуждать по тайгe  въ
поискахъ человeческаго  жилья. По  нашей бeглецкой теорiи -- намъ полагалось
бы  попасться  на глаза  любымъ иностраннымъ властямъ  возможно  дальше  отъ
границы: кто  его знаетъ, какiе тамъ неписанные договоры могутъ существовать
между двумя сосeдствующими  пограничными заставами. Политика -- политикой, а
бытъ  --  бытомъ.  Въ  порядкe  сосeдской  любезности  --  могутъ  и  выдать
обратно... Правда, финская граница была въ свое время выбрана, въ частности,
и  потому,  что изъ  всeхъ границъ  СССР -- тутъ  можно было расчитывать  на
наиболeе  корректное   отношенiе  и   наиболeе   культурную  обстановку,  но
опять-таки, кто  его  знаетъ,  какое "обычное  право"  существуетъ  въ  этой
таежной  глуши?  Пока  я  путано  размышлялъ  обо  всемъ  этомъ --  Юра  уже
устремился къ строенiю. Я его попридержалъ, и мы съ ненужной осторожностью и
съ бьющимися  сердцами вошли внутрь.  Это, очевидно, былъ баракъ лeсорубовъ,
обитаемый только зимой  и  пустующiй лeтомъ. Баракъ --  какъ баракъ,  не  на
много  лучше  нашего  медгорскаго  --  только  посерединe  стояли  развалины
какого-то гигантскаго очага  или  печи,  а полъ, нары,  столы были  завалены
всякими  буржуазными  отбросами.  Тутъ  Юра  разыскалъ  сапоги,  которые, по
буржуазнымъ масштабамъ, видимо, никуда уже  не годились, но которые могли бы
сойти за предметъ  роскоши въ СССР,  валялись  банки отъ консервовъ,  какао,
кофе,  сгущеннаго молока и пустыя папиросныя коробки. Я не курилъ  уже  пять
или шесть дней и устремился къ этимъ коробкамъ. На полъ  папиросы  наскребъ.
Юра  разыскалъ нeчто, похожее на  топленое  сало и  нeсколько  изсохшихъ  въ
камень хлeбовъ -- хлeба у насъ не было тоже уже дней шесть.
     -- Сейчасъ устрою буттербродъ со смальцемъ, -- сказалъ онъ. Я попытался
было протестовать -- но  слишкомъ былъ занятъ поисками табаку. Юра  намазалъ
саломъ кусокъ сухаря и отправилъ все это въ ротъ. Лицо его стало задумчивымъ
и взглядъ устремился, такъ сказать, внутрь.
     -- Ну, какъ?
     Юра сталъ старательно выплевывать свой буттербродъ.
     --  Ну,  что?  --  переспросилъ  я  еще  разъ  --  не  безъ  нeкотораго
педагогическаго злорадства.
     --  Лыжная мазь,  --  сказалъ  Юра  дeланно  безразличнымъ  тономъ... и
скромно отошелъ въ уголокъ.
     Мы вышли изъ барака. Небо казалось вымытымъ какъ-то особенно тщательно,
а  таежный  вeтерокъ  -- особенно ароматнымъ.  У барака  оказался столбъ  съ
надписью, которая  была намъ непонятна, и со стрeлой, указывавшей на западъ.
Въ направленiи стрeлы шла  полузаросшая  травой тропинка. Юра подтянулъ свой
рюкзакъ  и даже  запeлъ:  "эхъ, полнымъ  полна  коробушка,  плечъ  не давитъ
ремешокъ" --  ремешокъ, дeйствительно, не давилъ: во-первыхъ, {478}  потому,
что наши рюкзаки за  шестнадцать сутокъ пути были  основательно облегчены и,
во-вторыхъ, потому, что послe таежныхъ болотъ, заваловъ, каменныхъ осыпей --
такъ легко было идти по человeческой дорогe и, наконецъ, потому, что на душe
было, дeйствительно, очень весело.
     Но это настроенiе было перебито мыслью о Борисe: какъ онъ дошелъ?
     --  Nobiscum Deus, -- оптимистически сказалъ Юра. -- Борисъ насъ уже въ
Гельсингфорсe дожидается.
     Юра приблизительно оказался правъ.
     Часа  черезъ  два ходьбы  мы  вышли  къ какому-то холмику, огороженному
типичнымъ карельскимъ заборомъ:  косо уставленныя еловыя жерди. За  заборомъ
былъ тщательно обработанный огородикъ,  за огородикомъ, на  верхушкe  холма,
стояла  небольшая чистенькая изба.  На  стeнe  избы я сразу  замeтилъ  бляху
страхового  общества,  разсeявшую послeднiя  притаившiяся  гдe-то въ глубинe
души сомнeнiя  и страхи. У избы  стояло два сарая. Мы заглянули въ одинъ изъ
нихъ.
     Тамъ  за какой-то работой  ковырялась дeвочка лeтъ этакъ  10-11-ти. Юра
просунулъ въ  дверь  свою  взлохмаченную  голову и попытался  изъясняться на
всeхъ извeстныхъ ему дiалектахъ. Его попытки произвели нeсколько неожиданное
впечатлeнiе. Дeвочка ринулась къ  стeнкe,  прислонилась къ  ней  спиной,  въ
ужасe прижала руки  къ груди и стала судорожно  и беззвучно хватать  воздухъ
широко раскрытымъ ртомъ. Юра продолжалъ свои лингвинистическiя упражненiя. Я
вытащилъ его изъ сарая: нужно подождать.
     Мы сeли  на бревно  у стeны сарая  и предались ожиданiю.  Минуты черезъ
полторы-двe дeвочка стрeлой выскочила  изъ сарая, шарахнулась въ сторону отъ
насъ,  какимъ-то  фантастическимъ "стилемъ"  перемахнула  черезъ  заборъ  и,
только  подбeгая  къ  крыльцу  избы,  подняла  неистовый  вопль.  Дверь избы
раскрылась, оттуда  выглянуло перепуганное женское  лицо, дeвочка исчезла въ
избe. Дверь  снова закрылась, вопли дeвочки стали раздаваться глуше и потомъ
утихли.
     Юра осмотрeлъ меня внимательнымъ окомъ и сказалъ:
     -- Собственно говоря,  есть чего испугаться -- посмотрeлъ бы ты на себя
въ зеркало.
     Зеркала не  было. Но  вмeсто зеркала, мнe достаточно было посмотрeть на
Юру:  грязная и опухшая отъ комариныхъ укусовъ физiономiя,  рваное  лагерное
одeянiе, на поясe -- разбойничiй ножъ, а на  носу --  угрожающе черныя очки.
Да,  съ  такой  внeшностью  къ  десятилeтнимъ дeвочкамъ  нужно бы  подходить
нeсколько осторожнeе.
     Прошло  еще  минутъ десять-пятнадцать. Мы терпeливо сидeли на бревнe въ
ожиданiи дальнeйшихъ событiй. Эти событiя наступили.  Дeвочка съ  панической
стремительностью выскочила  изъ  избы,  снова перемахнула  черезъ  заборъ  и
бросилась въ лeсъ, поднимая пронзительный и, судя по тону,  призывной крикъ.
Черезъ четверть  часа изъ лeсу вышелъ степенный финскiй мужичекъ,  въ такихъ
немыслимо желтыхъ  сапогахъ,  изъ  за  какихъ  когда-то  въ  далекомъ  {479}
Конотопe покончилъ свои дни  незабвенной памяти Хулiо Хуренито, въ добротной
кожанкe  и съ  трубкой во рту. Но меня поразили не сапоги и не кожанка. Меня
поразило  то,  отсутствующее  въ совeтской  Россiи  вообще,  а  въ совeтской
деревнe,  въ  частности  и въ  особенности,  исходившее отъ этого  мужиченки
впечатлeнiе полной и абсолютной  увeренности въ самомъ себe,  въ завтрашнемъ
днe, въ неприкосновенности его буржуазной личности  и его буржуазнаго клочка
земли.
     Мужичекъ  неторопливо подошелъ къ намъ, осматривая насъ внимательнымъ и
подозрительнымъ взоромъ. Я всталъ и спросилъ, понимаетъ ли онъ по русски. Къ
моей  великой  радости,  мужичекъ на  очень  ломанномъ,  но все  же внятномъ
русскомъ языкe отвeтилъ, что немного понимаетъ. Я коротко объяснилъ, въ чемъ
дeло.  Подозрительныя морщины  въ уголкахъ  его глазъ разгладились, мужичекъ
сочувственно  закивалъ головой  и даже  трубку изо рта вынулъ. "Да, да,  онъ
понимаетъ... очень хорошо понимаетъ... тамъ, по ту сторону границы, остались
два его брата -- оба погибли... да, онъ очень хорошо понимаетъ..."
     Мужичекъ вытеръ  свою ладонь о штаны  и торжественно пожалъ  наши руки.
Изъ  за  его  спины  выглядывала  рожица  дeвочки:  страхъ  еще  боролся  съ
любопытствомъ -- со всeми шансами на сторонe послeдняго...
     Обстановка  прояснилась. Мужичекъ повелъ  насъ въ  избу.  Очень большая
комната  съ низкими  потолками,  съ огромной печью и плитой, на плитe и надъ
плитой  смачно сiяла ярко начищенная мeдная посуда, у  плиты  стояла женщина
лeтъ  тридцати, бeлотeлая и хозяйственная, смотрeла на насъ недовeрчивымъ  и
настороженнымъ взглядомъ. Изъ дверей сосeдней комнаты  выглядывали  какiя-то
дeтскiя рожицы. Чтобы не было слишкомъ страшно, эти рожицы высовывались надъ
самымъ поломъ и смотрeли на насъ  своими льняными глазенками. Во всемъ  былъ
достатокъ, уютъ,  увeренность... Вспомнились  наши раскулаченный  деревни, и
снова стало больно...
     Мужичекъ  принялся  обстоятельно  докладывать  своей  хозяйкe  сущность
переживаемаго момента. Онъ наговорилъ  раза въ три больше, чeмъ я успeлъ ему
разсказать. Настороженное  выраженiе  лица  хозяйки смeнилось сочувственными
охами  и  вздохами,   и   затeмъ   послeдовала  стремительная  хозяйственная
дeятельность.  Пока  мы  сидeли  на  лавкe,  пока  Юра  оглядывалъ  комнату,
подмигивая  высовывавшимся  изъ  дверей ребятишкамъ,  и  строилъ имъ рожи --
ребятишки тоже начали  заигрывать, пока я съ наслажденiемъ курилъ крeпчайшiй
мужицкiй табакъ и  разсказывалъ  мужичку о  томъ, что и какъ  дeлается по ту
сторону  границы, огромный  обeденный столъ началъ  обрастать невиданнымъ не
только  для совeтской деревни, но и для совeтскихъ столицъ, обилiемъ всякихъ
яствъ.  Въ  послeдовательномъ  порядкe  появился  кофе со  сливками  -- какъ
оказалось  впослeдствiи, здeсь пьютъ  кофе передъ  обeдомъ,  -- потомъ  уха,
потомъ жареный  налимъ, потомъ какой-то  пирогъ, потомъ творогъ со сметаной,
потомъ какая-то каша со сладкимъ черничнымъ  сиропомъ, потомъ что-то еще; на
все  это  {480}  мы  смотрeли недоумeнно и даже  нeсколько  растерянно.  Юра
предусмотрительно  передвинулъ  пряжку  своего  пояса  и  принялся  за  дeло
"всерьезъ и надолго"... Послe  обeда мужичекъ предложилъ намъ проводить насъ
или  къ "уряднику",  до котораго было верстъ  двадцать,  или  на пограничный
пунктъ, до  котораго  было  верстъ  десять. "Да мы  и сами  дойдемъ". -- "Не
дойдете, заблудитесь".
     Послe обeда мы съ часъ отдохнули. Дeвочка за это время куда-то исчезла.
Долго жали  руку  хозяйкe и  двинулись  на  пограничный  пунктъ.  По  дорогe
мужичекъ  объяснялъ  намъ  систему   и  результаты   своего  хозяйства:   съ
нечеловeческимъ  трудомъ расчищенная въ лeсу  полянка  подъ крохотное поле и
огородъ,  невода на озерe,  зимой  лeсныя работы... "А  сколько  платятъ  за
лeсныя  работы?"  --  "Да  1200-1500  марокъ  въ  мeсяцъ"...   Я  уже  послe
подсчиталъ:  финская  марка  по  ея покупательной  способности  чуть  больше
совeтскаго рубля -- значитъ, въ среднемъ полторы тысячи рублей... Да... А по
ту  сторону  такой  же мужичекъ  получаетъ  тридцать  пять...  Гдe  же  тутъ
буржуазной Финляндiи конкурировать съ пролетарскимъ лeснымъ экспортомъ?
     Мужичекъ былъ  правъ:  безъ  него  мы  бы  къ  пограничному  пункту  не
добрались. Тропинка развeтвлялась,  путалась между болотъ,  извивалась между
каменными грядами, пропадала на  розсыпяхъ булыжниковъ.  На полдорогe изъ-за
кустовъ выскочилъ огромный песъ и  сразу  кинулся  къ  Юринымъ штанамъ.  Юра
стремительно отскочилъ  въ  сторону, защищаясь  своей палкой, а  я своей уже
совсeмъ собрался  было перешибить псу  позвоночникъ,  когда изъ-за  поворота
тропинки  послышались какiе-то голоса и  выбeжали два финскихъ пограничника:
одинъ  маленькiй  голубоглазый  и  необычайно  подвижной,  другой  постарше,
посерьезнeе  и потемнeе.  Они  отогнали пса  и стали о чемъ-то  говорить  съ
мужичкомъ.  Мужичекъ спросилъ, есть ли  у насъ оружiе.  Мы показали на  наши
ножи. Маленькiй пограничникъ сдeлалъ видъ,  что ему полагается насъ обыскать
-- похлопалъ Юру по карману и этимъ и удовлетворился...
     Не  нужно  было быть  великимъ психологомъ,  чтобы понять -- оба  парня
чрезвычайно  довольны встрeчей съ нами:  это, во-первыхъ, великое событiе въ
ихъ,  вeроятно, не очень разнообразной  жизни и, во вторыхъ, нeкая сенсацiя.
Маленькiй все время  что-то  болталъ  съ мужичкомъ,  потомъ  завелъ съ  Юрой
оживленный разговоръ, состоявшiй изъ жестовъ, междометiй и попытокъ выразить
мимикой лица такiя, напримeръ, вещи,  какъ мiровая революцiя.  Не знаю,  что
понялъ пограничникъ. Юра не понялъ ничего.
     Такъ, болтая и  кое-какъ объясняясь при помощи  мужичка,  мы подошли къ
неширокому озеру, на другой сторонe  котораго  виднeлось  большое деревянное
зданiе. Переправились на  лодкe черезъ  озеро. Зданiе  оказалось пограничной
заставой.  Насъ  встрeтилъ   начальникъ   заставы   --  такой  же  маленькiй
благодушный и спокойный финнъ, какъ  нашъ  мужичекъ.  Степенно  пожалъ  намъ
руки. Мы вошли въ просторную чистую комнату -- казарму {481} пограничниковъ.
Здeсь стояла дюжина коекъ и у стeны -- стойка съ винтовками...
     Мы сняли  наши рюкзаки.  Начальникъ заставы протянулъ  намъ  коробку съ
финскими папиросами.  Закурили,  усeлись у  стола передъ окномъ.  Мужичекъ о
чемъ-то  вдумчиво докладывалъ, начальникъ такъ же  вдумчиво  и  сочувственно
кивалъ  головой. Пограничники  стояли около  и  о  чемъ-то  многозначительно
перемигивались. Откуда-то вышла и стала въ рамкe двери какая-то женщина,  по
всeмъ  внeшнимъ  признакамъ  жена   начальника  заставы.  Какiя-то  льняныя,
бeлобрысыя дeтишки выглядывали изъ-за косяковъ.
     Разговоръ  клеился очень  плохо.  Нашъ мужичекъ  исчерпалъ свой  весьма
немноготомный запасъ русскихъ словъ, мнe говорить просто не хотeлось... Вотъ
вeдь,   мечталъ  объ  этомъ   днe  --   первомъ   днe   на   волe  --   лeтъ
пятнадцать-семнадцать планировалъ, добивался, ставилъ свою, и не свою голову
на  попа   --   а  сейчасъ,  когда,   наконецъ,  добился,   просто  какая-то
растерянность...
     Женщина  исчезла.  Потомъ снова  появилась и что-то сказала. Начальникъ
заставы  всталъ и  жестомъ, не  лишеннымъ нeкоторой церемонности, пригласилъ
насъ  въ  сосeднюю комнату.  Это  была чистенькая, словно  по  всeмъ  угламъ
вылизанная,   комнатка,  посерединe   стоялъ   столъ,  накрытый  бeлоснeжной
скатертью,  на  столe  стояли  чашки и дымился кофейникъ...  Такъ,  значитъ,
"приглашены на чашку кофе". Не ожидалъ.
     Мы  были  такими  грязными, опухшими,  оборванными,  что  было  какъ-то
неловко сидeть за этимъ нехитрымъ  столомъ, который мнe, послe свиной  жизни
лагеря,  казался  чeмъ-то  въ высокой степени великосвeтскимъ. Какъ-то  было
неловко накладывать въ  чашку не свой сахаръ. Неловко было смотрeть въ глаза
этой женщины,  которой я никогда  не видалъ и,  вeроятно, никогда  больше не
увижу  и  которая  съ  такимъ  чисто  женскимъ  инстинктомъ  старалась  насъ
накормить и  напоить,  хотя мы послe обeда у нашего мужичка и такъ были сыты
до отвала.
     Посидeли, вродe какъ поговорили. Я почувствовалъ  какую-то  смертельную
усталость -- реакцiя  послe  напряженiя этихъ лeтъ  и  этихъ дней. Поднялся.
Вышли въ  комнату  пограничниковъ.  Тамъ на зеркально  натертомъ  полу  былъ
разостланъ какой-то коверъ, на коврe лежали двe постели: для меня и для Юры.
Настоящiя постели,  человeческiя,  а мы уже годъ спали, Богъ его знаетъ,  на
чемъ. Юра бокомъ  посмотрeлъ  на эти постели и сказалъ: "простыни, чортъ его
дери!.."
     Ужъ  вечерeло.  Я вышелъ  во дворъ. Жена начальника  заставы  стояла на
колeняхъ у крыльца, и  въ ея засученныхъ  рукахъ  была наша многострадальная
кастрюля, изъ которой когда-то какая-то неизвeстная мнe подпорожская дeвочка
пыталась  тепломъ  своего  голоднаго  тeльца  извлечь полпуда  замороженныхъ
лагерныхъ  щей, которая  прошла  нашъ  первый побeгъ, лагерь  и  шестнадцать
сутокъ  скитанiй по карельской  тайгe.  Жена  начальника  заставы  явственно
пыталась привести  эту кастрюлю въ христiанскiй видъ. Женщина была вооружена
какими-то тряпками, щетками и  {482} порошками и старалась честно. Въ дорогe
мы эту кастрюлю, конечно, не чистили. Копоть костровъ въeлась  въ мельчайшiя
поры аллюминiя. Исходная цилиндрическая форма отъ ударовъ о камни,  о стволы
деревьевъ  и отъ многаго другого превратилась во что-то, не имeющее никакого
адэкватнаго термина даже въ геометрiи Лобачевскаго, а вотъ стоитъ женщина на
колeняхъ и треть этотъ аллюминiевый обломокъ крушенiя. Я сталъ объяснять ей,
что этого дeлать  не стоитъ, что эта кастрюля уже отжила  свой,  исполненный
приключенiями, вeкъ.  Женщина  понимала плохо. На крыльцо  вышелъ Юра,  и мы
соединенными усилiями  какъ-то  договорились.  Женщина оставила  кастрюлю  и
оглядeла  насъ  взглядомъ,  въ  которомъ  ясно  чувствовалась  непреоборимая
женская тенденцiя поступить съ нами  приблизительно такъ же,  какъ и съ этой
кастрюлей: оттереть, вымыть, заштопать, пришить пуговицы и уложить спать.  Я
не удержался: взялъ грязную руку женщины и поцeловалъ ее. А на  душe -- было
очень плохо...
     Видимо,  какъ-то плохо  было и Юрe.  Мы постояли  подъ потемнeвшимъ уже
небомъ и потомъ пошли къ склону холма надъ озеромъ. Конечно, этого дeлать не
слeдовало  бы.  Конечно,  мы,  какъ бы  тамъ  ни  обращались съ  нами,  были
арестованными, и не надо было давать  повода  хотя бы тeмъ же пограничникамъ
подчеркивать этотъ оффицiальный фактъ. Но никто его не подчеркнулъ.
     Мы усeлись на склонe холма.  Передъ нами разстилалась  свeтло-свинцовая
гладь  озера,  дальше, къ  востоку  отъ  него,  дремучей  и  черной  щетиной
поднималась  тайга, по которой, Богъ дастъ, намъ никогда больше не  придется
бродить. Еще  дальше къ востоку  шли безконечные просторы  нашей  родины, въ
которую, Богъ знаетъ, удастся-ли намъ вернуться.
     Я   досталъ  изъ  кармана  коробку  папиросъ,  которой  насъ   снабдилъ
начальникъ заставы. Юра протянулъ руку: "Дай и мнe"...
     -- "Съ чего ты это?"
     -- "Да, такъ"...
     Я чиркнулъ спичку. Юра неумeло закурилъ и поморщился. Сидeли и молчали.
Надъ небомъ востока появились первыя звeзды онe гдe-то тамъ свeтилась и надъ
Салтыковкой, и надъ Москвой, и надъ Медвeжьей Горой, и надъ Магнитогорскомъ,
только,  пожалуй, въ Магнитогорскe на  нихъ и  смотрeть-то  некому  -- не до
того... А на душe было неожиданно и замeчательно паршиво...

У ПОГРАНИЧНИКОВЪ



     Повидимому, мы оба чувствовали себя какими-то обломками крушенiя -- the
derelicts. Пока боролись за жизнь, за свободу, за какое-то человeчье  житье,
за право чувствовать себя не  удобренiемъ для грядущихъ озимей соцiализма, а
людьми -- я, въ частности, по въeвшимся въ душу журнальнымъ  инстинктамъ  --
за право  говорить  о томъ,  что  я видeлъ и чувствовалъ; пока мы, выражаясь
поэтически,  напрягали  свои  бицепсы  въ  борьбe  съ  разъяренными  волнами
соцiалистическаго кабака,  --  все  было  какъ-то просто и прямо... Странно:
самое простое  время  было  въ  тайгe. Никакихъ {483}  проблемъ. Нужно  было
только одно -- идти на западъ. Вотъ и шли. Пришли.
     И, словно вылившись изъ шторма, сидeли мы на неизвeстномъ намъ берегу и
смотрeли  туда,  на  востокъ,  гдe въ волнахъ  коммунистическаго  террора  и
соцiалистическаго  кабака   гибнетъ  столько  родныхъ  намъ  людей...  Много
запоздалыхъ мыслей и чувствъ лeзло въ голову... Да, проворонили нашу родину.
Въ  частности, проворонилъ и я  -- что  ужъ тутъ грeха  таить.  Патрiотизмъ?
Любовь къ родинe? Кто  боролся  просто  за  это? Боролись:  за  усадьбу,  за
программу,  за  партiю,  за  церковь, за  демократiю,  за  самодержавiе... Я
боролся за семью. Борисъ боролся за скаутизмъ. Нужно было, давно  нужно было
понять, что внe родины -- нeтъ ни черта: ни усадьбы, ни семьи, ни скаутизма,
ни карьеры, ни  демократiи, ни самодержавiя  -- ничего нeтъ. Родина --  какъ
кантовскiя категорiи времени и пространства; внe этихъ категорiй -- пустота,
Urnichts. И вотъ -- проворонили...
     И эти  финны... Таежный мужичекъ, пограничные  солдаты, жена начальника
заставы. Я вспомнилъ финскихъ  идеалистическихъ и коммунистическихъ карасей,
прieхавшихъ въ СССР изъ  Америки, ограбленныхъ, какъ липки, и голодавшихъ на
Уралe и на  Алтаe,  вспомнилъ лица  финскихъ  "бeженцевъ"  въ  ленинградской
пересылкe  -- лица,  въ  которыхъ отъ голода глаза ушли  куда-то  въ глубину
черепа и  губы ссохлись,  обнажая кости  челюстей... Вспомнился грузовикъ съ
финскими бeженцами въ Карелiи, въ селe Койкоры... Да, ихъ принимали не такъ,
какъ принимаютъ здeсь насъ... На чашку кофе ихъ не приглашали и кастрюль имъ
не пытались чистить... Очень ли мы правы, говоря о русской  общечеловeчности
и   дружественности?..   Очень    ли   ужъ    мы   правы,   противопоставляя
"матерiалистическiй Западъ" идеалистической русской душe?
     Юра  сидeлъ  съ  потухшей  папиросой въ зубахъ и  глядя, какъ  и  я, на
востокъ, поверхъ  озера и  тайги... Замeтивъ  мой взглядъ, онъ посмотрeлъ на
меня  и  кисло  улыбнулся, вeроятно, ему  тоже  пришла  въ  голову  какая-то
параллель между тeмъ,  какъ  встрeчаютъ людей  тамъ  и  какъ  встрeчаютъ ихъ
здeсь...  Да,  объяснить  можно,  но  дать  почувствовать  --  нельзя.  Юра,
собственно,  Россiи  не видалъ.  Онъ видeлъ  соцiализмъ, Москву, Салтыковку,
людей,  умирающихъ отъ  малярiи  на улицахъ Дербента,  снесенныя артиллерiей
села Украины,  лагерь въ Чустроe, одиночку ГПУ, лагерь ББК. Можетъ  быть, не
слeдовало ему всего этого показывать?.. А -- какъ не показать?
     Юра  попросилъ  у  меня  спички.  Снова  зажегъ  папиросу,  руки слегка
дрожали. Онъ ухмыльнулся еще разъ, совсeмъ уже дeланно  и кисло, и спросилъ:
"Помнишь, какъ мы за керосиномъ eздили?"... Меня передернуло...
     Это было въ декабрe 1931 года. Юра только что прieхалъ изъ  буржуазнаго
Берлина. Въ  нашей  Салтыковкe мы  сидeли безъ  свeта  --  керосина не было.
Поeхали  въ  Москву  за  керосиномъ.  Стали въ очередь въ  четыре часа утра.
Мерзли  до десяти.  Я принялъ на  себя административныя обязанности  и сталъ
выстраивать  {484}  очередь, вслeдствiе чего,  когда  лавченка открылась,  я
наполнилъ два пятилитровыхъ бидона внe очереди и сверхъ нормы. Кое-кто сталъ
протестовать. Кое-кто полeзъ драться. Изъ за десяти литровъ керосина, изъ-за
пятiалтыннаго по "нормамъ" "проклятаго царскаго режима", были пущены въ ходъ
кулаки... Что это? Россiя? А какую иную Россiю видалъ Юра?
     Конечно, можно  бы утeшаться  тeмъ,  что  путемъ этакой  "прививки"  съ
соцiализмомъ въ  Россiи покончено  навсегда. Можно  бы найти  еще  нeсколько
столь же утeшительныхъ точекъ зрeнiя, но  въ тотъ вечеръ утeшенiя какъ-то въ
голову  не лeзли. Сзади насъ  догоралъ  позднiй  лeтнiй  закатъ. Съ  крыльца
раздался  веселый голосъ маленькаго  пограничника,  голосъ  явственно  звалъ
насъ. Мы  поднялись.  На  востокe  багровeли, точно  облитыя  кровью красныя
знамена,  освeщенныя  уже невиднымъ  намъ солнцемъ, облака  и  глухо  шумeла
тайга...
     Маленькiй  пограничникъ,   дeйствительно,   звалъ  насъ.  Въ  небольшой
чистенькой  кухнe стоялъ столъ,  уставленный  всякими съeстными  благами, на
которыя Юра  посмотрeлъ съ великимъ  сожалeнiемъ:  eсть было  больше некуда.
Жена  начальника  заставы,  которая, видимо,  въ этой  маленькой  "семейной"
казармe была  полной  хозяйкой,  думаю,  болeе  самодержавной,  чeмъ и  самъ
начальникъ, пыталась было уговорить Юру и меня съeсть что-нибудь еще --  это
было безнадежное предпрiятiе. Мы отнекивались и отказывались, пограничники о
чемъ-то весело пересмeивались, изъ спутанныхъ ихъ жестовъ я  понялъ, что они
спрашиваютъ, есть  ли  въ  Россiи такое  обилiе.  Въ Россiи его не  было, но
говорить объ этомъ не хотeлось. Юра попытался  было объяснить: Россiя это --
одно, а коммунизмъ  это --  другое.  Для вящей понятливости онъ  въ  русскiй
языкъ   вставлялъ   нeмецкiя,   французскiя   и  англiйскiя  слова,  которыя
пограничникамъ  были  не  на  много  понятнeе русскихъ.  Потомъ  перешли  на
рисунки. Путемъ очень сложной и путанной символики  намъ, повидимому, все же
удалось объяснить нeкоторую разницу между русскимъ  и большевикомъ. Не знаю,
впрочемъ, стоило ли ее объяснять. Насъ, во всякомъ случаe, встрeчали не какъ
большевиковъ. Нашъ маленькiй пограничникъ тоже взялся  за карандашъ. Изъ его
жестовъ и рисунковъ мы поняли, что онъ имeетъ медаль за отличную стрeльбу --
медаль эта висeла у него на штанахъ --  и что на  озерe они ловятъ форелей и
стрeляютъ дикихъ  утокъ. Начальникъ  заставы  къ этимъ уткамъ дорисовалъ еще
что-то, слегка  похожее  на  тетерева.  Житье  здeсь, видимо,  было  совсeмъ
спокойное...  Жена начальника  заставы погнала насъ всeхъ спать:  и  меня съ
Юрой, и  пограничниковъ, и  начальника заставы. Для насъ  были уже уготованы
двe постели: настоящiя, всамдeлишныя, человeческiя постели. Какъ-то неудобно
было  лeзть  со своими  грязными  ногами  подъ  грубыя, но бeлоснeжно-чистыя
простыни, какъ-то неловко было за нашу лагерную рвань,  какъ-то обидно было,
что эту рвань наши пограничники считаютъ не большевицкой, а русской рванью.
     Жена начальника заставы что-то накричала на пограничниковъ, которые все
пересмeивались  весело  о  чемъ-то,  и  они,  слегка  {485}  поторговавшись,
улеглись  спать. Я  не безъ наслажденiя вытянулся  на постели -- первый разъ
послe  одиночки  ГПУ, гдe постель все-таки была. Въ лагерe были только голыя
доски  наръ,  потомъ мохъ и еловыя вeтки карельской тайги. Нeтъ, что томъ ни
говорить, а комфортъ -- великая вещь...
     Однако,  комфортъ не  помогалъ.  И  вмeсто  того  ощущенiя,  которое  я
ожидалъ, вмeсто ощущенiя достигнутой, наконецъ, цeли, ощущенiя безопасности,
свободы и  прочаго  и  прочаго,  въ мозгу  кружились обрывки тяжелыхъ  моихъ
мыслей и о прошломъ, и о  будущемъ, а на  душe было отвратительно скверно...
Чистота и уютъ этой маленькой семейной  казармы, жалостливое  гостепрiимство
жены начальника заставы, дружественное  зубоскальство пограничниковъ, покой,
сытость,  налаженность  этой  жизни  ощущались,   какъ  нeкое   нацiональное
оскорбленiе:  почему  же  у насъ  такъ гнусно, такъ голодно,  такъ  жестоко?
Почему  совeтскiе  пограничники (совeтскiе, но  все же  русскiе)  встрeчаютъ
бeглецовъ изъ Финляндiи совсeмъ не такъ, какъ вотъ эти финны встрeтили насъ,
бeглецовъ  изъ  Россiи? Такъ ли  ужъ  много у насъ  правъ  на  ту  монополiю
"всечеловeчности"  и  дружественности, которую  мы  утверждаемъ  за  русской
душой? Не знаю, какъ будетъ дальше.  По ходу  событiй  насъ, конечно, должны
арестовать, куда-то  посадить, пока  наши личности не будутъ болeе или менeе
выяснены.  Но,  вотъ,  пока  что  никто   къ  намъ  не  относится,  какъ  къ
арестантамъ,  какъ къ подозрительнымъ.  Всe  эти люди  принимаютъ насъ, какъ
гостей, какъ усталыхъ, очень усталыхъ, путниковъ, которыхъ прежде всего надо
накормить и  подбодрить.  Развe,  если  бы  я  былъ  финскимъ  коммунистомъ,
прорвавшимся  въ "отечество всeхъ трудящихся", со мною такъ обращались бы? Я
вспомнилъ  финновъ-перебeжчиковъ,  отосланныхъ въ качествe  заключенныхъ  на
стройку  Магнитогорскаго  завода  --  они тамъ  вымирали  сплошь;  вспомнилъ
"знатныхъ  иностранцевъ"  въ  ленинградской  пересыльной  тюрьмe,  вспомнилъ
группы финновъ-перебeжчиковъ въ деревнe Койкоры, голодныхъ, обезкураженныхъ,
растерянныхъ,  а  въ  глазахъ  --  плохо  скрытый  ужасъ полной  катастрофы,
жестокой обманутости, провала всeхъ  надеждъ...  Да, ихъ такъ  не встрeчали,
какъ встрeчаютъ  насъ съ  Юрой.  Странно, но если бы вотъ  на  этой  финской
пограничной  заставe къ  намъ отнеслись  грубeе, оффицiальнeе, мнe  было  бы
какъ-то легче. Но  отнеслись такъ по человeчески, какъ я  -- при всемъ моемъ
оптимизмe, не ожидалъ.  И контрастъ  съ  безчеловeчностью всего того, что  я
видалъ на  территорiи  бывшей Россiйской имперiи, навалился на душу тяжелымъ
нацiональнымъ  оскорбленiемъ.  Мучительнымъ  оскорбленiемъ,  безвылазностью,
безысходностью. И вотъ еще -- стойка съ винтовками.
     Я,  какъ большинство мужчинъ, питаю  къ оружiю "влеченiе, родъ недуга".
Не то, чтобы я былъ очень кровожаднымъ или воинственнымъ, но всякое  оружiе,
начиная съ лука  и кончая пулеметомъ, какъ-то притягиваетъ. И всякое хочется
примeрить, пристрeлять, почувствовать свою  власть надъ нимъ.  И такъ какъ я
--  отъ  Господа  Бога  --  человeкъ,  настроенный  безусловно  пацифистски,
безусловно   антимилитаристически,  такъ  какъ  я  питаю  {486}  безусловное
отвращенiе ко  всякому  убiйству  и что  въ  нелeпой моей бiографiи есть два
убiйства  -- да и то оба  раза  кулакомъ, --  то свое влеченiе  къ оружiю  я
всегда разсматривалъ, какъ  своего  рода  тихое,  но  совершенно  безвредное
помeшательство  --  вотъ вродe собиранiя почтовыхъ марокъ:  платятъ  же люди
деньги за такую ерунду.
     Около  моей койки была  стойка съ оружiемъ:  штукъ  восемь  трехлинеекъ
русскаго  образца  (финская армiя  вооружена  русскими  трехлинейками),  двe
двухстволки и какая-то мнe еще неизвeстная малокалиберная винтовочка: завтра
надо будетъ пощупать... Вотъ, тоже, чудаки люди! Мы, конечно,  арестованные.
Но  ежели  мы находимся подъ  арестомъ, не слeдуетъ  укладывать насъ спать у
стойки съ оружiемъ.  Казарма  спитъ, я -- не сплю. Подъ рукой у меня оружiе,
достаточное для того, чтобы всю эту казарму ликвидировать въ два счета, буде
мнe это понадобится. Надъ стойкой виситъ заряженный  парабеллюмъ  маленькаго
пограничника. Въ этомъ парабеллюмe -- полная обойма: маленькiй  пограничникъ
демонстрировалъ Юрe механизмъ этого пистолета... Тоже -- чудаки-ребята...
     И  вотъ, я  поймалъ  себя на ощущенiи --  ощущенiи, которое стоитъ  внe
политики, внe  "пораженчества"  или "оборончества", можетъ быть, даже вообще
внe  сознательнаго  "я":  что  первый  разъ за  15-16 лeтъ  своей  жизни  --
винтовки,  стоящiя  въ   стойкe  у  стeны  я  почувствовалъ,  какъ  винтовки
дружественныя.  Не оружiе насилiя,  а оружiе  защиты отъ насилiя.  Совeтская
винтовка всегда ощущалась,  какъ оружiе  насилiя -- насилiя надо мной, Юрой,
Борисомъ,  Авдeевымъ,  Акульшинымъ,  Батюшковымъ и такъ далeе  по  алфавиту.
Совершенно  точно такъ же  она ощущалась  и  всeми  ими... Сейчасъ вотъ  эти
финскiя винтовки,  стоящiя  у стeны,  защищаютъ  меня и  Юру отъ  совeтскихъ
винтовокъ. Это очень  тяжело,  но  это все-таки фактъ: финскiя винтовки насъ
защищаютъ;  изъ  русскихъ  винтовокъ  мы  были  бы  разстрeляны,  какъ  были
разстрeляны  миллiоны  другихъ  русскихъ  людей --  помeщиковъ  и  мужиковъ,
священниковъ и рабочихъ,  банкировъ и безпризорниковъ... Какъ, вeроятно, уже
разстрeляны  тe  инженеры,  которые  пытались  было  бeжать  изъ  Туломскаго
отдeленiя  соцiалистическаго рая и въ моментъ нашего побeга  еще  досиживали
свои  послeднiе дни  въ Медгорской тюрьмe, какъ разстрeлянъ Акульшинъ, ежели
ему  не удалось  прорваться  въ заонeжскую тайгу... Какъ были бы разстрeляны
сотни  тысячъ русскихъ  эмигрантовъ,  если бы они появились на родной  своей
землe.
     Мнe  захотeлось встать  и погладить  эту  финскую винтовку. Я  понимаю:
очень  плохая  иллюстрацiя  для  патрiотизма.  Я  не  думаю,  чтобы  я  былъ
патрiотомъ хуже всякаго другого русскаго -- плохимъ былъ патрiотомъ: плохими
патрiотами  были всe  мы -- хвастаться  намъ  нечeмъ. И мнe тутъ  хвастаться
нечeмъ. Но вотъ: при всей моей  подсознательной, фрейдовской тягe ко всякому
оружiю,  меня  отъ всякаго  совeтскаго оружiи пробирала  дрожь отвращенiя  и
страха и ненависти. Совeтское оружiе -- это, въ основномъ, орудiе разстрeла.
А самое  страшное въ {487} нашей  жизни заключается  въ  томъ, что совeтская
винтовка --  одновременно  и русская винтовка.  Эту  вещь я понялъ только на
финской пограничной заставe.  Раньше я ея не понималъ. Для меня,  какъ и для
Юры,  Бориса,  Авдeева, Акульшина,  Батюшкова  и  такъ  далeе  по  алфавиту,
совeтская  винтовка --  была  только  совeтской  винтовкой.  О  ея  русскомъ
происхожденiи -- тамъ не было и  рeчи.  Сейчасъ, когда эта  эта винтовка  не
грозить  головe  моего   сына,  я  этакъ  могу  разсуждать,  такъ   сказать,
"объективно".  Когда   эта  винтовка,   совeтская-ли,   русская-ли,   будетъ
направлена  въ  голову  моего  сына,  моего  брата  -- то  ни о  какомъ тамъ
патрiотизмe и территорiяхъ я разговаривать не буду. И Акульшинъ не будетъ...
И ни о какомъ "объективизмe" не будетъ и рeчи. Но лично я, находясь въ почти
полной  безопасности отъ  совeтской  винтовки,  удравъ  отъ всeхъ  прелестей
соцiалистическаго  строительства,  уже  начинаю  ловить  себя на  подленькой
мысли:  я-то удралъ, а  ежели  тамъ еще  миллiонъ людей будетъ  разстрeляно,
что-жъ,  можно  будетъ  по   этому  поводу  написать  негодующую   статью  и
посовeтовать товарищу Сталину  согласиться съ  моими безспорными доводами  о
вредe диктатуры, объ утопичности соцiализма,  объ угашенiи  духа и о прочихъ
подходящихъ вещахъ. И, написавъ статью, мирно  и  съ чувствомъ  исполненнаго
моральнаго  и  патрiотическаго долга  пойти  въ  кафэ, выпить чашку кофе  со
сливками,  закурить за двe марки сигару и "объективно" философствовать о той
дeвочкe,  которая  пыталась  изсохшимъ  своимъ  тeльцемъ  растаять  кастрюлю
замороженныхъ  помоевъ, о  тeхъ четырехъ  тысячахъ ни  въ  чемъ  неповинныхъ
русскихъ ребятъ, которые догниваютъ страшные дни свои въ  "трудовой" колонiи
Водораздeльскаго  отдeленiя ББК  ОГПУ, и  о  многомъ другомъ, что  я  видалъ
"своима очима".  Господа  Бога  молю своего,  чтобы хоть эта  ужъ  чаша меня
миновала...
     Никогда въ своей жизни -- а жизнь у меня была путаная --  не переживалъ
я  такой  страшной   ночи,  какъ  эта  первая  ночь   подъ  гостепрiимной  и
дружественной   крышей  финской   пограничной  заставы.  Дошло  до  великаго
соблазна: взять  парабеллюмъ  маленькаго  пограничника  и  ликвидировать всe
вопросы "на  корню".  Вотъ это дружественное  человeчье  отношенiе къ  намъ,
двумъ рванымъ, голоднымъ, опухшимъ и, конечно, подозрительнымъ иностранцамъ,
-- оно для меня было, какъ пощечина.
     Почему же здeсь, въ Финляндiи, такая дружественность, да еще ко мнe, къ
представителю  народа, когда-то "угнетавшаго" Финляндiю? Почему  же тамъ, на
моей  родинe, безъ  которой мнe все равно никотораго житья нeтъ и  не можетъ
быть, такой безвылазный, жестокiй, кровавый кабакъ? Какъ это все вышло? Какъ
это   я  --   Иванъ  Лукьяновичъ   Солоневичъ,  ростъ  выше-среднiй,   глаза
обыкновенные, носъ картошкой, вeсъ семь пудовъ, особыхъ примeтъ  не имeется,
-- какъ  это  я, мужчина и  все  прочее, могъ  допустить весь  этотъ кабакъ?
Почему это я -- не такъ, чтобы трусъ, и не такъ, чтобы совсeмъ дуракъ  -- на
практикe оказался и трусомъ, и дуракомъ?
     Надъ  стойкой  съ винтовками  мирно висeлъ парабеллюмъ.  {488} Мнe было
такъ мучительно и этотъ парабеллюмъ такъ меня тянулъ, что мнe стало жутко --
что  это, съ ума я схожу? Юра мирно похрапывалъ. Но Юра за весь этотъ кабакъ
не отвeтчикъ.  И  мой сынъ, Юра,  могъ бы, имeлъ право меня спросить:  "Такъ
какъ же ты все это допустилъ?"
     Но Юра не спрашивалъ. Я всталъ, чтобы уйти отъ парабеллюма, и вышелъ во
дворъ.  Это  было  нeсколько  неудобно.  Конечно, мы  были арестованными  и,
конечно, не надо было  ставить нашихъ  хозяевъ  въ  непрiятную необходимость
сказать мнe: "ужъ вы, пожалуйста,  не разгуливайте". Въ сeнцахъ спалъ песъ и
сразу на меня окрысился. Маленькiй пограничникъ сонно вскочилъ, попридержалъ
пса, посмотрeлъ  на меня сочувственнымъ  взглядомъ -- я  думаю, видъ у  меня
былъ совсeмъ сумасшедшiй -- и снова  улегся  спать. Я сeлъ на пригоркe  надъ
озеромъ  и неистово курилъ  всю ночь. Блeдная  сeверная заря  поднялась надъ
тайгой. Съ  того  мeста, на которомъ я  сидeлъ,  еще видны были лeса русской
земли, въ которыхъ гибли десятки тысячъ русскихъ  -- невольныхъ насельниковъ
Бeломорско-Балтiйскаго комбината и прочихъ въ этомъ же родe.
     Было  уже  совсeмъ  свeтло.  Изъ  какого-то  обхода  вернулся  патруль,
посмотрeлъ на  меня,  ничего не сказалъ и прошелъ  въ  домъ.  Черезъ полчаса
вышелъ начальникъ заставы, оглядeлъ меня сочувственнымъ взглядомъ, вздохнулъ
и пошелъ мыться къ  колодцу. Потомъ появился и  Юра;  онъ подошелъ ко мнe  и
осмотрeлъ меня критически:
     -- Какъ-то не вeрится,  что все это уже сзади. Неужели, въ самомъ дeлe,
драпнули?
     И потомъ, замeтивъ мой кислый видъ, утeшительно добавилъ:
     --  Знаешь,  у  тебя  сейчасъ просто нервная  реакцiя...  Отдохнешь  --
пройдетъ.
     -- А у тебя?
     Юра пожалъ плечами.
     -- Да какъ-то, дeйствительно, думалъ, что будетъ иначе. Нeмцы говорятъ:
Bleibe im Lande und naehre dich redlich.
     -- Такъ что же? Можетъ быть, лучше было оставаться?
     -- Э,  нeтъ, ко  всeмъ чертямъ. Когда  вспоминаю подпорожскiй УРЧ, БАМ,
дeтишекъ -- и сейчасъ еще словно за шиворотъ холодную  воду льютъ... Ничего,
не раскисай, Ва...
     Насъ снова накормили до отвала. Потомъ все  населенiе заставы жало намъ
руки, и подъ конвоемъ тeхъ же  двухъ пограничниковъ, которые  встрeтили насъ
въ лeсу, мы  двинулись  куда-то пeшкомъ. Въ верстe отъ заставы, на какомъ-то
другомъ  озерe,  оказалась моторная  лодка,  въ  которую  мы  и усeлись  всe
четверо.
     Снова лабиринты  озеръ,  протоковъ, рeченокъ.  Снова  берега,  покрытые
тайгой, болотами, каменныя осыпи, завалы бурелома на вершинахъ хребтовъ. Юра
посмотрeлъ  и сказалъ: "бр-ръ,  больше я  по такимъ мeстамъ не  ходокъ, даже
смотрeть не хочется"...
     Но  все-таки  сталъ смотрeть.  Сейчасъ  изъ этой  моторки  своеобразный
карельскiй  пейзажъ былъ такимъ  живописнымъ,  отъ него вeяло  миромъ лeсной
пустыни, въ которой скрываются  не  {489}  заставы ГПУ, а  Божьи отшельники.
Моторка вспугивала  стаи  дикихъ  утокъ, маленькiй пограничникъ пытался было
стрeлять  въ нихъ изъ парабеллюма.  По Юриному лицу было видно, что и у него
руки  чесались. Пограничникъ протянулъ парабеллюмъ и Юрe -- въ Медгорe этого
бы  не сдeлали. Раза три и  Юра  промазалъ  по  стайкe плававшихъ у  камышей
утокъ. Утки снялись и улетeли.
     Солнце подымалось  къ  полудню. На  душe  становилось  какъ-то  яснeе и
спокойнeе.  Можетъ быть, и въ самомъ дeлe Юра правъ: это было только нервной
реакцiей. Около часу дня моторка пристала къ  какой-то спрятанной въ лeсныхъ
заросляхъ крохотной деревушкe. Наши  пограничники  побeжали  въ  деревенскую
лавченку  и  принесли  папиросъ,  лимонаду  и  чего-то еще  въ  этомъ  родe.
Собравшiеся  у моторки молчаливые  финны сочувственно выслушивали оживленное
повeствованiе нашего маленькаго конвоира и задумчиво кивали своими трубками.
Маленькiй  конвоиръ  размахивалъ  руками  такъ,  какъ  если бы онъ  былъ  не
финномъ,  а итальянцемъ, и, подозрeваю,  вралъ  много и  сильно. Но, видимо,
вралъ достаточно живописно.
     Къ  вечеру  добрались  до  какого-то  пограничнаго пункта, въ  которомъ
обиталъ патруль изъ трехъ солдатъ. Снова живописные разсказы пограничника --
ихъ размeръ увеличивался съ каждымъ новымъ опытомъ и, повидимому, обогащался
новыми подробностями  и образами.  Наши хозяева наварили намъ  полный котелъ
ухи, и послe ужина мы улеглись спать на сeнe. На  этотъ разъ я  спалъ,  какъ
убитый.
     Рано  утромъ мы  пришли въ  крохотный  городокъ  --  сотня  деревянныхъ
домиковъ, раскинутыхъ  среди  вырубленныхъ въ лeсу полянокъ.  Какъ оказалось
впослeдствiи, городокъ  назывался  Илломантси,  и  въ  немъ  находился штабъ
какой-то пограничной  части. Но  было  еще  рано, и  штабъ  еще  спалъ. Наши
конвоиры съ чего-то стали водить насъ по  какимъ-то знакомымъ своимъ домамъ.
Все шло, такъ сказать, по ритуалу. Маленькiй пограничникъ размахивалъ руками
и повeствовалъ;  хозяйки, охая  и  ахая,  устремлялись къ плитамъ  -- черезъ
десять минутъ на  столe  появлялись кофе,  сливки,  масло  и  прочее. Мы  съ
любопытствомъ  и  не  безъ  горечи   разглядывали  эти  крохотныя  комнатки,
вeроятно, очень бeдныхъ людей,  занавeсочки, скатерти, наивныя олеографiи на
стeнахъ, пухленькихъ и чистенькихъ хозяекъ -- такой слаженный, такой ясный и
увeренный бытъ... Да,  сюда бы пустить нашихъ раскулачивателей, на эту нищую
землю --  не  то,  что наша Украина, --  на  которой люди  все-таки  строятъ
человeческое житье, а не коллективизированный бедламъ...
     Въ третьемъ по очереди домe  мы  уже не могли  ни выпить,  ни съeсть ни
капли и ни крошки.  Хожденiя эти были закончены передъ объективомъ какого-то
мeстнаго   фотографа,  который  увeковeчилъ   насъ   всeхъ  четырехъ.   Наши
пограничники  чувствовали  себя  соучастниками  небывалой  въ этихъ  мeстахъ
сенсацiи. Потомъ пошли  къ  штабу.  Передъ вышедшимъ къ  намъ офицеромъ нашъ
маленькiй  пограничникъ  пeтушкомъ  вытянулся  въ струнку и сталъ  о чемъ-то
оживленно разсказывать.  Но такъ какъ разсказывать, да еще и оживленно, безъ
жестикуляцiи онъ, очевидно, не могъ, то {490} отъ его субординацiи скоро  не
осталось ничего: нравы въ финской армiи, видимо, достаточно демократичны.
     Съ офицеромъ мы, наконецъ, смогли объясниться по-нeмецки. Съ насъ сняли
допросъ -- первый допросъ на буржуазной территорiи -- несложный допросъ: кто
мы, что мы,  откуда и прочее. А послe допроса снова стали кормить. Такъ какъ
въ моемъ лагерномъ удостовeренiи  моя профессiя  была  указана: "инструкторы
физкультуры",  то  къ вечеру собралась  группа  солдатъ  --  одинъ изъ  нихъ
неплохо  говорилъ по-англiйски  --  и  мы занялись швырянiемъ диска  и ядра.
Финскiя   "нейти"  (что  соотвeтствуетъ  французскому  mademoiselle)  стояли
кругомъ,   пересмeивались   и   шушукались.   Небольшая   казарма   и  штабъ
обслуживались  женской прислугой.  Всe эти "нейти" были такими  чистенькими,
такими новенькими, какъ будто  ихъ  только что выпустили  изъ магазина самой
лучшей,  самой добросовeстной  фирмы. Еще  какiя-то  "нейти"  принесли  намъ
апельсиновъ и  банановъ,  потомъ  насъ уложили спать на сeнe --  конечно, съ
простынями  и  прочимъ.  Утромъ  жали  руки,  хлопали  по  плечу  и говорили
какiя-то, вeроятно, очень хорошiя вещи. Но изъ этихъ очень хорошихъ вещей мы
не поняли ни слова.

ВЪ КАТАЛАЖКE



     Въ  Илломантси мы  были  переданы,  такъ сказать, въ  руки гражданскихъ
властей. Какой-то  равнодушнаго  вида  парень повезъ  насъ  на  автобусe  въ
какой-то городокъ, съ населенiемъ, вeроятно, тысячъ въ десять, оставилъ насъ
на тротуарe и куда-то  исчезъ. Прохожая публика смотрeла на насъ взорами, въ
которыхъ сдержанность тщетно боролась съ любопытствомъ и изумленiемъ. Потомъ
подъeхалъ какой-то  дядя  на мотоциклеткe, отвезъ насъ на  окраину города, и
тамъ мы попали въ каталажку. Намъ впослeдствiи изъ вeжливости объяснили, что
это не каталажка, то-есть не арестъ, а просто карантинъ. Ну, карантинъ, такъ
карантинъ.  Каталажка  была домашняя, и при нашемъ  опытe удрать изъ нея  не
стоило  рeшительно  ничего.  Но  не  стоило  и  удирать.  Дядя, который насъ
привезъ, сдeлалъ было видъ что ему по закону полагается  устроить обыскъ  въ
нашихъ  вещахъ, подумалъ, махнулъ  рукой  и уeхалъ  куда-то  восвояси.  Часа
черезъ два вернулся съ тeмъ же мотоцикломъ  и повезъ насъ куда-то въ городъ,
какъ оказалось, въ политическую полицiю.
     Я  не  очень  ясно  представляю   себe,  чeмъ  и  какъ  занята  финская
политическая полицiя... Какой-то высокiй, среднихъ лeтъ, господинъ ошарашилъ
меня вопросомъ:
     -- Ви членъ векапебе?
     Слeдующiй вопросъ, заданный по шпаргалкe, звучалъ приблизительно такъ:
     -- Ви  членъ  мопръ,  ви  членъ  оптете? --  Подъ послeднимъ, вeроятно,
подразумeвалось "Общество пролетарскаго туризма", ОПТЭ.
     Мы перешли  на нeмецкiй языкъ,  и вопросъ о моихъ {491} многочисленныхъ
членствахъ какъ-то отпалъ.  Заполнили нeчто вродe анкеты. Я попросилъ своего
слeдователя  о двухъ услугахъ: узнать, что стало  съ Борисомъ -- онъ долженъ
былъ перейти границу  приблизительно вмeстe съ нами -- и одолжить мнe денегъ
для телеграммы  моей женe въ Берлинъ...  На этомъ допросъ  и закончился:  На
другой день въ каталажку прибылъ нашъ постоянный перевозчикъ на мотоциклe въ
сопровожденiи какой-то  очень дeлового  вида "нейти", такой же чистенькой  и
новенькой, какъ  и всe  прочiя. "Нейти",  оказывается, привезла мнe  деньги:
телеграфный переводъ изъ Берлина и телеграмму  съ поздравленiемъ. Еще черезъ
часъ  меня вызвали  къ телефону, гдe слeдователь, дружески поздравивъ  меня,
сообщилъ,  что  нeкто,  именующiй  себя Борисомъ Солоневичемъ,  перешелъ  12
августа  финскую границу въ районe  Сердоболя...  Юра, стоявшiй  рядомъ,  по
выраженiю моего лица понялъ, въ чемъ дeло.
     --  Значитъ, и съ Бобомъ все  въ порядкe... Значитъ,  всe курилки живы.
Вотъ  это классъ! --  Юра хотeлъ  было  ткнуть меня кулакомъ  въ животъ,  но
запутался въ телефонномъ проводe. У  меня  перехватило дыханiе: неужели  все
это -- не сонъ?..
     9-го  сентября  1934  года,  около  11  часовъ  утра,  мы  въeзжали  на
автомобилe  на  свою  первую  буржуазную  квартиру... Присутствiе  г-жи  М.,
представительницы русской колонiи, на попеченiе и иждивенiе которой мы были,
такъ сказать, сданы финскими властями, не  могло  остановить  ни  дружескихъ
излiянiй, ни безпокойныхъ вопросовъ:  какъ бeжали мы, какъ бeжалъ Борисъ,  и
какъ это все невeроятно, неправдоподобно, что вотъ eдемъ мы по вольной землe
и нeтъ ни ГПУ, ни лагеря,  ни  Девятнадцатаго квартала, нeтъ  багровой  тeни
Сталина и позорной  необходимости славить генiальность тупицъ  и  гуманность
палачей... {492}

--------
БОРИСЪ СОЛОНЕВИЧЪ.  Мой побeгъ изъ "рая"



     Въ той  массe писемъ,  которыми бомбардируютъ  насъ  читатели со  всeхъ
концовъ  мiра,  все чаще повторяется  запросъ къ  брату: а что-же сталось съ
третьимъ "совeтскимъ мушкетеромъ"  -- Борисомъ, то-есть со мной... Мой братъ
Иванъ, авторъ книги "Россiя въ  концлагерe", рeшилъ не излагать самъ исторiю
моего побeга, а такъ сказать, просто передалъ перо мнe.
     Предлагаемый  читателямъ  разсказъ является  заключительной главой моей
книги "Молодежь и ГПУ" и печатается здeсь почти безъ измeненiй.
     Въ  качествe  нeкотораго  предисловiя, я въ нeсколькихъ словахъ сообщу,
какъ  проходила моя "единоличная" эпопея  послe  разставанiя  съ  братомъ въ
Подпорожьи.
     Санитарный городокъ  прожилъ  недолго. Прежде  всего ГУЛАГ не  слишкомъ
ласково отнесся къ мысли концентрировать  "отбросы лагеря"  --  инвалидовъ и
слабосильныхъ -- въ одномъ мeстe,  вдобавокъ недалеко отъ желeзной  дороги и
судоходной  рeки. Къ тому же  академикъ Графтiо, строитель гидростанцiи ? 2,
предъявилъ  претензiи   на  бараки  Погры  для  своихъ  рабочихъ.   Словомъ,
сангородокъ,  не  безъ   содeйствiя  лирической  mademoiselle   Шацъ,   былъ
раскассированъ,  а я  переброшенъ  въ  столицу  "королевства  Свирьлага"  --
Лодейное Поле.
     Съ  тeхъ поръ, какъ Императоръ Петръ строилъ тамъ свои ладьи -- сирeчь,
флотъ  -- этотъ городокъ мало выросъ: въ немъ была не больше 10.000 жителей,
и назвать его городомъ можно было лишь при сильномъ напряженiи фантазiи.
     На  окраинe  этого  городка былъ расположенъ  лагерный  пунктъ съ 3.000
"невольныхъ" жителей.
     И вотъ туда-то начальникомъ санитарной части и былъ назначенъ я, и вотъ
оттуда-то  въ одинъ  день съ  братомъ я и бeжалъ изъ  "счастливeйшей  родины
самыхъ счастливыхъ людей во всемъ мiрe и его окрестностяхъ"...
     Въ  своей  медицинской  дeятельности  много мнe  пришлось видeть такихъ
оборотныхъ сторонъ лагерной жизни, которыя лучше бы никому не видeть... Если
удастся -- я разскажу объ этихъ сторонахъ... Здeсь же моя тема -- это только
побeгъ, historia drapandi -- тотъ самый "драпежъ", о которомъ сейчасъ снится
съ холоднымъ потомъ, а вспоминается съ гордостью и смeхомъ... {493}

ИСТОРИЧЕСКIЙ ДЕНЬ -- 28 IЮЛЯ 1934 ГОДА

     Третiй разъ... Неужели судьба не улыбнется мнe и на этотъ разъ?..
     И   я  обводилъ  "послeднимъ   взглядомъ"  проволочные  заборы  лагеря,
вооруженную охрану, толпы голодныхъ,  измученныхъ  заключенныхъ, а въ головe
все трепетала и билась мысль:
     -- Неужели и этотъ побeгъ не удастся?
     Хорошо запомнился мнe этотъ день... Ночью меня будили "только" два раза
-- къ самоубiйцe и тяжело больному.  Рано  утромъ привели маленькаго воришку
-- почти  мальчика, лeтъ 14, который пытался бeжать въ сторону  Ленинграда и
былъ пойманъ собаками ищейками: тeло  и кожа висeли  клочьями... Ну, что-жъ,
можетъ быть, завтра и меня приведутъ въ такомъ видe... Б-р-р-ръ...
     День проходилъ  какъ во снe. Къ побeгу  все  было  готово, и нужно было
ждать вечера. Изъ самой ограды лагеря я долженъ былъ выйти налегкe. Всe свои
запасы для  длительнаго похода я хранилъ въ аптечкe спортивнаго стадiона, въ
мeшечкахъ и  пакетахъ  съ  надписями:  "Venena"  съ  черепомъ  и скрещенными
костями. А свои запасы  я собиралъ нeсколько мeсяцевъ,  урывая  отъ скуднаго
пайка, требуя для "медицинскаго анализа"  продукты изъ складовъ и столовыхъ.
И для  2-3 недeль тяжелаго пути у  меня было килограмма 4 макаронъ, кило три
сахару, кусокъ сала и нeсколько сушеныхъ рыбъ... Какъ-нибудь дойду!..

ПЕРВАЯ ЗАДАЧА

     Прежде всего  нужно  было  выйти  изъ  ограды  лагеря  такъ,  чтобы  не
возбудить подозрeнiй.  Я, какъ докторъ, пользовался нeкоторыми возможностями
покидать  лагерь на нeсколько  часовъ, но для  успeшности побeга  нужно было
обезпечить себe  большую свободу дeйствiй.  Нужно было, чтобы меня не начали
искать въ этотъ вечеръ.
     Случай помогъ этому.
     -- Вамъ  телеграмма, докторъ, -- сказалъ, догнавъ меня, санитаръ, когда
я по досчатому мостку черезъ болото шелъ въ амбулаторiю.
     Я безпокойно развернулъ листокъ. Телефонограмма за  нeсколько часовъ до
побeга не можетъ не безпокоить...
     "Начальнику  Санитарной  Части, д-ру  Солоневичу. Предлагается  явиться
сегодня, къ 17 часамъ на стадiонъ Динамо.
     Начальникъ Административнаго Отдeла Скороскоковъ".
     На душe посвeтлeло, ибо это вполнe совпадало съ моими планами.
     Въ  4  часа  съ санитарной  сумкой,  спокойный  съ виду, но  съ  сильно
бьющимся сердцемъ, я торопливо направлялся къ пропускнымъ воротамъ лагеря.
     -- Вамъ  куда, докторъ? -- лeниво спросилъ сидeвшiй въ дежурной комнатe
комендантъ. {494}
     Увидавъ его знакомое лицо,  я  облегченно вздохнулъ:  этотъ не  станетъ
придираться. Не разъ, когда ему нужно было вступать въ  дежурство, а изо рта
широкой струей  несло  виннымъ  перегаромъ,  я  выручалъ  его ароматическими
средствами  изъ  аптеки.  Этотъ  изъ  простой  благодарности  не  будетъ  ни
задерживать, ни  торопиться доносить, что такой-то заключенный не прибылъ во
время. А для меня и каждая задержка, и каждый лишнiй часъ -- вопросъ, можетъ
быть, жизни и смерти...
     --  Да, вотъ,  вызываютъ  въ Динамо,  а  потомъ  на  операцiю. Вотъ  --
телефонограмма, --  ворчливо  отвeтилъ  я.  --  Тутъ цeлую  ночь не спалъ, и
теперь, вeрно, опять на всю ночь. Жизнь собачья...
     -- Ну, что-жъ, дeло служебное, -- философски замeтилъ комендантъ, сонно
покачивая головой. -- А на Динамо-то что сегодня?
     -- Да наши съ Петрозаводскомъ играютъ.
     -- Ишь ты! -- оживился чекистъ. -- Наше Динамо, что-ль?
     -- Да.
     -- Ну, ну... Послe разскажете, какъ тамъ и что. Наши-то, небось, должны
наклепать... Пропускъ-то вы взяли, докторъ?
     -- Не въ первый разъ. Взялъ, конечно.
     -- Ладно, проходите. А когда обратно?
     -- Да, вeрно, только утромъ. Я черезъ сeверныя ворота пройду -- тамъ къ
лазарету ближе. Больные ждутъ...
     -- Ладно, идите. -- И сонное лицо коменданта опустилось къ газетe.
     Выйдя изъ ограды лагеря, я облегченно перевелъ духъ. Первая задача была
выполнена. Второй задачей было -- уйти въ лeсъ, а третьей -- уйти изъ СССР.
     Ладно...
     "Безумство смeлыхъ -- вотъ мудрость жизни"...
     Рискнемъ!

МОЙ ПОСЛEДНIЙ СОВEТСКIЙ ФУТБОЛЬНЫЙ МАТЧЪ



     На  стадiонe Динамо предматчевая  лихорадка. Команда Петрозаводска  уже
тренируется на полe.  Два  ряда  скамей,  окружающихъ небольшую  площадку съ
громкимъ названiемъ "стадiонъ", уже полны зрителями.
     Изъ своего  маленькаго врачебнаго кабинета я слышу взволнованные голоса
мeстныхъ футболистовъ. Видимо, что-то не клеится, кого-то не хватаетъ.
     Приготовивъ  сумку скорой  помощи,  я уже собирался выйти на  площадку,
какъ неожиданно въ корридорe раздeвалки я столкнулся  съ капитаномъ команды,
онъ же  начальникъ адмотдeла  мeстнаго  ГПУ...  Толстое,  откормленное  лицо
чекиста встревожено.
     --  Докторъ, идите-ка  сюда.  Только  тихонько,  чтобы  петрозаводцы не
услыхали. Тутъ нашъ игрокъ одинъ  въ дымину  пьянъ. Нельзя-ли  что  сдeлать,
чтобы онъ, стервецъ, очухался?
     На скамейкe въ  раздeвалкe  игроковъ,  дeйствительно,  лежалъ  и что-то
мычалъ человeкъ въ формe войскъ ОГПУ. Когда я наклонился надъ нимъ и тронулъ
его  за плечо,  всклокоченная голова {495} пьянаго качнулась, повела мутными
глазами и снова тяжело легла на лавку.
     --  Нeтъ, товарищъ  Скороскоковъ.  Ничего  тутъ не  выйдетъ.  Чтобы онъ
очухался,  кое-что, конечно,  можно  устроить.  Но играть онъ все  равно  не
сможетъ.  Это --  категорически.  Лучше  ужъ и  не  трогать.  А  то онъ  еще
скандаловъ надeлаетъ.
     -- Вотъ  сукинъ сынъ! И этакъ  подвести всю  команду! Посажу я  его  на
недeльку подъ арестъ. Будетъ знать!.. Чортъ побери... Лучшiй бекъ!..
     Черезъ нeсколько минутъ  изъ раздeвалки  опять  съ озабоченнымъ  лицомъ
вышелъ Скороскоковъ и съ таинственнымъ видомъ поманилъ меня въ кабинетъ.
     -- Слушайте,  докторъ,  -- взволнованно сказалъ  онъ  тихимъ  голосомъ,
когда мы остались одни. -- Вотъ  какая  штукенцiя. Ребята предлагаютъ, чтобы
вы сегодня за насъ сыграли.
     -- Я? За Динамо?
     -- Ну, да. Игрокъ вы, кажись, подходящiй. Есть ребята, которые васъ еще
по  Питеру и  по Москвe помнятъ, вы тогда въ  сборной  флота играли... Такъ,
какъ -- сыграете? А?
     -- Да я вeдь заключенный.
     -- Ни хрeна! Ребята наши не  выдадутъ. А петрозаводцы не знаютъ. Видъ у
васъ  знатный...  Выручайте,   докторъ.  Не  будьте   сволочью...  Какъ  это
говорится: "чeмъ  чортъ  не  шутитъ, когда Богъ спитъ"... А  для  насъ  безъ
хорошаго бека -- зарeзъ.
     Волна задора взмыла  въ моей  душe. Чортъ побери! Дeйствительно,  "если
погибать, такъ ужъ погибать съ  музыкой"... Сыграть  развe въ самомъ дeлe въ
послeднiй  разочекъ  передъ побeгомъ, передъ ставкой на смерть или побeду?..
Эхъ, куда ни шло!..
     -- Ладно, давайте форму...
     -- Вотъ это дeло, -- одобрительно хлопнулъ меня  по плечу капитанъ.  --
Компанейскiй  вы парень,  товарищъ  Солоневичъ.  Сразу  видать  --  свой  въ
доску...
     Каково  было ему  узнать  на  слeдующiй  день, что  этотъ "свой парень"
удралъ изъ лагеря сразу же послe футбольнаго матча. Иная гримаса мелькнула у
него на лицe, когда онъ, вeроятно, отдавалъ приказанiе:
     "Поймать  обязательно. Въ  случаe  сопротивленiя  --  пристрeлить, какъ
собаку...

МАТЧЪ



        "Футболъ -- это такая игра, гдe 22 большихъ, большихъ
        дурака гоняютъ маленькiй, маленькiй мячикъ... и всe
        довольны"... (Шутка).

     Я  не  берусь  описывать  ощущенiя  футболиста  въ горячемъ  серьезномъ
матчe...  Радостная  автоматичность привычныхъ движенiй, стремительный темпъ
смeнящихся  впечатлeнiй, крайняя психическая  сосредоточенность,  напряженiе
всeхъ мышцъ и нервовъ, бiенье жизни и силы въ каждой клeточкe здороваго тeла
-- все  {496} это создаетъ такой пестрый клубокъ яркихъ переживанiй, что еще
не родился тотъ поэтъ или писатель, который справился бы съ такой темой...
     Да  и никто изъ  "артистовъ пера",  кромe,  кажется,  Конанъ-Дойля,  не
"возвышался"  до  искусства  хорошо  играть  въ футболъ.  А  это  искусство,
батеньки мои, хотя  и  менeе  уважаемое, чeмъ  искусство писать  романы,  но
никакъ  не  менeе  трудное...  Не вeрите?  Ну,  такъ  попробуйте...  Тяжелая
задача... Не зря  вeдь говоритъ народная мудрость:  "У  отца  было три сына:
двое  умныхъ, а третiй футболистъ".  А если разговоръ дошелъ  ужъ  до такихъ
интимныхъ нотокъ, такъ ужъ позвольте  мнe признаться, что у моего отца  какъ
разъ  было  три  сына и  -- о,  несчастный! --  всe  трое  футболисты.  А я,
мимоходомъ будь сказано, третiй-то и есть...
     Ну, словомъ,  минутъ  за  пять  до конца матча  счетъ  былъ 2:2.  Толпа
зрителей гудeла  въ волненiи. Взрывы нервнаго  смeха и  апплодисментовъ то и
дeло  прокатывались   по  стадiону,  и  все  растущее   напряженiе  игроковъ
проявлялось въ бeшенномъ темпe игры и въ рeзкости.
     Вотъ,  недалеко  отъ  воротъ  противника  нашъ  центръ-форвардъ  удачно
послалъ  мячъ  "на  вырывъ"  -- и  худощавая  фигура  инсайда  метнулась  къ
воротамъ... Прорывъ... Не только зрители, но и всe  мы, стоящiе  сзади линiи
нападенiя, замираемъ. Дойдетъ ли до воротъ нашъ  игрокъ?.. Но наперерeзъ ему
уже бросаются два защитника. Свалка, "коробочка" -- и нашъ игрокъ  лежитъ на
землe,  грубо  сбитый  съ ногъ.  Свистокъ... Секунда громаднаго  напряженiя.
Судья медленно дeлаетъ шагъ  къ воротамъ, и мгновенно всe  понимаютъ причину
свистка:
     Penalty kick!
     Волна  шума  проносится  по  толпe.  А  наши  нервы,  нервы   игроковъ,
напрягаются еще  сильнeй...  Какъ-то  сложится  штрафной  ударъ?  Пропустить
удачный моментъ въ горячкe игры -- не такъ ужъ обидно. Но промазать  penalty
kick,  да  еще на  послeднихъ минутахъ матча  --  дьявольски  обидно... Кому
поручать отвeтственную задачу -- бить этотъ штрафной ударъ?
     У мяча кучкой собрались наши игроки. Я отхожу къ своимъ  воротамъ. Нашъ
голкиперъ, на совeсти котораго сегодня одинъ легкiй мячъ, не отрываетъ глазъ
отъ того мeста, гдe уже установленный судьей мячъ ждетъ "рокового" удара.
     -- Мать моя родная! Неужто смажутъ?
     -- Ни черта, -- успокаиваю я. -- Пробьемъ, какъ въ бубенъ..
     -- Ну, а кто бьетъ-то?..
     Въ этотъ моментъ черезъ все поле проносится крикъ нашего капитана:
     -- Эй, товарищъ Солоневичъ. Кати сюда!
     "Что за притча. Зачeмъ я имъ нуженъ? Неужели мнe поручать бить?.. Бeгу.
Взволнованныя лица окружаютъ меня. Скороскоковъ вполголоса говоритъ:
     -- А, ну ка, докторъ, ударь-ка  ты. Наши ребята такъ нервничаютъ, что я
прямо боюсь...  А вы у насъ дядя хладнокровный. {497} Людей рeзать привыкли,
такъ тутъ вамъ пустякъ... Двиньте-ка...
     Господи!.. И  бываютъ же  такiя  положенiя!.. Черезъ нeсколько часовъ я
буду въ  бeгахъ, а  теперь я  рeшаю  судьбу матча между  чекистами,  которые
завтра будутъ ловить меня, а потомъ,  можетъ быть, и разстрeливать... Чудеса
жизни...
     Не  торопясь,  методически, я  устанавливаю мячъ и  медленно отхожу для
разбeга. Кажется, что  во всемъ  мiрe  остаются только двое:  я и  вражескiй
голкиперъ, согнувшiйся и замершiй въ воротахъ.
     По старому опыту я  знаю, что въ такiя минуты игра на нервахъ -- первое
дeло. Поэтому я увeренно  и насмeшливо  улыбаюсь  ему въ лицо  и, не  спeша,
засучиваю  рукава  футбольной  майки. Я знаю, что каждая секунда, выигранная
мною до удара, ложится тяжкимъ бременемъ на психику голкипера. Не хотeлъ  бы
я теперь быть на его мeстe...
     Все  замерло.  На полe  и среди зрителей есть только  одна  двигающаяся
фигура -- это я.  Но я двигаюсь неторопливо и увeренно.  Мячъ стоитъ хорошо.
Бутца плотно облегаетъ ногу. Въ нервахъ -- приподнятая увeренность...
     Вотъ,  наконецъ,  и свистокъ. Бeдный голкиперъ! Если всe  въ  лихорадкe
ожиданiя, то каково-то ему?..
     Нeсколько секундъ я напряженно  всматриваюсь въ его глаза, опредeляю въ
какой уголъ воротъ бить и плавно дeлаю первые шаги разбeга. Потомъ мои глаза
опускаются  на  мячъ и  --  странное  дeло  --  продолжаютъ  видeть  ворота.
Послeднiй стремительный рывокъ,  ступня ноги пристаетъ къ мячу и въ сознанiи
наступаетъ перерывъ въ нeсколько сотыхъ секунды. Я не  вижу полета мяча и не
вижу  рывка  голкипера.  Эти кадры  словно  вырeзываются изъ  фильма.  Но въ
слeдующихъ кадрахъ  я уже вижу, какъ  трепыхается сeтка  надъ  прыгающимъ въ
глубинe воротъ мячемъ и слышу какой-то общiй вздохъ игроковъ и зрителей...
     Свистокъ, и ощущенiе небытiя прекращается... Голъ!..
     Гулъ апплодисментовъ сопровождаетъ насъ, отбeгающихъ на свои мeста. Еще
нeсколько секундъ игры и конецъ...3:2...

ЗАДАЧА ? 2



     Затихло футбольное поле. Шумящимъ потокомъ вылились за  ворота зрители.
Одeлись и ушли взволнованные матчемъ игроки...
     Я задержался  въ кабинетe, собралъ въ сумку свои запасы и черезъ заднюю
калитку вышелъ со стадiона.
     Чтобы уйти  въ  карельскiе  лeса,  мнe  нужно  было  перебраться черезъ
большую  полноводную рeку  Свирь. А  весь городъ,  рeка, паромъ на  ней, всe
переправы  -- были  окружены плотной  цeпью сторожевыхъ постовъ... Мало кому
изъ бeглецовъ удавалось прорваться даже черезъ  эту  первую цeпь охраны... И
для переправы черезъ рeку я прибeгъ къ цeлой инсценировкe.
     Въ своемъ бeломъ медицинскомъ халатe, съ украшенными  красными крестами
сумками, я торопливо  сбeжалъ  къ берегу, изображая страшную  спeшку. У воды
нeсколько бабъ стирали {498} бeлье, рыбаки чинили сeти, а двое ребятишекъ съ
лодочки удили рыбу. Регулярно обходящаго берегъ  красноармейскаго патруля не
было видно.
     --  Товарищи,  --  возбужденно  сказалъ  я  рыбакамъ.  --  Дайте  лодку
поскорeе! Тамъ, на  другомъ  берегу, человeкъ  умираетъ.  Лошадь  ему  грудь
копытомъ пробила... Каждая минута дорога...
     -- Ахъ, ты, Господи, несчастье-то какое!.. Что-жъ его сюда не привезли?
     -- Да  трогаться съ  мeста  нельзя. На  дорогe  помереть  можетъ. Шутка
сказать: грудная клeтка вся сломана. Нужно на мeстe операцiю дeлать.  Вотъ у
меня съ  собой и всe инструменты  и  перевязки...  Можетъ, Богъ  дастъ,  еще
успeю...
     -- Да, да... Вeрно... Эй, ребята,  -- зычно закричалъ старше рыбакъ. --
Греби сюда. Вотъ доктора отвезите на ту сторону. Да что-бъ живо...
     Малыши посадили  меня  въ  свою лодочку и подъ  соболeзнующiя замeчанiя
повeрившихъ моему разсказу рыбаковъ я отъeхалъ отъ берега.
     Вечерeло.  Солнце  уже  опускалось  къ  горизонту,  и его  косые  лучи,
отражаясь отъ зеркальной поверхности рeки,  озаряли все золотымъ сiянiемъ...
Гдe-то тамъ, на западe,  лежалъ  свободный  миръ, къ которому  я такъ  жадно
стремился. И я вспомнилъ слова поэта:

        "Тамъ, за далью непогоды,
        Есть блаженная страна;
        Не темнeютъ неба своды,
        Не проходитъ тишина...

        Но туда выносятъ волны
        Только бодраго душой.
        Смeло, братья, вeтромъ полный,
        Прямъ и крeпокъ парусъ мой"...

     Вотъ,  наконецъ,  и  сeверный  берегъ.  Толчекъ  --  и  лодка стала.  Я
наградилъ ребятъ  и  направился къ  отдаленнымъ  домикамъ  этого  пустыннаго
берега,  гдe  находился воображаемый  пацiентъ...  Зная,  что за мной могутъ
слeдить съ другого берега, я шелъ медленно и не скрываясь. Зайдя за холмикъ,
я  пригнулся  и  скользнулъ  въ кусты. Тамъ, выбравъ  укромное  мeстечко,  я
прилегъ и сталъ ждать наступленiя темноты.
     Итакъ,  двe  задачи уже  выполнены  успeшно:  я  выбрался изъ  лагеря и
переправился черезъ рeку. Какъ будто немедленной погони не должно быть. А къ
утра я буду уже въ  глубинe  карельскихъ лeсовъ  и  болотъ...  Ищи иголку въ
стогe сeна!
     На  мнe плащъ,  сапоги, рюкзакъ.  Есть немного  продуктовъ  и котелокъ.
Компаса, правда, нeтъ, но есть компасная  стрeлка, зашитая въ рукавe.  Карты
тоже  нeтъ,  но какъ-то на аудiенцiи у начальника  лагеря я присмотрeлся  къ
висeвшей  на стeнe  картe -- идти  сперва 100 километровъ прямо  на  сeверъ,
потомъ  еще 100 на сeверо-западъ и  потомъ свернуть прямо  на западъ,  пока,
если {499} Богъ дастъ, не удастся перейти границы между волей и тюрьмой...
     Темнeло все  сильнeе.  Гдe-то  вдали гудeли  паровозы,  смутно слышался
городской шумъ и лай собакъ. На моемъ берегу было тихо.
     Я перевелъ  свое снаряженiе на походный ладъ, снялъ медицинскiй халатъ,
досталъ свою драгоцeнную компасную стрeлку, надeвъ ее  на  булавку, намeтилъ
направленiе на N и провeрилъ свою боевую готовность.
     Теперь,  если  не будетъ роковыхъ  случайностей,  успeхъ  моего  похода
зависитъ отъ моей  воли, силъ и опытности. Мосты къ отступленiю уже сожжены.
Я  уже находился  въ "бeгахъ". Сзади  меня уже  ждала  пуля, а впереди, если
повезетъ, -- свобода.
     Въ   торжественномъ  молчанiи  наступившей  ночи  я   снялъ   шапку   и
перекрестился.
     Съ Богомъ! Впередъ!

СРЕДИ ЛEСОВЪ И БОЛОТЪ



     Теперь  возьмите,  другъ-читатель,  карту  "старушки-Европы".  Тамъ  къ
сeверо-востоку  отъ Ленинграда вы легко найдете большую область Карелiю,  на
территорiи которой живетъ 150.000 "вольныхъ" людей и 350.000 заключенныхъ въ
лагери ГПУ... Если вы всмотритесь болeе пристально и карта  хороша, вы между
величайшими  въ  Европe  озерами  --  Ладожскимъ  и  Онeжскимъ  --  замeтите
тоненькую ниточку  рeки  и  на ней маленькiй кружокъ, обозначающiй городокъ.
Вотъ изъ этого-то  городка, Лодейное  Поле, на окраинe  котораго расположенъ
одинъ изъ лагерей, я и бeжалъ 28 iюля 1934 года.
     Какимъ маленькимъ кажется это  разстоянiе на  картe! А въ жизни  -- это
настоящiй "крестный путь"...
     Впереди передо  мной былъ трудный  походъ --  километровъ 250 по прямой
линiи. А  какая  можетъ  быть "прямая  линiя", когда на пути  лежатъ болота,
считающiяся  непроходимыми, когда  впереди дикiе,  заглохшiе  лeса, гдe сeть
озеръ переплелась  съ  рeками, гдe каждый клочекъ  удобной  земли  заселенъ,
когда мeстное населенiе обязано ловить меня, какъ  дикаго звeря,  когда  мнe
нельзя  пользоваться  не только  дорогами, но и  лeсными  тропинками  изъ-за
опасности  встрeчъ,  когда  у  меня нeтъ  карты  и  свой  путь я знаю только
орiентировочно, когда посты чекистовъ со  сторожевыми собаками могутъ  ждать
меня за любымъ кустомъ...
     Легко говорить -- "прямой путь!"
     И все это одному, отрываясь отъ всего,  что дорого человeческому сердцу
-- отъ Родины, отъ родныхъ и любимыхъ.
     Тяжело было у меня на душe въ этотъ тихiй iюльскiй вечеръ...

ВПЕРЕДЪ!



     Идти ночью съ  грузомъ по дикому  лeсу... Кто изъ охотниковъ, военныхъ,
скаутовъ  не знаетъ  всeхъ опасностей  такого {500} похода? Буреломъ  и ямы,
корни и суки,  стволы  упавшихъ деревьевъ и острые обломки скалъ  -- все это
угрозы не меньше,  чeмъ пуля  сторожевого поста...  А  вeдь болeе нелeпаго и
обиднаго положенiя нельзя  было и придумать  -- сломать  или вывихнуть  себe
ногу въ нeсколькихъ шагахъ отъ мeста побeга...
     При призрачномъ свeтe  луны  (полнолунiе тоже было принято во  вниманiе
при назначенiи дня побeга) я благополучно прошелъ нeсколько километровъ и съ
громадной  радостью вышелъ  на  обширное  болото.  Идти по  нему было  очень
трудно: ноги вязли до колeнъ въ мокрой травe и мхe. Кочки не давали упора, и
не  разъ я  кувыркался лицомъ  въ  холодную  воду  болота.  Но скоро удалось
приноровиться, и въ мягкой тишинe слышалось только чавканье мокраго мха подъ
моими ногами, каждый шагъ которыхъ удалялъ меня отъ ненавистной неволи.
     Пройдя  3-4 километра  по болоту,  я дошелъ до лeса  и обернулся, чтобы
взглянуть  въ послeднiй  разъ на  далекiй уже городъ.  Чуть замeтные огоньки
мелькали  за  темнымъ  лeсомъ  на  высокомъ  берегу  Свири,  да  по-прежнему
паровозные гудки изрeдка своимъ мягкимъ, протяжнымъ звукомъ нарушали мрачную
тишину и лeса, и болота.
     Невольное чувство печали и одиночества охватило меня.

ГОРЬКIЯ МЫСЛИ



     Боже мой! Какъ могло случиться, что я очутился  въ дебряхъ  карельскихъ
лeсовъ въ положенiи бeглеца,  человeка "внe закона", котораго каждый долженъ
преслeдовать и каждый можетъ убить?
     За что разбита  и  смята моя жизнь? И  неужели  нeтъ идей  жизни,  какъ
только   по  тюрьмамъ,  этапамъ,   концлагерямъ,  ссылкамъ,   въ   побeгахъ,
опасностяхъ,  подъ постояннымъ  гнетомъ, не зная  дома и  семьи, никогда  не
будучи увeреннымъ въ кускe хлeба и свободe на завтра?
     Неужели  не  дико то, что  только  изъ  любви  и преданности скаутскому
братству,  только  за то,  что я  старался  помочь  молодежи  въ ея горячемъ
стремленiи служить  Родинe по великимъ  законамъ  скаутизма,  --  моя  жизнь
можетъ быть такъ исковеркана?
     И неужели не  было  иного пути,  какъ только,  рискуя  жизнью, уйти изъ
родной страны, ставшей мнe не матерью, а мачехой?
     Такъ, можетъ  быть,  смириться?  Признать  несуществующую  вину,  стать
соцiалистическимъ рабомъ, надъ которымъ можно дeлать любые опыты фанатикамъ?
     Нeтъ! Ужъ лучше  погибнуть въ лeсахъ, чeмъ задыхаться и  гнить душой въ
странe рабства. И  пока я еще не сломанъ, пока есть  еще  силы  и воля, надо
бeжать  въ  другой  мiръ, гдe человeкъ можетъ жить свободно  и  спокойно, не
испытывая гнета и насилiя.
     Вопросъ поставленъ  правильно.  Смерть или  свобода? Третьяго  пути  не
дано... Ну, что-жъ!
     Я сжалъ зубы, тряхнулъ головой и вошелъ во мракъ лeсной чащи. {501}

ПЕРВАЯ ОПАСНОСТЬ



     Сeверная лeтняя ночь  коротка. Уже  часа черезъ  два стало свeтать, и я
шелъ все  увeреннeе и быстрeе, торопясь какъ можно дальше уйти отъ проволоки
концентрацiоннаго лагеря.
     На пути къ  сeверу лежали  болота, лeса  и кустарники. Идти  пока  было
легко.  Ноги,  какъ говорятъ,  сами собой двигались,  какъ у вырвавшагося на
свободу дикаго звeря. И я все ускорялъ шагъ, забывъ объ отдыхe и пищe.
     Но вотъ почва стала повышаться, и въ серединe дня  я услышалъ невдалекe
удары  топора.  Вслушавшись,  я  замeтилъ,  что  удары  раздаются  и  сбоку.
Очевидно,  я попалъ  на участокъ лeсозаготовокъ, гдe работаютъ  заключенные,
подъ соотвeтствующей  охраной.  Отступать назадъ было опасно, сзади все-таки
могла быть погоня съ собаками изъ города. Нужно было прорываться впередъ.
     Я  поднялъ  капюшонъ моего  плаща,  прикрeпилъ  впереди  для  камуфляжа
большую  еловую вeтку, которая закрывала лицо,  и медленно двинулся впередъ,
сожалeя, что у меня теперь нeтъ морского бинокля  и провeренной дальнобойной
малокалиберной винтовки, отобранной  въ прошломъ  году  при арестe.  Съ ними
было бы много спокойнeй.
     Думалъ  ли я, что навыки  веселыхъ скаутскихъ лeсныхъ игръ окажутся для
меня спасительными въ этомъ опасномъ походe?
     И я медленно крался впередъ, пригибаясь къ землe, скользя отъ дерева къ
дереву и притаиваясь у кустовъ.
     Вотъ  что-то мелькнуло  впереди.  Я  замираю за  кустомъ.  Говоръ, шумъ
шаговъ... Темныя человeческiя  фигуры  показались  и скрылись за  деревьями.
Опять ползкомъ  впередъ... Неуклюжiй  плащъ, тяжелая сумка, еловая  вeтка --
мeшаютъ и давятъ. Горячее солнце печетъ и сiяетъ, потъ  заливаетъ глаза, рой
комаровъ гудитъ у лица, руки исцарапаны при ползанiи, но напряженiе  таково,
что все это не замeчается.
     Все дальше  и дальше,  зигзагами обходя опасныя мeста, гдe рубили лeсъ,
выжидая и прячась, бeгомъ и ползкомъ, почти теряя надежду и опять ободряясь,
я счастливо прорвался черезъ опасную зону и опять вышелъ къ болоту.
     Первое лeсное препятствiе  было обойдено.  Правда, мои слeды  могла еще
почуять сторожевая собака и догнать меня, но, на мое счастье, къ вечеру небо
покрылось тучами  и  началъ  накрапывать дождикъ  -- другъ всякой пугливой и
преслeдуемой лeсной твари. Дождь уничтожилъ  запахъ  моего слeда, и теперь я
уже не боялся погони изъ города или лeсозаготовительнаго пункта.
     Этотъ  дождикъ  порвалъ послeднюю нитку  моей связи со  старымъ мiромъ.
Теперь  я  былъ   заброшенъ  совсeмъ  одинъ  въ  дебри  тайги   и  болотъ  и
предоставленъ только своимъ силамъ и своему счастью...
     "Теоретически"  плохо  было  мнe спать  въ  эту  ночь:  дождевыя  капли
монотонно барабанили  по  моему  плащу, пробираясь сквозь вeтки  ели,  снизу
просачивалась влага  почвы, въ  бокъ  {502} кололи всякiе сучки  и  шишки --
костра  я,  конечно,  не рeшался  разводить.  Но вопреки всему этому спалъ я
превосходно. Первый сонъ на свободe -- это ли не лучшее условiе для крeпкаго
сна?
     Часа  черезъ  3-4  стало  разсвeтать  и,  несмотря  на дождь,  я  бодро
выступилъ  въ  походъ. Тяжелый,  набухшiй  плащъ, оттягивающая плечи  сумка,
мокрая одежда,  насосавшiеся влаги сапоги -- все это отнюдь не дeлало уютной
моей прогулки, но, несмотря на все  это,  километры  откладывались за спиной
вполнe успeшно.

        НА ВОЛОСОКЪ ОТЪ ОБИДНОЙ ГИБЕЛИ.

     Днемъ впереди меня развернулось широкое  --  въ полкилометра и длинное,
безъ  конца,  болото. Дождь  прекратился,  проглянуло  солнышко,  и  высокая
зеленая трава болота заискрилась въ лучахъ  солнца миллiонами  разноцвeтныхъ
капель. Отъ солнечной теплоты дали стали закрываться бeлой дымкой испаренiй,
и я смeло, не боясь быть увидeннымъ, сталъ пересeкать это болото.
     Ноги увязали чуть ли не по колeно. При ихъ вытаскиванiи болото фыркало,
чавкало  и свистeло, словно смeялось  надъ моими  усилiями. Идти  было очень
трудно.  Потъ градомъ катился съ лица и заливалъ очки. Платье все давно было
мокро, и мускулы ногъ начинали тупо ныть отъ усталости.
     Скоро появились кочки -- идти стало легче. Кочки пружинили подъ ногами,
но все-таки давали какую-то опору. Скоро  глаза научились  по цвeту узнавать
наиболeе прочныя кочки и, только изрeдка спотыкаясь, я успeшно шелъ впередъ.
     Уже болeе  половины  болота  было пройдено, когда почва  приняла другой
характеръ.  Заблестeли  небольшiя  водныя пространства,  окруженныя  желтыми
болотными  цвeтами, и  зеленый коверъ подъ  моими  ногами  сталъ колебаться.
Болото превращалось въ  трясину.  Стараясь нащупать палкой  наиболeе твердыя
мeста  съ болeе темнымъ цвeтомъ  травы, я  пытался  продолжать  продвигаться
впередъ, какъ  вдругъ моя лeвая нога, прорвавъ  верхнюю  растительную пленку
болота, сразу ушла въ трясину выше  колeна. Я пошатнулся и -- о, ужасъ! -- и
другая нога стала уходить въ глубину  болота... Подъ обeими ногами перестала
ощущаться сколько-нибудь твердая почва.  Онe были схвачены словно  какимъ-то
невидимымъ  мягкимъ  капканомъ, и  непонятная  зловeщая  сила потянула  меня
вглубь медленно и неумолимо...
     Я сразу понялъ трагичность  своего положенiя.  Конечно, звать на помощь
въ  этомъ  безлюдномъ  болотe  было безполезно.  Да  и  помощь все  равно не
успeла-бы: болото вeдь не ждетъ, а торжествующе засасываетъ свою жертву...
     Боже мой!  Но  неужели гибнуть  такъ безславно, такъ  тоскливо? Неужели
сiяющее  солнце и искрящiеся зеленые луга  будутъ равнодушно смотрeть на то,
какъ коричневая жижа болота поднимется  до груди, до лица,  зальетъ глаза...
Б-рррръ... Почему-то не такъ страшно, какъ безмeрно обидно стало при мысли о
такой смерти... {503}
     Эти  мысли мелькнули въ  головe съ быстротой  электрической  искры.  Не
успeла моя правая  нога уйти  въ болото  до средины бедра,  какъ  я рванулся
впередъ, распласталъ руки и  легъ всeмъ туловищемъ на поверхность  болота...
Струйки холодной зеленой воды потекли за ухо, за воротникъ, въ рукава.
     Спинная  сумка  была  приторочена  со  всей  скаутской  опытностью,  и,
отстегнувъ только одинъ крючокъ, я черезъ голову сбросилъ впередъ эту лишнюю
тяжесть.
     Распредeливъ  вeсъ тeла  на  большую  поверхность,  я  этимъ  облегчилъ
давленiе  своей  тяжести на  ноги  и  черезъ  полъ  минуты  съ  облегченiемъ
почувствовалъ, что дальнeйшее  засасыванiе прекратилось. Упоръ  всего тeла и
рукъ на травянистую  поверхность болота преодолeлъ силу  засасыванiя, но отъ
этой неустойчивой  стабильности до  спасенiя  было  еще  далеко. Удержитъ ли
коверъ изъ корней растенiй давленiе моего туловища, когда я буду вытаскивать
ноги, или оборвется вмeстe съ послeдними надеждами на спасенiе?..
     Зная, что чeмъ  отчаяннeй будутъ рывки и движенiя  -- тeмъ ближе будетъ
гибель,  я  медленно  и  постепенно, анализируя  каждый трепетъ  и колебанiе
спасительной  корочки,  отдeлявшей  меня  отъ жадной  болотной  массы, сталъ
выручать ноги изъ капкана. Сантиметръ за сантиметромъ, осторожно и плавно  я
вытаскивалъ свои ноги  изъ трясины, и минутъ черезъ десять, показавшихся мнe
цeлымъ  столeтiемъ,  я могъ,  наконецъ,  распластать  ихъ,  какъ  и руки, въ
стороны.  Изъ окна,  продeланнаго  моими  ногами  въ зеленомъ  коврe болота,
широкой струей  съ  противнымъ фырканьемъ и пузырьками выливалась на зеленую
траву коричневая жижа трясины, словно стараясь  не  выпустить меня изъ своей
власти.
     Отплюнувшись отъ этой жижицы, залившей мнe  лицо, я поползъ обратно, не
рeшаясь сразу встать на ноги. Бросивъ впередъ палку и зацeпивъ зубами сумку,
мнe удалось удачно проползти метровъ 20 къ первымъ кочкамъ  и, нащупавъ тамъ
самую  прочную,  встать.  Инстинктивное стремленiе уйти  подальше  отъ этого
"гиблаго  мeста" не  позволило  мнe даже передохнуть,  и  по  своимъ старымъ
слeдамъ  я быстро пошелъ обратно,  съ замиранiемъ сердца ощущая подъ  ногами
каждое колебанiе почвы... На второе спасенiе уже не хватило бы силъ...
     Все ближе и ближе зеленая полоса лeса. Ноги  заплетаются отъ усталости,
сердце бьется въ  груди,  какъ молотъ, потъ  течетъ, смeшиваясь  съ зелеными
струйками болотной воды, мозгъ еще не можетъ осознать всей глубины пережитой
опасности, и только инстинктъ жизни поетъ торжествующую пeсню бытiя...
     Вотъ, наконецъ, и край лeса. Еще нeсколько десятковъ шаговъ, и я валюсь
въ полуобморокe къ стволу сосны, на желтый  слой  хвои, на настоящую твердую
землю...

ВЪ ТУПИКE



     Къ концу дня утомительной развeдки я пришелъ къ печальному выводу: путь
на сeверъ  былъ прегражденъ длинными полосами {504}  непроходимыхъ болотъ...
Только теперь я понялъ, почему охрана лагеря не боялась побeговъ  на сeверъ:
болота ловили бeглецовъ не хуже, чeмъ солдаты...
     Боясь заблудиться  и  потерять  много времени на отыскиванiе  обходныхъ
путей, на слeдующiй  день  я еще  разъ  пытался форсировать  переходъ черезъ
трясину и едва унесъ ноги, оставивъ въ даръ болотнымъ чертямъ длинную жердь,
спасшую меня при очередномъ погруженiи.
     Выбора не  было. Мнe приходилось двигаться на западъ,  рискуя  выйти къ
городу Олонцу  или къ  совeтскому  берегу Ладожскаго  озера.  И болeе  двухъ
сутокъ я  лавировалъ  въ  лабиринтe  болотъ,  пользуясь  всякой возможностью
продвинуться на  сeверъ, но  уже не рeшаясь  пересeкать широкiя предательски
пространства топей.
     Во время этихъ моихъ странствованiй какъ-то днемъ вeтеръ донесъ до меня
какiе-то  тарахтящiе  звуки.  Странное  дeло! Эти звуки  напоминали  грохотъ
колесъ  по  мостовой.  Но  откуда  здeсь  взяться  мостовой?  Что   это   --
галлюцинацiя...  Осторожно пройдя  впередъ,  я  съ  удивленiемъ  и  радостью
увидeлъ, что поперекъ болотистаго района на  сeверъ ведетъ деревянная дорога
изъ  круглыхъ  короткихъ бревенъ,  уложенныхъ  въ видe своеобразной  насыпи,
возвышавшейся  на метръ надъ  поверхностью болота. Такъ  вотъ  откуда  звуки
колесъ по мостовой!
     Въ моемъ положенiи  всякiе признаки человeческой жизни были не слишкомъ
прiятны, но эта дорога -- была спасительницей для бeглеца, застрявшаго среди
непроходимыхъ топей.
     Остатокъ дня я провелъ  въ глухомъ уголкe лeса, наслаждаясь отдыхомъ  и
покоемъ, и поздно ночью вышелъ на дорогу.

НОЧЬЮ



     Рискъ былъ великъ.  Любая встрeча  на  этой узкой  дорогe среди  болотъ
могла бы окончиться моей поимкой и гибелью.  Трудно было  представить, чтобы
такая дорога не охранялась. Разумeется,  встрeчи съ крестьянами я не боялся,
но кто изъ крестьянъ ночью ходитъ по такимъ дорогамъ?...
     Но другого  выхода  не  было, и  съ  напряженными  нервами я вышелъ изъ
темнаго лeса на бревенчатую дорогу.
     Туманная,  лунная ночь,  бeлыя  полосы  болотныхъ  испаренiй,  угрюмый,
молчаливый лeсъ сзади,  сeро-зеленыя  пространства  холоднаго болота, мокрая
отъ  росы и поблескивающая въ лунномъ  свeтe дорога -- вся  опасность  этого
похода со  странной  яркостью  напомнила  мнe  исторiю "Собаки  Баскервилей"
Конанъ-Дойля и полныя жуткаго смысла слова:
     -- "Если вамъ  дорога  жизнь  и разсудокъ, не  ходите одинъ на пустошь,
когда наступаетъ мракъ и властвуютъ злыя силы"...
     Идя  съ  напряженнымъ  до послeдней степени зрeнiемъ и слухомъ по  этой
узкой дорогe, протянутой среди пустынныхъ топей и лeсовъ, окруженный, словно
привидeнiями, волнами тумана  и почти  беззвучныхъ  шороховъ этого "великаго
молчанiя", я  {505}  невольно вздрагивалъ, и мнe все чудилось, что вотъ-вотъ
-- сзади раздастся вдругъ топотъ страшныхъ лапъ и огненная пасть дьявольской
собаки вынырнетъ изъ призрачнаго мрака... И страшно было оглянуться...
     И вдругъ...  Чу... Гдe-то сзади, еще  далеко, далеко, раздался  смутный
шумъ. Неужели это галлюцинацiя? Я  наклонился къ дорогe, прильнулъ  ухомъ къ
бревнамъ и ясно услышалъ шумъ eдущей телeги... Опасность!..
     Ужъ, конечно, не мирные  крестьяне ночью eздятъ  по такимъ пустыннымъ и
гиблымъ мeстамъ!..
     Нужно было добраться до лeса  впереди -- въ полукилометрe, и я бросился
впередъ, стремясь спрятаться въ лeсу до того, какъ меня замeтятъ съ телeги.
     Задыхаясь и скользя по мокрымъ бревнамъ, я добeжалъ  со своимъ тяжелымъ
грузомъ  до опушки лeса, соскочилъ  съ  дороги  и,  раза два провалившись въ
какiя-то ямы, наполненныя водой, залегъ въ кусты.
     Скоро телeга, дребезжа,  пронеслась мимо,  и въ туманe  надъ  силуэтами
нeсколькихъ людей при свeтe луны блеснули штыки винтовокъ...
     Остатокъ моего пути прошелъ благополучно, и только при проблескахъ утра
я съ  сожалeнiемъ свернулъ въ  лeсъ,  радуясь  что пройденные 20 километровъ
помогли мнe преодолeть самую тяжелую часть пути.
     Забравшись въ глушь лeса, я разостлалъ плащъ и, не успeвъ отъ усталости
даже поeсть, мгновенно уснулъ.
     Проснулся я  отъ  странныхъ звуковъ и, открывъ  глаза,  увидeлъ славную
рыжую  бeлочку, прыгавшую  въ  2-3 метрахъ надъ  моей  головой.  Ея забавная
острая  мордочка,  ловкiя  движенiя,  блестящiе  глазки,  пушистый хвостикъ,
комичная смeсь страшнаго любопытства и боязливости заставили меня неожиданно
для  себя  самого  весело  разсмeяться.  Испуганная  бeлочка  съ  тревожными
чоканьемъ мгновенно  взвилась кверху и  тамъ, въ безопасной, по  ея  мнeнiю,
вышинe, перепрыгивала съ вeтки на вeтку, поблескивая на солнышкe своей рыжей
шерстью, ворча и наблюдая за незваннымъ гостемъ.
     Почему-то эта встрeча съ бeлочкой  сильно ободрила меня и  смягчила мою
напряженность.  "Вотъ  живетъ  же  такая  животина  -- и  горюшка ей  мало",
подумалъ  я,  опять  засмeялся   и   почувствовалъ  себя  не   загнаннымъ  и
затравленнымъ, а  молодымъ,  полнымъ  жизни дикимъ  звeремъ,  наслаждающимся
чудеснымъ,  опаснымъ  спортомъ  въ   родномъ   лeсу,  смeясь  надъ   погоней
охотниковъ.
     И съ новымъ приливомъ бодрости я  опять пошелъ впередъ... Когда-нибудь,
сидя въ своемъ cottage'e при уютномъ свeтe и теплe массивнаго камина,  послe
хорошаго ужина, я не безъ удовольствiя разскажу парe дюжинъ своихъ внучатъ о
всeхъ подробностяхъ, приключенiяхъ и ощущенiяхъ этихъ 12 дней, которые, какъ
въ  сказкe, перенесли  меня въ иной мiръ -- мiръ  свободы  и человeчности...
{506}
     А  пока  на этихъ  страницахъ  я  опишу  только  нeкоторые  кадры  того
многодневнаго яркаго фильма, которые запечатлeлись въ моей памяти...

ВПЛАВЬ



     Предразсвeтный часъ на берегу  озера...  Дрожа  отъ холода  послe ночи,
проведенной на болотe,  я собираю суки и хворостъ для  плота. Обходить озеро
-- и долго, и рискованно. Оно -- длинное, и на обоихъ концахъ видны какiе-то
домики.  Идти безъ карты въ обходъ -- это,  можетъ  быть, значитъ попасть въ
еще болeе худшую передeлку...
     Три  связки  хворосту, перевязанныя шпагатомъ и поясами, уже  на  водe.
Раздeвшись и завернувъ все свое имущество въ одинъ тюкъ, скользя по илистому
берегу, я спускаюсь въ воду озера  и,  укрeпивъ свой тюкъ на плотикe, толкаю
его впередъ сквозь стeну камыша.
     Подъ ногами расползаются стебли и корневища болотныхъ растенiи, вокругъ
булькаютъ,  всплывая,  пузырьки болотнаго газа,  коричневая  жижа,  поднятая
моими ногами со дна, расплывается въ чистой водe, и желтыя лилiи укоризненно
качаютъ своими чашечками отъ поднятыхъ моими движенiями волнъ.
     Линiя камыша кончается, и мой ковчегъ  выплываетъ на  просторъ озерныхъ
волнъ. Толкая впередъ  свой плотикъ, я не спeша плыву за  нимъ, мeняя руки и
оберегая отъ толчковъ. Для меня почти  каждая  неудача  можетъ быть роковой:
вотъ, если расползется мой плотикъ и вещи утонутъ, куда  пойду я безъ одежды
и пищи?
     Метръ  за  метромъ,  минута  за минутой  --  все ближе  противоположный
берегъ. Не трудно одолeть 300-400  метровъ налегкe, днемъ, при свeтe солнца,
въ компанiи  беззаботныхъ  товарищей-пловцовъ. Значительно  менeе уютно быть
одному  въ  серединe  холоднаго карельскаго озера, въ сыромъ туманe утра, съ
качающимся впереди плотикомъ и... далеко неяснымъ будущимъ...
     Вотъ, наконецъ, опять стeна камыша. Ноги находятъ илистый  грунтъ, и я,
окутанный, какъ озерный богъ, зелеными травами и стеблями, выхожу на берегъ.
Подъ немолчный пискъ  тучи комаровъ, жалящихъ мое обнаженное тeло, окоченeвъ
отъ холода,  я спeшу  одeться  и иду по холму, окружающему  озеро,  торопясь
разогрeться быстрой ходьбой.
     Чу... Странный ритмичный шумъ... Стукъ мотора... Все ближе...
     Притаившись  за  елью,  я  наблюдаю,  какъ мимо,  по  озеру,  проходитъ
сторожевой катеръ съ пулеметомъ  на  носу. Часомъ раньше онъ засталъ бы меня
на  серединe озера...  И тутъ моя  фантазiя  отказывается рисовать невеселыя
картины того, что было бы дальше... {507}

ЛАЙ СЗАДИ



     "Отъ  людей -- уйдутъ, отъ собакъ -- не  уйдутъ", увeренно говорили про
бeглецовъ  солдаты  лагерной  охраны.  Дeйствительно,  для  бeглецовъ  самой
страшной угрозой были громадныя ищейки, спецiально дрессированныя для поимки
заключенныхъ, бeжавшихъ  изъ  лагеря.  Патрули съ такой  собакой  ходили  по
тропинкамъ, и собака, почуявшая слeдъ въ лeсу, спускалась съ цeпи и догоняла
человeка. Если  послeднiй  не имeлъ причинъ скрываться, онъ останавливался и
ждалъ прихода  патруля. Если онъ  убeгалъ -- собака  рвала  его и не  давала
уйти.
     Встрeчи  съ  собаками  я  боялся  болeе  всего,  ибо  у  меня  не  было
огнестрeльнаго оружiя,  а  идти  задомъ,  отмахиваясь  палкой  отъ нападенiя
громаднаго звeря -- не выходъ изъ положенiя.
     Готовясь  къ  побeгу,  я  досталъ  изъ дезинфекцiонной  камеры  бутылку
спецiальной жидкости -- хлоръ-пикрина,  испаряющей  удушливый газъ, надeясь,
что это средства можетъ обезопасить меня отъ погони патруля съ собакой.
     И  вотъ, какъ-то въ срединe своего труднаго пути мнe пришлось  пересeчь
какую-то  просeку въ лeсу со слабо  обозначенной тропинкой.  Углубившись  въ
лeсъ дальше, я черезъ полчаса  услышалъ сзади себя звуки собачьяго лая.  Эти
звуки, какъ морозъ, пробeжали у меня по кожe... Погоня!...
     Обогнать  собаку   --   безнадежно...  Ну-ка,  хлоръ-пикринъ,  дружище,
выручай,  не дай погибнуть... Я добeжалъ до небольшой  прогалины и, дойдя до
средины, гдe  росло нeсколько  кустиковъ,  залилъ свои слeды доброй  порцiей
ядовитой  жидкости.  Потомъ я  побeжалъ  дальше,  сдeлалъ  большой  крюкъ  и
подошелъ къ полянкe сбоку, метрахъ въ  300. Сзади меня была небольшая рeчка,
которая  на  всякiй  случай была  мнe послeдней  надеждой  --  текучая  вода
заметаетъ всякiй слeдъ...
     Притаившись за кустомъ, я минутъ черезъ 20  увидалъ, какъ изъ  лeсу  по
направленiю  моего  слeда  выбeжала большая  сторожевая  собака и,  опустивъ
голову, направилась  по моему слeду прямо къ кустамъ. Сердце у меня замерло.
Неужели мой хлоръ-пикринъ не будетъ дeйствовать? Но вeдь тогда я безпомощенъ
передъ  любой  собакой,  почуявшей  мой  слeдъ. А  въ приграничной полосe на
каждой просeкe налажены постоянные обходы солдатъ съ собаками...
     Собака бeжитъ прямо къ кустамъ... Все ближе... Вотъ она ткнулась носомъ
во  что-то  и вдругъ, какъ бы  отброшенная  невидимой пружиной, отскакиваетъ
назадъ. По ея суетливымъ, порывистымъ движенiямъ видно, что  она  ошеломлена
этимъ запахомъ.  Изъ кустовъ  неслышно выходитъ  солдатъ  и  съ  удивленiемъ
смотритъ, какъ собака третъ морду о траву  и мечется во всe стороны. Попытки
заставить ее идти впередъ --  тщетны, и красноармеецъ, внимательно осмотрeвъ
мeстность   и  поставивъ  вeху,  торопливо  уходитъ  назадъ,  сопровождаемый
собакой. Несмотря на явную опасность положенiя  и возможность организованной
погони, я {508} въ восторгe. Мой хлоръ-пикринъ  дeйствуетъ! "Собачья угроза"
перестаетъ тeнью висeть надъ моей головой!

ВСТРEЧА



     Я застрялъ. Впереди  -- цeпь озеръ, связанныхъ протоками  и болотами...
Съ одной и съ другой  стороны видны  деревни. Обойти трудно и опасно:  время
жатвы, и весь крестьянскiй народъ на поляхъ.  А путь на сeверъ лежитъ черезъ
озера...
     Ну, что-жъ! Значитъ, опять и опять вплавь!  Я осторожно выхожу изъ лeса
на лугъ, покрытый кустами, чтобы высмотрeть мeсто переправы на утро. Подхожу
къ  берегу  и  -- о, ужасъ! --  вижу, какъ  изъ прибрежныхъ кустовъ  на меня
удивленно и испуганно  смотритъ... человeческое лицо... "Попался", мелькаетъ
у меня въ головe. "Конецъ"...
     Въ этой приграничной мeстности каждый житель обязанъ немедленно донести
на ближайшiй  постъ ГПУ о всякомъ  незнакомомъ человeкe.  Сейчасъ же облава,
погоня и...  аминь...  Я мгновенно соображаю, что въ такомъ положенiи бeжать
-- худшiй  выходъ. Поэтому  я нахожу въ  себe  силы  привeтливо улыбнуться и
сказать:
     -- Здорово, товарищъ!
     Испугъ  на лицe человeка смeняется недовeрiемъ и настороженностью, но я
ободряюсь  все  больше:  человeкъ  одинъ  и въ крестьянскомъ  костюмe...  На
крайнiй случай придется ему полежать связаннымъ и  съ заткнутымъ ртомъ  пару
дней.
     -- Не знаете-ли, далеко еще до деревни Видлино?
     -- Не...  Не знаю,  --  отвeчаетъ крестьянинъ,  сорокалeтнiй,  обросшiй
бородой, босой человeкъ въ рваной одеждe, опоясанный веревкой.
     -- А вы кто такой будете?
     -- Я-то  -- спокойно отвeчалъ  я. -- А я землемeръ съ Олонца.  Въ вашей
деревнe землеустроительная комиссiи была уже?
     --  Не.  Не  знаю,  --  мрачно  и  по-прежнему  недовeрчиво   отвeчаетъ
крестьянинъ.
     -- Ахъ, чортъ возьми -- сержусь я. -- Неужели еще не пришли? А я-то отъ
нихъ отбился, думалъ, что они здeсь.  Хотeлъ вотъ осмотрeть погорeвшiй лeсъ,
да заблудился...
     Я  знаю,   какъ  тяжело  приходится  теперь  крестьянству  при   новыхъ
порядкахъ,  когда  ихъ  почти   силой   заставили  коллективизировать   свое
хозяйство. Знаю,  что вопросъ о своей землe, о своемъ  хозяйствe для каждаго
крестьянина  --  самый жгучiй  и назрeвшiй. Поэтому  я  стараюсь отвлечь его
подозрeнiя въ томъ, что я бeглецъ, и спрашиваю:
     -- Да развe вамъ въ деревнe еще не объявили насчетъ передeла земли?
     -- Какого  передeла?  -- оживляется  крестьянинъ.  --  Неужто опять  въ
колхозы всeхъ загонять будутъ?
     -- Да нeтъ. Землю по старому, по  справедливому, распредeлять будутъ...
Вотъ у  меня  тутъ и  инструменты съ собой, -- указываю  я на  свою сумку...
{509}
     Разговоръ   принимаетъ  нужное  мнe   направленiе.   Подогрeвъ  вопросы
крестьянина  нeсколькими   фантастическими,   но  розовыми  сообщенiями  объ
улучшенiи деревенской жизни, я говорю съ досадой:
     --  Вотъ, вотъ... Дeло  нужное и спeшное... Тамъ  меня ждутъ, а  я вотъ
черезъ эту дурацкую рeку перебраться не могу...
     --   Такъ  вамъ   въ  Ипполитово,   значитъ?  --   переспрашиваетъ  мой
собесeдникъ. -- А у меня тутъ лодка. Я васъ перевезу.
     Вотъ это называется удача!
     Во время  переeзда крестьянинъ, захлебываясь отъ  волненiя и путаясь въ
словахъ,  разсказываетъ  о   голодной  жизни  деревни,  о  несправедливости,
террорe... Я утeшаю его своими фантазiями, и  къ берегу мы подъeзжаемъ почти
друзьями. Онъ беретъ съ меня обeщанiе  остановиться  у  него  въ  хатe и  на
прощанье крeпко пожимаетъ мнe руку.
     Скрывшись въ лeсу, я облегченно вздыхаю. Могло бы быть много хуже...

СТОЙ!



     Солнце бьетъ своими лучами прямо въ лицо. Я иду уже на западъ. По моимъ
приблизительнымъ расчетамъ граница должна быть  не дальше 20-30  клм. Теперь
передо мной самая опасная зона -- пустынная, перерeзанная страшными для меня
просeками,   тропинками,  дорогами   и   телефонными  столбами...  Ни   одно
государство въ мiрe не охраняетъ такъ свои границы, какъ СССР...
     Тяжело достаются послeднiе десятки километровъ! Ноги изранены и опухли.
Тeло ноетъ отъ усталости. На плечахъ ремни сумки давно уже растерли кровавыя
полосы. Лицо  опухло отъ  укусовъ комаровъ. Черезъ всю щеку идетъ шрамъ  отъ
остраго сука, распоровшаго мнe лицо при паденiи въ лeсныхъ заросляхъ...
     250 километровъ! Какъ это легко написать и выговорить. Какой  маленькой
выглядитъ эта дистанцiя на картe! А какъ тяжела она въ  жизни, въ карельской
тайгe   и  болотахъ,  когда  километръ  лeсныхъ  зарослей  приходится  часто
преодолeвать нeсколько часовъ, а топкое болото обходить нeсколько сутокъ...
     Но несмотря  на всe тяжести пути,  испытанiя и опасности,  на  душe все
звучнeе  пeло  ощущенiе  силы,  бодрости и жизнерадостности.  Чортъ  возьми,
неужели,  мнe старому скауту, "сeрому  волку",  охотнику  и  спортсмену,  не
выдержать этого похода?..
     Вотъ  перехожу  широкую, длинную  болотистую  поляну. Еще свeтло.  Лучи
солнца пронизываютъ гущу высокаго лeса, до котораго осталось уже немного.
     Комары роемъ  вьются около  лица, порой заглушая  всe  остальные звуки.
Увязающiя ноги тяжело переступаютъ въ густой мокрой травe. И вдругъ крикъ:
     -- Эй, стой!
     Этотъ  крикъ  не только  не  остановилъ  меня, но  какъ  электрическимъ
разрядомъ рванулъ къ лeсу... 30 метровъ... Успeю ли?
     Еще  крикъ, и гулкiй выстрeлъ прорeзываетъ тишину... По  {510}  старому
опыту  стрeлка  я  мгновенно  опредeляю,  что стрeляетъ  военная винтовка не
ближе, чeмъ въ 200 метрахъ...  Ладно... Богъ не выдастъ -- Чека не съeстъ!..
Ходу!
     Лeсъ  уже близко. Надъ головой знакомымъ  звукомъ щелкнула  по стволамъ
пуля. Гулъ  выстрeла  еще  катился  по лeсу,  когда  я  нырнулъ  въ  сумракъ
деревьевъ.  Бeгомъ  я  одолeлъ   еще  полкилометра,   окропилъ  свои   слeды
хлоръ-пикриномъ и самымъ форсированнымъ маршемъ пошелъ дальше...
     На  сердцe было неспокойно. Разумeется, за мной  будетъ послана погоня.
Хуже всего то, что  ночь застала меня въ дикомъ лeсу, по которому въ темнотe
идти было невозможно. А до утра сторожевые посты времени терять не будутъ.
     Очевидно, приказанiе  объ  облавe было  передано  по  телефону  во  всe
деревни,  лежавшiя  между  мeстомъ  нашей встрeчи и  границей, ибо днемъ  съ
вершины холма я замeтилъ кучку разсыпавшихся въ цeпь людей, медленно идущихъ
мнe навстрeчу.  Спрятаться? Это сдeлать было  бы нетрудно  въ такихъ густыхъ
лeсахъ и обломкахъ скалъ... Но собаки?.. Онe вeдь почуютъ меня вездe...
     Назадъ хода тоже не было. И съ той стороны могла бы быть погоня... Надо
было изворачиваться... Недалеко влeво  текла рeчка съ болотистыми  берегами.
Судя по медленному передвиженiю людей, у меня было еще полчаса времени. Если
бы  мнe  удалось переправиться черезъ  рeчку,  я поставилъ бы между  собой и
преслeдователями  такой   барьеръ,  который  имъ   не   скоро   удалось   бы
перешагнуть...
     Я  бросился къ рeкe.  Къ  моей  радости,  на  берегу  валялось  дерево,
очевидно,  вывернутое  и  принесенное   сюда  половодьемъ.   Съ   громаднымъ
напряженiемъ я стащилъ его въ воду, на его вeтви уложилъ все то, что боялось
воды: продовольствiе, часы, компасъ и, не раздeваясь, вошелъ въ воду.
     Въ  сапоги  хлынула вода. Все глубже.  До  пояса, до  плечъ,  до шеи...
Б-р-р-ръ...  Плыть пришлось  немного -- метровъ  20, но плыть, таща за собой
дерево  и не теряя ни минуты. Подплывъ  къ  берегу, я снялъ вещи, оттолкнулъ
дерево на средину  рeки и  бeгомъ пустился  въ лeсъ...  И было пора.  Черезъ
минуту показались люди  --  шеренга крестьянъ подъ  командой солдата. На мое
счастье, собаки въ этой группe не было, и съ замирающимъ сердцемъ я слeдилъ,
какъ послeднiе люди облавы скрылись въ лeсу...
     Еще одна опасность осталась позади... А сколько ихъ впереди? ..
     Къ вечеру налетeли тучи и  полилъ дождь.  Опять  струи воды  залили мои
слeды, и я почувствовалъ себя во временной безопасности отъ погони.

СМЕРТЕЛЬНЫЙ ГАЗЪ



     Послeднiе десятки километровъ... Все ближе...
     Какъ  разъ передъ границей  полосами,  вперемeшку  съ {511} болотистыми
мeстами,  пошли  крупные  хвойные  лeса, загроможденные буреломомъ.  Стволы,
сучья,  пни,  кустарникъ,  молодая поросль --  все  это  дeлало  путь  очень
труднымъ.  То  ползкомъ подъ упавшими  деревьями,  то  обходя,  то перелeзая
черезъ баррикады наваленныхъ стволовъ, я  медленно двигался  впередъ, будучи
въ такомъ лeсу въ безопасности, но рискуя сломать ногу въ любой моментъ.
     Бeда  пришла  совсeмъ  неожиданно. Перебираясь черезъ  кучу поваленныхъ
бурей стволовъ, я почувствовалъ,  что гнилое дерево  поддается подъ ногой и,
качнувшись  въ сторону,  ударился  бокомъ  о  стволъ  сосенки. Внезапно  изъ
кармана раздался хрустъ раздавленнаго стекла.
     Молнiей  мелькнула мысль --  бутылка  хлоръ-пикрина...  Боже  мой! Меня
начинаетъ  обливать  та  жидкость,  быть   около  которой  можно  только  въ
противогазe.  Черезъ  нeсколько секундъ  ядовитый газъ  охватитъ меня своимъ
зловeщимъ  объятiемъ.  Два-три  вздоха,  обморокъ,  и  черезъ  минуту-двe --
смерть... И это въ дикомъ лeсу, когда я въ плащe, связанномъ снаряженiемъ...
     Я отчаяннымъ  вздохомъ  захватилъ въ  легкiя запасъ воздуха,  мгновенно
отстегнулъ и  отбросилъ  назадъ  спинную сумку, отрывая пуговицы, сорвалъ съ
себя  злополучный  плащъ  и  рванулся  впередъ  съ  колотящимся  сердцемъ  и
разрывающимися легкими.
     Какъ  я  не сломалъ  себe  ногъ  въ  своихъ  безумныхъ  прыжкахъ черезъ
буреломъ -- не могу понять... Помню только, какъ въ полуообморокe я бросился
на землю метрахъ въ 30-ти, задыхаясь и хватая воздухъ открытымъ ртомъ...
     Эта быстрота бeгства, да  еще плотность брезента  плаща, не позволившая
жидкости смочить платье, -- спасли меня.
     Отдышавшись, я  выбралъ длинную жердь и  осторожно сталъ подкрадываться
къ своимъ  вещамъ, заходя со  стороны вeтра. Увидeвъ  плащъ, опять задержалъ
воздухъ въ легкихъ, подбeжалъ къ нему,  зацeпилъ жердью, забросилъ на стволъ
поваленнаго  дерева  и убeжалъ.  Черезъ пять  минутъ я такимъ  же  способомъ
перевернулъ  его  такъ,  чтобы  хлоръ-пикринъ  вылился изъ  кармана,  потомъ
выудилъ сумку  и провелъ цeлую ночь  безъ плаща,  дрожа  отъ  сырого  холода
болотнаго лeса.
     Почти весь слeдующiй день  я не рискнулъ одeть  плащъ  и тащилъ его  за
собой на веревкe. Только къ вечеру, провeтривъ его на вeтру и на солнышкe, я
смогъ одeть его.
     И вотъ теперь этотъ плащъ, едва не сдeлавшiйся для меня саваномъ, -- со
мной. И когда  пережитое  кажется  сномъ,  я разворачиваю  его  съ  изнанки,
осматриваю пятно отъ  ядовитой жидкости и съ понятной гордостью  вглядываюсь
въ слова казеннаго штампа: "Свирьлагъ ОГПУ".

ГРАНИЦА



     Не могу сказать,  когда я перешелъ границу. Просeкъ пришлось пересeкать
много.  На  каждой  изъ  нихъ  таились  опасности,  и  мнe  не  было времени
вглядываться,  имeются ли  на  нихъ  пограничные  столбы,  разставленные  на
километръ другъ отъ друга. {512}
     Но все-таки  стали  замeчаться  признаки чего-то  новаго.  Вотъ  черезъ
болото осушительныя канавы. Ихъ раньше не было. Но развe эти канавы не могли
быть прокопаны на какомъ-нибудь "образцовомъ совхозe ОГПУ"?
     Вотъ  на тропинкe обрывокъ газеты. Языкъ  незнакомый. Финскiй? Но вeдь,
можетъ  быть, это совeтская газета, изданная въ Петрозаводскe на карельскомъ
языкe.
     Вотъ вдали небольшое стадо овецъ. Можно ли сказать съ увeренностью, что
это -- финское хозяйство только потому, что въ Карелiи я нигдe не видалъ  ни
одной овцы?
     Или, вотъ -- старая коробка отъ папиросъ съ финской маркой. Но развe не
могъ пройти здeсь совeтскiй пограничникъ, куря контрабандныя папиросы?
     Словомъ,  я  не зналъ  точно, гдe  я нахожусь, и рeшилъ идти впередъ до
тeхъ  поръ, пока есть силы и продовольствiе  и  пока я не получу безспорныхъ
свeдeнiй, что я уже въ Финляндiи.
     Помню,  свою  послeднюю ночь  въ лeсу  я  провелъ совсeмъ  безъ сна  --
настолько были  напряжены  нервы. Близился моментъ, котораго я такъ страстно
ждалъ столько лeтъ...

СПАСЕНЪ



     Къ вечеру  слeдующаго  дня,  пересeкая  узелъ  проселочныхъ  дорогъ,  я
наткнулся  на  финскаго  пограничника.  Моментъ, когда  я  ясно  увидeлъ его
нерусскую военную форму -- былъ для меня однимъ  изъ  счастливeйшихъ въ моей
жизни...
     Я радостно бросился впередъ, совсeмъ забывъ, что  представляю отнюдь не
внушающую довeрiя  картину: рослый парень  съ измученнымъ, обросшимъ бородой
лицомъ, въ  набухшемъ  и измятомъ плащe,  обвeшанный сумками,  съ толстенной
палкой  въ рукe.  Не  мудрено, что пограничникъ  не понялъ изъявленiя  моего
дружелюбiя,  и ощетинился  своей  винтовкой.  Маленькiй  и щуплый,  онъ  все
пытался сперва словами, а потомъ движенiями винтовки заставить меня  поднять
руки вверхъ. Славный парень!.. Онъ, вeроятно,  и до  сихъ поръ не понимаетъ,
почему я и не подумалъ выполнить его распоряженiя и весело смeялся, глядя на
его  суетливо  угрожающую винтовку.  Наконецъ,  онъ сталъ стрeлять вверхъ, и
черезъ полчаса я  уже шелъ, окруженный солдатами  и крестьянами, въ  финскую
деревню.

СРЕДИ ЛЮДЕЙ



     Я не  вeрилъ  въ  то,  что  Финляндiя можетъ  меня выдать по требованiю
совeтской  власти. Я  вeдь не бандитъ,  не убiйца  и не воръ. Я политическiй
эмигрантъ, ищущiй покровительства въ странe, гдe есть свобода и право.
     Но я ожидалъ  недовeрiя, тюремъ, допросовъ, этаповъ  -- всего того,  къ
чему я такъ привыкъ въ СССР. И я вeрилъ -- что это неизбeжныя, но  послeднiя
испытанiя въ моей жизни. {513}
     Въ  маленькой  чистенькой  деревушкe меня отвели  въ  баню,  гдe  я  съ
громаднымъ  облегченiемъ  разгрузился,  вымылся  и  сталъ  ждать  очередныхъ
событiй.
     Много я  ждалъ,  но  того,  что со мной произошло  -- я никакъ не  могъ
ожидать.
     Въ раздeвалку бани вошелъ какой-то благодушный финнъ, потрепалъ меня по
плечу, весело улыбнулся и пригласилъ жестомъ за собой.
     "Въ тюрьму переводятъ. Но  почему  безъ вещей?"  -- мелькнуло у меня въ
головe.
     На верандe уютнаго домика начальника охраны  уже стоялъ накрытый столъ,
и мои голодные глаза сразу же замeтили, какъ  много вкуснаго на этомъ столe.
А послeднiе дни я шелъ уже на половинномъ пайкe -- пайкe "бeглеца".
     Я отвернулся и вздохнулъ...
     Къ  моему искреннему удивленiю,  меня повели  именно къ  этому столу  и
любезно  пригласили  сeсть. Хозяйка  дома,  говорившая  по русски, принялась
угощать меня невиданно вкусными вещами. За столомъ сидeло нисколько мужчинъ,
дамъ и дeтей.  Всe улыбались мнe, пожимали руку, говорили непонятныя уму, но
такiя понятныя сердцу ласковыя слова, и никто не намекнулъ ни интонацiей, ни
движенiемъ,  что я  арестантъ,  неизвeстный,  подозрительный бeглецъ, можетъ
быть, преступникъ...
     Все это хорошее человeческое отношенiе, все это вниманiе, тепло и ласка
потрясло меня. Какой контрастъ съ тeмъ, къ чему я привыкъ тамъ, въ СССР, гдe
homo homini lupus est.
     А вотъ здeсь я  -- человeкъ  внe  закона, нарушившiй неприкосновенность
чужой границы, подозрительный незнакомецъ съ опухшимъ, исцарапаннымъ лицомъ,
въ  рваномъ платьe -- я вотъ нахожусь не въ тюрьмe,  подъ охраной штыковъ, а
въ домe  начальника  охраны,  среди его семьи... Я для  нихъ прежде всего --
человeкъ...
     Сотрясенный этими мыслями и растроганный атмосферой вниманiя и ласки, я
почувствовалъ всeмъ  сердцемъ, что я, дeйствительно, попалъ въ иной мiръ, не
только географически и политически отличающiйся отъ совeтскаго, но и духовно
дiаметрально противоположный -- мiръ человeчности и покоя... Хорошо, что мои
очки  не  дали  хозяевамъ замeтить  влажность  моихъ глазъ.  Какъ  бы  смогъ
объяснить имъ я это чувство растроганнаго сердца, отогрeвающагося отъ своего
ожесточенiя въ этой атмосферe ласки?
     За  непринужденной  веселой  бесeдой,  охотно  отвeчая на  всe  вопросы
любознательныхъ  хозяевъ,   я  скоро  совсeмъ   пересталъ  чувствовать  себя
загнаннымъ звeремъ, бeглецомъ и преступникомъ и впервые за много, много лeтъ
почувствовалъ себя человeкомъ, находящимся среди людей.
     Какiя чудесно  радостныя  понятiя  --  человeчность  и  свобода, и какъ
безпросвeтна и горька жизнь  тeхъ,  чей путь  пересталъ  освeщаться сiянiемъ
этихъ великихъ маяковъ человeчества... {514}

        ___

     Къ концу вечера, послe обeда, показавшагося мнe необыкновенно вкуснымъ,
моя милая хозяйка съ сердечной настойчивостью предлагала мнe уже пятую чашку
кофе.
     Замeтивъ, что я немного стeсняюсь, она, наклонившись ко мнe, неожиданно
тихо и ласково спросила:
     --  Пейте, голубчикъ.  Вeдь вы, вeроятно, давно  уже  не пили  кофе  съ
булочками?
     -- Четырнадцать лeтъ, -- отвeтилъ я. {515}

--------

ЭПИЛОГЪ
ГЕЛЬСИНГФОРСЪ. ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЮРЬМА.

     Ко  мнe  входитъ  спокойный,  вeжливый  надзиратель  въ  пиджакe  и  съ
галстукомъ,  безъ  револьвера,  сжатыхъ челюстей  и  настороженнаго взгляда.
Улыбаясь, онъ знаками показываетъ, что нужно взять сумку  и выйти. Очевидно,
куда-то переводятъ... Я оглядываю  свою камеру,  въ которой я мирно  провелъ
двe недeли (Богъ дастъ -- послeднiя тюремныя недeли въ моей жизни) и выхожу.
Мягкiй автомобиль мчитъ меня  по наряднымъ,  чистымъ улицамъ города... Да...
Это тебe  не  "Черный Воронъ"  и  ОГПУ...  Большое  зданiе.  "Etsiva  Keskus
Poliisi" -- Центральная Политическая Полицiя.
     Въ комнатe ожиданiя меня просятъ присeсть. Нигдe нeтъ рeшетокъ, оружiя,
часовыхъ... Чудеса!... Проходитъ нeсколько минутъ, и въ дверяхъ показывается
низенькая,  толстенькая  фигура   начальника  русскаго  отдeла  политической
полицiи,  а за нимъ... Боже мой!... за  нимъ... массивъ плечъ  брата, а  еще
дальше смeющееся лицо Юры...
     Обычно строгое и хмурое лицо нашего политическаго патрона сейчасъ мягко
улыбается. Онъ  сочувственно смотритъ на  наши  объятiя и, когда  наступаетъ
секунда перерыва въ нашихъ вопросахъ и восклицанiяхъ, спокойно говоритъ:
     -- О васъ  получены  лучшiе  отзывы,  и правильность  вашихъ  показанiй
подтверждена... Господа, вы свободны...

НА НАСТОЯЩЕЙ ВОЛE

     Мы идемъ втроемъ, тeсно подхвативъ другъ  друга подъ руки, по  широкимъ
улицамъ  Гельсингфорса и съ  удивленiемъ и любопытствомъ  засматриваемся  на
полныя товаромъ витрины магазиновъ, на бeлыя булки хлeба, на чистые  костюмы
прохожихъ, на  улыбающiяся губы  хорошо одeтыхъ женщинъ, на  спокойныя  лица
мужчинъ... Все такъ ново и такъ чудесно...
     Многiе оборачиваются намъ вслeдъ  и съ улыбкой смотрятъ --  не пьяна ли
эта тройка здоровяковъ? Они, видимо, не изъ деревни  --  всe въ очкахъ. Такъ
что же такъ изумляетъ и поражаетъ ихъ?
     Внезапно Юра просить:
     -- Ватикъ, а ну-ка дай-ка мнe, какъ слeдуетъ, кулакомъ въ  спину,  а то
кажется -- я сплю въ лагерномъ баракe и все это во снe вижу.
     И идущiе сзади солидные  европейцы шокированы гулкимъ ударомъ кулака по
спинe, веселымъ смeхомъ и радостнымъ возгласомъ:
     -- Ну, слава Богу, больно! Значитъ -- на яву!...

        КОНЕЦЪ {516}
| Начало |Предыдущая часть|
--------
x x x



        ИЗДАНIЯ "ГОЛОСА РОССIИ":

        ИВАНЪ СОЛОНЕВИЧЪ -- "РОССIЯ ВЪ КОНЦЛАГЕРE"

     Первое и второе  изданiя распроданы.  Третье  изданiе  --  цeна  2  ам.
доллара; имeется на складe и у представителей "Голоса Россiи".
     Та-же книга на иностранныхъ языкахъ:
     На нeмецкомъ языкe:
     "Die Verlorenen" -- Essener-Verlag. Essen. 1937. -- Пятое изданiе.
     На англiйскомъ языкe:
     "The soviet Paradise Lost" -- The Paisley Press, Inc. New York. 1938.
     "Russia in Chains" -- Williams and Norgate Ltd. -- London. 1938.
     На голландскомъ языкe:
     "Het "proletarische" paradijs Russland een concentratiekampf"  -- W. P.
Van Stockum & Zoon N. V. Den Haag. 1937
     На польскомъ языкe:
     "Rosja   w    obozie   koncentracyjnym"   --   Nakladem    Sekretariatu
Porozumiewawczego Polsckich  Organizacyi Spolecznych  we Lwowie. 1938.  Skld
glovni: Ksiegarnia "Ksiazka" Alexander Mazzucato, Lwow, Czarneckiego 12.
     На чешскомъ языкe:
     "Rosko za mrizemi" -- издательство  "Prapor Ruska", Praha II, Krakovska
8
     (первое и второе изданiя распроданы, имeется третье)
     На хорватскомъ языкe:
     "Russija u konclogoru" --  Izdala Knjiznica dobrich romana. Urednik dr.
J. Adric. Zagreb. 1937
     Готовится къ печати: на французскомъ, японскомъ, испанскомъ словацкомъ,
сербскомъ,  итальянскомъ  и венгерскомъ  языкахъ.  О выходe  каждаго  новаго
изданiя будетъ объявляться особо въ "Голосe Россiи".

        "ПАМИРЪ"

     Первое  изданiе распродано.  Второе  изданiе  --  цeна 1  ам.  доллара,
имeется на складe и у представителей "Голоса Россiи".

        "ТАМАРА СОЛОНЕВИЧЪ "ЗАПИСКИ СОВEТСКОЙ ПЕРЕВОДЧИЦЫ"

     Распродано.
     Та же книга на иностранныхъ языкахъ:
     На нeмецкомъ языкe:
     "Hinter  den  Kulissen  der  Soviet-Propaganda",  издательство  Essener
Verlaganstalt, Essen.
     На польскомъ языкe:
     "Wspomnienia  tlumaczki  "Inturista"  -- Instijtut wydawn.  "Biblioteka
Polska" Warszawa. 1938
     Готовится  къ  печати:   на  голландскомъ,   датскомъ,  англiйскомъ   и
французскомъ языкахъ.

     "ТРИ ГОДА ВЪ БЕРЛИНСКОМЪ ТОРГПРЕДСТВЪ"
     Въ печати.

     БОРИСЪ СОЛОНЕВИЧЪ -- "МОЛОДЕЖЬ И ГПУ"
     Первое изданiе распродано. Второе -- готовится къ печати.  Готовится къ
печати на нeмецкомъ и шведскомъ яз.

     ЮРIЙ СОЛОНЕВИЧЪ -- "22 НЕСЧАСТЬЯ"
     Въ печати. {517}

Еженедeльная газета ГОЛОСЪ РОССIИ



     Издатель: И. Л. Солоневичъ

     "Голосъ Россiи"  -- газета нeсколько необычнаго для эмиграцiи типа. Она
говоритъ только о  Россiи и больше рeшительно  ни о  чемъ.  Она исходитъ изъ
того  предположенiя,  что  сотнямъ  тысячъ,  а  можетъ  быть,  и  миллiонамъ
разсeянныхъ по бeлу свeту русскихъ "штабсъ-капитановъ" придется вернуться на
свою родину и снова  взвалить на  свои  плечи очень тяжелую роль культурнаго
отбора    русскаго    народа.    Поэтому    нашимъ    штабсъ-капитанамъ    и
штабсъ-капитаншамъ  необходимо  съ  возможной  точностью знать все  то,  что
произошло и происходитъ за кровавымъ совeтскимъ рубежомъ.
     "Голосъ Россiи" стоитъ  на точкe  зрeнiя  абсолютной непримиримости  къ
большевизму.  Онъ не  связанъ  ни съ  какой  изъ  существующихъ въ зарубежьи
организацiй и партiй.  Это  даетъ  возможность  говорить  правду  такъ, какъ
понимаемъ ее мы, такъ недавно еще бывшiе подсовeтскими.
     Если Вы  еще не читали "Голоса  Россiи" -- выпишите  открыткой  пробный
номеръ.  Это Вамъ  ничего  не  будетъ стоить  и  ни къ чему  не  обязываетъ.
Чрезвычайно  мало  вeроятно,  чтобы послe перваго номера  Вы отъ этой газеты
отказались.
     Еще  одно  замeчанiе:  "Голосъ  Россiи"  газета  правая  и   безусловно
"контръ-революцiонная".   Людямъ,  обладающимъ   революцiонными  симпатiями,
выписывать ее не стоитъ.
     Адресъ редакцiи:  I.  Solonevich. Sofia,  Bulgaria, Boi^te postale 296.
{518}

Конец
| Начало |Предыдущая часть|
http://lib.ru/POLITOLOG/SOLONEVICH/konclager.txt